Интервал -- АБСОЛЮТНОЕ 19 страница
Рассматривая далее энеаграмму, я понял, что семи точкам соответствуют семь планет древнего мира: иными словами. энеаграмма может быть астрономическим символом. Расположив планеты в том порядке, который соответствовал порядку дней недели, я получил следующую картину:
Дальше идти я не пытался, так как у меня не было под рукой необходимых книг, да и времени было совсем мало.
"События" не оставляли времени на философские размышления. приходилось думать о жизни, т.е. попросту о том, где жить и работать. Революция и всё, связанное с ней, вызывали во мне глубокое физическое отвращение. Однако, несмотря на мои симпатии к "белым", я не мог верить в их успех. Большевики не колеблясь обещали такие вещи, которые ни они, ни кто-либо другой не мог выполнить. В этом была их главная сила, в этом никто не мог с ними состязаться. К тому же их поддерживала Германия, которая видела в них шанс для будущего реванша. Добровольческая армия, освободившая нас от большевиков, могла с ними сражаться и побеждать. Но она не способна была правильно организовать ход жизни в освобожденных провинциях. Её вожди не имели для этого ни программы, ни знаний, ни опыта. Конечно, нельзя было от них этого и требовать, но факты остаются фактами. Положение оставалось весьма неустойчивым, и волна, которая в то время катилась к Москве, в любой день могла покатиться обратно.
Необходимо было уезжать за границу. В качестве конечной своей цели я наметил Лондон. Во-первых, потому что мне казалось, что среди англичан я встречу больше понимания и интереса к тем новым идеям, которыми я теперь обладал, нежели в другом месте. Во-вторых, я побывал в Лондоне по пути в Индию ещё до войны, а возвращаясь, когда война уже началась, я решил поехать туда, чтобы написать и издать там начатую в 1911 году книгу "Мудрость богов". Впоследствии эта книга появилась под названием "Новая модель вселенной". В России книгу, в которой я касался вопросов религии и, в частности, методов изучения Нового Завета, издать было невозможно.
Итак, я решил отправиться в Лондон и организовать там, лекции и группы, подобные петербургским. Но всё это случилось только через три с половиной года.
В начале июня 1919 годы я уехал из Ессентуков. Мне это наконец удалось, к этому времени там всё успокоилось, и жизнь понемногу приходила в порядок; но я этому спокойствию не доверял. Пора было ехать за границу. Сначала я отправился в Ростов, затем в Екатеринодар и Новороссийск, оттуда вернулся в Екатеринодар, бывший тогда столицей России. Там я встретил несколько человек из нашей компании, которые уехали из Ессентуков раньше меня, а также несколько друзей и знакомых из Петербурга.
В моей памяти сохранилась одна из первых моих бесед. Мы говорили о системе Гурджиева, о работе над собой, и петербургский друг спросил меня, могу ли я указать какие-либо практические результаты этой работы.
Припомнив всё, что я пережил в течение предыдущего года, особенно после отъезда Гурджиева, я сказал, что приобрёл некую странную уверенность , которую невозможно выразить одним словом, но которую я попробую описать.
— Это не самоуверенность в обычном смысле, – сказал я, – совсем наоборот: уверенность в незначительности "я", которое мы обычно знаем. Но я, тем не менее, уверен, что если со мной произойдёт что-нибудь ужасное, вроде того, что случалось со многими друзьями в прошлом году, это событие встречу не я, не обычное моё "я", а другое "я" внутри меня, которому такая обстановка окажется по плечу. Два года назад Гурджиев спросил меня, чувствую ли я в себе новое "я", и мне пришлось ответить, что я не ощущаю какой-либо перемены. Теперь я ответил бы иначе. Я могу рассказать, как происходит эта перемена. Она возникает не сразу, я хочу сказать, что перемена охватывает не все моменты жизни. Обыденная жизнь идёт своим чередом: как обычно, живут все эти заурядные, глупые "я", за исключением совсем немногих. Но если бы произошло что-то большое, требующее напряжения каждого нерва, я знаю, что вперёд выступило бы не обычное малое "я", которое сейчас разговаривает и которое можно напугать, а другое, большое "Я", которое ничто не испугает и которое справится со всем. что бы ни случилось. Я не в состоянии дать лучшего описания; но для меня это факт – и факт, определенно связанный с работой. Вы знаете мою жизнь и знаете, что я не боюсь многого во внешней и внутренней сфере, чего боятся другие люди. Но тут совсем иное чувство, иной вкус. Я убеждён, что новая уверенность – не просто следствие богатого жизненного опыта; это следствие работы над собой, которую я начал четыре года назад.
В ту зиму в Екатеринодаре, а затем в Ростове я собрал небольшую группу и по составленному мной (за год до того) плану читал её членам лекции, объясняя систему Гурджиева, а также те стороны обыденной жизни, которые ведут к ней.
Летом и осенью 1919 года я получил в Екатеринодаре и Новороссийске два письма от Гурджиева. Он писал, что открыл в Тифлисе "Институт гармоничного развития человека" с очень широкой программой. Он приложил проспект этого "Института", заставивший меня изрядно призадуматься. Проспект начинался так:
"С разрешения министра народного образования в Тифлисе открывается институт гармоничного развития человека, основанный на системе Г.И. Гурджиева. Институт принимает детей и взрослых обоих полов. Занятия будут проводиться утром и вечером. Предметы изучения: гимнастика всех видов (ритмическая, медицинская и пр.), упражнения для развития воли, памяти, внимания, слуха, мышления, эмоций, инстинктов и т.п".
К этому добавлялось, что система Гурджиева "уже применяется в целом ряде больших городов, таких как Бомбей, Александрия, Кабул, Нью-Йорк, Чикаго, Осло, Стокгольм, Москва, Ессентуки, и во всех отделениях и пансионах истинных международных и трудовых содружеств".
В конце проспекта в списке "специалистов-преподавателей" Института гармоничного развития человека я нашёл своё имя, равно как и имена "инженера-механика" П. и ещё одного члена нашей компании, который в то время жил в Новороссийске и в Тифлис ехать не собирался.
В своём письме Гурджиев писал, что он готовит к постановке свой балет "Борьба магов"; ни словом не упоминая о прошлых трудностях, он приглашал меня приехать в Тифлис и работать с ним. Для него это было очень характерно. Но по некоторым причинам я не смог туда поехать. Во-первых, были трудности с деньгами; во-вторых, сохранились сложности, возникшие в Ессентуках. Моё решение покинуть Гурджиева обошлось мне очень дорого, и просто так отказаться от него было невозможно, тем более что я видел все мотивы Гурджиева. Вынужден признаться, что особого восторга от программы Института гармоничного развития человека я не испытал. Я, разумеется, понимал, что Гурджиеву приходится придавать своей работе какую-то внешнюю форму, учитывая окружающие обстоятельства, как он это сделал в Ессентуках: я понимал, что эта внешняя форма представляет собой карикатуру. Но я понял и то. что за этой внешней формой стоит точно то же, что и раньше, и это измениться не может. Я сомневался в своей способности приспособиться к этой внешней форме. Тем не менее, я был уверен, что вскоре опять встречусь с Гурджиевым.
П. приехал из Майкопа в Екатеринодар, и мы много говорили о системе и о Гурджиеве. П. пребывал в довольно скверном душевном состоянии: но мне показалось, что моя идея о необходимости различать между системой и самим Гурджиевым помогла ему лучше понять положение вещей.
* * *
Мои группы стали интересовать меня всё больше и больше. Я увидел, что есть возможность продолжать работу. Идеи системы встречали отклик и, очевидно, отвечали нуждам людей, желавших понять происходящее внутри и вокруг них. Тем временем заканчивался краткий эпилог русской истории, который так сильно напугал наших друзей и "союзников". Перед нами была совершенная темнота. Осенью и в начале зимы я находился в Ростове. Там я встретил двух-трёх человек из нашей петербургской компании, а также приехавшего из Киева З. Подобно П., З. был отрицательно настроен по отношению ко всей работе. Мы поселились в одной квартире: случилось так, что беседы со мной заставили З. многое пересмотреть и убедиться в том, что его первоначальные оценки были правильными. Он решил пробираться в Тифлис, к Гурджиеву; однако этому не суждено было сбыться. Мы уехали из Ростова почти одновременно; З. выехал через день-другой после меня. Но в Новороссийск он прибыл уже больным и в первых числах января 1920 года умер там от оспы.
Вскоре после этого мне пришлось уехать в Константинополь.
В то время Константинополь был полон русских. Я встретил знакомых из Петербурга и с их помощью стал читать лекции в конторе "Русского Маяка". Собралась довольно большая аудитория, главным образом, из молодых людей. Я продолжал развивать идеи, выдвинутые в Ростове и Екатеринодаре. в которых связывал общие положения психологии и философии с идеями эзотеризма.
Писем от Гурджиева я больше не получал; но был уверен, что он скоро приедет в Константинополь. И в самом деле, он приехал в июне с довольно большой компанией.
В прежней России, даже на её далёких окраинах, работа стала невозможной; мы постепенно приближались к тому периоду, который я предвидел ещё в Петербурге, т.е. к работе в Европе.
Я был очень рад увидеть Гурджиева; мне казалось, что ради интересов работы можно отбросить все прежние затруднения, что я сумею опять работать с ним, как это было в Петербурге. Я привёл Гурджиева на свои лекции и передал ему всех посещавших их людей, в частности, группу из тридцати человек, собиравшихся в помещении над конторой "Маяка".
В то время на центральное место в своей работе Гурджиев ставил балет. Он хотел организовать в Константинополе продолжение своего тифлисского института; главное место в нём должны были занимать танцы и ритмические упражнения, которые подготовили бы людей к участию в балете. Согласно его идеям, балет должен стать школой. Я разработал для него сценарий балета и начал лучше понимать его мысль. Танцы и все прочие "номера" балета, вернее, "ревю", требовали долгой и совершенно особой подготовки. Люди, принимавшие в балете участие, должны были в силу этого обстоятельства изучить себя и научиться управлять собой, продвигаясь таким образом к раскрытию высших форм сознания. В балет в виде его обязательной части входили танцы, упражнения и церемонии дервишей, а также малоизвестные восточные пляски.
Это было очень интересное время. Гурджиев часто приезжал ко мне в Принкипо. Мы вместе бродили по константинопольским базарам. Ходили мы и к дервишах мевлеви, и он объяснял мне то, что я до тех пор не мог понять, а именно: что верчение дервишей было основанным на счёте упражнением для мозга, подобно тем упражнениям, которые он показал нам в Ессентуках. Иногда я работал с ним целыми днями и ночами. Мне особенно запомнилась одна такая ночь. Мы переводили одну из песен дервишей для "Борьбы магов". Я увидел Гурджиева-художника и Гурджиева-поэта, которых он тщательно скрывал в себе, особенно последнего. Перевод происходил следующим образом: Гурджиев вспоминал персидские стихи, иногда повторяя их потихоньку про себя, а затем переводил их мне на русский язык. Через какие-нибудь четверть часа я был погребён под формами, символами и ассоциациями; тогда он говорил: "Ну вот, а теперь сделайте из этого одну строчку! " Я и не пытался найти ритм или создать какую-то меру; это было совершенно невозможно. Гурджиев продолжал работу; и ещё через четверть часа говорил: "Это другая строчка". Мы просидели до самого утра. Дело происходило на улице Кумбарачи, неподалёку от бывшего русского консульства. Наконец город начал пробуждаться. Кажется, я остановился на пятой строчке. Никакими усилиями нельзя было заставить мой мозг продолжать работу. Гурджиев смеялся: однако и он устал и не мог работать дальше. Стихотворение так и осталось незаконченным, – он никогда больше не вернулся к этой песне.
* * *
Так прошли два или три месяца. Я как мог помогал Гурджиеву в организации института. Но постепенно передо мной возникли те же трудности, что и в Ессентуках, и когда институт открылся, я не смог в нём работать. Однако, чтобы не мешать Гурджиеву и не создавать разногласий среди тех, кто ходил на мои лекции, я положил конец лекциям и перестал бывать в Константинополе. Несколько человек из числа моих слушателей навещали меня в Принкипо, и там мы продолжали беседы, начатые в Константинополе.
Спустя два месяца, когда работа Гурджиева уже упрочилась, я возобновил свои лекции в константинопольском "Маяке" и продолжал их ещё полгода. Время от времени я посещал институт Гурджиева; иногда и он приезжал ко мне в Принкипо. Наши взаимоотношения оставались очень хорошими. Весной он предложил мне читать лекции в его институте, и я читал их раз в неделю; в них принимал участие и Гурджиев, дополнявший мои объяснения.
В начале лета Гурджиев закрыл свой институт и переехал в Принкипо. Примерно в это же время я подробно пересказал ему план книги с изложением его петербургских лекций и моими собственными комментариями. Он согласился с моим планом и разрешил мне написать такую книгу и опубликовать её. До того момента я подчинялся общему правилу, обязательному для каждого члена группы, которое касалось работы Гурджиева. Согласно этому правилу, никто и ни при каких обстоятельствах не имел права записывать ничего, касавшегося лично Гурджиева и его идей или относящегося к другим лицам, участвующим в работе, хранить письма, заметки и т.п., и тем более – что-нибудь из этого публиковать. В первые годы Гурджиев строго настаивал на соблюдении этого правила; каждый, кто участвовал в работе, давал слово ничего не записывать и, что ясно без слов, не публиковать ничего, относящегося к Гурджиеву, даже в том случае, если он оставлял работу и порывал с Гурджиевым. Это правило было одним из главных. Каждый приходивший к нам новый человек слышал о нём, и оно считалось фундаментальным и обязательным. Но впоследствии Гурджиев принимал для работы лиц, не обращавших на данное правило никакого внимания или не желавших с ним считаться, что и объясняет последующее появление описаний разных моментов в работе Гурджиева.
Лето 1921 года я провеют в Константинополе, а в августе уехал в Лондон. До моего отъезда Гурджиев предложил мне поехать с ним в Германию, где он собирался вновь открыть свой институт и подготовить постановку балета. Но я, во-первых, не верил в возможность организовать в Германии работу; во-вторых, сомневался, что смогу работать с Гурджиевым.
Вскоре после прибытия в Лондон я принялся читать лекции, продолжая работу, начатую в Константинополе и Екатеринодаре. Я узнал, что Гурджиев отправился вместе со своей тифлисской группой и теми людьми из моей константинопольской группы, которые к нему присоединились, в Германию. Он попытался организовать работу в Берлине и Дрездене и собирался купить помещение бывшего института Далькроза в Хеллеране, около Дрездена. Но из этого ничего не вышло; а в связи с предполагаемой покупкой произошли какие-то события, вызвавшие вмешательство блюстителей закона. В феврале 1922 года Гурджиев приехал в Лондон. Разумеется, я сейчас же пригласил его на свои лекции и представил ему всех, кто их посещал. На этот раз моё отношение к нему было гораздо более определённым. Я по-прежнему много ожидал от его работы и решил сделать всё возможное, чтобы помочь ему в организации института и постановке балета. Но я не верил, что мне удастся работать с ним. Я снова обнаружил те препятствия, которые возникли ещё в Ессентуках, причём возникли они ещё до его прибытия. Внешняя обстановка сложилась так, что Гурджиев сделал очень многое для осуществления своих планов. Главное заключалось в том, что было подготовлено около двадцати человек, с которыми можно было начинать работу. Почти готова была (с помощью одного известного музыканта) и музыка для балета. Был разработан план организации института. Но для практического осуществления всех этих планов не было денег. Вскоре по прибытии Гурджиев сказал, что думает открыть свой институт в Англии. Многие из посещавших мои лекции заинтересовались этой идеей и устроили подписку для обеспечения материальной стороны дела. Часть денег была немедленно передана Гурджиеву, чтобы обеспечить переезд всей его группы в Лондон. Я продолжал читать лекции, связывая их с тем. что сказал Гурджиев во время своего пребывания в Лондоне. Но для себя я решил, что в случае открытия института в Лондоне я уеду в Париж или в Америку. Институт в Лондоне наконец открылся, однако в силу разных причин начать там работу не удалось. Но мои лондонские друзья и слушатели лекций собрали значительную сумму денег, и на эти деньги Гурджиев купил исторический замок "Аббатство" (Шато-Приер) в Авоне, близ Фонтенбло, с огромным заросшим парком. Осенью 1922 года он открыл здесь свой институт. Собралась довольно пёстрая компания: было несколько человек, помнивших Петербург, были ученики Гурджиева из Тифлиса, слушатели моих лекций в Константинополе и Лондоне (последние делились на несколько групп). По-моему, некоторые из них слишком поторопились оставить свои обычные занятия в Англии, чтобы последовать за Гурджиевым. Я не мог ничего им сказать, потому что они уже приняли решение, когда сообщали мне об этом. Я боялся, что они испытают разочарование, так как работа Гурджиева казалась мне не совсем правильно организованной и потому ненадёжной. В то же время у меня не было уверенности в своей правоте, и я не хотел им мешать.
Другие пробовали работать со мной; однако по той или иной причине уходили от меня, полагая, что работать с Гурджиевым им будет легче. Особенно их привлекла идея найти то, что они называли "сокращённым путём ". В тех случаях, когда они обращались ко мне за советом, я, естественно, советовал им ехать в Фонтенбло и работать с Гурджиевым. Были и такие, кто приезжал к Гурджиеву на две недели или на месяц. Это были люди, которые посещали мои лекции и не хотели принимать самостоятельных решений: услыхав о решении других, они являлись ко мне с вопросом: надо ли им "бросать всё" и ехать в Фонтенбло, является ли этот путь единственным путём в работе? На это я отвечал, что им следует подождать, пока я сам там побываю.
Впервые я приехал в "Аббатство" в конце октября или в начале ноября 1922 года. Там шла очень оживлённая и интересная работа. Был выстроен павильон для танцев и упражнений, организовано домашнее хозяйство, закончен жилой дом и так далее. В целом атмосфера была очень приятной и оставляла сильное впечатление. Помню один разговор с Кэтрин Мэнсфилд, которая в то время жила там. Дело происходило примерно за три недели до её смерти. Я сам дал ей адрес Гурджиева. Она посетила две-три мои лекции, а затем пришла ко мне и рассказала, что едет в Париж, где какой-то русский врач лечил туберкулёз, облучая селезёнку рентгеновскими лучами. Конечно, на это я ничего не мог ей сказать. Она уже была на полпути к смерти и, кажется, сама это сознавала. Но при всём этом поражало её горячее желание наилучшим образом использовать даже последние дни, найти истину, присутствие которой она чувствовала, но к которой не могла прикоснуться. Я не мог отказать ей, когда она попросила у меня адрес моих друзей в Париже, с которыми она могла бы поговорить о тех же самых вещах, что и со мной, но не думал, что увижу её ещё раз. И вот я опять встретил её в Аббатстве. Вечером мы сидели в одном из салонов, и она говорила со мной слабым голосом, который, казалось, шёл откуда-то из пустоты:
— Я знаю, что здесь истина, что другой истины нет. Понимаете, я давно смотрю на всех нас как на людей, которые потерпели кораблекрушение и попали на необитаемый остров, но ещё не знают об этом. А здешние люди это знают. Другие, там, в жизни, всё ещё думают, что за ними завтра придёт океанский пароход, и всё опять вернётся к старой жизни. Эти уже знают, что старого пути не будет. Я так рада, что оказалась здесь!
Вскоре после возвращения в Лондон я услышал о её смерти. Гурджиев был очень добр к ней и не настаивал на её отъезде, хотя было ясно, что она не выживет. Это вызвало со временем немало лжи и клеветы.
В течение 1923 года я довольно часто приезжал в Фонтенбло, в Аббатство.
Вскоре после открытия. Институт привлек внимание прессы, и в течение одного-двух месяцев газеты охотно писали о нём. Гурджиева и его учеников называли "лесными философами"; у них брали интервью, печатали их фотографии и так далее.
Собственная работа Гурджиева в тот период, т.е. с 1922 года, была посвящена, главным образом, развитию методов изучения ритма и пластики. Всё это время он, не переставая, работал над своим балетом, вводя в него танцы разных дервишей и суфиев, восстанавливая в памяти музыку, которую слышал в Азии много лет назад. В этой работе было чрезвычайно много нового и интересного. Бесспорно, танцы и музыка дервишей воспроизводились в Европе впервые. И на всех, кто мог их видеть и слышать, они произвели очень сильное впечатление.
В Аббатстве выполнялись также очень интенсивные умственные упражнения для развития памяти, внимания и воображения. В связи с этими упражнениями велась также работа по "имитации психических явлений". Кроме того, для каждого существовало много обязательной работы по дому, связанной с домашним хозяйством.
Среди бесед того времени я особенно запомнил одну, которая относилась к методам дыхания; хотя эта беседа, равно как и многое другое, что было сделано, прошла тогда незамеченной, она показала возможность совершенно нового подхода к данному предмету.
"Правильные упражнения, – сказал однажды Гурджиев, которые непосредственно ведут к цели, к овладению организмом и подчинению воле его сознательных и бессознательных функций, начинаются с дыхательных упражнений. Без овладения дыханием нельзя ничего освоить. Однако овладеть дыханием не так-то просто.
"Вы должны понять, что существуют три вида дыхания. Один – это нормальное дыхание. Второй – "вздутие". Третий – дыхание с помощью движения. Что это значит? Это значит, что нормальное дыхание протекает бессознательно; оно регулируется и контролируется двигательным центром. "Вздутие" – это искусственное дыхание. Например, человек говорит себе, что он будет считать до десяти во время вдоха и до десяти во время выдоха или будет делать вдох через правую ноздрю, а выдох через левую; всё это совершается формирующим аппаратом. И само дыхание будет при этом другим, потому что двигательный и формирующий аппараты действуют, используя разные группы мышц. Группа мышц, через которые работает двигательный центр, недоступна формирующему аппарату и не подчинена ему. Но в случае временной остановки двигательного центра формирующему аппарату даётся группа мышц, на которые он может влиять и с помощью которых может приводить в действие дыхательный механизм. Но, конечно, его работа будет протекать хуже: чем работа двигательного центра, и недолго. Вы читали книги о "дыхании йоги", слышали или читали об особом дыхании, связанном с "умной молитвой" в православных монастырях. Всё это одно и то же. Дыхание, исходящее из формирующего аппарата, – это не дыхание, а "вздутие". Идея здесь та, что если человек достаточно долго и часто дышит таким образом при помощи формирующего аппарата, двигательный центр, который в течение этого периода остаётся в бездействии, может устать от бездействия и начать работать, как бы "подражая" формирующему аппарату. В самом деле, так иногда бывает. Но для того, чтобы это произошло, необходимо соблюдение многих условий: нужны пост, молитва, кратковременный сон, а также все виды трудностей и тягот для тела. При хорошем уходе за телом ничего подобного не произойдёт. Вы думаете, в православных монастырях нет физических упражнений? А вы попробуйте совершить сотню коленопреклонений согласно всем правилам! У вас возникнет такая боль в спине, какую не даст ни один из видов гимнастики.
"Всё это имеет одну цель: передать дыхание нужным мускулам, передать его двигательному центру. Как я сказал, иногда это приносит успех. Но при этом всегда есть большой риск, что двигательный центр утратит свою привычку к двигательной работе; и, поскольку формирующий центр не может работать непрерывно, например, когда человек спит, а двигательный центр работать не пожелает, сама машина может оказаться в очень печальном положении. Человек может даже умереть от остановки дыхания. Дезорганизация функций машины вследствие дыхательных упражнений почти неизбежна, когда люди пытаются выполнять "дыхательные упражнения" по книгам, самостоятельно, без должной подготовки. В Москве ко мне обращались многие люди, совершенно расстроившие правильные функции своей машины так называемым "дыханием йоги", которому они научились из книг. Книги, рекомендующие подобные упражнения, представляют большую опасность.
"Переход дыхания из-под контроля дыхательного аппарата под контроль двигательного центра никогда не может быть достигнут любителями. Для того. чтобы этот переход произошёл, необходимо довести организм до крайней степени напряжённости; но самостоятельно человек не сумеет этого сделать.
"Однако, как я уже сказал, есть и третий путь – дыхание с помощью движений. Этот третий путь требует большого знания человеческой машины и применяется в школах, руководимых сведущими людьми. По сравнению с ним все другие методы оказываются "кустарными" и ненадёжными.
"Фундаментальная идея этого метода заключена в том, что некоторые движения и позы могут вызвать нужный вам вид дыхания, и это дыхание будет нормальным дыханием , а не "вздутием". Трудность состоит в том, чтобы знать, какие движения и какие позы вызывают определённые виды дыхания – и у людей какого рода . Последнее особенно важно, ибо люди с этой точки зрения делятся на известное число определённых типов, и каждый тип должен иметь для одного и того же вида дыхания свои собственные движения; потому что одни и те же движения вызовут у людей разных типов разное дыхание. Человек, который знает, какие именно движения произведут у него тот или иной тип дыхания, уже умеет управлять своим организмом, способен в любой момент привести в действие тот или иной центр или прекратить работу какой-нибудь его действующей части. Конечно, знание этих движений и возможность управлять ими, как и всё прочее в мире, имеет свои степени. Человек может знать меньше или больше, может использовать своё знание лучше или хуже. Нам важно лишь понять принцип.
"Это особенно важно в связи с изучением подразделений центров. Об этом уже несколько раз упоминалось. Вы должны понять, что каждый центр делится на три части в соответствии с первоначальным делением центров на "мыслительный", "эмоциональный" и "двигательный". По этому же принципу каждая из частей в свою очередь делится на две части: положительную и отрицательную. И во всех частях существуют связанные друг с другом группы "валиков": некоторые из них вертятся в одном направлении, некоторые – в другом. Этим объясняется различие между людьми, то, что называется "индивидуальностью". Конечно, здесь нет никакой индивидуальности: дело просто в различиях между "валиками" и "ассоциациями".
Наша беседа проходила в большом павильоне в саду, который был убран Гурджиевым в стиле "тэкэ" дервишей.
Разъяснив значение различных видов дыхания, он начал разделять присутствующих на три группы согласно их типам. Там было около сорока человек. План Гурджиева состоял в том, чтобы показать, как один и тот же вид движений вызывает у разных людей разные моменты дыхания, например, у одних – вдох, у других – выдох: как разные движения и позы могут вызвать один и тот же момент дыхания: вдох, выдох или задержку.
Но этот эксперимент не был завершен. Насколько мне известно, Гурджиев никогда впоследствии к нему не возвращался.
* * *
В течение этого периода Гурджиев несколько раз приглашал меня приехать пожить в Аббатстве, что было сильным для меня искушением. Но, несмотря на весь мой интерес к работе Гурджиева, я не мог найти в ней места для себя и не мог понять её направленности. В то же время я не мог не видеть, как видел уже в 1918 году в Ессентуках, что в организации самого дела заключено много разрушительных моментов, что оно должно развалиться.
В декабре 1923 года Гурджиев устроил в Париже, в театре на Елисейских Полях, демонстрацию плясок дервишей, ритмических движений и различных упражнений.
Вскоре после этой демонстрации, в январе 1924 года, Гурджиев вместе с частью своих учеников уехал в Америку. Он собирался читать там лекции и устраивать демонстрации.
В день его отъезда я находился в Аббатстве. Отъезд этот во многом напоминал мне отъезд из Ессентуков в 1918 году и всё, что было с ним связано.
По возвращении в Лондон я объявил тем, кто посещал мои лекции, что в будущем моя работа пойдёт совершенно независимо — в том же направлении, в каком она началась в Лондоне в 1921 году .