Обоснование сопротивляющейся силы

Если попытаться объединить выводы, вытекающие из этой всеобщей взаимной связанности людей в добре и зле, то можно сказать: духовное растворение и преображение зла знаменует конечную, завершенную победу над ним (цель), но понуждение к необходимым для этого усили­ям и прямое пресечение злодеяний — необходимы для этой победы как средства или способы сопротивления.

Душевно-духовная связанность людей в добре и зле настолько суще­ственна и проникающа, что человек, раз испытавший и осознавший ее, реально видит единство и общность злого начала в мире и чувствует непрестанную потребность не только не участвовать в его заражающем распространении, но и противостать ему в цельном, волевом сопротив­лении. Едино и обще всем людям не только начало добра, в его живом, благодатном и очистительном влиянии, но и начало зла, в его раз­лагающем и отравляющем дыхании: и человек, осязавший это единство, оказывается уже не в состоянии «умственно отвлекаться» от него, или делать вид, будто его нет, или занимать безразличную позицию каким-либо иным способом. Злое начало едино и агрессивно и, в агрессивности своей лукаво и многообразно. Тот, кто ему не сопротивляется, тот уступает ему и идет в его свите; кто не пресекает его нападения, тот становится его орудием или гибнет от его лукавства. Здесь нельзя выжидать, вилять или прятаться; ибо не говорить злу ни «да» ни «нет», значит говорить ему «да»: и потому выжидающий и прячущийся совсем не «выжидает» и не «прячется», а предает и предается.

Для того чтобы вести верное сопротивление злу, необходимо все время иметь в виду все четыре основных свойства его: единство, агрес­сивность, лукавство и многообразие — и считаться с ними со всеми. Только духовно слепой может, признавая агрессивность, лукавство и многообразие зла, не замечать его единства и общности, замыкаться окончательно в свою личную «безгрешность» и искать «спасения» для себя одного; это будет добродетель слепого, совершенство беглеца, спасение себялюбца; и все — будет мнимое. Только лишенный жиз­ненного опыта может не видеть агрессивности зла, его естественной тяги к расширению, его одержимости, его властного напора и воображать, что силу зла можно и должно истощать беспрепятственностью, тер­пеливой покорностью и жертвенным обречением ему всех святынь, всех человеческих душ и всей культуры. Только наивный человек может не видеть лукавства зла и полагать, что злу присуще простодушие, прямота и рыцарственная корректность, что с ним можно договариваться, ожи­дая от него верности, лояльности и чувства дожа. Только поверхност­ный ум может упускать из виду, что зло есть начало в высшей степени удобопревратное, способное использовать весь диапазон внутренних и внешних состояний человека, то разгораясь огнем открытой страсти, то замирая в умолчании, то принимая обличие доброты и благородства (ведь им, например, нашептано и самое учение о «свободе злодеяния»). Зло, вообще говоря, совсем не сводится к «дурной цели»; для него настолько же характерны и «дурные средства». Его формула гласит: всеми, и злыми, и добрыми, средствами — к злой цели; причем в тер­мине «злой» содержится не идея «отступления от добра», а идея «безраз­личия» или «отвращения» к добру. И вот ведущий борьбу со злом и постигший его исключительно духовную растворимость и преобразимость, естественно, должен поставить перед собою вопрос, следует или не следует противопоставить этому общеединому, лукавому и многооб­разному началу во всей его агрессивности — внешнее понуждение и пре­сечение или нет? Требует этого подлинная, преображающая победа над злом или нет? И если требует, то почему?

Всеобщая взаимная связанность людей, делающая зло единым и об­щим началом, ставит каждого человека в положение вольного или невольного соучастника зла[76] и держит его в этом положении до тех пор, пока он не совершит волевой отрыв от злодея и не обратится к нему во всей силе активно-отрицающей любви[77]. Человек, видящий эту связан­ность людей и обладающий живою совестью, всегда испытывает себя как бы присутствующим при том зле, о котором он знает, что оно совершается или совершится. Но присутствуя при злодеянии, он не может не порвать в себе того «едино-воления» и «едино-чувствия» со злодеем, в котором его обычно удерживает любовь к другим людям. Этот отрыв и есть первое проявление родившегося праведного гнева и негодования. При этом он не боится порвать это «единение» со злодеем, ибо он видит и понимает, что злодей уже порвал в своей душе единение любви со своею жертвою, что он, осуществляя свое злодейство, рвет нити этого единения и в душе своей жертвы, и в душе защитника, и во всех душах. Поэтому поддерживать единение положительной любви сo злодеем — противоестественно, отвратительно и гибельно; напротив, оторваться от сочувствия ему и всякого соучастия с ним, не выходя из пределов духовного благожелательства, — естественно, необходимо, единственно верно. Но в соучастии остается повинен всякий, кто не положил всю свою личную силу на активное пресечение злодеяния. Всякий отвернувшийся, убоявшийся, поберегший себя, не вмешавшийся, «ничего не сделавший», не воспротивившийся до конца — несет на себе вину духовного соучастия; и нравственно чуткий человек знает эту вину и вызываемое ею внутреннее угрызение и испытывает его даже тогда, когда злодейство почему-нибудь случайно не состоится («я от лени или трусости чуть-чуть не стал соучастником»...). Такому «хороняке» остается только два исхода: или почувствовать презрение к самому себе и почерпнуть в нем мужество для решительной борьбы в будущем; или же вступить на «успокоительный» путь обеления зла[78], который и приведет его постепенно к покорности, выводя его совсем из ряда сопротивля­ющихся.

Таким образом, каждое внешнее злодеяние является как бы испыта­нием или пробным камнем для всех, воспринимающих его: самым осуществлением своим оно испытывает духовную зрелость предстоя­щих, их преданности добру, их силу в добре, чуткость их совести, их любовь к ближнему, их способность мириться с победою зла и потвор­ствовать ему. Присутствующий при злодеянии переживает некое искуше­ние и соблазн, ибо во всяком злодеянии зло провоцирует всех окружа­ющих, властно заставляя их высказаться и обнаружиться, занять реши­тельную позицию: против зла или в пользу зла. Уклониться от этого испытания нельзя, ибо уклонившийся и отвернувшийся — высказывает­ся тем самым в пользу зла. Именно эта острота проблемы придает каждому злодеянию характер трагический,— не для злодея только, но и для всех воспринимающих. Подавляющее большинство людей пред­стоит злодеянию в состоянии внутренней неготовности, их собственная, лично-внутренняя борьба со злом не закончена и не завершена, и из этого неустойчивого равновесия они вынуждены совершить внешнее волевое оказательство, резко ставящее их на одну сторону и нередко заставляющее их нести длительные или вечные последствия этого поступка. Вот почему большинство людей оказывается растерянным перед лицом злодеяния и растерянность эта бывает тем большею, чем дерз­новеннее и самоувереннее злодей. И какие только благовидные мотивы не приходят здесь на помощь тому, кто тянется к «безопасной» пассив­ности: и «отвращение к насилию»; и «жалость» к злодею; и ложное смирение («я и сам грешный человек»); и ссылка на свою «неуполномоченность»; и обязанность сохранить себя «для семьи»; и нежелание «стать доносчиком»; и мудрое правило «в сомнении воздержись»; и мно­гое другое. И все это служит одной цели: оправдать и приукрасить свое религиозное и нравственное дезертирство. Именно поэтому не утрати­вшие совесть хороняки нередко чувствуют такую благодарность, и даже до восторга, к тому, кто примет бремя искушения на себя и избавит их своим пресекающим актом от неприятной раздвоенности и последу­ющих угрызений.

Все это означает, что злодеяние не только вторгается во все души дерзновенным соблазном, призывом, отравой примера, но требует от большинства духовно непосильного для него героизма, видения, ду­ховной зрелости и внешней решительности. Оно отравляет души не только своим взрывом, но и тем ядовитым сознанием собственного предательства, которое оно вызывает в слабых душах и которое само по себе равносильно полупобеде зла. Вот почему понуждающий и пресекающий творит верное дело, драгоценное для всей внутренней борьбы со злом во всех людях; он как бы приемлет тот меч великого рассечения добра и зла, о котором говорит таинственное слово Евангелия («не мир пришел Я принести, но меч». Мтф. X. 34—39; Мрк. XIII. 9—13; Луки. XII. 51—53). Он героически выявляет противоположность добра и зла: проводит между ними четкую и драгоценную грань; помогает людям осознать эту грань и поддержать ее в своем внутреннем мире; спасает себя и их от вины соучастия и от самопрезрения; удерживает буйный разлив зла и избавляет людей от непосильного для них ис­кушения. Он утверждает в себе и являет другим силу добра, которая естественно ищет цельного бытия во внешнем поступке, и притом не только созидающем, но и отражающем. И понятно, почему люди, имея в виду эту разделяющую, различающую и ограждающую функцию благой силы, обращаются умственно к светлому образу ангела, и имен­но ангела-хранителя.

Понятно, что если бы зло совсем не обладало агрессивного тенденци­ей или не изливалось во внешних поступках, то сопротивление ему посредством физического пресечения было бы ненужно и невозможно. Именно агрессивность зла и необходимость для него изливаться во внешних поступках делают необходимым и противонаступление на него. Напрасно было бы возражать против этого ссылкою на то, что внешний акт не прибавляет ничего к злопыхательству и, при наличности послед­него, является несущественным. Хотящий зла относится к творящему зло как сдерживающийся к несдерживающемуся, как несмеющий к сме­ющему, как осуждающий зло (хотя бы еще только уголком своей души) к одобряющему[79], как еще не утвердившийся во зле к тому, кто ему предался. При прочих одинаковых условиях, виновность последнего гораздо больше; зловредность же его больше при всяких условиях. Напрасно также думать и говорить, что злое действие вызывается именно внешним противодействием; в реальной исторической дейст­вительности дело обстоит как раз обратно...

Вся история человечества состоит в том, что в разные эпохи и в раз­ных общинах лучшие люди гибли, насилуемые худшими, причем это продолжалось до тех пор, пока лучшие не решались дать худшим планомерный и организованный отпор. Так всегда было и так всегда будет: радикальное зло, живущее в человеке, торжествует до тех пор, пока не обуздывается и поскольку не сдерживается; и всюду, где эта обуздывающая и сдерживающая сила не восстает в самом индивидууме, она должна прийти и приходит извне, от других, в виде внешнего сопротивления и вызываемого им страха и страдания («timore vel dolore», Бл. Августин). Внешняя чужая сила нужна человеку для того, чтобы он приучился блюсти верную социальную грань в своем поведении, так, чтобы эта грань постепенно стала его собственною, изнутри поддерживаемою и добровольно признанною гранью; и тогда страх претворится в уважение и утвердит в нем чувство долга; а страдание побудит его обратиться к себе и открыть источник его в своем собствен­ном несовершенстве. Понуждение и пресечение необходимы для того, чтобы пробудить и укрепить к дефективной душе правосознание и моральное чувство, из коих каждое по-своему ведет к истинной нравствен­ности или по-своему ее приближает.

Столетиями и тысячелетиями совершается этот обуздывающий и пе­ревоспитывающий процесс, превращающий человекообразное животное в существо общественное и дисциплинированное; и чем общественнее и дисциплинированнее это животное, тем доступнее оно для духовной культуры и тем доступнее ему самому работа внутреннего самово­спитания. Самая идея о возможности «сопротивляться посредством непротивления» даруется человечеству и оказывается применимой тогда и постольку, когда и поскольку общий, родовой процесс обуздания зверя в человеке грозою и карою («Ветхий завет») создает накопленный и осевший итог обузданности и воспитанности, как бы экзистенц-минимум правосознания и морали, открывающий сердца для царства любви и духа («Новый завет»). Однако новое учение отнюдь не по­рицает, не отменяет и не отвергает угрозу и кару; по-прежнему не­обходим и меч, и «Божий слуга» «в наказание делающему злое» (Римл. XIII. 4). Но помимо этого пути и рядом с ним уже установлен новый, высший, благодатный путь, не единственный, но главный: Божий путь, не осуждающий, но осмысливающий и освящающий прежний путь, путь «Кесаря». Именно там, где зверь укрощен и дьявол в душе подавлен,— просыпается способность, и склонность, и объективная общественная возможность воспитывать души словом разума и делом уступчивой любви; но где этого нет, там слово падает на бесплодный! камень и расточенная доброта попирается свирепыми животными (Мтф. VII. 6)... Там по-прежнему необходима гроза, посылающая страх и страдание.

Эта точка зрения родового, исторического преемства обнаруживает с особенною ясностью несостоятельность тех, кто «принципиально» отрицает внешнее понуждение и пресечение. Сторонник «чистого» непротивления, вместе со всем остальным человечеством, пользуется плодами всей предшествующей борьбы со злом: всею своею жизнью, безопасностью, возможностью трудиться и творить он обязан усилиям, подви­гам и страданиям тех, кто до него из поколения в поколение обуздывал зверя в человеке и воспитывал в нем животное, а также тех, кто ныне продолжает это дело. Именно благодаря тому, что находились люди, добровольно принимавшие на себя бремя активной борьбы со злодеями, эту, может быть, тягчайшую разновидность мирового бремени,— всем остальным людям открывалась возможность мирно трудиться, духовно творить и нравственно совершенствоваться. Огражденные и обеспечен­ные от злодеев, окруженные незлодеями, они оказывались в значитель­ной степени освобожденными от напряжений отрицательной любви[80] и свободно могли предаваться, в меру своей нравственной потребности, благам высшего бескорыстия, любовной уступчивости и личного непро­тивления. И вот сторонники «чистого» непротивления, пользуясь этими благами векового дуба, но не усматривая того, что источник этих благ именно и нем, стали отдавать всю свою «добродетель» и свои досуги на то, чтобы подрыть его корни и повалить его. Началось осуждение благодетелей, порицание собственных защитников; раздалась проповедь против самой необходимости нести мировое бремя пресечения зла; полились доказательства того, что это бремя — мнимое, что зла нет, что сами понуждающие и пресекающие суть настоящие и единственные злодеи. И при этом все блага ограждения продолжали даваться поноси­мыми благодетелями и продолжали приниматься поносящими «правед­никами». И если ограждающие, неся свое бремя, принимали на себя вину, то эта вина, по всей справедливости, ложилась и на огражденных, ибо огражденные пользовались всеми проистекающими отсюда благами и не могли ими не пользоваться, и фактически принимали их; но только делали вид, что это не блага, что они им не нужны, что они ими не пользуются и что они, при всей этой фальши и неблагодарности, во всем своем горделивом лицемерии и моральном ханжестве, соблюдают нрав­ственную чистоту, «любовность» и «непротивление»... И продолжали взрывать под собою и подо всеми пороховой погреб зла.

Все эти разъяснения окончательно устанавливают не только необходимость внешнего понуждения и пресечения, но и их сравнительное значение в общей системе борьбы со злом.

Это значение есть чисто отрицательное. Наивно было бы думать, что внешнее воздействие на человека, исходящее от других и механически направленное на его телесный состав, может заменить собою внутрен­нее, органическое воспитание в духе и любви. Посредством внешнего понуждения и пресечения невозможно сделать человека добрым или принудить его к добрым делам (это было бы, самое большее, видимость добрых дел...); на этом пути нельзя погасить зло, живущее в душе, нельзя перевоспитать человека или облагородить его чувство и волю; эти меры ведут не к умножению добра, а к уменьшению числа злодеяний; они отрицательно подготовляют разрешение главного задания, но имен­но постольку они являются безусловно необходимыми.

Внешнее понуждение и пресечение имеют троякую цель.

Во-первых, не допустить, чтобы данный человек совершил данное злодеяние; остановить эту злую волю в ее злом направлении; отрезвить ее внешней помехой и отпором; показать ей, что запретность запрещен­ного поддерживается не только мотивами совести и правосознания, но и внешнею силою, то ставящею препятствие злодею, то настигающею его суровыми последствиями; и, наконец,— лишением свободы и причи­нением ему душевных неприятностей и страданий побудить его об­ратиться к самосознанию, самопонуждению и самоперевоспитанию. Для души, в корне благородной, но страстной и падшей, может быть до­статочно первого проблеска внешнего пресечения, для того чтобы уста­новить равновесие и самообладание. Напротив, душа, в корне извращен­ная и ожесточенная, может не отозваться, в своей одержимости, ни на какие внешние и внутренние воздействия и найти свой конец в смертной казни.

Второй задачей является ограждение всех других людей от злодеяния и его отравляющего воздействия — от того душевно-духовного ожога, примера, искушения, соблазна, призыва, которое оно несет в себе и с со­бою; и, далее,— избавление других от опасности, от того страха за свою жизнь, за свободу, за права, за свой груд, за свое творчество, за свою семью, который вызывает в людях взаимное недоверие, насторожен­ность, отчуждение, враждебность, ненависть и ожесточение (bellum omnium contra omnes). Ожидать отовсюду нападения и злодейства — значит подозревать всех, видеть всюду врагов, готовиться к отпору и гибели и готовить гибель другим. И если в ограждении прежде всего и безусловно нуждаются малолетние, слабые, больные и беззащитные, то и для всех остальных людей отпадает возможность духовного твор­чества и совершенствования при наличности ожесточенной борьбы всех против всех.

Третья задача состоит в том, чтобы удержать от пути злодейства всех людей, способных соблазниться или увлечься им: пример понуждаемого и пресекаемого злодея учит воздержанию всех, слабых в добре и колеблющихся. Внешний стимул закрепляет и усиливает неуверенное действие внутренних мотивов и в полном смысле слова идет на помощь человеку в его внутренней борьбе с самим собою. Правовая угроза отпором или тягостными последствиями сама по себе, конечно, не единит людей, но она уменьшает и ослабляет силу взаимного отталкивания, взаимной агрессивности, того центробежного разброда и развала, при господстве которого совместная жизнь людей становится адом. Поддержание внешнего общественно-правового порядка само по себе не вызывает в душах расцвета христианской любви, но оно устанавлива­ет в человеческом общении тог внешний ритм миролюбия, терпимости и корректности, который неизбежно, хотя и незаметно, передается в ду­ши людей; внешний правопорядок воспитывает людей так, как это делает воинская выправка, дисциплина и отдание чести: слагаются и кре­пнут навыки самообладания, координации и солидарного действия. Дис­циплинируя людей, внешний правопорядок создает психическую атмос­феру взаимного признания, уважения, сговора и даже общее, незримо разлитое в душах настроение доверия и дружелюбия. Конечно, эго настроение имеет свой минимум и свой максимум; и при наличности минимального уровня ему, конечно, далеко еще до настоящего дела любви. И тем не менее этим расчищаются пути к возможности едине­ния; создается почва для взаимного благоволения; и самое злопыхатель­ство, не имея возможности излиться в злодеяние, бывает вынуждено искать себе иных исходов и внутренно перегорает в обращенности на свои собственные страдания.

Такова единая отрицательная задача понуждения и пресечения: от­резать пути к злодейству, оставляя открытым путь единения. Это далеко еще не создание рая; но эго есть исключение ада и поддержание внешне­го чистилища для дальнейшего внутреннего делания. Эго еще не самое движение вверх, в гору, но как бы прокладка горного шоссе. Это еще не самое лечение недуга зла, но как бы изоляция очага, карантин и борьба превентивными мерами. Эго еще не самая жизнь в обновленном доме, жизнь здоровая и творческая, но лишь необходимая дезинфекция зара­женного дома. Осуществляющий эту борьбу служит именно делу духа и любви; но служение его отрицательное и подготовительное. И это служение совсем не сводится к употреблению внешней, физической силы, но состоит в создании уверенной перспективы ее применения. Понуждение и пресечение поставлены на должную высоту не там, где они в непрерыв­ном ходу, но там, где возможность их всегда налицо, а необходимость их применения не наступает. Ибо -задача их не в том, чтобы наполнять тюрьмы и казнить, а в том, чтобы помочь выработке, установлению и поддержанию внутренних, мотивирующих сил правосознания. Эта задача окончательно разрешена не тогда, когда злодей уловлен и казнен, но когда не оказывается злодеев, подлежащих уловлению и казнению; и вот, именно это-то и означает, что правосознание окрепло и что духовное призвание правовой силы осуществлено[81].

Теперь уже ясно, что только признание этих способов борьбы может дать началу добра всю полноту необходимого вооружения. Нелепо думать, что внешнее понуждение и пресечение суть единственные или главные способы сопротивления злу[82], т. е. что зло побеждено, как только оно спряталось. Но столь же нелепо думать, что понуждение и пресечение суть злодейские и недопустимые способы борьбы[83], т. е. что зло неприкосновенно, как только оно дерзнуло излиться во внешний поступок. Внешняя, физическая борьба со злодеем не должна быть против о духовна, ибо цель ее в духовном воспитании; и потому она должна проистекать из воли к духу[84]. И точно так же эта борьба не должна быть противолюбовна, ибо цель ее — в проложении путей ко взаимному приятию и единению людей; и потому она должна происте­кать из верной любви к Богу и людям, из благожелательства к самому злодею[85]. Дух и любовь, с одной стороны, и внешнее понуждение и пресе­чение, с другой стороны, совсем не стоят принципиально в отношении взаимного исключения. Нельзя воспитывать людей, не отправляясь из духа и любви и не обращаясь к духу и любви; но именно настоящий воспитатель должен уметь не только уговаривать, но, когда надо,— уговаривать, заставляя, и, когда необходимо,— заставлять, не уговари­вая; и перспективу этой возможности, и даже неизбежности, он должен, когда надо, поставлять перед умственным оком воспитываемого.

Эта перспектива физического понуждения и пресечения имеет как бы три плана или три возможности, предстоящие тому, кто призван к нему в своем предметном служении; эти возможности определяются душе­вным состоянием одержимого злом человека.

Так, во-первых, человек, впавший в состояние противодуховности и противолюбовности, может обнаруживать склонность и способность к злодейству. Необходимость сопротивления злу в чужой душе этим уже дана, но весь аппарат мероприятий выдвигается в известной духовной последовательности: начиная от призыва словом и делом к очевидности и любви и кончая готовностью обратиться к физическому понуждению и пресечению; эта готовность выдвигается здесь лишь в виде угрожа­ющей санкции.

Во-вторых, человек, захваченный злом, может покуситься на реаль­ное злодеяние или даже осуществить его, и притом, может быть, неоднократно, обнаруживая злую волю не считаться с духовным понуждени­ем, а может быть, и с физическим пресечением. Во всех подобных случаях необходимо в первую очередь физическое пресечение; в даль­нейшем делом государственного суда явится: квалифицировать правосо­знание преступника в момент злодеяния (виновность) и в момент суда (наказуемость) и, следовательно, решить вопрос о том, необходимо ли и в какой мере необходимо физическое понуждение; церковь, исправи­тельные учреждения и общественное мнение должны будут принять на себя бремя духовного перевоспитания.

Наконец, в-третьих, одержимый злом человек может обнаружить прямую неспособность воздерживаться от злодеяний; таков абсолютный злодей, который пожизненно не может не злодействовать и перед извращенною волею которого бессильны все меры человеческого воздействия. Перед лицом такого урода — духовное воспитание и физическое понуждение могут отпасть как бессильные и безнадежные; и тогда все сведется к физическому пресечению, которое, в своем чистом виде, может принять форму смертной казни.

Так надлежит представлять себе организацию внешнепонудительной борьбы со злом в условиях мирного правопорядка и государственного равновесия. Совсем иначе может сложиться эта борьба в условиях революционных потрясений, гражданских и международных войн: в этих условиях необходимость оборонять родину, веру и святыни ставит человека в положение не воспитателя, а воина; его призванием является не пробуждение очевидности и любви в душе нападающего, не размягче­ние его ожесточенности и не облагорожение его намерений, нет, он призван физически остановить и пресечь, он должен принудительно положить конец напору; необходима гроза, сеющая страх, страдание и смерть. Необходимость решительного внешнего воздействия вызыва­ется здесь сосредоточением всех, обостряющих борьбу и запирающих другие выходы условий[86]: буйная агрессивность восставшего; невозмож­ность терять время; необходимость овладеть пространством; неопреде­ленно-обширный объект воздействия, неудобоуговоримость одержимо­го врага; невозможность предать обороняемую драгоценность — все это может как бы погасить на время все положительные задачи борьбы со злом и временно отклонить как несостоятельные все духовно-любовные пути воздействия. Физическое пресечение выступает тогда во всем своем безжалостном и суровом виде, ведя наступление на нападающего и оста­вляя для начала положительной любви сравнительно лишь самое небо­льшое поле действия (акты личного сострадания и пощады; законы о раненых, больных и пленных).

Опасность такого обособления и исключительного действия физичес­кой силы — самоочевидна. Увлекая и ожесточая человеческие души, пресечение начинает терять под собою настоящую духовную почву; оно незаметно начинает переоцениваться самими пресекающими и приоб­ретает в их глазах значение главного, самодовлеющего, обычного и чуть ли не исключительного средства борьбы со злом; оно как бы выходит из общей лестницы средств[87]и начинает считаться самой подлинной и на­стоящей «борьбою по преимуществу», повреждая и души поборающих, и души побораемых. и души присутствующих при борьбе. Необходима большая сила видения, мудрости и воли для того, чтобы вовремя положить конец преобладанию этого способа борьбы, найти верную меру для действия меча и приступить к действенному целению состояв­шихся духовных разрывов — силою положительной любви (начиная от политической амнистии и заключения мира и кончая всенародным пока­янием и обретением новой справедливости).

Не надо быть сентиментальным человеком для того, чтобы испытывать эти периоды самодовлеющего пресечения, эти эпохи меча и крови, с их ожесточением, с их страданиями, с жертвенным самозакланием лучших людей и духовным утомлением и оскудением уцелевших,— как бремя и проклятие в земной жизни человечества. Но надо быть и сен­тиментальным, и неумным человеком для того, чтобы, из отвращения к этим тягостным периодам, проклясть меч как таковой и отвергнуть всякое пресечение. Пока в человеческой душе живет зло, меч будет необходим для пресечения его внешнего действия — меч, сильный и в своей неизвлеченности, и в своем пресекающем ударе. Но никогда меч не будет ни созидающим, ни последним, ни глубочайшим проявле­нием борьбы. Меч служит внешней борьбе, но so имя духа; и потому, пока в человеке жива духовность, призвание меча будет состоять в том, чтобы его борьба была религиозно осмысленна и духовно чиста.

После всего разъясненного и высказанного остается еще установить это призвание меча.

[1] Ср.: Л. Толстой. «Закон насилия». С. 55. «Круг чтения». II. С. 162—165.

[2] Ср.: Л. Толстой. «Закон насилия». С. 53, 79, 80. «Круг чтения». III. С. 155 и др.

[3] Напр.: когда часовой убивает бегущего преступника, то это есть «подлость и низость». «Царство Божие». С. 76; или: «пьяный сифилитик Петр со своими шутами». Там же. С. 90; и т. п.

[4] Напр.: «животные живут мирно без государственного насилия». Л.Тол­стой. «Закон насилия». С. 129; «всякая присяга вымогается у людей для зла». «В чем моя вера». С. 92; ср. «Царство Божие»: «теперь уже нет тех особенных насильников, от которых государство могло защищать нас». С. 66; преступники «суть такие же люди, как и все мы, и точно так же не любящие совершать преступления, как и те, против которых они их совершают». С. 66; «все европейс­кие народы исповедуют одинаковые принципы свободы и братства и потому не нуждаются в защите друг от друга». С. 67; ср. о «бесполезности... и нелепости собирания податей с трудового народа». С. 71; «сумма насилия ни в каком случае не может увеличиться оттого, что власть перейдет от одних людей к другим». С. 90; государственная власть всегда принадлежит худшим и злым. С. 89 и сл.; «злые всегда властвуют над добрыми и всегда насилуют их». С. 90; и т. п.

[5] Напр.: «Политическая деятельность... правителей и их помощников... есть в сущности самая пустая, притом же и вредная человеческая деятельность». «Закон насилия». С. 134 и др.

[6] Напр.: «Степень отрицания учения о непротивлении и непонимание его всегда пропорционально степени власти, богатства, цивилизации людей». «Закон насилия». С. 171; ср. С. 22—27, 43, 170. Государственные властители суть «боль­шею частью подкупленные насильники», точно такие же, как разбойники на больших дорогах. Там же. С. 80; ср. С. 110, 129. «Признание необходимости противления злу насилием есть не что иное, как только оправдание людьми своих привычных, излюбленных пороков: мести, корысти, зависти, честолюбия, власто­любия, гордости, трусости, злости». «Закон насилия». С. 143. Ср. еще утвержде­ние, что сенатор, министр, монарх — гаже и хуже палача и шпиона, ибо прикры­ваются лицемерием. Там же. С. 147. Известно, что количество таких утверждений может быть увеличено во много раз, ибо Л. Н. Толстой был щедр на подобные характеристики.

[7] Ср., напр., трактаты Сенеки.

[8] Напр., «Круг чтения». II, С. 18-21, 56-59.

[9] Там же. С. 261.

[10] «Закон насилия». С. 54, 122, 173.

[11] Ср. «Круг чтения». I. С. 273; III. С. 101.

[12] Они называют его «насилием». Ср. «Круг чтения». II. С. 18—21, 162—165.

[13] Напр., «Круг чтения». III. С. 101, 248.

[14] Ср.: «Религия и нравственность». XIII. С 197

[15] Там же. С. 201, 208.

[16] Ср. «закон Бога или природы». «Так что же нам делать». XI. С. 371 и др.

[17] «Закон насилия». С. 129.

[18] «Начало вещественности — Он же». «Разные мысли». XIII. С. 534

[19] «Женщинам». XI. С. 394.

[20] Там же. С. 397-401.

[21] Там же. С. 403.

[22] «В чем счастье». XI. С. 205—207.

[23] «Так что же нам делать». XI. С. 370—371.

[24] «Что такое искусство?» XIII. С. 442.

[25] «Круг чтения». II. С. 18—21.

[26] «Предисловие к сборнику». XI. С. 410.

[27] «Религия и нравственность». XIII. С. 214.

[28] Там же. С. 215, 216.

[29] Там же. С. 216—217.

[30] Ее «полезность» подобна полезности «пожара», после которого «можно погреться и закурить головешкой трубку». «Так что же нам делать». XI. С. 343. Ср. «Неделание». XI. С. 612. «Сказка об Иване дураке». XI. С. 134—135.

[31] «Послесловие к Крейцеровой сонате». XII. С. 434, 435, 436.

[32] Там же. С. 433.

[33] Там же. С. 436, 440, 441.

[34] Там же. С. 440.

[35] Там же.

[36] Там же. С. 444.

[37] «Послесловие к Крейцеровой сонате». XII. С. 436—437, 440.

[38] Ср. «Послесловие к Крейцеровой сонате». XII. С. 441. «Воскресение». XIV. С. 413. Нельзя не отметить противоречивость этой оговорки: разве «всеобщая обеспеченность» сделала бы «животную похоть» как таковую менее «унизитель­ной»?

[39] Ср. преклонение Толстого перед последствиями физического труда: дурным запахом, мозолями на руках и даже появлением насекомых на человеке, как признаком состоявшегося опрощения; напр.: «Сказка об Иване дураке». Гл. III. IV, XII и др.

[40] «Так что же нам делать». XI. С. 301, 370—371 и мн. др.

[41] Ср., напр.: «Сказка об Иване дураке». XI. С. 143—145, гл. XII.

[42] «Что такое искусство?» XIII. С. 423, 449.

[43] «Я должен как можно меньше пользоваться работой других и как можно больше сам работать». «Так что же нам делать». XI. С. 301.

[44] «Закон насилия». С. 137.

[45] Там же. С. 173.

[46] «Закон насилия». С. 138; ср. «Царство Божие». С. 14.

[47] «Круг чтения». II. С. 18—21; III. С. 14. Ср. «Закон насилия». С. 152.

[48] «Закон насилия». С. 122. «Круг чтения». II. С. 56—59.

[49] «Круг чтения». II. С. 18—21.

[50] Ср. интересные оговорки, с отвращением допускающие возможность целе­сообразности «насилия»: «Закон насилия». С. 80, 161. «Круг чтения». I. С. 238—240. II. С. 73, 163. «Царство Божие». С. 66.

[51] «Круг чтения». II. С. 56—59.

[52] «Неделание». XI. С. 613.

[53] «Круг чтения». II. С. 21—59.

[54] «Закон насилия». С. 152.

[55] Там же.

[56] Подлинные слова Толстого. «Круг чтения». II. С. 14.

[57] Там же.

[58] «Круг чтения». II. С. 18—21.

[59] Там же.

[60] Ср. «Закон насилия». С. 138. «Круг чтения». II. С. 162—165. III. С. 101-102.

[61] Ср. особенно «Круг чтения». II. С. 162- -165. III. С. 101.

[62] «Закон насилия». С. 80, 129, 134, 143, 147. «Круг чтения». II. С. 18—21.

[63] Ср., напр., «О переписи в Москве». XI. С. 221: «В Евангелии с поразитель­ной грубостью,. но зато с определенностью и ясностью для всех выражена мысль, что отношение людей к нищете, страданиям людским есть корень, основа всего»; ср. «Закон насилия». С. 54, 108, 109, 173 и др.; ср. изображение «заповеди непротивления злу насилием» как самой «благой вести Царства Божия». «Царст­во Божие». С. 102, 34.

[64] Ср «Что такое искусство.». XIII. С. 442: «Назначение человека есть благо; высшее же в нашем мире, доступное людям благо жизни достигается единением их между собой».

[65] См. главы восьмую и девятую.

[66] См. главы третью и шестую.

[67] См. главу третью.

[68] Там же.

[69] См. главу шестую.

[70] См. там же.

[71] См. там же.

[72] См. главы четвертую и пятую.

[73] См. главы шестую и седьмую.

[74] См. главы шестую и седьмую.

[75] См. главы двадцать первую и двадцать вторую.

[76] См. главу семнадцатую.

[77] См. главу шестнадцатую.

[78] См. главу вторую.

[79] См. главу вторую.

[80] См. главу шестнадцатую.

[81] См. главу пятую.

[82] См. главы шестую и седьмую.

[83] См. главу тринадцатую.

[84] См. главы седьмую, восьмую, одиннадцатую и тринадцатую.

[85] См. главы шестую, четырнадцатую, пятнадцатую и шестнадцатую.

[86] См. главу тринадцатую.

[87] См. главы четвертую, пятую, тринадцатую и восемнадцатую.