Расстройство исторической идентичности
Что может быть естественней, чем воздать справедливость людскому страданию? Что может быть безвредней, чем символическим актом законодателя дать коллективному преступлению ту оценку, которую оно заслуживает с моральной точки зрения? Что может быть справедливей, чем гарантировать жертвам защиту закона, который бы предусматривал возможную компенсацию и санкции против его нарушителей? Именно такие мотивы служат в глазах общества и депутатов, которые за них голосуют, мнимым оправданием для целого ряда законов нового типа, которыми Франция обзавелась за последние пятнадцать лет. Все они касаются не вызывающих сомнения коллективных преступлений и призваны предоставить борющимся за них категориям лиц те гарантии, которые в 1990 г. были предоставлены евреям в силу закона Гейсо. Однако следует ясно и четко понять, какая логика лежит в основе этих точечных мер, какие процессы к ним привели и чем все это может закончиться. Дело в том, что под покровом благородных устремлений (которые чаще всего скрывают лишь предвыборную демагогию и политическую трусость) лежит целостная философия, удачно приспособленная к духу времени, ведущая к всеобщей криминализации прошлого, и следует четко понять, что она подразумевает и куда ведет.
Это следует осознать как можно скорее, потому что, если после всех протестов историков, всех заверений политических деятелей, всех предостережений президента Республики (“История не пишется законами”), всех парламентских и министерских комиссий, призванных направлять и регулировать проявления “долга памяти”, в Национальной ассамблее снова окажется большинство, готовое законодательно решать, что в истории является истиной, ничто не помешает расширению понятия преступлений против человечества и его переносу на всех жертв национальной и даже всемирной истории, ведь, например, к резне армян в 1915 г. Франция не имела никакого отношения. А отсюда прямой путь к уголовной ответственности для тех, кто ставит эти преступления под сомнение.
Понятие “преступлений против человечества” было создано для современных событий, которые не в силах был вместить разум и которые были настолько чудовищны и масштабны, что не подпадали ни под одну юридическую категорию. Оно характеризовало настоящее и не касалось ни воспоминаний, ни памяти, ни прошлого. Что касается закона Гейсо, принятого как реакция на негационизм Фориссона, он был направлен не против историков, а против активистов исторической лжи.
С продолжениями закона Гейсо и расширительным толкованием преступлений против человечества мы попадаем в двойную ловушку: ретроактивного применения закона и сплошной виктимизации прошлого.
Ретроактивное применение закона и отсутствие срока давности, на которых строились решения Нюрнберга, а затем закон 1964 г., как и закон Гейсо, который на них ссылается, были ограничены периодом нацистских преступлений. Обратная сила закона простиралась по времени лишь на пять-шесть лет назад. За несколько лет мы успели шагнуть от этих шести лет до шести веков.
Ничто не мешает потомкам всех жертв за историю Франции потребовать и получить то же самое, чего добились сыновья и дочери потомков рабов. Официального признания ждет вандейский “геноцид”, у русских “белых” достаточно доказательств зверств, устроенных коммунистами на Украине, а у польских беженцев – массовых расстрелов в Катыни. Затем, с неопровержимыми доказательствами последуют потомки протестантов Варфоломеевской ночи, гильотинированных аристократов, уничтоженных альбигойцев. И почему бы Франции заодно, во имя фундаментальнейших принципов, не взять на себя компетенцию в области памяти во всемирном масштабе, предъявив обвинения испанцам и американцам за истребление ими индейцев, как на севере, так и на юге Америки. А китайцам в Тибете? На сегодняшний день на рассмотрение бюро двух палат Парламента поступило, кажется, уже около двадцати подобных законопроектов. Почему бы не дойти до времен Крестовых походов? Ведь в глазах исламского мира именно тогда началась история преступлений Запада, в которых Франции принадлежит одна из первых ролей.
История – всего лишь длинная череда преступлений против человечества. И поскольку авторы этих преступлений уже мертвы, подобные законы предназначены только для того, чтобы преследовать, в гражданском либо уголовном порядке, историков, изучающих эти периоды, и профессоров, которые их преподают, предъявляя им обвинения в соучастии в геноциде или “преступлениях против человечества”. Я преувеличиваю? Вспомним о том, что лишь широкая и активная мобилизация историков, по собственному признанию президента Ассоциации антильцев, гвианцев, реюньонцев и махорцев (Collectifdom), заставила ее отозвать иск против Оливье Петре-Гренуйо, автора книги “Черная работорговля”.
Сегодня над сообществом историков нависло невыносимое подозрение в том, что они всего лишь защищают свои корпоративные интересы. Так словно бы история, в конечном счете, была просто памятью одной профессиональной группы, которая трясется над своими карточками и привилегиями, и из-за своего спокойного ремесла сделалась глуха к подлинной истории, состоящей из боли и страданий мужчин и женщин. Словно бы это была такая же память, как и все остальные. Это серьезный упрек. Он демонстрирует, сколь велик ущерб от гегемонии памяти и как велико ее всемогущество. Пришло время опасной радикализации памяти и ее корыстного, неправомерного и неподобающего использования.
*
На первых порах пробуждение памяти эмансипирующихся меньшинств – будь они социальными, религиозными, сексуальными или региональными – казалось ярким освободительным актом, формой восстановления справедливости по отношению к угнетенным, униженным, выкинутым на обочину истории, по крайней мере, как она преподавалась в школе. Благодаря возникшему тогда же у исследователей интересу к скромным подмастерьям истории, пробуждение памяти меньшинств привело к чрезвычайно быстрому расширению вопросника историков, плодотворному обогащению их теоретических перспектив и практики, если не к полному обновлению дисциплины. Наряду с другими направлениями, мемориальное измерение плодотворно проявилось в устной истории, истории рабочих, аграрной истории, истории женщин. С 1970-х по 1990-е гг. мы стали свидетелями удивительного расширения и даже революции в историческом сознании и познании, которые можно сравнить только с такими вехами, как либеральная и романтическая историография, историография критическая и позитивистская, а затем появление “Анналов”. Память придала истории новый импульс, обновила подходы к прошлому и проникла во все периоды и отрасли исследования.
Проблемы начинаются в тот момент, когда история, которая не принадлежит никому и призвана сделать прошлое всеобщим достоянием, начинает писаться под давлением мемориальных групп, стремящихся насадить свое собственное прочтение прошлого. Это ведет к изменениям принципиально иной природы и сдвигам принципиально иного масштаба. Мы переходим от скромной памяти, которая лишь просит признания, уважения и хочет войти в большой нарратив коллективной истории нации, к памяти, обвиняющей и уничтожающей эту историю. Навязывающей вместо общей интерпретации свое пристрастное и однобокое видение. Нетерпеливо требующей придать своей версии прошлого официальный статус и оградить ее стеной республиканского закона. Готовой во имя страдания, которое она путает с истиной, отстаивать свои требования, не слишком задумываясь о средствах: политическом сектантстве, предвыборном шантаже, а если понадобится, - физических угрозах и личных выпадах. Да идет ли все еще речь о памяти?
Мы видим этот процесс в действии, когда, скажем, государство отказывается от чествования битвы при Аустерлице, в котором принимала участие вся Европа, под предлогом того, что оно прославляет колониальную политику Наполеона. Или когда власти решают не отмечать четырехсотлетие со дня рождения Корнеля, потому что члены его семьи будто бы были связаны с трансатлантической работорговлей. Пятнадцать лет назад я счел себя вправе охарактеризовать то время как “эпоху коммемораций”. С тех пор успели учредить столько же национальных церемоний, сколько до того за целый век Республики. Однако самые большие опасения вызывает не сама эта стремительная инфляция, а тот факт, что из шести установленных дат половина окрашена в цвета покаяния (16 июля: против расистских и антисемитских преследований; 10 мая: память о работорговле и рабстве; 25 сентября: дань памяти арки[1]), а остальные (Индокитай, Северная Африка) свидетельствуют о дроблении памяти ветеранов и давлении со стороны различных групп интересов внутри их сообщества. Не стоило ли мне в таких условиях скорее говорить о контр-коммеморации, или негативной коммеморации? Появление все новых и новых законов, криминализирующих прошлое, наподобие тех, которые уже были и еще могут быть приняты после заключения в апреле 2007 г. по инициативе Франции европейского рамочного решения, вводящего во всех странах Евросоюза ответственность за “публичную апологию, отрицание либо грубую банализацию” геноцида, преступлений против человечества и военных преступлений, ведет к распространению истории этого типа и ее превращению в государственную политику.
Если историки выступили против самого принципа т.н. “мемориальных” законов, то вовсе не для того, чтобы зарезервировать за собой – как собственность корпорации, как особую “память”, претендующую на статус науки, – эксклюзивное право на истину в последней инстанции. Дело в другом: в силу своего гражданского призвания они просто находятся в первых рядах борьбы, касающейся всего общества, борьбы за интеллектуальную свободу и гражданские свободы в демократическом государстве.
Всеобщая тенденция переписывать прошлое в свете памяти и судить его от ее имени прямо ведет к упразднению любых форм исторического мышления и духа истории. Этого ли мы хотим? Готовы ли мы принять все последствия этого шага?
Память по определению стирает хронологические различия и переходы, игнорирует факторы трансформаций и условия изменений. Речь больше не идет о том, чтобы понять и объяснить другим прошлое ради него самого, познать его, чтобы сделать зримым, воссоздать цепь причин, которые сделали нас тем, чем мы являемся сегодня, а о том, чтобы пригвоздить к каждому феномену прошлого оценку, основанную на сегодняшних критериях и ценностях, как если бы сами эти ценности и критерии не были продуктами истории и существовали испокон веков. Сегодня мы искренне верим и живем в тени прав индивида. Во многих отношениях это, конечно, отрадно, однако сами эти права имеют долгую историю. Случилось так, что память незаметно переплелась с моралью и поглотила историю.
В этом состоит изначальный порок, заложенный в опасном расширении категории преступлений против человечества. Само по себе появление подобного понятия, возможно, свидетельствует о прогрессе сознания человечества, для которого просмотр телевизионных новостей ежедневно дает поводы для справедливого негодования. Однако, если щедро и не слишком задумываясь переносить его на далекие времена, а также на человеческие общества, несравнимые с нашим, которые были не лучше и не хуже нас, а просто другие, это приводит к сплошным нелепостям. История не судит нашим судом. Она отдает долг памяти и воздает справедливость жертвам и побежденным. Однако история, целиком переписанная и подвергнутая суду с точки зрения побежденных и жертв, - это отрицание истории.
Похоже на то, что, пристально вглядываясь в прошлое, целиком пронизанное насилием и войнами, наша спокойная эпоха, которая знакома с войнами и насилием лишь на расстоянии, опосредованно, испытывает естественный порыв целиком отбросить это прошлое во тьму ужаса, навсегда его проклясть и повернуться к нему спиной. Но коль так, это уже не просто опасность анахронизма, а антиисторическое искушение. Мы от него уже не так далеко. Следует задаться вопросом: может ли человеческое сообщество и национальная общность обойтись без генетического понимания своего прошлого и позитивного отношения к собственной истории?
*
Потрясения истекшего века заставили все страны предъявить счета к своему собственному прошлому. Однако ни одна другая страна не испытывает таких противоречивых чувств к своей истории, как наша, что является одновременно и одним из ярчайших симптомов, и одной из глубочайших причин нынешнего французского недомогания. Ни одна другая страна не почувствовала так остро мемориальный шок, который вот уже тридцать лет будоражит весь мир, чтобы усомниться в своей исторической идентичности. Невозможно не задаться вопросом, с чем это связано.
Само собой, на протяжении своей исключительно долгой национальной истории, пронизанной стремлением к единству, всегда являвшемуся ее навязчивой идеей, Франция прошла через череду потрясений, которые в первом приближении объясняют масштаб и глубину ее конфликтов памяти: это Революция и ее отзвуки, поражение 1940 г. и Оккупация, деколонизация и Война в Алжире, наша настоящая Гражданская война (если вспомнить за последние два века лишь важнейшие события, при том лишь те, которые спровоцировали самые острые гражданские войны памяти). Это уже не так мало, но явно следует взглянуть еще глубже.
Особенности французской реакции на бушующие в мире бури памяти и ее особо острый характер, без сомнения, объясняются контрастом между мощью того светлого образа, в котором Франция привыкла себя представлять, и тяжким, запоздалым столкновением с исторической правдой, которая несовместима с этим образом, разбивает его и кажется еще черней, чем была на самом деле. Вокруг Алжира, Оккупации, Сопротивления, войны 1914 года, колонизации, если ограничиться этими примерами, было много мифов, лжи, фальсификаций, замалчивания и отрицания очевидного. Эти барьеры, воздвигнутые с помощью всех средств, которыми располагает государство, чтобы скрыть историческую правду (начиная с засекречивания архивов), подготовили почву для всех неутихающих болезненных дискуссий и запоздалых процессов. Они поддерживали вредную мысль о том, что в шкафу всегда лежит по скелету. Они превратили нас в потенциальных кающихся грешников, всегда готовых поверить в то, что карикатуры правдивы, а компенсации – легитимны. Призывы к сокрушению и покаянию легко находят путь через трещину, пролегающую между фундаментальной ролью, которую официальная история сыграла в складывании гражданского и национального сознания, и ее приземленными вариантами. Поскольку Франция слишком гордилась своей историей, она всегда преодолевает периоды цензуры всплесками коллективного бессознательного, за которыми следует официальное покаяние. Однако замена государственной лжи на государственную правду, а официальной истины на истину, установленную законом, ничего нам не принесет.
В конечном счете, главную причину того, что сегодняшнее отношение Франции к ее прошлому столь болезненно, следует искать в ее давнем призвании или претензии на то, что она воплощает универсальные ценности. Доказательствами этого служат особо разрушительный потенциал недавно поднятого на поверхность вытесненного колониального прошлого и пробуждение загадочной памяти о рабстве и работорговле.
Все европейские державы участвовали в колониальной авантюре. Экспансия за море, открытие, завоевание и эксплуатация территорий, познание других культур и стремление распространить свою собственную были, наряду с научным воображением, одним из импульсов европейского динамизма и его отличительной чертой. Сегодня эта авантюра стала главным пунктом обвинения против современного Запада. Однако лишь во Франции это обвинение было так глубоко воспринято. Оно даже заменило капитализм в роли основной мишени критического радикализма, на который Франция сохранила монополию. Еще в большей степени, чем христианские истоки антисемитизма, колониальные преступления принуждают осудить все то, чем мы являемся сегодня и были вчера. Это поистине смертный грех. Мы ставим себя перед ребяческим выбором, серьезно обсуждая, следует ли целиком и полностью осудить колонизацию, бесспорно отнеся ее к числу преступлений против человечества, или все-таки в ней чудесным образом можно отыскать несколько позитивных аспектов, наподобие строительства дорог или противостолбнячной вакцины. Две тысячи лет христианского чувства вины, на смену которым пришли права человека, были пущены на то, чтобы, во имя защиты личности, предъявить обвинение Франции и ее радикально дискредитировать. Государственная школа ринулась в этот омут с тем большим усердием, что в эпоху мультикультурализма она нашла в покаянии и национальном мазохизме свою новую миссию. Некогда сыграв роль флагмана человечества, сегодня Франция – чемпион мира по угрызениям совести. Тяжелая расплата. Странная привилегия.
Пьер НОРА Председатель ассоциации “За свободу истории”
Пер. с фр. М.Р. Майзульса
В.А.Тишков
Выступление на международном круглом столе
“ИСТОРИЯ, ИСТОРИКИ И ВЛАСТЬ”
Москва, 2 февраля 2010г.
Вариант для печати (01.02.10)
Сегодня историческая тематика вышла на передний край общественно-политической жизни. Это не может не радовать профессиональных историков и одновременно вызывать озабоченность за состояние науки и профессии. При определенных условиях наши общие усилия должны дать позитивные результаты. Одним из таких условий является поддержка фундаментальных научных исследований на принципах обеспечения профессионализма, академической свободы и гражданской ответственности. Несмотря на жестокие деформации прошлых режимов и на драматическую судьбу ученых-историков, российская историческая наука сегодня представляет собой одну из авторитетных национальных школ в мировой исторической науке. Могу это засвидетельствовать как частник почти всех международных конгрессов историков после 1970 года. Хочется, чтобы эти стандарты были приумножены нынешним поколением опять же при условии, что старшее поколение не будет “заедать век” молодых и предоставит им возможности для роста и самовыражения. Но и молодое поколение не должно ограничиваться подходом tabula rasa и могло учитывать опыт предыдущих поколений без его отрицания.
Приведу один личный пример. В 1985 г. в издательстве “Наука” вышла моя книга “Историки и история в США”, которая, на мой взгляд, объективно рассказывала о роли истории как науки и учебной дисциплины в американском обществе (кстати, так она была оценена и в рецензии в “Американском историческом обозрении”). Это было время жесткой советской цензуры, но в тексте книги, как и во всех других моих научных работах никогда не было выражений типа “буржуазные фальсификаторы истории”, которые были обязательными для многих, кто писал о зарубежной историографии в то время. Поэтому есть некоторая несправедливость наблюдать молодых коллег, не написавших еще ни одной книги и даже еще неродившихся в 1985 году, которые подписываются под текстом поучительно-осуждающей “Петиции итальянских историков в защиту свободы исторических исследований в России” от 13 декабря 2009 г. против ее “душителей” Путина, Медведева, и заодно - Тишкова. При этом никаких реальных оснований, кроме фантомных страхов и намерения унизить Россию, не существует. Отделение историко-филологических наук РАН, где в 17 научно-исследовательских институтах работает несколько тысяч наиболее квалифицированных российских историков, никаких административно-идеологических функций не осуществляет, кроме координации работ и помощи тем историкам и отдельным научным группам, которые иногда могут страдать от излишнего администрирования руководителей институтов.
Внутрицеховые отношения, место и роль историков в обществе, этика взаимоотношений между национальными школами составляют вопросы, которые следует обсудить на встрече. В этом главная задача нашего круглого стола, и я благодарен французским коллегам за нашу совместную инициативу.
Иституциональный аспект
Демократизация общества, отмена цензуры, открытие архивов и вместе с этим своего рода “открытие прошлого”, особенно недавнего советского прошлого, вызвали взрывной интерес к истории у профессиональных исследователей, среди деятелей культуры, масс-медиа и рядовых граждан. Это в целом позитивный процесс. За последние 20 лет по истории издано первоисточников, переиздано старых и переведено иностранных трудов, написано академических монографий и публицистических сочинений больше, чем за предыдущие полвека. Особенно это касается российской истории, в том числе истории краев, мест, этнических групп, церкви, эмиграции и т.д. В стране родилось новое краеведение как особое направление исторических занятий просветительского и патриотического направлений. Появились разнообразные, в том числе частные источники поддержки исторической науки, профильных музеев, телепрограмм, генеалогических разработок. Только по линии РГНФ ежегодно получают поддержку сотни исследовательских, экспедиционных, издательских проектов на общую сумму более 300 миллионов рублей. Заметно выросло число профессиональных историков и научных центров, особенно в системе университетов. Открытой и разнообразной стала сфера международных научных контактов. По многим параметрам последние два десятилетия могут считаться наиболее плодотворными для российской исторической науки.
Однако нужно сказать о рисках и о проблемах. Во-первых, это слабая самоорганизованность профессионального цеха российских историков. Историки, пожалуй, единственные среди российских обществоведов не имеют национальной профессиональной ассоциации, не проводят регулярных научных съездов, которые всегда есть смотр научных достижений, площадка для дискуссий и для передачи межпоколенческого опыта, а также важный барьер на пути лженауки. Возможно, что Франция здесь не пример, но опыт Американской исторической ассоциации с ее регулярными многотысячными собраниями профессионалов может быть поучительным для таких больших национальных школ, как российская. Российские историки не имеют национального научного журнала общего профиля, который можно было считать авторитетной трибуной для изложения и обсуждения научных результатов или для критики. Хотя в последние годы появилось несколько хороших журналов обществоведческого профиля, которые публикуют статьи историков, особенно молодых и талантливых авторов. Отмечу, что и число получателей ученых степеней по исторической науке выросло за последние 20 лет десятикратно, хотя, к нашей общей ответственности, часть диссертационных текстов и дипломов являются купленными суррогатами или результатом протекционизма.
В целом корпоративная идентичность отечественных историков находится в плохом состоянии. Серьезен не столько теоретико-метолодогический раскол (плюрализм и многоголосие - норма научной жизни), сколько жесткая нетерпимость представителей разных групп и межпоколенческий раскол, вызванный почти закрытой возможностью карьерного продвижения для историков молодого и даже среднего поколения, желающих, например, возглавить кафедры, научные отделы и центры, журналы, институты. Представители старшего поколения и сторонники старых версий зачастую излишне болезненно воспринимают процесс пересмотра исторических версий как некое отрицание их собственно прожитой жизни. Опыт Франции и других стран мог бы помочь российским историкам решать проблемы моральности ревизии.