Прощание людей, которые созидают мечты

Это было просто продолжение прощания, его растягивание во времени, чтобы сделать более продолжительным и лучше запечатлеть в воспоминаниях; поэтому все желали, это было тайное желание, скрытное, продолжить прощание в Хирардоте. Путешествие двух товарищей имело столь большое значение, что все чувствовали себя участвующими в этом деле, никто не хотел оставаться в стороне, никто не чувствовал себя посторонним по отношению к тому, что могло случиться с ними в непредсказуемом будущем, никто не хотел уходить в сторону. Чувство братства, вошедшее в плоть и кровь, не как рубец, запечатлевающий обет, это было чувство, которое рождает идеал, более того, со временем этот идеал формирует в человеке непоколебимую верность. В атмосфере тех дней чувствовалась искренность, поскольку Хакобо и Эрнандо были носителями одного и того же солидарного чувства, возникшего в городе и усиленного звуком тысячами голосов. Но никто не хотел говорить – возможно, считая, что это было бы проявлением непозволительной слабости, заслуживающей критики – о возможности того, что это решение может стоить им жизни. Никто не думает о смерти, когда жизнь - поток радости, как сказал Эрнандо в ту ночь расставания. Тем более, когда они видели черты революции уже совсем близко, как черты своей подруги в кровати, подруги своей мечты, в лихорадочных объятиях тех дней. Они были людьми, которые созидают свои мечты, и потому для них не существовало фатального предопределения. Всё у них вращалось вокруг жизни, которой они жаждали, которая могла быть суммирована в их совместном возрасте в 7 или чуть больше десятилетий. Признание важности и коллективная вера в принятое решение были императивом; непредвиденные обстоятельства и факторы были несущественными деталями.

Четверо человек сели в автобус и поместили свой багаж в багажное отделение; Эрнандо сел вместе с Хайме и Хакобо, рядом с Карлосом Альберто, машина осторожно тронулась с места, но останавливалась, похоже, через каждую куадру 1 или каждый километр, чтобы подобрать новых пассажиров. А дальше - скука, которая начинается сразу по выезду из Боготы с её улицами, заполненными машинами и пешеходами. Позади остался город, скованный холодным воздухом, и они, уже удобно расположившись на своих сидениях, погрузились в сдержанное молчание, объяснимое озабоченностью – это было очень важно - о том, как бы добраться до Хирардота невредимыми, чтобы той же ночью попрощаться с Хакобо и Эрнандо, и следующим утром эти двое растворятся в изгибах просёлочной дороги, которая без помех приведёт их в горы. Но путешествия такого рода – и это невозможно отрицать – есть также волна тоски, конкретизирующейся в определённых образах. Внешне, революционерам свойственно подчас проявление разных действий с целью скрыть поглубже невыносимое забвение, те переживания, которые раньше радовали в жизни, поскольку они считают это проявлением слабости, боятся уступить отчаянному порыву оглянуться назад в своё прошлое. Ведь сегодня перед тобой таинственный и увлекательный перекрёсток жизненных путей, а завтра - добро пожаловать смерть, похоже – это, своего рода, закон. Отсюда стремление запереться в четырёх стенах, без всякой возможности открыть двери прежним привязанностям, взорвать мост между прошлыми чувствами, воспоминаниями, остаётся только решение, которое уже принято. Открыть хоть какую-то лазейку, значит, ни больше, ни меньше позволить случиться бешенному взрыву преувеличенной сентиментальности. Роскошь, которую не могут себе позволить многие революционеры, как думается, ошибочно, в ситуации схожей с путешествием этих двух людей. Глубокое молчание было противоречивым. На прошлой неделе было окончательно решено, что они принимают участие в этом деле. Хакобо с острым взглядом и чертами лица андалузского цыгана, хорошо нафабренные усы, красноречивый и убедительный полемист, самый старший из всех четырёх, обладающий большим опытом, политик, профсоюзный руководитель в годы своей молодости в Барранке, партизанский руководитель, аграрный вожак. Как вспоминает его Карлос Альберто: «Исполком Партии располагал точной информацией о том, что 14 мая 1964 г. начнётся военная операция против региона Маркеталии, информация достоверная, полученная и переданная человеком, близким к Штабу колумбийской армии, информация, которая поясняла с точными данными, что в операции будет задействовано около 14 тыс. человек с целью ликвидировать – срок исполнения плана – месяц – людей «Снайпера» в ходе операции с целью восстановить национальный суверенитет над этой территорией, квалифицированной как «независимая республика». На заседании Исполкома, вспоминает Хакобо, мы стали думать, кто из политических кадров Партии был бы наиболее подходящим для того, чтобы добраться до этой зоны, чтобы помочь крестьянам, которые могли серьёзно пострадать в результате этой военной операции. Перебрав всех людей из руководства, единственным, кто был признан отвечающим всем условиям для такого рода борьбы, оказался я. Установка, которую мне дали, заключалась в том, чтобы максимально затруднить проведение военной операции, выиграть как можно больше времени, дабы усилить сопротивление; необходимо было вести обширную пропаганду, надо было добиваться солидарности повсюду, где только будет можно, делая заявления о неизбежности нападения…». Карлос Альберто приводит точные детали заседания Исполкома комсомола неделей ранее, и рассказал об этом Хакобо. Мануэль, опытный Генеральный Секретарь комсомола, проинформировал собравшихся о том, что руководство Партии попросило, чтобы был выделен товарищ из молодёжных руководителей, с целью совершения путешествия в Маркеталию вместе с другим товарищем от Партии. Он не сказал о том, что уже был выбран Хакобо. Он не стал также пускаться в детали относительно того, как было принято это решение, остальным товарищам из Исполкома комсомола это было дано как уже свершившийся факт. Мануэль открыл дискуссию по избранию, и эти выборы продлились несколько минут из-за волнения, которое охватило всех; в итоге, выдвинули 7 кандидатов, каждый из которых проголосовал за собственную кандидатуру, каждый хотел исполнить эту почётную обязанность, т.е. очень хотел быть избранным. Маркеталия была символом, который прочно запечатлелся в сознании всех; Маркеталия была образом глубокой общественного потрясения; Маркеталия была гласом другой страны, усиленным голосами тех, кто выражал своё чувство солидарности с ней, который слышался в речах профсоюзных и студенческих деятелей, в заявлениях крестьянских организаций и бедных предместий городов, в документах, подписанных политиками и деятелями культуры, в надписях, которые взывали со стен городов. Никогда раньше такого не было. Разумеется, вопли «элиты» нации, тех, кто располагался на вершине высших слоёв общества, и тех, кто заправлял могущественными экономическими структурами, были «за» военную операцию, и они всячески помогали ей, событию, которое, вне всякого сомнения, изменило ход современной политической истории Колумбии. Для членов Исполкома комсомола настоящая борьба была в горах, город был разве что ступенькой, чтобы пройти её и добраться, как можно быстрее, до этого крестьянского района, который мог серьёзно пострадать от военных действий. Иллюзия настоящей партизанской войны, она аннулировала эти огромные горы, которые всегда стояли препятствием между городом и деревней. Идеализм, въевшийся в плоть, идеализм безграничной страсти. Мануэль, Генеральный Секретарь комсомола, тоном веским и сдержанным – это была его обычная манера, поэтическая натура, полностью захваченная политикой, – привёл убедительные доводы, говоря веско и основательно, что человеком, пригодным для выполнения этой задачи, является Эрнандо Гонсалес Акоста. Эрнандо на этой встрече казался невозмутимым как бык, в своём длинном зелёном жакете, который он не снимал никогда, улыбающийся, человек несгибаемой духовной силы, уверенный в своём избрании. Проголосовали ещё раз, и, в результате, Эрнандо был избран 3 голосами «за» - своим, Мануэля и ещё одного товарища. И, действительно, Мануэль имел все основания для этой кандидатуры. Эрнандо Гонсалес был, в самом подлинном смысле этого слова, человеком из народа, убеждённый в своих принципах, но без впадения в ложный догматизм, идеалист, который полностью разделял и полностью принимал его чаяния и нужды; будучи студентом Свободного Университета, он превратился в профессионального революционера, который не позволял себе ни секунды своей жизни не думать, не действовать и не стремиться к борьбе. Натура цельная, неподкупная. Он был одним из главных творцов принципов уличного боя в городе, который позже, приобретя новые формы, превратился в городскую партизанскую войну. В конце 60-х гг. Богота была наводнена кубинскими контрреволюционерами, которые стремились разместить своих сторонников в городе и заняться проведением публичных манифестаций в целях поддержки своей деятельности. И тогда защита Кубинской революции стала происходить в драках на цепях. Эрнандо, человек всегда улыбающийся, он никогда не переставал улыбаться даже в самых трудных ситуациях, возглавил группу товарищей, возглавил уличную борьбу. Он шёл, как и его товарищи, с цепью на поясе, и когда это было необходимо, он начинал вращать ею в воздухе, это был сигнал бить кубинских контрреволюционеров, которые кричали свои лозунги против Кубинской революции. Однажды, Эрнандо, Хайме Батеман и их товарищи, перебравшись через ограду стадиона «Эль Кампин» и, пробежав по газону, развернули огромный транспарант под крики публики, которая их поддержала, на котором они клеймили одного из представителей Госдепартамента США, который в то время объезжал континент с целью добиться поддержки военной агрессии против Кубы. Другим вечером, вспоминает Карлос Альберто, тощий, ещё более тощий, чем «тощий» Батеман, восковой бледности и с тонкими усами, он вспоминает площадь Боливара, поделённую между бурной студенческой демонстрацией и полицией, восседавшей на мощных, красивых и специально обученных лошадях, а посреди площади – одинокая статуя Боливара, бесстрастная в своём великом историческом величии. Полиция замерла в своём строгом военном построении, последовал приказ, и кавалерия стала разворачиваться, высекая искры из мостовой, в искусном манёвре, производя большое впечатление своей осанкой, ловкостью всадников и точными движениями лошадей. И тут студенты, словно дети, но в игре опасной, игре умышленной и заранее спланированной, пустили по земле сотни разноцветных стеклянных шариков, они засверкали, словно маленькие солнца, и в своём причудливом многоцветном беге, они заканчивали свой путь, оказываясь под копытами лошадей; всадники и лошади стали спотыкаться, полицейские стали обнимать потные и дородные тела животных, но это не предотвращало падения; своими губами лошади глубоко и шумно дышали, словно котелок, начинавший закипать. Эрнандо, как всегда улыбался, наблюдая за этим представлением; уличное сражение служило ему самым лучшим стимулом в жизни; он не боялся ничего, его присутствие было невидимой нитью, которая связывала столько чувств в этом кипении страстей. Студенты побежали на юг, направляясь по Седьмой улице к Дворцу Правительства; полиция преследовала их, лица полицейских были скрыты под специальными противокамневыми шлемами из пластика, люди в зелёном, с отстранённым взглядом. И, вдруг, Карлос Альберто увидел Эрнандо одного, стоящего перед кирпичной стеной, в иступлённом порыве он хотел разломать её, словно это была стена из картона. Он переводил дух, чтобы вновь наброситься на неё, руки против стены, он улыбался, и снова бросался на неё, на эту непоколебимую стену, Эрнандо, словно, игрался, улыбался, но ничего не мог с ней поделать. Но тут сила одного человека была умножена силой сотен студентов. И стена не выдержала, развалилась на отдельные кирпичи, которые послужили смертоносным оружием против лиц в пластике. Полиция отступила, и для того, чтобы устроить панику, стреляла в воздух, словно метя в далёкое облако. Сила Эрнандо сотворила чудо, его действия стали магнитом; пот только разгорячил его страсть к уличной борьбе. Вот, таким и был Эрнандо, человеком нестандартных решений, он знал свою необыкновенную силу, которая есьественно прорастала из его плотного квадратного тела, но он знал и то, как использовать её в тот момент, который он считал подходящим. В день своего избрания для отправки в Маркеталию, он только сказал: «Хорошо, раз вы меня избрали, я постараюсь выполнить поставленную задачу лучше, чем смогу…». И засмеялся.

В ночь перед отбытием в Хирардот, в гостиной его скромного дома, обиталища, украшенного семейными фотографиями, обрамлённые тонким пергаментом, в районе «20 июля», что на юге города, была организована прощальная встреча с ним и с Хакобо. Были члены Исполкома комсомола, подруга Хакоба, мать и братья Эрнандо, Хайме Батеман, его близкий друг, ответственный за комсомол в Боготе. Эрнандо выглядел кряжистым и приземистым по сравнению с высоким и тощим Батеманом с его пористым носом и костлявой ногой с пересаженной с ягодиц кожей. Эти двое по своим характерам были схожи, хотя и происходили из разных концов страны, Хайме – с побережья, Эрнандо – из Боготы. Оба всегда смеялись перед лицом опасности, они были одной и того же склада, играли своей жизнью без той продуманной тщательности, которая свойственна некоторым революционерам. Той ночью Эрнандо снял покров со своих чувств, чтобы проявилась другая грань его личности. В нём не было грубой силы, силы того, кто намеривается сокрушить любое препятствие на своём пути. Той ночью он рассказал своим товарищам, рассказал не словами, а жестами, что он тоже тонко чувствующий человек. Революционеры иногда прикрываются непоколебимой суровостью, как будто проявление принципов должно обязательно проявляться с суровой мрачностью, дабы прибавить асебе авторитетности. В ту ночь Эрнандо превратился в большого, но спокойного ребёнка, вся сила которого на время успокоилась в расслабленных мускулах, когда он, сидя в старом кресле-качалке, единственное, что позволял себе делать - это нежно ласкать маленького котёнка оцелота 2 , которого он привёз с собой из одного из своих путешествий по Восточным Льяносам. Человек и оцелот смотрели на всех шаловливыми глазами, глазами моря вдали, отстранённым взглядом, раскрывающим человеческую природу обоих. Возможно, таким образом Эрнандо навсегда прощался со своим котёнком. Оцелот спал у него на коленях. Эрнандо был сама мягкость. Он сказал, что революция, конечно, налагает большую ответственность, но жизнь человека продолжает быть бурным потоком радости, как если бы человек источал её из всех пор своего тела, ливень смеха. Жизнь никогда не имеет желаемой протяжённости. Почему же, спрашивается, человек тогда должен быть прикреплён к своему огорчению по этому поводу, как к рыболовному крючку, горечь зачастую надуманная, как и безразличие…?

Из разговора в автобусе, разговора оживлённого и экспрессивного, состоящих из маленьких историй, но глубоким смыслом, уже на шоссе далеко от города, когда усиливающаяся жара заставила их снять с себя одежду, чтобы было хоть немного попрохладней, Карлос Альберто, на основе услышанного, представил себе Хакобо Аренаса: человека, которого всю его жизнь сопровождал большой стенной шкаф, постоянно заполненный гвоздями самых разных размеров и самого разного назначения: стальные гвозди – для бетонных стен, обычные – для дерева, гвозди с широкой шляпкой и сапожные - для обуви, кнопки для бумаги, гвозди для подков лошадей, - всё тщательно подобрано и разложено в деревянных или картонных ящичках, поскольку у него также был строгий контроль за количеством с тем, чтобы избежать лишней траты времени, и чтобы гвозди всегда были под рукой. А ещё Карлос Альберто представлял его себе с гвоздями в руках, во рту, за ушами, в карманах штанов и рубахи, даже в кармашке для часов, и, как это было логично предположить, с молотком, вгоняющим гвозди в предназначенное им место или отверстия. Эта одержимость гвоздями – причуда отнюдь не коллекционера, не биржевого игрока, вознамерившегося создать искусственную панику путём падения рынка ценных бумаг – была тесно связана с делом, поскольку для Хакобо гвоздь был настоящим гвоздём только тогда, когда его шляпка уже находилась над поверхностью, в которую он его вколачивал, и он легко и без страха располагал пальцы своих рук на дереве или цементе, даже не обращая внимания на боль, если случайно промахивался молотком. Эта страсть к гвоздям перешла к нему от его дяди Хуана, «человека, который занимался изготовлением простых вещей, занимался упорно, хотя не был ни столяром, ни плотником. Он занимался этим днями, месяцами до тех пор, пока не получался стол или кровать, точно так же, как это делали столяры или плотники. Человек, одержимый созданием вещей собственными руками…». При случае, он добывал, обрубок ствола с корнями, и вырезал фигурки, которые, возможно, ранее возникали в его воображении: сидящий человек, который спокойно курит трубку; скачущая лошадь; гребец, направляющий своё каноэ. Он не был, конечно, мастером, он был ремесленником, но с большими способностями. «Вот, таким был мой дядя, когда жил с нами; я знал его в течение 15 лет, когда он жил с нами…». От отца и от матери получал пример поведения, вечный родительский пример, незаменимый путеводитель по жизни. «Моего отца звали Басилио Умберто Морантес Овьедо, человек простой, но серьёзный, ревностный католик; я всегда видел его, читающим Библию, декламирующим наизусть целые отрывки из неё, цитирующим, в иносказательном смысле, истории различных библейских персонажей. Но, вместе с тем, он много занимался разного рода сделками как комиссионер, особенно, что касалось его фермы. Во время проповедей в Страстную Неделю он был смиренным и сосредоточенным слушателем, особенно, когда читали Проповедь Семи Слов, которую он всегда воспринимал, как душевный бальзам. Но иногда он позволял себе некоторые вольности, отнюдь не будучи закоренелым распутником, может быть сказывалась кровь далёких испанских предков со стороны Овьедо. Моя мать - Ана Роса Хаймес Савала, таково её девичье имя. Я очень похож на неё: она была женщиной доброй, но очень строгой, шутки с ней были плохи. Если она говорила что-то, то это должно было быть сделано, если же не делалось, то она ссорилась с таким человеком. Она была настоящей женщиной-мученицей, поскольку у ней были серьёзные проблемы с едой. Это было и моей большой проблемой. Ей не нравилась та еда, которую готовили другие, еда должна была быть приготовленной только ей лично, готовиться под её контролем. И когда она готовила, то давала мне кусочек, давала не всем, она меня так выделяла. Она не выносила никого с грязными ногтями, это был просто ужас. С такими грязными ногтями, да готовить еду, а ты потом должен есть эту грязь другого человека, нет уж. Она была мученицей, поскольку не могла есть яиц, ведь это были яйца от грязных куриц, она не ела свинины, поскольку свинья – грязная. Она ела мясо только рогатого скота, но не всякое, это должна была быть вырезка, чтобы она показалась ей красивой, с приятным запахом. Она питалась мясом баранов и овец. Но, самое главное, она ела хлеб и шоколад, и потому я такой, как чёрный хлеб, моя мама ела много чёрного хлеба…. Я вышел таким именно по материнской линии, и потому я тоже такой мученик с едой. Она была чудесной женщиной, она могла ссориться с кем-то, но никогда не была вспыльчивой, не отвечала грубо, как это обычно бывает. Очень выдержанная женщина…».

Хакобо с удовольствием смеялся, словно желая, чтобы его смех ускорил бег автобуса, который вырвался на шоссе, как бык на свободу. Он смеялся нервным смехом, вновь и вновь вызывая к жизни, - как ствол молодого дерева разбегается внизу в своих корнях, - памятные моменты своего детства. Волшебная возможность снова стать ребёнком через магическое наваждение слов. «Однако мой характер испытал прямое влияние дяди Хуана, человека, примерно, среднего роста, очень сильного, мускулистого, с большими глазами, но не выпученными; он не носил шляпы, у него была чёлка, которая падала ему на правую бровь, женщины, буквально, домогались его из-за его приятных манер…». Он был мастером во многих делах; с легкостью проектировал каноэ, чтобы плавать в нём; точно спроектировал дорогу, любил поговорить, но больше чем говорить, умел слушать людей. «Поэтому я умею делать многие вещи своими руками, я вырос на этом. Мой дядя Хуан был моим большим другом, и я всегда шёл туда, куда шёл он, я был его тенью, делая рогатки, стреляя в птиц, находя их гнёзда, изготавливая чучела птиц; всё время я сопровождал своего дядю Хуана, поскольку каждый день с ним было можно узнать что-то новое, ты невольно раскрывал глаза от удивления в таком большом посёлке, как Букараманга, посёлке, в котором тогда не было нормальных дорог, не было аэропорта, не было железной дороги; большой посёлок, куда всё доставлялось вьючными караванами. Я видел как с этими караванами к нам прибывала культура. Первые пианолы, первые рояли, называемые концертными, разнообразные товары, шёлк, сукно, которые приходили с этими грузами из Пуэрто-Вильчес, что на реке Магдалена, и из Пуэрто-Санто, что на реке Суарес, реке, которая впадает в Магдалену». В то время в Букараменге не было ни дорог, ни промышленности, это был просто крестьянский посёлок; торговля зависела от транспортов мулов, длинных караванов мулов, которые шли принимать грузы в Пуэрто-Вильчес. «Мой дядя Хуан - мой большой друг с детства. Закоренелый холостяк, поскольку ещё с молодости у него не было никаких иллюзий относительно брака. Он повсюду ходил с нами и помогал изготавливать бумажных змеев; он помогал нам, когда мы запускали змея в форме барабана, пятиугольного змея с огромным хвостом, тучи лоскутных тряпок и руки, которые с трудом держали его огромный хвост. У нас всегда наготове были ножики, чтобы обрезать бечёвку других змеев по ходу той жестокой и неустанной борьбы, которая разворачивалась в воздухе. Также дядя Хуан ходил с нами, мальчишками, когда на поверхность выходили муравьиные матки, широкозадые муравьихи, и он объясняя нам, как надо собирать муравьёв, и избежать при этом их челюстей, чтобы они нас не покусали; как их надо брать за крылышки и лапки, чтобы затем бросить в сосуд…».

Фрагментарные образы в памяти, хрупкий оплот детских мечтаний, которые повлияли на него навсегда, когда он бегал вместе с дядей Хуаном по берегам рек, поскольку Букараманга, его город, располагался на, своего рода, скамеечке, которая формируется отрогами Кордильеры; слева – река Оро, справа – река Сулата, которая протекала около местечка под названием Кафе Мадрид, и Хакобо вместе со своим дядей Хуаном сначала окунались в холодные воды реки Сулата, воды с высокогорья, а потом Хакобо со своим дядей отправлялись развлечься к тёплым водам реки Оро, которая текла с жарких земель, от деревни Хирон.

Хакобо вспоминает, что проводил больше времени в доме матери, чем в учебных классах школы. С детства он учился преодолевать страх. «Периодически меня выгоняли из школы, но детям нравилось ходить со мной, им нравилось, что я изобретаю всяческие проказы…». Он вспоминает школу, расположенную в местечке, известном как Пуэрта дель Соль, в Сейбасе, обычный дом, приспособленный под школу; он вспоминает, что учительница звалась Каролина Алонсо, женщина, которая сочетала в своём характере понимание и большое терпение. Он вспоминает её, потому что как-то вечером ей нанесли визит её родственники, а на следующий день, когда дети пришли в класс, она сказала им: «Хорошо, дети, идите домой, и повторяйте уроки, сегодня занятий не будет». Она сказала им о приезде своих родственников. «Я выскочил первым, дети окружили меня в заинтересованном ожидании очередных моих проделок. И я сказал: мы не пойдём домой…. Я знаю одно место, где есть много манговых деревьев, сейчас там много плодов манго, красота. Кто хочет идти со мной, пошли…». И все дети отправились вслед за Хакобо. Хакобо бежал впереди, дети – за ним, было 9 ч. утра, а манговые деревья были довольно далеко, как минимум, в часе пути, большое расстояние. «Я залез на первое дерево, начал трясти его и бросать вниз плоды манго, дети подбирали их и ели, а я с высоты кричал им, чтобы каждый собирал свою кучку плодов. Счастливые дети, время летело, дети ведь вообще имеют иное понятие о времени, чем взрослые; из-за этого веселья мы и не заметили, что к полудню небо стало хмуриться. В 2 ч. дня разразилась сильная гроза, сверкали молнии, гремело со всех сторон, вода начала бежать сильным потоком, младшие дети от страха стали кричать, и я сказал им, чтобы они прятались под деревьями с густой кроной; гроза продолжалась до 4 ч. дня. И когда мы решили возвращаться домой, то не могли перейти ручьи, которые превратились в настоящие реки; с более старшими мальчиками мы делали импровизированные мосты из палок, в общем, ужас, а тут уже стала близиться ночь. Вода в ручьях понемногу спала, мы медленно продвигались вперёд, и вышли к первым улицам города, когда уже стемнело…». Хакобо собрал всех детей и сказал: «Вы должны сказать, что к учительнице приехали родственники, что, не дав никаких распоряжений, она ушла домой и просто забыла отпустить нас. После обеда началась гроза, и нам пришлось собирать воду в классах». Хакобо забыл сказать детям, чтобы они придумали, где они пообедали. Дети у себя дома упокоили тревогу своих родителей, которые уже не на шутку переполошились. Родители пришли в школу. Учительница отпиралась, но не могла дать логичного объяснения тому, что случилось. «На следующее утро я перестраховался и не пошёл в школу; мои сёстры рассказали мне следующее: один мальчик, по имени Пабло, всё-таки рассказал о том, что произошло в действительности. «Дело в том, что мальчик Хакобо, когда вы, учительница, отпустили нас т. д.…». В общем, он рассказал всё. Учительница отправилась к родителям: «То, что рассказывает мальчик Пабло, проясняет, кто был виноват…. Мальчик Хакобо – бандит, он устроил проказу…». Моему отцу она сказала: «Обратите внимание, что ваш мальчик – плохой мальчик…. Слава Богу, что дети не утонули…».

Хакобо тайно бежал в окрестности города и укрылся на горе, где было много ананасов и фруктовых деревьев. Ту ночь он провёл там, с перепугу даже забыв о том, что ночью бывает холодно. Утром он услышал, что кто-то свистит, выглянув, он увидел свою мать, которая принесла завтрак, завёрнутый в белую тряпку. После того, как он поел, мать сказала: «Оставайся здесь, потому что твой отец – просто в ярости, сильной ярости. Все родители считают тебя виноватым в том, что произошло. Отец говорит, что из-за твоих проделок люди стали иначе относиться к нему. Что его сын абсолютно невоспитан, вот что говорят…». Его мать, очень огорчённая, пыталась успокоить отца; всю следующую ночь, как потом она рассказывала, она «давила» на ту доброту, которая всегда присутствовала в его христианской душе: «Ты не можешь бить своего ребёнка. Он тайно убежал в горы, раскаиваясь, и там ничего не делает, только плачет. И, Бог его знает, что с ним там может случиться…». Отец спросил: «А почему он не пришёл домой?». «Сегодня я отнесла ему тёплую одежду, он сказал, что будет сидеть в лесу…». Отец смягчился и сказал ей: «Скажи ему, пусть приходит, ничего ему не будет…». Хакобо, очень довольный, с радостью вернулся домой.

«Толком читать и писать, а также хорошо понимать кое-что в жизни? я научился только, когда попал в армию, тогда я был ещё, фактически, подростком, 16 лет. Я сказал отцу, я изменюсь, оставлю свои проказы, не буду больше драться, но для того, чтобы измениться, я не могу вернуться в школу. Моё бунтарство было направлено против школы, я не выношу подчинения, чтобы слушать кого-то, кто преподаёт тебе уроки. Отец сказал, ну, что же, тогда не возвращайся в школу. Позже, когда я как-то проходил мимо своей школы, учительница Каролина Альфонсо, очень мягкая, с хорошими манерами, подозвала меня, и крепко взялась за меня, движимая своим педагогическим рвением: «Послушай, мальчик Хакобо, почему ты не возвращаешься в школу? Как ты можешь…?». И тогда я ответил ей, что я не вернусь в школу, поскольку это вы ответственны за все мои трагедии, вы меня не понимаете, и я больше не вернусь в школу, прощайте, учительница…. Она была ошеломлена моим ответом, даже тетрадь у неё выпала, которую она держала в руках. Это было как проклятие какое-то, поскольку в каждой школе, в которой я бы ни оказывался, происходили то же самое, всяческие проказы господствовали надо мной, они меня преследовали, словно обязательно нужно было сделать что-то, что выходило за рамки дисциплинарных норм школы, словно бес сидел у меня внутри. Я не мог сдерживаться, шалости и проказы исходили прямо изнутри, то, что нельзя было делать. Я пробыл в одной школе месяц, в другой – полтора, в третьей – 2 месяца, вот так проходило моё время пребывания в школе…».

«Службу в армии я начал, когда мне было 16 лет» - рассказывал Хакобо Карлосу Альберто; Хакобо оживился, рассказывая о своей жизни в казарме. В армию он попал в результате полицейской облавы, и у него прямо спросили: «Хочешь служить в армии?». «Если бы я ответил нет, объяснив, что, к тому же, я – старший сын в семье, то меня бы точно отпустили. Но я сказал, что хочу служить. Но они не хотели забирать меня, поэтому сказали: «Нет, ты ещё маленький. Сколько тебе лет?». Я ответил им, добавив себе лет, что всё равно хочу…. «Ну, если хочешь, тогда пошли…». Так я попал в батальон «Рикаурте» в Букараманге, где я прослужил первые месяцы. А через четыре месяца меня направили для продолжения службы в президентскую гвардию. Когда я впервые увидел Боготу, она подавила меня своими размерами; со временем я убедил свою семью, чтобы она переехала жить в столицу. В армии я, по крайней мере, научился читать и писать, освоил немного математику, поскольку посещал то, что именовалось курсами гражданской подготовки, которые проходили с 3 до 5 ч. дня, и на моё счастье мне встретился сержант Кабальеро, старший сержант, которые, наверное, раньше был учителем, по крайней мере, он выглядел, как человек, владевший определёнными педагогическими навыками. Мы всё изучали с сержантом Кабальеро. Я начал интересоваться книгами, чтением. В армии у меня был доступ к военной литературе, поскольку я был нарочным курьером в Министерство Обороны от президентской гвардии; командиром у нас был полковник Саенс, полковник – владелец театра Саенс, кинозала. Он очень хорошо относился ко мне, ставил меня в караул на охрану кабинета президента и его спальни. Я был курьером при полковнике и должен был доставлять в его кабинет то, что исходило из Министерства Обороны – сообщения, письма, сводки и пр.; я свободно входил к нему, поскольку у меня были ключи и от его спальни, и от кабинета. Полковник доверительно мне говорил: «Смотри, Хакобо, когда захочешь узнать что-нибудь, почитать, здесь у тебя есть библиотека. Это была хорошая библиотека, я ходил туда, брал книги и читал их, и хотя многого не понимал, но у меня постепенно появлялся интерес, поскольку я видел, что полковник Саенс всегда читал, я учился у него, его привычке к чтению…». Хакобо хотел быть похожим на полковника Саенса, поскольку восхищался простотой и естественностью его манер, его внимательностью при общении с ним, своим подчинённым. Но Хакобо интересовался не только книгами из библиотеки, он также интересовался шкафом, где полковник хранил свою одежду. Его прямо-таки одолевала идея однажды одеться в мундир полковника. Он много раз задумывал открыть шкаф и посмотреть одежду, висящую на крючках. Однажды вечером он всё-таки преодолел свой страх и сделал это, и переоделся, семнадцатилетний полковник прошёлся, надел свои ботинки рядового солдата, продефилировал по комнате с воинственным видом и решил посмотреться в зеркало одной из дверец шкафа. Хакобо несколько ошарашено посмотрел на себя сверху вниз, его пальцы прошлись по стрелкам брюк; тут эмоции взыграли, и в голову ударила идея о том, что было бы незабываемым воспоминанием на будущее попозировать в таком виде для фотографии, которая с почётом хранилась бы в его семейном альбоме; и он решил выйти на улицу, пройти по 7-й улице, зайти в фотостудию, а потом вернуться в расположение президентской гвардии. Хакобо было уже двинулся на выход, как, вдруг, кто-то позвал его именем хозяина мундира: «Полковник Саенс!». Хакобо остановился, как загипнотизированный перед зеркалом, пригвождённый к полу одной ногой, вторая так и осталась в воздухе, у него не было никаких слов, чтобы дать какие-то объяснения полковнику Саенсу, который в это время открыл дверь в комнату. Полковник не выказал ни малейшего удивления, глядя на одетого в свой мундир подчинённого, он не стал его ругать, а Хакобо никак не вымолвить и слова, язык ему просто не повиновался. Полковник удержал его на миг перед зеркалом, крепко, но мягко, держа за плечи. Уже пожилой полковник посмотрел на отражение полковника юного в зеркале, прошёлся внимательным взглядом с ног до головы. Между ними воцарилось неопределённое молчание. Возможно, полковник мысленно вернулся во времена своей молодости, увидев себя одетым в тело Хакобо. Через мгновение подавленный юноша услышал голос полковника Саенса, который сказал: «Хакобо, смени одежду, пойдём ко мне домой. Я хочу познакомить тебя со своей семьёй…».

Девушка Эрнандо, очень юная, 15 или 16 лет, казалась словно помещённой в фотографию, будучи обрамлённая оконным проёмом в своей комнате, которая выходила в широкий коридор дома её родителей в Хирардоте. Её отец, старый Морон, человек невероятной искренности в своих чувствах; её мать, замечательная женщина, которая сделала свой дом домом для всех. Эстер положила подбородок на руки, локти лежали на подоконнике. Она была высокой, стройной девушкой, маленькие глаза, маленькие губы, чувственная, смуглая; она была занята тем, что смотрела группу из 4 товарищей, которые сидели за столом, посреди широкого коридора. Эрнандо, полный радости, добродушный, с крестьянскими чертами лица, тайком скрещивал свой взгляд с взглядами Эстер. Все четверо ели и пили, много смеялись, рассказывая недавние истории, в которых они, разумеется, были главными действующими лицами или какой-либо другой знакомый товарищ. «Тощий» Батеман был человеком природных актёрских способностей, особенно, когда имитировал кого-нибудь из своих товарищей; это была настоящая театральная постановка. Зал или внутренний двор дома, благодаря его актёрству, превращался в сцену, это была одна из форм проявления юмора, который, буквально, скапливался в его теле. В те дни в Боготе демонстрировался польский фильм, который рассказывал историю сопротивления во время немецкой оккупации Варшавы. Группа молодых людей пыталась пройти через немецкий пост на велосипедах, за спиной у каждого были рюкзаки. Немецкая полиция потребовала, чтобы они слезли с велосипедов, недоверчиво осмотрела их, взяла на прицел и спросила: «А что вы везёте в этих мешках…?». И тут красивая девушка интригующе посмотрела на строгого немца, который её спрашивал и с откровенной прямотой рассматривал её ноги, медленно поднимая взгляд всё выше по её юбке, она чувственно облизала свои губы и, смеясь, ответила: «Бомбы!». Немцы встретили этот ответ смехом, дали им дорогу, любезно попрощались, и просто проводили взглядом группу молодёжи, которая проезжала их пост на велосипедах. И вот, появляется «тощий» Батеман, виляя бёдрами, словно юная полячка, и обращается к Карлосу Альберто, чуть ли не тыча ему пальцем в глаза: «Правда, Алехандро не был столь красив, как та юная полячка». «Чепуха, красота Алехандро заключается в его лысине, которая стремится добраться уже до затылка» - ответил Эрнандо своим гортанным голосом. «Красив тот, у кого есть усы» - сказал Хакобо, который всегда чувствовал своё превосходство, когда мог превзойти кого-либо своими усами. Все разразились громким смехом. Дело в том, что товарищ Алехандро совершил путешествие в Картахену, будучи посланным Карлосом Альберто, с целью найти там водолаза, поскольку требовалось взорвать американское судно, которое стояло в территориальных водах Колумбии на военных манёврах около побережья Толу…. Это мыслилось как антиимпериалистический протест. Алехандро, в итоге, не удалось получить нужный контакт, чтобы встретиться с водолазом, – да и, наверн