Билл денбро побеждает дьявола ii

Я знаю невесту, когда она ездит на пони,

Я знаю невесту, когда она ходит на мол,

Я знаю невесту, когда она хочет напиться,

Я знаю невесту, танцует она рок-н-ролл.

Ник Лоув

Нельзя быть осторожным на доске, дядя.

Один мальчик

Полдень летнего дня.

Билл стоит раздетый в спальной комнате Майка Хэнлона, гладя на своё длинное тело в дверное зеркало. Его лысая голова блестит на свету, который падает через окно и отбрасывает тень на пол и стену. Грудь его совершенно безволосая, бёдра и ноги костлявые, хотя покрыты узлами мускулов. Да, – думает он, – это тело взрослого человека, нет вопросов. Вот вам живот, который поглотил столько хороших бифштексов и так много бутылок пива, и столько плотных завтраков с рубленым мясом и острыми французскими соусами вместо диетических блюд. И зад у тебя отвислый, Билл, старый чувак. Ты, конечно, можешь устроить небольшую пробежку, если ты не слишком пьяный, и можешь видеть что-нибудь, но ты уж не можешь мчаться за старым «Данлопом», как когда-то, когда тебе было семнадцать лет. У тебя были любовные приключения, и твои причиндалы выглядят как раз на твой возраст. У тебя морщины на лице, которых не было в семнадцать… Чёрт возьми, их не было даже на твоём первом авторском портрете, на том самом, где ты так старался выглядеть, будто знаешь что-то… что-нибудь. Ты слишком стар для того, что ты думаешь сделать, Билли-бой. Ты убьёшь и себя, и её.

Он надел штаны.

Если бы мы не верили, мы никогда не смогли… сделать то, что мы сделали.

Потому что он действительно не мог вспомнить, что они такое сделали и что привело Одру в состояние кататонического шока. Он знал только то, что он собирается сделать сейчас, и он знал, что если он не сделает этого сейчас, он тоже забудет это. Одра сидела внизу, в лёгком кресле Майка, её волосы прямо свисали по плечам. Она сосредоточенно смотрела телевизор, где показывали «Охотников за долларами».

Она не могла говорить и двигалась, если только её вести.

Это другое. Ты слишком стар, дядя. Поверь.

Я не верю.

Тогда помирай здесь, в Дерри. Большое дело!

Он надел носки, джинсы и футболку, которую купил в «Магазине Рубашек» в Бангоре вчера. Футболка была ярко-оранжевая. Поперёк груди написано: «КУДА К ЧЁРТУ ДЕЛСЯ ДЕРРИ, ШТАТ МЭН?» Он сел на кровать Майка, которую делил последнюю неделю со своей тёплой, но ничего не чувствующей женой. Он стал надевать кроссовки… кеды, которые он тоже купил вчера в Бангоре.

Он встал и посмотрел на себя в зеркало снова. Он увидел мужчину среднего возраста, одетого в одежду ребёнка.

Ты выглядишь смешно.

А какой ребёнок не выглядит смешно?

Но ты не ребёнок. Оставь это!

– Давайте потанцуем немного рок-н-ролл, – мягко сказал Билл и вышел из комнаты.

В снах, которые он видел последние несколько лет, он всегда покидает Дерри один на закате. Город пуст, все уехали. Теологическая семинария и дома викторианского стиля на Западном Бродвее мрачно чернеют под синим небом. А когда-то на закатном солнце ты всегда приезжал в один из них.

Он может слышать звуки футбольных мячей, стучащих по бетону. Ещё один звук – это вода, гудящая в канализационных трубах.

Он покатил Сильвера по дороге, поставил его на стоянку и снова проверил шины. Передняя была в норме, но задняя немного спустила. Он достал велосипедный насос, который купил Майк, и подкачал немного заднее колесо. Когда он положил насос назад, он проверил игральные карты и зажимы. Колёса на велосипеде опять производили тот звук автоматической очереди, которым Билл наслаждался, когда был ребёнком. Отлично.

Ты сошёл с ума.

Может быть. Посмотрим.

Он снова зашёл в гараж Майка, взял маслёнку и промазал цепь и зубчатое колесо. Потом встал, посмотрел на Сильвера и нажал на грушу сигнальной трубы; она негромко загудела. Звук был хорошим. Он кивнул и пошёл в дом…

И он снова видел все эти места нетронутыми, какими они были в те дни: неуклюжий кирпичный блок начальной школы Дерри, Мост Поцелуев, исписанный инициалами старшеклассников, готовых взорвать мир своей страстью, которые, повзрослев, становились страховыми агентами и продавцами автомобилей, и официантками, и парикмахерами; он видел статую Поля Баньяна на фоне кровавого заката и поникший белый забор, отделяющий Канзас-стрит от Барренса. Он видел их такими, какими они были и будут в какой-то части его мозга… и сердце его разрывалось от любви и печали.

Уходим, уходим из Дерри, – думал он. – Мы покидаем Дерри, и если это рассказ, то это будут последние шесть страниц; готовься пролистнуть их, поставить на полку и забыть.

Солнце садится, и слышны только звуки футбольного мяча да льющейся воды в канализации. Пора.

«Охотники за долларами» сменились «Колесом фортуны». Одра пассивно сидела перед телевизором, глаза её не отрывались от экрана. Её поведение не изменилось, когда Билл выключил телевизор.

– Одра, – сказал он, подходя к ней и беря за руку. – Пошли.

Она не шелохнулась. Её рука лежала в его. Тёплый воск. Билл поднял её вторую руку с подлокотника кресла Майка и опустил на её колено. Он одевал её в это утро дольше, чем одевался сам, на ней были джинсы «Левис» и голубая кофточка. Она бы выглядела очень хорошо, если бы не бессмысленный взгляд её широко открытых глаз.

– Пошли, – повторил он и провёл её через дверь кухни Майка. Она шла сама… хотя, наверное, упала бы с верхней ступеньки крыльца прямо в грязь, если бы Билл не обнял её рукой за талию и не свёл вниз со ступенек. Он повёл её к тому месту, где стоял на тормозе Сильвер. Стоял яркий солнечный день. Одра остановилась около велосипеда, безразлично глядя на стену гаража Майка.

– Пойдём, Одра.

Она не двигалась. Билл терпеливо поднял её длинные ноги и поставил на ободья багажника Сильвера. Наконец она встала, багажник был у неё между ног, но она не садилась на него. Билл нажал слегка ей на голову, и Одра села.

Он сел на седло и отпустил тормоз. Приготовился взять руки Одры и обнять ими себя за талию, но прежде чем он успел сделать это, они обхватили его по собственной инициативе, как маленькие испуганные мышки.

Он посмотрел вниз на руки, и сердце его забилось быстрее. Это было первое независимое действие, которое Одра сделала за целую неделю, насколько он знал, конечно… первое независимое движение с тех пор, как Это случилось… ч то бы это ни было.

– Одра?

Нет ответа. Он хотел повернуть голову и посмотреть на неё, но не смог сделать это. Были только руки вокруг его талии, на ногтях ещё остались следы от старого маникюра, следы красного лака, который был нанесён яркой, живой, талантливой женщиной в маленьком английском городке.

– Мы собираемся покататься, – сказал Билл и начал нажимать на педали, двигаясь в сторону Палмер-Лейна, прислушиваясь к шуршанию гравия под колёсами. – Я хочу, чтобы ты держалась хорошенько, Одра. Я думаю… Я думаю, что смогу поехать побыстрее.

Если не потеряю штаны.

Он думал о мальчике, которого он встретил раньше, когда был в Дерри, когда Это всё ещё происходило.

«Нельзя быть осторожным на доске », – сказал тогда мальчик. Более правильных слов нельзя придумать, парень.

– Одра, ты готова?

Нет ответа. Не стала ли она крепче держаться за талию? Возможно просто желаемое принимается за действительное.

Он доехал до конца дороги и посмотрел направо. Палмер-Лейн упиралась в Аппер-Мейн-стрит, где левый поворот направит его на гору, ведущую на окраину города. Вниз по горе. Набрать скорость. Он почувствовал дрожь, когда представил себе эту дорогу (старые кости ломаются легче, Билли-бой), как он летит по ней – мысль промелькнула очень быстро и исчезла. Но… Но она пугала, не правда ли? Нет. Это было также и желание… то самое чувство, что охватило его, когда он увидел мальчика со скейтбордом под мышкой. Желание быстро мчаться, чувствовать ветер гонки за спиной, если даже не знаешь, гонишься ты или убегаешь, – просто двигаться, лететь.

Тревога и желание. Вся разница между тревогой и желанием – разница между взрослым, считающим деньги, и ребёнком, который просто берёт их и идёт, например, в кино. А между этим весь мир. Не такая уж большая разница. Ведь есть же и другие дети. Так чувствуешь себя, когда сопровождающий автомобиль приближается к отметке первого участка, откуда действительно начинается гонка.

Тревога и желание. То, что ты хочешь, и то, что ты боишься попробовать. Место, где ты был и куда хочешь попасть. Что-то из рок-н-ролла, из песен о том, что ты хочешь: девушку, автомобиль, место, где ты хочешь остановиться и жить. О Господи, помоги вынести это! На мгновение Билл закрыл глаза, чувствуя мягкий мёртвый вес своей жены за собой, чувствуя, что гора где-то впереди, чувствуя своё собственное сердце внутри.

Будь смелым, будь честным, надо выстоять.

Он начал нажимать на педали сильнее.

– Не хочешь немного потанцевать рок-н-ролл. Одра? Нет ответа. Но так и должно быть. Он был готов.

– Тогда держись!

Он заработал ногами. Сначала было трудно. Сильвер раскачивался взад и вперёд, вес Одры мешал сохранять равновесие… хотя она должна была пытаться сохранить равновесие даже бессознательно, или они разобьются здесь же. Билл привстал на педалях, руки вцепились в руль с безумной силой, голова тянется к небу, глаза горят, жилы на шее напряглись.

Сейчас упадём, прямо сейчас, на улице, разобьём головы, и она, и я – не будет этого, Билл, езжай, езжай, сукин сын.

Он, стоя, жал на педали, чувствуя каждую сигарету, которую выкурил за последние двадцать лет, в повышенном кровяном давлении и в каждом ударе сердца. Чёрт с ним, со всем этим! – думал он, и нарастание безумной скорости заставило его улыбнуться. Карты, которые издавали отрывистые звуки, сейчас начали клацать быстрее и быстрее. Это были новые, прекрасные новые велосипедные карты, и они давали хороший звук. Билл почувствовал первое дуновение ветра на своей лысине, и улыбка стала шире. Я создал этот ветерок, – подумал он. – Я сделал его, нажимая на эти проклятые педали.

Приближался указатель «СТОП» в конце аллеи, куда он подъезжал. Билл начал тормозить… а потом (улыбка становилась всё шире и шире, показывая его зубы), потом он стал нажимать на педали опять.

Не обращая внимания на указатель, Билл Денбро повернул налево, на Аппер-Мейн-стрит над Бассей-парком. Снова вес Одры подвёл его: они почти потеряли равновесие и начали накреняться. Велосипед закачался, завилял, но потом выровнялся. Ветерок становился сильнее, осушая пот на лбу, испаряя его, уши заложило низким пьянящим звуком, похожим на шум океана в ракушке и не похожим ни на что в мире. Билл думал, что этот звук знаком мальчику, несущемуся на скейтборде. Но этот звук ты можешь забыть, мальчик, – подумал он. – Предметы имеют обыкновение изменяться. Это грязная шутка, но будь готов к ней.

Он нажимал на педали ещё сильнее, стараясь сохранить равновесие на скорости. Руины Поля Баньяна остались слева – поверженный колосс. Бил закричал:

– Хей-йо, Сильвер! А-о-а-о-а-о-а-о!

Руки Одры крепко держали его за талию; он чувствовал, как она прислоняется к его спине. Но невозможно было повернуться и посмотреть на неё сейчас… никакой возможности, никакой необходимости. Он ещё сильнее жал на педали, громко смеясь, – длинный, тощий, лысый человек на велосипеде, вцепившийся в руль, чтобы уменьшить давление ветра. Люди оборачивались, чтобы посмотреть, как он несётся по Бассей-парку.

Здесь Аппер-Мейн-стрит уходила к центру города под более острым углом, и голос внутри начал шептать, что если он сейчас не затормозит, то уже не сможет сделать этого, он просто влетит в остатки того, что было когда-то пересечением трёх улиц, как летучая мышь в ад, и убьёт и себя, и её.

Но вместо того, чтобы нажать на тормоза, он снова стал вращать педали, заставляя велосипед двигаться ещё быстрее. Сейчас он летел вниз по Мейн-стрит, и мог ещё видеть оранжево-белые заградительные барьеры, дымовые сигналы с газом, отмечающие границу резкого поворота, и верхушки зданий, осевших вниз на улице, как плод сумасшедшего воображения.

– Хейо, Сильвер! А-о-а-о-а-о-а-о-а-о! – кричал Билл в исступлении и мчался вниз по горе к неизбежному, что бы там ни произошло, осознавая на этот раз, что Дерри – это его город, осознавая, что он живой под этим настоящим небом, и что всё было – желание, желание, желание.

Он нёсся вниз с горы на Сильвере: он нёсся, чтобы победить дьявола.

…покидаем.

Итак, ты уезжаешь, и есть желание взглянуть ещё разок назад, ещё раз посмотреть на закат, увидеть это суровое небо Новой Англии – ещё один последний раз – холмы, водонапорная башня, Поль с топором на плече. Но это, наверное, не такая уж хорошая затея – оглядываться назад, все книги об этом говорят. Посмотри, что произошло с женой Лота. Лучше не оглядываться. Лучше верить, что ты будешь счастливее там, впереди, где бы то ни было – и так может быть; кто осмелится сказать, что не может быть таких концов? Не все корабли, которые уплывают во тьму, пропадают, не увидев рассвета; если жизнь и учит чему-нибудь, то она учит, что существует очень много счастливых концов, но человек, который верит в то, что Господь не требует от него разума, сталкивается с серьёзными проблемами.

Уезжаешь и уезжай скорее, пока солнце не начало садиться, думает он во сне. Вот, что ты делаешь. И всё, что у тебя остаётся, это призраки – призраки тех детей, которые стояли в воде на закате солнца, стояли в кругу, стояли, соединив руки, лица их были юными, но упрямыми… достаточно упрямыми, чтобы стать теми людьми, которыми они станут, и достаточно упрямыми, чтобы понять, может быть, что те люди, которыми они станут, обязательно должны стать теми людьми, которыми они были прежде. Круг замыкается, колесо крутится, и это всё, что осталось.

Не нужно оглядываться, чтобы увидеть тех детей; часть твоего разума будет видеть их всегда, жить вместе с ними, любить их, но они – вместилище всего, чем ты можешь стать.

Ребята, я люблю вас. Я люблю вас так сильно.

Быстрее уезжай, уезжай быстрее, пока не погас свет, уезжай из Дерри, уезжай от своей памяти… но не от желания. Это останется, средоточие всего, что мы есть, и того, во что мы верили детьми, всего, что сияло в наших глазах, даже когда мы заблудились и ветер дул в ночи.

Уезжай и старайся улыбаться. Послушай немного рок-н-ролл по радио и иди вперёд по жизни со всей храбростью, на которую способен, и со всей верой, которую можешь наскрести. Будь честным, будь смелым, выдержи.

Всё остальное – темнота.

– Эй!

– Эй! Мистер, вы…

– Смотри!

Слова проносились по ветру как ручейки, как бессмысленные звуки или как отвязанные воздушные шарики. Вот приближаются заградительные барьеры; он мог вдохнуть горячий запах газа из дымовых сигналов. Он видел сонную темноту там, где были когда-то улицы, слышал звук ревущей воды, несущейся вниз во тьму, и смеялся над этим звуком.

Он повернул Сильвера налево так сильно, что чуть не задел заградительные барьеры, зацепив ногой в джинсах за один из них. Колесо Сильвера прошло меньше, чем в трёх дюймах от того места, где был обрыв, и он ехал сбоку от дорожки, где можно было ещё маневрировать. Прямо впереди вода размыла тротуар и половину улицы перед ювелирным магазином. Барьеры прикрывали то, что оставалось от улицы; всё это было сильно повреждено.

– Билл? – это был голос Одры, удивлённый и немного глухой. Он звучал так, как если бы она только что проснулась от глубокого сна. – Билл, где мы? Что мы делаем?

– Хейо, Сильвер! – кричал Билл, наезжая на сигнал, стоявший прямо перед Сильвером у заградительного барьера, вдающегося под прямым углом в открытое окно ювелирного магазина.

– Хейо, Сильвер, давай!!!!

Сильвер ударился о барьер на скорости больше 40 миль в час, и барьер полетел: центральная доска – в одном направлении, опоры в форме буквы «А» – в двух других. Одра кричала и сжимала Билла так сильно, что ему трудно стало дышать. По всем улицам и сверху, и снизу Мейн-стрит, Канал-стрит и Канзас-стрит люди стояли в дверях и на обочинах дороги и наблюдали.

Сильвер влетел на обочину. Билл почувствовал, как его левое бедро и колено проскребло по стене ювелирного магазина. Он чувствовал, как переднее колесо Сильвера задрожало, и понял, что сейчас упадёт…

…но потом инерционный рывок Сильвера вывез их обратно на дорогу. Билл свернул, чтобы обогнуть перевёрнутый бак, и снова выехал на улицу. Взвизгнули тормоза. Он увидел большой грузовик, летящий прямо на них, и не мог прекратить смеяться. Он проехал по месту, где грузовик прогромыхал секунду спустя. Рассчитывай время, мудак!

С криками, с льющимися из глаз слезами, Билл нажимал на гудок Сильвера, вслушиваясь, как каждый хриплый резкий звук вонзается в яркий дневной свет.

– Билл, ты убьёшь нас обоих! – кричала Одра, и хотя в голосе её слышался ужас, она тоже смеялась.

Билл снова повернул Сильвера и на этот раз почувствовал, как Одра наклоняется вместе с ним, что позволяло легче управлять велосипедом, помогая им двоим жить с ним, хотя бы в этот короткий промежуток времени, сливая три живых существа в одно.

– Ты так думаешь? – крикнул он в ответ – Я знаю! – прокричала она, а потом обняла его за то место, где не прекращалась стойкая и приятная эрекция. – Но не останавливайся!

Но он не мог ничего поделать. Скорость Сильвера стала спадать на Ап-Майл-Хилле; громыхание карт снова становилось отдельными выстрелами. Билл остановился и повернулся к ней. Она была бледна, глаза широко открыты, явно испуганные и смущённые… но разбуженные, живые и смеющиеся.

– Одра, – сказал он, смеясь вместе с ней.

Он помог ей слезть с велосипеда, прислонил Сильвера к кирпичной стене и обнял её. Он целовал её лоб, глаза, щёки, рот, шею, грудь. Она прижимала его к себе.

– Билл, что со мной было? Я помню, как сошла с самолёта в Бангоре, а больше не могу вспомнить ничего. С тобой всё в порядке?

– Да.

– А со мной?

– Да. Уже всё.

Она оттолкнула его, чтобы посмотреть на него.

– Билл, ты что, не заикаешься?

– Нет, – сказал Билл и поцеловал её. – Заикание прошло.

– Навсегда?

– Да, на этот раз, я думаю, навсегда.

– Ты что-нибудь говорил про рок-н-ролл?

– Не знаю, а разве говорил?

– Я люблю тебя, – сказала она.

Он кивнул и улыбнулся. Когда он улыбался, он выглядел очень молодым, несмотря на лысину.

– Я тоже люблю тебя, – сказал он. – А что ещё надо?

Он просыпается от сна, не помня точно, что это было; помня лишь, что он видел сон, как будто был снова ребёнком.

Он дотрагивается до гладкой спины своей жены, а она спит, тихонько дыша, и видит свои собственные сны. Он думает о том, как хорошо быть ребёнком, но также хорошо быть взрослым и уметь разбираться в детских тайнах… в детской вере и детских желаниях. «Когда-нибудь я напишу обо всём этом», – думает он, и знает, что это только предрассветные мысли, мысли-после-сна. Но так приятно думать об этом в утренней чистой тишине; думать, что детство имеет свои собственные приятные секреты и правила и что соблюдение этих правил требует всей храбрости и любви. Думать о том, что смотреть вперёд можно, лишь оглядываясь назад, и что жизнь каждого человека имеет свою собственную имитацию вечности: колесо.

Что-то подобное Билл Денбро иногда думает, когда просыпается рано утром, после сна, когда он почти вспоминает своё детство и друзей, с которыми он разделял его.