С неизменным уважением, Ми Ми

У Ба сложил письмо и убрал в конверт. Мы улыбнулись друг другу. Выходит, я недооценивала Ми Ми. Мне она виделась беспомощной жертвой, бессильной противостоять обману У Со. А она оказалась мудрее и сильнее, чем я думала. И все равно мне было жаль эту женщину. Я представила, насколько одинокой она себя ощущала. Как жила столько лет в разлуке с моим отцом, ничего не зная о нем?

– Поначалу ей было нелегко, – заговорил У Ба, словно угадав мои вопросы. – На следующий год умерли родители: вначале отец, а через два месяца и мать. Самый младший брат ушел к партизанам, боролся за независимость Бирмы и пропал в джунглях. Ходили слухи, что его схватили японцы и замучили до смерти. Погиб и самый старший брат. Это случилось в сорок пятом, во время налета английской авиации. Времена были очень тяжелые. Но знаете, Джулия, тяготы и горести словно не имели власти над Ми Ми. С каждым годом она становилась все красивее. Конечно же, она скорбела по умершим родителям и погибшим братьям. И очень тосковала по Тину Вину, но ее нельзя было назвать женщиной, у которой разбито сердце. Горе и страдания оставляют отметины на лицах многих людей. Лицо Ми Ми – счастливое исключение. Оно не стало жестче, даже в старости. Наверное, вам это трудно понять, но для нее совершенно не играло роли, рядом ли с ней любимый или за многие тысячи миль.

У Ба глотнул остывшего чая.

– Я часто задавался вопросом: что было источником ее лучезарной красоты? Ведь не величина носа, не оттенок кожи и не форма губ и глаз делают человека красивым или уродливым. Тогда что? Может, вы, как женщина, ответите мне?

Я покачала головой.

– Тогда я сам скажу. Я нашел ответ: любовь. Это она преображает нас. Видели ли вы хоть одного человека, который любит и любим по‑настоящему и при этом уродлив? Не ломайте голову над ответом. Таких людей попросту нет.

У Ба сделал еще несколько глотков.

– В те дни многие мужчины Кало с радостью взяли бы Ми Ми в жены. Я не преувеличиваю. А после войны число желающих возросло в разы. Женихи приезжали со всех концов провинции Шан. Даже из Мандалая и Рангуна. Весть о ее красоте распространилась повсюду. Ей привозили щедрые подарки: золотые и серебряные украшения, драгоценные камни, отрезы всевозможных тканей. Чтобы не обижать никого, Ми Ми принимала подарки, но затем раздавала их местным женщинам. А женихам отказывала. Всем без исключения. Так было вначале, так оставалось и потом, когда с момента отъезда Тина Вина прошло десять, двадцать и даже тридцать лет. Скажу вам больше: некоторые безнадежно влюбленные в Ми Ми мужчины мечтали умереть и воплотиться в облике ее свиньи, курицы или собаки.

Пару дней назад я бы хохотала над последней фразой, но сейчас не находила в ней ничего смешного.

– Значит, Ми Ми так и прожила одна? Но ведь она нуждалась в помощи.

– Она осталась в родительском доме. Вы правы, ей была необходима поддержка. За ней присматривали родные. Но не думайте, что Ми Ми стала для них обузой. У нее даже имелось небольшое хозяйство: куры, собака, две свиньи и тощий старый водяной буйвол. Она редко покидала двор. Каждый день садилась на крыльцо и скручивала сигары. Работая, закрывала глаза и слегка раскачивалась взад‑вперед. Ее губы шевелились, словно она рассказывала историю. Каждый, кому посчастливилось видеть ее за работой, навсегда запомнил это удивительное зрелище.

– А что, ее сигары действительно так отличались?

– Не сомневайтесь, Джулия. Их выделял особый аромат. Они были слаще и оставляли во рту привкус ванили. Уже потом, когда Бирма стала независимой, распространился слух, что сигары Ми Ми не только радуют исключительным вкусом, но еще и обладают сверхъестественными силами. Пусть вас это не удивляет. Лишнее подтверждение того, насколько мы, бирманцы, суеверны. Если хотите, расскажу вам одну историю, связанную с ее сигарами.

Я кивнула.

– Один вдовец купил на пробу несколько штук. Перед сном он выкурил первую сигару. В ту же ночь ему приснилась покойная жена и сказала, что дает согласие на его брак с дочерью соседа, то, о чем он давно мечтал. До сих пор эта девушка отвергала его ухаживания. Когда же наутро вдовец пришел к ее дому и запел любовную песню, она впервые вышла к нему и провела с ним весь день и вечер. Сам не свой от радости, вдовец выкурил вторую сигару Ми Ми и во сне снова увидел улыбающееся лицо жены. Соседская дочь больше не отвергала его, а через неделю согласилась на предложение руки и сердца. Такую неожиданную перемену вдовец объяснял благотворным влиянием сигар Ми Ми. У женихов Кало даже появился обычай: перед тем как свататься к своей возлюбленной, обязательно выкуривать хотя бы одну сигару, скрученную руками Ми Ми. Но чудесные свойства оказались гораздо шире. Говорили, что они излечивают множество болезней и прежде всего – облысение, запоры, поносы, головные и желудочные боли, а также многие душевные недуги.

У Ба хитро прищурился:

– Надеюсь, вы не думаете, что я рассказываю вам бирманскую сказку? Мне незачем обманывать вас, Джулия. Ми Ми прославилась не только как мастерица чудодейственных сигар. С годами она стала кем‑то вроде местного оракула. И превзошла всех астрологов, вместе взятых. Разочарованные советами других предсказателей, люди шли к ней за советом, когда дело касалось раздоров в семье или между соседями.

У Ба встал, разгладил конверты и осторожно сунул их за широкий пояс лонгьи. В моей голове завертелись вопросы. Как эти письма оказались у него? И какую роль он сам играл в этой истории? Откуда вообще ему известно о переписке между моим отцом и Ми Ми? Уж никак не от папы, ничего не знавшего о ее письмах. И вообще, в рассказе У Ба мелькали такие подробности, которых отец не мог ни знать, ни предвидеть.

– Позвольте вас спросить, – осторожно начала я. – Кто столь подробно рассказал вам историю Ми Ми и Тина Вина?

– Ваш отец.

– Допустим. Но он не мог быть единственным источником. Ваш рассказ изобилует множеством таких подробностей, о которых моему отцу было просто неоткуда узнать. Я могу поверить, что папа рассказал свою часть истории. А где вы узнали про все остальное?

– Вы задали существенный вопрос. Я понимаю ваше любопытство. Пожалуйста, дайте мне еще немного времени. Я ведь не закончил. Когда вы узнаете всю историю, ваши вопросы исчезнут сами собой.

– Тогда скажите, откуда у вас два этих письма?

– Мне их дала Су Кьи. У Со все‑таки приезжал в Кало. В начале пятидесятых годов. После войны судьба повернулась к нему спиной. Можно сказать, что источник его удачи иссяк, хотя это не совсем одно и то же. Во время войны он сотрудничал с японцами, а коллаборационисты были одинаково ненавистны и англичанам, и движению за независимость Бирмы. После войны англичане еще несколько лет правили нашей страной. Вскоре после их возвращения У Со лишился двух крупных рисовых мельниц. Обе сгорели. Причины пожаров так и не были установлены. С независимостью пришло обострение политической борьбы. В ход шли все методы, включая убийство соперников. У Со пытался войти в политику, но все его попытки заканчивались неудачей. Он оказался замешан в скандале, из которого выбрался с трудом, лишившись изрядной доли своих богатств. Говорили, что с помощью подкупа и шантажа он пытался добиться назначения на министерский пост. Он дважды приезжал в Кало на несколько дней. Мы подозревали, что в эти моменты Рангун становился для него жарким во всех смыслах. Оба раза привозил с собой объемистые багажи. В основном документы, которые, как он считал, безопаснее оставить здесь. Он собирался приехать и в третий раз, но не дожил. Эти письма Су Кьи нашла среди его вещей.

– А от чего он умер? Его убили?

– Те, кто знал У Со, говорили, что это была кара судьбы. Он играл в гольф, когда внезапно началась гроза. Его убило молнией.

– Вы встречались с ним?

– Всего один раз, в Рангуне. Встреча была короткой.

– Значит, вы бывали в Рангуне?

– Я там учился и считался очень хорошим учеником. Друг нашей семьи проявил щедрость и оплатил несколько лет моей учебы в школе Святого Павла. Мне даже назначили стипендию, чтобы я мог поехать в Англию и продолжать обучение. У меня были способности к естественным наукам. Я мечтал стать физиком.

– И где потом учились?

– Нигде. Пришлось вернуться в Кало.

– Почему?

– Из‑за болезни матери.

– Она серьезно заболела?

– Нет. Есть такой недуг, называемый старостью. Она не жаловалась на боль, но повседневная жизнь становилась для нее все труднее.

– А ваши братья‑сестры?

– Я единственный сын своей матери.

– Но наверное, у вас были родственники?

– Да.

– Так почему же они не позаботились б вашей маме? – спросила я, искренне недоумевая.

– Если у женщины есть дети, то все заботы о ней ложатся на их плечи. У нас так принято.

– Но ведь ваша мать не была серьезно больна. Что мешало взять ее с собой в Англию?

– Боюсь, она бы не выдержала длительного путешествия и жизни в чужой стране.

– Может, вы чего‑то недоговариваете? Например, не хотите сказать, что ваша мать была инвалидом.

– Почему вы так думаете? Вовсе нет.

Наш разговор напоминал хождение вокруг да около. Каждый новый ответ лишь множил мою досаду. И в то же время я понимала, что привычная логика заведет меня в еще больший тупик.

– И долго вы ухаживали за матерью?

– Тридцать лет.

– Простите?

– Тридцать лет, – повторил У Ба. – По бирманским меркам она считалась долгожительницей. Достигла золотой старости.

– Получается, с двадцати до пятидесяти лет вы только и делали, что сидели с матерью?

– Поверьте, этих забот мне вполне хватало.

– Я вовсе не хочу упрекнуть вас в лености. Но… возможность учиться в Англии. Перед вами открывались такие блестящие перспективы.

Теперь уже не я, а У Ба недоуменно глядел на меня.

– Вы ведь могли стать физиком. Возможно, потом вам бы удалось найти работу в крупном американском университете.

Я чувствовала, что начинаю заводиться, и спросила себя – почему? Что меня так задело? То, что У Ба, подчинившись интересам семьи и местным традициям, похоронил талант в горном захолустье? Или отсутствие в его голосе даже намека на сожаление о бездарно растраченных годах?

– Поймите, Джулия, я доволен жизнью. Я был женат и очень любил свою супругу. К сожалению, она умерла слишком рано. Но такое могло случиться в любом уголке мира.

Мы говорили на одном языке, но не понимали друг друга. Неужели я задавала такие уж странные вопросы? Получалось, я опять лезла в незнакомую жизнь с американскими мерками. Странные или нет, но мои вопросы не сближали нас, а лишь отдаляли. У Ба сохранял спокойствие, тогда как я все больше распалялась:

– И что же, вы ни разу не пожалели о возвращении в Кало?

– Жалеть можно только о решении, принятом сознательно и по доброй воле. Например, вы жалеете, что пишете левой рукой? Для меня даже не стоял вопрос, возвращаться или нет. Я был нужен матери. Любой бирманец на моем месте поступил бы так же.

– А почему после смерти матери не вернулись в Рангун? Наверное, и тогда еще оставалась возможность уехать в Англию.

– Зачем? Так ли уж важно повидать мир? В каждом городе и деревне, в каждом особняке и лачуге вы найдете весь спектр человеческих эмоций: любовь и ненависть, страх и ревность, зависть и радость. Их не надо искать далеко. Достаточно оглянуться вокруг.

Я смотрела на него, поражаясь несоответствию его облика и слов. Передо мной был невысокий, щуплый человек, одетый в старье, со сгнившими корнями вместо зубов. Повернись его судьба чуть‑чуть удачливее, и он стал бы профессором физики, имел бы роскошную квартиру на Манхэттене или дом в лондонском пригороде. Но кто из нас смотрел на жизнь под неправильным углом зрения? Я со своими завышенными требованиями или он, научившийся довольствоваться малым? Я толком не понимала, какие чувства у меня вызывает У Ба. Нет, не жалость. У меня возникло странное желание позаботиться о нем. Хотелось… защитить его, хотя я прекрасно понимала, что он не нуждается в моей опеке. И в то же время рядом с ним я сама чувствовала себя в безопасности. Мне было почти уютно в его обществе. Это не я его, а он меня от чего‑то оберегал. Я больше не сомневалась в его словах. Верила У Ба. А ведь до встречи с ним считала, что сблизиться с человеком можно лишь после того, как хорошенько его узнаешь.

Вспомнился эпизод из детства… Мне лет восемь или девять. Мы с отцом стоим на Бруклинском мосту. Осень. Дует холодный ветер, в котором ощущается дыхание скорой зимы. Я оделась слишком легко и потому замерзла. Отец набрасывает мне на плечи свой пиджак. Я тону в длинных рукавах, но быстро согреваюсь. Сквозь щели в досках пешеходного настила видны солнечные лучики, играющие на воде Ист‑ривер. Река где‑то внизу, далеко от нас. А если мост рухнет, сумеет ли отец меня спасти? Я прикидываю расстояние до берега. Отец хорошо плавает, я знаю.

Мы с ним часто вот так стояли на мосту. В основном молча.

Отец любил те части Нью‑Йорка, которые нравятся туристам. Паромы Кольцевой линии, неспешно огибающие Манхэттен. Эмпайр‑стейт‑билдинг. Статую Свободы. Мосты. Может, и он чувствовал себя в этом городе туристом, временным жителем? Особой симпатией у него пользовались паромы, курсирующие между Манхэттеном и Стейтен‑Айлендом. Иногда после работы он шел на причал, чтобы прокатиться туда и обратно. Помню, мы стояли с ним на верхней палубе парома. Нижняя была занята автомобилями. Отец признался, что его удивляет, насколько изменились очертания Манхэттена. Стоило ему закрыть глаза, и перед ним вставал Манхэттен холодного январского утра 1942 года. Дул пронзительный ледяной ветер, и, кроме отца, никто не отваживался стоять на палубе.

В детстве я не понимала, что он находит в подобных местах. Ньюйоркцы их сторонятся и снисходят до них, лишь когда хотят показать город гостям. Потом эти экскурсии стали навевать на меня скуку. Подростком вообще называла их «жутью» и «мраком» и уже не гуляла с отцом. Теперь я понимаю, зачем папа ходил по мостам и катался на паромах. Среди туристов он лучше ощущал дистанцию между собой и городом, который так и не стал для него родным. Подозреваю, эти места служили ему временным прибежищем, когда его захлестывала невыносимая тоска. Может, мосты и паромы помогали почувствовать близость к Ми Ми? Наверное, он представлял, как уплывает или улетает из Нью‑Йорка. Что, если все годы своей нью‑йоркской жизни он мечтал вернуться в Бирму?

По узкой дороге, разбитой колесами повозок, мы поднялись на вершину холма. День медленно клонился к закату. Перед домами зажигались очаги, и ветер приносил запах дыма. За эти дни я успела к нему привыкнуть, он уже не разъедал мне ноздри.

Я была вся на нервах. Куда мы идем и кто нас ждет? Может, У Ба ведет меня к отцу и Ми Ми?

– Мне осталось рассказать вам совсем немного, – сказал, останавливаясь, У Ба. – О жизни вашего отца в Америке вы знаете куда больше, чем я.

Вот уже два дня подряд я гнала от себя вопрос: а что я в действительности знаю о папе и его жизни с нами?

У меня полно воспоминаний. Ярких, красочных, полных нежной отцовской любви, и я очень благодарна ему за эти воспоминания. Но помогут ли они, когда я захочу по‑настоящему понять, что же за человек был мой отец? И потом, мои воспоминания – это мир, увиденный глазами ребенка. Воспоминания детства не в силах ответить на мучившие меня вопросы.

Почему отец после войны не вернулся в Кало? Зачем женился на моей матери? Любил ли он ее? Можно ли сказать, что он изменил ей с Ми Ми? Или, наоборот, изменил Ми Ми с моей матерью?

– Скажите, У Ба, а почему после окончания колледжа мой отец остался в Нью‑Йорке?

Меня поразила и даже насторожила интонация собственного голоса. Таким тоном говорила моя мать, пытаясь сдержать рвущийся наружу гнев.

– А каковы ваши предположения? – в свою очередь спросил У Ба.

У меня не было версий. Я хотела услышать ответ. Выяснить правду.

– Не знаю, – сказала я.

– Разве у вашего отца был выбор? Вернись он в Бирму, ему бы снова пришлось полностью подчиниться воле У Со. Ведь учился он на дядины деньги. У Со взял на себя роль его отца, а сын не смеет противиться родительской воле. В Рангуне его ждала отнюдь не Ми Ми, а жизнь, спланированная за него У Со. Дочь владельца хлопковой плантации, на которой он должен был жениться, и работа в дядиной компании. Нью‑Йорк был для него единственной возможностью выскользнуть из‑под власти своего покровителя.

У Ба внимательно посмотрел на меня – видимо, пытался по глазам понять, убедил ли меня его ответ.

– Не забывайте, это случилось полвека назад. В том, что касается сыновних и дочерних обязательств, мы, бирманцы, остаемся весьма консервативными.

У Ба был живым примером заботливого сына, безропотно отказавшегося ради матери от учебы в Англии. Могла ли я судить о его поступке или о решении моего отца по привычным мне меркам? Да и кто я такая, чтобы выносить приговор? Зачем я ехала сюда? Чтобы найти отца и понять его? Или чтобы устраивать суд над ним?

– Но он мог бы вернуться после смерти У Со.

Теперь в моем тоне не было упрека. Только вопрос.

– У Со не стало в мае пятьдесят восьмого.

Через три месяца родился мой брат. Может, из‑за этого у отца не сложилось теплых отношений с сыном? Он остался с моей матерью только из‑за ребенка?

– Почему он женился на моей матери? – все‑таки спросила я. – Почему не дождался смерти У Со и не вернулся к Ми Ми?

– Боюсь, я не смогу вам ответить на этот вопрос.

Впервые я уловила в голосе У Ба раздражение. Скорее даже изумление. Я вспомнила письмо, написанное матерью накануне моего отъезда. Отец ведь отказывался жениться на ней. Предупреждал, что не сможет полюбить ее так, как ей хотелось бы. Но почему в конце концов уступил? Устал от семнадцати лет одиночества? Искал утешения? Надеялся, что американская жена поможет ему забыть Ми Ми? В свете того, что я узнала, последнее предположение показалось нелепым. Любил ли он вообще мою мать? Пожалуй, нет. Во всяком случае, с ее точки зрения. Может, надеялся, что со временем полюбит? Неужели ему так сильно хотелось иметь семью, что он пошел на компромисс с собой?

Возможно, у него и были чувства к моей матери, только она их не видела и не верила им, поскольку его любовь не соответствовала ее представлениям.

Мне стало жаль маму. Я вспомнила ее суровое лицо и горестное выражение глаз накануне моего отъезда. Она общалась со мной холодным, почти металлическим тоном. Таким же тоном говорила с отцом, когда он поздно являлся домой после плавания на Стейтен‑Айленд. Мне вспомнились дни, когда мать запиралась в своей комнате. Нам с братом говорили, что ей нездоровится, но никогда не называли болезнь. В такие дни к ней допускался только семейный врач. Отец, насколько помню, не делал попыток зайти в комнату жены. Теперь‑то я понимаю: мамина таинственная хворь была приступами депрессии. Моим родителям друг без друга жилось бы гораздо лучше. Увы, они поняли это слишком поздно.

Сейчас мне было жалко обоих. Какие бы чувства отец ни испытывал к жене, как бы ни наслаждался, проводя время с нами, его детьми, он все равно жил в чужом мире. Не был рядом с Ми Ми.

Можно ли упрекать отца за то, что поддался на уговоры моей матери? Или это она виновата, ожидая от него того, чего он был не в состоянии ей дать? Что вообще сыграло главную роль? Несчастливое стечение обстоятельств, неправильно истолкованное впечатление, уязвленная гордость? А может, всему виной была неспособность простить и забыть? Я привычно искала однозначный ответ на вопрос, не имевший конкретного ответа.

Мы молча шли по пологому склону. Возле буйно разросшейся живой изгороди дорога резко сворачивала. У Ба повел меня через кусты, по едва заметной тропке. Мы пересекли железнодорожные пути, прошли по лугу, а затем повернули и оказались на дороге, которая привела нас в дальнюю часть Кало. Та была похожа на горную деревушку. У Ба провел меня мимо нескольких дворов с играющими детьми. Мы остановились возле садовой калитки. Изгородь и двор сияли чистотой. Чувствовалось, здесь совсем недавно подметали. В корыто был насыпан свежий корм для кур. Под крыльцом хранилась небольшая поленница дров и кучка лучинок для растопки. Сам дом не отличался большими размерами, но тоже содержался в идеальном порядке. На крыльце стояли кастрюли, миски и прочая утварь. Мы сели на последней ступеньке. Чего или кого мы ждали? У Ба молчал, а я не решалась его спрашивать.

Я обвела глазами двор. К нему примыкал соседский. Границей служил старый эвкалипт. Перед курятником стояла скамеечка, а чуть поодаль – каменная ступа. Я перевела взгляд на столбики перил крыльца. Сами перила были невысокими. Ребенок с легкостью мог бы ухватиться за них и встать.

Через миг куски головоломки сложились в картину. Я поняла, где мы. Это открытие заставило меня вскочить на ноги.

Я слышала отцовское дыхание, доносившееся из дома. Слышала, как Ми Ми ползет по полу. До меня донесся их шепот. Их голоса. Я их нашла!

У Ба продолжил рассказ.

Когда незнакомец закончил историю, в чайном домике стало тихо. Только свечи потрескивали и слышалось ровное дыхание собравшихся. Никто не шевелился. Даже мухи, восседавшие на липких пирожных, перестали жужжать.

Тин Вин сказал все, что хотел. Его голос смолк. Губы еще двигались, произнося какие‑то слова, но их никто не слышал. Все ждали: может, он продолжит рассказ? Но он встал, глотнул холодного чая, слегка потянулся и направился к двери. Пора. Возле двери повернулся и на прощание помахал своим слушателям. Последнее, что они видели, была его улыбка.

На улице стоял грузовик, полный солдат – совсем еще мальчишек в зеленой форме. Прохожие не обращали на них внимания, однако старались обойти стороной. Приближался вечер.

Тин Вин подтянул лонгьи и медленно пошел по главной улице. Справа от него показался монастырь. Доски забора в нескольких местах были выломаны, а проржавевшая крыша наверняка протекала. Только колокольчики пагоды звенели, как прежде. Навстречу шли два босоногих молодых монаха. Их красно‑коричневые одеяния посерели от пыли. Тин Вин улыбнулся монахам, они ответили тем же.

Он прошел мимо пустой рыночной площади. Возле маленькой станции пересек железнодорожные пути и стал медленно подниматься по холму. Туда, где стоял дом Ми Ми. Тин не сомневался, что она живет в родительском доме. Он часто останавливался и оглядывался по сторонам. Не торопился. К чему спешить, если прошло уже пятьдесят лет? Даже волнения не было. Стоило самолету компании «Тай Эйр» приземлиться в аэропорту Рангуна, как вся тревога исчезла. Осталась только радость. Безграничное счастье, к которому уже не примешивались сомнения и страхи. С каждым часом оно становилось все сильнее и крепче. Он целиком погрузился в него. Радость была настолько огромной, что Тин не мог удержаться от слез. Прошло полвека. И он вернулся.

Панорама Кало изумила его. В ней перемешалось знакомое и не очень. Он помнил запахи и знал, как город пах зимой и летом, в торговые дни и по праздникам, когда аромат благовоний наполнял все дома, улицы и переулки. Он помнил звуки этого города. Его Кало скрипел, гремел, грохотал, пищал, кричал, лаял. Пел и плакал. Но он не знал, как выглядит город. Впечатления зрячего детства давно изгладились из памяти. К тому же зрение тогда у него было неважным, и окружающий мир виделся размытым. Он подошел к английскому клубу. В бассейне давно не было воды, зато вокруг росли молодые деревца. Позади виднелись заброшенные теннисные корты, а еще дальше – красная крыша гостиницы, выстроенной в тюдоровском стиле. Все было так, как ему рассказывала Ми Ми. Вон за тем холмом, должно быть, стояла вилла У Со и хижина, где они жили с Су Кьи.

Он подошел к развилке дороги, не зная, куда свернуть. Идти прямо или влево, где подъем круче? Четыре года он носил здесь Ми Ми, и она всегда говорила, где надо повернуть. Он закрыл глаза. Они сейчас бесполезны. Нужно довериться ногам, носу, ушам. Его тело должно вспомнить. Какая‑то сила повлекла его прямо. Он пошел, не открывая глаз. Пахло спелыми плодами манго и жасмином. Тин Вин узнал эти запахи. Должно быть, где‑то рядом плоская скала, на которой они отдыхали. Он нашел ее без труда.

Тин слышал детский смех и крики, долетавшие из дворов. Ребятня, игравшая здесь в годы его юности, давно выросла и состарилась. Но звук голосов остался прежним. Его удивляло, до чего уверенно он идет с закрытыми глазами. Несколько раз пробовал ходить так по Нью‑Йорку и всегда натыкался на прохожих, фонарные столбы и деревья. Однажды едва не угодил под такси.

Здесь он ни разу не оступился.

Вот и садовая калитка.

В ноздри ударил аромат эвкалиптовых листьев. Как часто он думал об этом дереве! Сколько бессонных часов провел в нью‑йоркской квартире, представляя себе запах эвкалипта в ее дворе!

Он открыл калитку. Сколько раз в мыслях видел этот момент!

Тин вошел. Две собаки бросились под ноги, но тут же отошли, для порядка тявкнув. Ноги ощущали мягкую, теплую землю. Он без труда добрался до лесенки. Оставалось лишь взойти на крыльцо. Тин положил ладонь на перила. Его руки помнили и эти ощущения. Ничего не изменилось.

Ступенька за ступенькой, он медленно поднялся. Он не спешил. Какая может быть спешка спустя пятьдесят лет?

Тин стоял на крыльце. Все окружающие звуки стали стихать, а у двери смолкли полностью.

Мимо прошли какие‑то люди. Прошли и исчезли. Даже мотыльки, кружившиеся возле электрической лампочки, выпорхнули в раскрытое окно, растворившись в сумерках. Жуки и тараканы торопились скрыться в щели и норки.

Стало совсем тихо.

Он подошел к ней, не открывая глаз. Глаза ему больше не нужны.

Она лежала не на циновке, а на кровати.

Тин Вин опустился на колени. Ее голос. Ее шепот. Его уши это помнили.

Ее руки у него на лице. Его кожа это помнила.

И его рот ничего не забыл, и губы. Помнили пальцы и нос. Сколько лет он жаждал вдохнуть этот запах! Как ему удавалось жить без нее? Где он черпал силы, чтобы провести вдали от любимой всего один день?

Кровать была просторной, им обоим хватило места.

До чего легкой она стала!

Ее волосы у него на лице. Ее слезы.

Им нужно было так много рассказать друг другу, столько друг другу подарить! А времени так мало…

К утру силы оставили их. Ми Ми заснула в его объятиях.

Скоро взойдет солнце. Тин Вин знал об этом по пению птиц. Он положил голову ей на грудь. Нет, он не ошибся. Ее сердце стучало слабо и устало, готовое вот‑вот остановиться.

Он вовремя вернулся. Очень вовремя.

Ближе к полудню их обнаружил родственник Ми Ми. Утром он уже заходил в ее дом и решил, что они еще спят.

Голова Тина Вина лежала у нее на груди. Ее руки обнимали его шею. Спустя несколько часов, когда мужчина вернулся, оба были бледными и холодными.

Родственник Ми Ми поспешил в город за врачом.

Кончина Ми Ми не удивила врача. Вот уже более двух лет она не покидала дом, а последний год не вставала с постели. Ее смерть могла наступить в любой день. Когда врач слушал ее сердце через стетоскоп, всегда удивлялся, почему эта женщина еще жива. Как она могла продолжать жить с таким слабым сердцем и воспалением легких? Несколько раз он предлагал отвезти Ми Ми в Рангун. Уровень столичной медицины оставлял желать лучшего, но все же был выше, чем у них в глуши. Ми Ми отказывалась. Когда врач спрашивал, каким образом ей удается жить, имея несколько серьезных заболеваний, она только улыбалась. Всего несколько дней назад врач навещал ее, принес лекарства. Его удивил необычайно бодрый вид Ми Ми. Она выглядела значительно лучше, чем за все предыдущие месяцы. Сидела на кровати и что‑то напевала себе под нос. В волосах у нее был приколот желтый цветок. Казалось, она ждет гостей.

Мужчину, что умер в ее постели, врач не знал. Судя по внешнему виду, он был ровесником Ми Ми. Похоже, что бирманцем. Только вряд ли этот человек родился в Кало или окрестных деревнях. Несмотря на почтенный возраст, у покойного были отличные зубы. Ни у кого из стариков врач не видел столь ухоженных ног. Такие не могли принадлежать человеку, большую часть жизни проходившему босиком. Да и руки его не знали крестьянского труда. Судя по контактным линзам, умерший был человеком не бедным. Скорее всего, приехал в Кало из Рангуна.

Незнакомец внешне выглядел здоровым, и врач мог только гадать о причинах его смерти. Наверное, сердечный приступ. Такой вывод он и написал в заключении: «Внезапный сердечный приступ».

Весть о кончине Ми Ми разнеслась по Кало и окрестностям столь же быстро, как вчерашний слух о возвращении Тина Вина. Днем во дворе дома Ми Ми уже начали собираться люди. Они приносили цветы – жасмин, орхидеи, фрезии, гладиолусы и герань. Вначале цветы складывали на крыльце, а когда там закончилось место, устлали ими ступеньки, землю у входа и наконец весь двор. Несли не только цветы, но и фрукты: манго, папайю, бананы и яблоки. Из них складывали пирамидки. Ми Ми и ее возлюбленный не должны ни в чем нуждаться. Их ноздри должны ублажать лучшие ароматы. Вазочки с благовонными палочками, воткнутыми в песок, стояли по всему двору.

Проститься с Ми Ми и Тином Вином шли крестьяне, монахи, люди иных занятий. Родители приводили с собой детей. Тех, кому по слабости здоровья или возрасту было не подняться по склону холма, приносили на руках. К вечеру двор заполнился людьми, цветами и фруктами. Вечер выдался тихий и ясный. Взошла луна, а желающие проститься все прибывали. Они зажигали свечи, карманные фонарики и газовые светильники. Стоящие на крыльце видели целое море огней. Все разговоры велись только шепотом. Если находился кто‑то, кто не знал историю Ми Ми и Тина Вина, ему рассказывали. Несколько стариков утверждали, будто они с юности знакомы с Тином Вином и не сомневались в том, что рано или поздно он вернется.

На следующее утро школы, чайные домики и даже монастырь пустовали, и не было в Кало человека, который бы не слышал о случившемся. Люди искренне горевали о кончине Ми Ми, особенно в первые часы. Но постепенно их горе стало вытесняться чувством облегчения и даже радости. Ми Ми умерла не в одиночестве. Ее терпение было вознаграждено. Она не ошиблась в своем возлюбленном. Он вернулся, пусть и через полвека. Значит, есть сила, превосходящая пространство и время. Есть сила, соединяющая сердца, и она могущественнее, чем страх или недоверие. Эта сила возвращает зрение слепым и уберегает тела от разложения. В тот день жители Кало еще раз убедились в великой силе любви.

В похоронной процессии было все: плач, пение, танцы и смех. Люди потеряли Ми Ми, но взамен получили нечто удивительное. Надежду, которую они сохранят и будут передавать из поколения в поколение. И этого никто и никогда у них не отнимет.

Посоветовавшись с местными властями, настоятелем монастыря и другими важными лицами города, мэр разрешил оказать Ми Ми и Тину Вину высочайшие почести и кремировать их тела прямо на кладбище.

С первыми лучами солнца молодые люди принялись собирать дрова и хворост. Поскольку кладбище находится в другом конце города, похоронная процессия двигалась туда почти три часа.

Не было ни особой погребальной службы, ни речей. Люди не нуждались в утешении.

Костры быстро вспыхнули. Через несколько минут пламя охватило оба тела.

Ветра в тот день не было. Столбы дыма тянулись вверх, белые, как цветы жасмина. Они устремлялись прямо в синее небо.

Все, кто был на похоронах, никогда не забудут этого величественного зрелища.

Известие о смерти отца застало меня врасплох. Но почему? Ведь прошло уже четыре года. Я почти смирилась с мыслью, что больше никогда его не увижу. И все же где‑то глубоко в душе оставалась надежда, что мы еще встретимся.

За все время, пока У Ба говорил, я проникалась все большим доверием к его словам. Его рассказ был живее моих воспоминаний об отце. С каждым его словом папа становился все ближе и ближе. Мне было невозможно представить, что отец умер и я его не увижу. Для меня он все еще жив. Я сидела рядом с У Ба в полной уверенности: они оба там, внутри дома. Я слышала их шепот. Их голоса.

Когда У Ба кончил говорить, я встала, готовая войти в дом. Хотела поздороваться с ними и обнять отца. Смысл последних фраз У Ба дошел до меня не сразу, как будто я пропустила их мимо ушей.

В дом не пошла. Не хотела видеть мир, в котором жила Ми Ми. Не сейчас.

У Ба повел меня к себе домой, где я в изнеможении повалилась на кушетку и уснула.

Я прожила у него два дня, сидела в кресле и наблюдала за тем, как он реставрирует старые книги. Мы почти не разговаривали. У Ба склонялся над столом, погрузившись в работу. Просматривал страницы, ставил на них крошечные бумажные заплатки, а потом ручкой дорисовывал недостающие фрагменты букв. Ученые‑реставраторы нашли бы его способ варварским, но ему было все равно.

Спокойствие его движений, их монотонность успокоили и меня. У Ба не задавал вопросов, ни о чем меня не просил. Время от времени он поглядывал на меня из‑под очков и улыбался. Мне и не требовались слова. Рядом с этим человеком было легко и спокойно.

Утром третьего дня мы пошли на рынок. Я сказала У Ба, что угощу его едой собственного приготовления. Я умею готовить, хотя и не особо люблю это занятие. Мое предложение удивило У Ба, но возражать он не стал. Кажется, оно ему даже понравилось. Мы купили рис, овощи, зелень и специи. Я хотела приготовить вегетарианское карри. В Нью‑Йорке у меня есть подруга‑индуска, и мы с ней иногда готовим это блюдо. Я попросила дать мне картофелечистку. У Ба удивленно посмотрел на меня, не поняв, о чем я. В его хозяйстве был всего один нож, и тот тупой.

Я впервые готовила на открытом огне. Рис подгорел. Овощи выкипели, загасив огонь. У Ба лишь улыбнулся и снова разжег очаг.

Он был доволен моей стряпней, сказал, что ему понравилось. Мы ели, сидя, скрестив ноги, на кушетке. Приготовление еды отвлекло меня от горестных мыслей. Теперь они вернулись, и У Ба это почувствовал.

– Вы надеялись вновь увидеть отца? – спросил он.

Я кивнула.

– Простите, Джулия. Это я виноват. Я должен был по‑иному выстроить рассказ.

– Нет, – замотала головой я. – Вы замечательно рассказывали. Ваши слова делали отца настолько живым, что мне казалось: еще немного, и я его увижу… Я ведь так и не попрощалась с ним. Ни в Нью‑Йорке, ни в Кало. От этого мне больно. Я и не подозревала о существовании такой боли.

У Ба молчал.

– А ваш отец жив? – спросила я его.

– Нет. Покинул этот мир несколько лет назад.

– Он болел?

– Мои родители умерли от старости. По бирманским меркам оба были глубокими стариками.

– Ваша жизнь сильно изменилась после их кончины?

У Ба задумался.

– Я привык проводить много времени, общаясь с матерью. Естественно, одиночество дает о себе знать. А в остальном… моя жизнь почти не изменилась.

– Простите за бестактный вопрос: сколько времени вам понадобилось, чтобы прийти в себя?

– Прийти в себя? Я бы поставил вопрос по‑другому. Прийти в себя означает преодолеть, оставить позади и идти дальше. Как вы думаете: мы оставляем наших умерших позади? Я думаю, мы берем их с собой. Они сопровождают нас, оставаясь рядом, хотя и в другой форме. Нам нужно принять их смерть и смириться с их новым обликом. Мне на это понадобилось два дня.

– Всего?

– Как только я понял, что не потерял родителей безвозвратно, мои душевные силы восстановились. Я каждый день думаю о них. Представляю, что сказали бы они по тому или иному поводу. Спрашиваю совета даже сейчас, когда мне самому достаточно лет и вскоре пора будет думать о собственной смерти.

Он зачерпнул новую порцию подгорелого риса.

– У меня не было особых причин оплакивать родителей. Они оба были старыми, уставшими от жизни и готовыми умереть. Оба прожили полноценную жизнь. Смерть не вызывала у них ни страха, ни душевных страданий. Они не мучились от боли. Уверен: в тот момент, когда их сердца перестали биться, они были счастливы. Что может быть прекраснее такой смерти?