Встреча с лахтарями. Буденновец

Отряд получил часовой отдых.

Мы же, назначенные в разведку, должны были итти немедленно. И мы пошли.

Я разделил отделение. Отделение шло на полкилометра позади меня под командой Лейно. Сам же я отправлялся в разведку, вперед.

Путь шел сквозь бездорожный лесок.

Мерно раскачивались, осыпая снег, мохнатые ветви.

Проходили стволы, шуршал уминаемый лыжами снег.

* * *

Точно так же, около года назад, я находился в глубокой разведке. Тогда наша разведка-рейд должна была отрезать подвоз из Финляндии в бунтующий Кронштадт; подвоз шел по льду Финского залива, Маркизовой лужи. И вот я увидел близкие огни поселка Инно. Я сам оттуда родом, и вся моя семья проживала там, и по сей день там живет отец-старик с матерью. И Айно, моя Айно, тоже - я знал - жила тогда со стариками. Наш дом стоит у самого берега моря, и берег этот был от меня всего лишь в тысяче метров. И окна дома нашего были освещены. И я пошел ближе к берегу, стараясь в тишине морозной ночи услышать скрип полозьев саней, везущих продовольствие "клешникам". Я подошел близко к берегу, выполняя задание разведки. Дом отца (все воспоминания детства) был всего в ста метрах от меня.

На пороге показалась женская фигура; это могла быть моя старая добрая мама или дорогая Айно; я не видел их с весны 1918 года, с дней разгрома нашей революции.

"Я зайду обнять стариков, - подумал я, - ведь никто никогда не узнает о нашей встрече, о моем заходе".

"Нельзя, ты ведь в разведке", - уговаривал я себя и остановился.

Я смотрел на домик, где старики, наверно, тоскуют о своем единственном Матти, где Айно...

Свет из окна желтым квадратом ложился на снег. Женщина на крыльце выплеснула из ведра воду и вошла в дом, захлопнув за собой тяжелую дверь.

Я сделал шаг вперед; я стоял десять минут вблизи дома, смотрел на него и думал.

Потом круто повернул и пошел дальше, продолжая разведку.

В тот вечер я захватил и привел к нам четыре подводы с хлебом, шедшие в Кронштадт из Териок. Белому офицеру, сопровождавшему сани, посчастливилось: он ускользнул под прикрытием тьмы, осыпаемый оголтелой бранью возчиков; на подводе остался лишь его портфель с бумагами, с документами на имя штабс-капитана Верховского. Самого штабс-капитана и след простыл.

* * *

Усталость бессонных суток и утомительного перехода в такой сильный мороз сказалась: все эти мысли проходили передо мной, как в полусне, да я, вероятно, и в самом деле задремал на ходу, и от этих полудремотных воспоминаний и мечтаний я очнулся совсем неожиданно, услышав звуки отдаленного разговора.

Быстро открыв глаза, я увидал в ста метрах от себя небольшой поселок.

На ближайшем доме развевался белый флаг. На крыльце этого дома стояли четыре вооруженных человека.

Я оглянулся: метрах в двухстах позади меня кончался неровный лес, и никого из моего отделения я не увидал. Я ушел далеко вперед.

Люди у крыльца стояли довольно спокойно. Они заметили меня.

Повернуться и итти назад было бессмысленно, три-четыре пули влипли бы тогда в мою спину. Оставалось итти вперед. Я так и сделал. Я шел размеренно, медленно, спокойно, думая о том, как бы дороже запросить с них за мою жизнь.

Я старался замедлить каждый свой шаг, выгадать каждую секунду, и потому, что я шел спокойно, не торопясь, держа курс на крыльцо избы с белой проклятой тряпкой, освещенной уже первыми косыми лучами встающего зимнего солнца, никто из стоящих у крыльца не шевельнулся, никто не взял винтовки наизготовку.

Чем ближе подходил я к деревне, тем виднее становилось мне, что у крыльца стояли лахтари из Финляндии; один из них откусил кусок хлеба, испеченного так, как не пекут нигде, ни в одном крае мира, кроме Финляндии, - особого рода пресные лепешки пекки-лейпа.

Я очень люблю пекки-лейпа, они напоминают мне годы моего раннего детства, и я уже тогда отлично знал, что во всей Карелии, за исключением разве Ухты, не умеют печь пекки-лейпа.

Я был уже в нескольких шагах от крыльца. Двое из наблюдавших за моим приближением вошли в избу, двое остались у крыльца. Я подошел вплотную к крыльцу.

- Здравствуйте, - буркнул я себе под нос, так, на всякий случай.

- Здравствуйте, ваше благородие, - ответили они, вытянувшись передо мной в струнку.

В первую секунду я даже опешил и взглянул на опушку. Ничто не говорило за то, что оттуда может сейчас кто-нибудь выйти.

Я стал медленно снимать лыжи.

Снял одну, снял другую. Два болвана, стояли вытянувшись передо мной в струнку. Белый капюшон балахона хорошо скрывал мой красноармейский шлем.

- Вольно! - скомандовал я и, очевидно, чем-то нарушил уставную формулу, так как парни весело перемигнулись друг с другом. Или, может быть, они играют со мной, как кошка с мышью? И я вспомнил избу в Паданах.

Где ты, Лейно, где штаб наш сейчас?

Я воткнул палки в утоптанный скользкий снег у крыльца и, медленно, вразвалку переступая со ступени на ступень, стал подыматься в избу.

- Надо сколоть лед со ступенек, - проворчал я, желая еще раз показать мое превосходное финское произношение.

- Будет исполнено, - ответил один из болванов, вытягиваясь во фронт и беря под козырек.

При этом он положил недоеденный кусок пекки-лейпа на лавку.

С каким бы удовольствием я сжевал его! Сразу захотелось есть.

"С пустым желудком легче перенести рану в живот", - вспомнил я изречение нашего курсового врача и переступил порог.

Очевидно, все шло, как ожидали эти дурни, потому что они не проявили даже малейшего признака удивления. Я видел все отлично.

Я и сейчас могу точно, подробно обрисовать все детали: как белые стояли, как лежал кусок хлеба на лавке, как слегка накренилась левая палка, воткнутая в снег, какого рисунка была резьба на наличнике двери.

Все чувства мои были обострены, и все это я помню отлично и не забуду до последней минуты моей жизни.

Входя в избу, я оглянулся на лес. На опушке не было и признака жизни.

Я вошел в помещение.

Сразу же охватила меня, сутки пробывшего без сна на воздухе, одуряющая теплота душно натопленного, насквозь прокуренного помещения. В помещении было четыре человека. Они наскоро прибирали комнату, винтовки в козлах стояли в углу.

Вслед за мной в комнату протиснулись два олуха со двора.

Как только я вошел, эти дурни вскочили и отдали мне честь.

Тогда спокойно, громко, раздельно, слыша каждый удар своего сердца, я спросил по-начальнически:

- Кто здесь командует?

На мой вопрос в открытую дверь из соседней комнаты выскочил рослый человек в егерской форме, со знаками отличия в петлице, с огромным, как окорок, лицом, багровым от напряжения и желания выслужиться, и стал передо мной навытяжку.

Держа руки по швам, он начал рапортовать.

Я приложил руку к козырьку, скрытому под капюшоном, как и полагается при принятии рапорта.

- Командую здесь я, капрал Курки, исполняя порученную мне задачу: освободить Карелию от русских красных бандитов.

Нервы мне изменили здесь: при словах "красных бандитов", рука, поднятая к козырьку, сама собой сжалась в кулак, и кулак захотел опуститься на физиономию капрала, чтобы сделать из нее отбивную котлету.

Большим усилием воли заставил я себя распустить кулак и отвести ладонь назад, делая все время вид, что я внимательно слушаю рапорт.

- Всего нас четырнадцать человек, - продолжал капрал, - и командует всей заставой поручик Ласси.

Услышав эту фамилию, я вздрогнул и, видя удивление в зрачках капрала, отвел свою поднятую руку назад и... и, вероятно, обнажил из-под капюшона кусок шлема, ту его часть, где краснела пятиконечная наша звезда.

Я понял это по внезапной бледности, залившей багровое до того лицо капрала, по тому, как он стал запинаться, очевидно, удивив этим всех слушавших, - их было теперь в помещении восемь человек; двое вошли сразу вслед за капралом из соседнего помещения, - и, наконец, по его прямому вопросу:

- Так вы красный?

- Да, я красный, - подхватил я его реплику и тоном приказа, не терпящего никаких возражений, продолжал: - и приказываю вам всем немедленно сдаться мне.

Они стояли оторопев.

В моей левой руке уже была граната, в правой - наган.

- Пока я с вами вел беседу, мои товарищи окружили селенье, ни один из вас не уйдет живым, если будете драться. Сдавайтесь!

Здесь Курки, а вслед за ним и я, взглянули в окно.

Метрах в пятидесяти, рассыпавшись цепью во главе с товарищем Лейно, шло мое отделение, быстро приближаясь к нам.

- С другой стороны два взвода. Сдавайтесь!

Никто из белых не успел ничего ответить, как под тяжелым ударом валенка дверь распахнулась, и в комнату влетел Лейно.

Увидев белых, он, размахивая гранатой, крикнул:

- Руки вверх!

Все находившиеся в комнате подняли руки.

В эту секунду на улице раздался глухой револьверный выстрел.

- Ты держи их здесь! - крикнул я Лейно, выскочил на улицу и приказал одному из товарищей с винтовкой встать у окна.

Тойво вбежал в избу помочь Лейно разоружить белых.

Снова раздалось несколько выстрелов.

Пробираясь задами деревни, отстреливаясь, уходил офицер.

Револьверные выстрелы принадлежали ему.

Ружейный же выстрел вырвался из соседней избы.

Я снял с плеча винтовку и медленно стал целиться.

Офицер уходил, и это был, несомненно, Ласси.

Я нажал на спусковой крючок. Он не поддавался. Выстрела не произошло. "От мороза, что ли?" - вспомнил я рассказ Раухалахти в санитарном вагоне. Я нажал еще сильнее.

Отдача была сильная.

Офицер рухнул в снег.

Я пошел к нему.

А так как лыжи мои остались у крыльца, я шел медленно, зачерпывая в валенки снег.

Выстрелы в деревне не прекращались, но становились все реже и реже.

Из леса выходили уже передовые бойцы нашего отряда.

Позади меня шел Лейно.

Офицер пытался приподняться на локте.

- Ласси! - крикнул я уже почти исступленно. - Ласси, наконец-то мы можем окончить здесь наш диспут.

От неожиданности он даже приподнялся и, увидав меня, поднял маузер.

- Я не увижу моей великой Суоми, и тебе, Матти, уже не купаться больше в ее озерах, - горестно сказал он и вдруг, выплевывая изо рта кровь, крикнул: - Продавшейся красной собаке - собачья смерть! - и выстрелил.

Ласси был отличным стрелком, но гнев и рана сделали его руку нетвердой. Пуля прошла капюшон и оставила в нем дыру.

- Ты опять не попал, Ласси, а вот я попаду...

Он снова поднял револьвер, почти касаясь моего полушубка его дулом.

Я опустил приклад.

Выстрела маузера не последовало.

Я знал Ласси с детства. Он сын хозяина лесопилки, на которой работал мой отец.

Во время империалистической войны многие финские буржуа, надеясь получить независимость из рук победителей-германцев, тайно, через шведскую границу, посылали своих сыновей обучаться в Германии воинскому искусству.

В Германии была даже организована для них особая военная высшая школа - так их было там много.

Можно с уверенностью сказать: девяносто процентов финского комсостава - германской выучки. Организаторы белой гвардии, шюцкора - они; командиры карательных отрядов Маннергейма - они; убийцы тысяч рабочих - они.

Германская армия была разбита, Красная - победила.

Так вот Ласси вместе с другими буржуями отбыл нелегально в Германию и во время революции прибыл оттуда уже законченным белым офицером.

Был митинг на лесопилке. Выступил Ласси, выступил и я, приехавший на побывку из Гельсингфорса. Мы установили на заводе Ласси восьмичасовой рабочий день и организовали завком, а когда пришли в контору проверить конторские книги, Ласси отказался дать их нам и сказал: "С такими негодяями и грабителями, как вы, придется говорить языком оружия".

Он тогда пропал с поля зрения, но теперь мы поговорили все-таки друг с другом языком оружия; это может подтвердить дыра в капюшоне моего балахона, это мог подтвердить и Лейно, если бы...

Я обыскал труп Ласси, добыл документы и пошел обратно в деревню.

Тут только я понял, как нестерпимо я устал и что не в силах сделать дальше ни шага...

Не помню, как я добрался до избы.

Отряд наш уже располагался на привал. Антикайнен распоряжался, высылая вперед новую разведку.

Посреди улицы лежал, раскинув руки, убитый финский офицер.

Я его не знал.

* * *

Я свалился, как сноп, на пол, не дойдя даже двух шагов до скамейки. Может быть, меня перекладывали, может быть, по мне ходили, - я не знаю, ничего не помню. Я спал глубочайшим сном.

Но спать можно было не больше трех часов.

В двенадцать часов дня надо было уже выходить и итти на Челку.

Из-под моей головы вытянули подушку.

Так я проснулся. Хейконен держал в руках подушку.

- Чего ж ты взял у бабушки подушку? - укоризненно сказал он, передавая подушку старой хозяйке.

Она встала с печи и, держа в руках подушку, стала его о чем-то нерешительно спрашивать.

Хейконен пристально смотрел на нее голубыми своими глазами и старался успокоить ее.

- Так вы в самом деле красные? - наконец, расхрабрившись, громко спросила она командира.

- Разве ты не видишь, как мы расправились с лахтарями?

- Видишь ли, родной, офицеры говорили, что на триста верст вокруг нет ни одного красного. Даже красная птица сюда не залетит, не то что красноармейцы. Вот почему я и сомневаюсь. Вот и подушка...

- А ты, бабка, не сомневайся, а лучше посмотри на красные наши звезды.

Этот аргумент, очевидно, убедил старуху окончательно. Сморщенное, как печеный картофель, лицо ее засияло, таинственность, наполнявшая каждое движение, исчезла.

Она подошла к двери и стала копаться, вытаскивая из-за резного дверного наличника какие-то бумаги.

Вытащив пачку документов, она стала перебирать их и, найдя, наконец, нужный, протянула его командиру.

Командир принялся читать.

Это была бережно сложенная, заверенная всеми печатями и подписью самого командарма почетная грамота, выданная штабом Первой конной армии на имя бойца товарища Юкко Петрова[10].

10

Большинство карелов самодержавием было обращено в православие и получило типично русские фамилии: Петровых, Хрисанфовых, Ипатьевых и т. д.

- Ну, что ж, вижу - грамота товарища Буденного...

- Так ведь Юкко - это мой сын, - залопотала старуха, бесконечно волнуясь. - Он сейчас с товарищами в лесу от лахтарей скрывается.

- Зови немедленно ребят из леса!

Старуха заторопилась.

Я видел, как она стала на самодельные карельские лыжи и пошла в лес (немногие наши питерские спортсменки-физкультурницы умеют бегать на своих телемарках так, как шла эта старушка).

К тому времени, когда отряд совсем уже был готов к отходу, из леса под предводительством старухи вышла группа людей на лыжах.

Увидев нас, они остановились.

Один пошел прямо к нам.

Этот парень и был буденновцем. Вместе с ним ушли в лес, скрываясь от насильственной мобилизации, произведенной лахтарями, еще девять мужчин.

Они перехватили две подводы с продуктами для заставы и питались захваченным продовольствием. Активно бороться с лахтарями из-за отсутствия оружия они не могли. Продукты были у них совсем уже на исходе, - и вдруг явились мы.

Петров не вполне был уверен в сообщении матери, что действительно пришли красные, и, чтобы не подводить остальных ребят, вышел к нам один.

Его сомнения быстро рассеялись.

- Как это вы, ребята, здесь очутились?

- Как бы мы здесь ни очутились - сами ли пришли или небом сброшены вниз, - но мы здесь, - сказал Хейконен.

Антикайнен, молчавший все время и, казалось, занятый сшиванием разодранного балахона, вдруг встал и сказал:

- Назначаю тебя, товарищ Юкко Петров, комендантом деревни. Двенадцать захваченных винтовок оставляю твоему отряду. Из девяти тысяч трофейных патронов забирайте восемь тысяч. Двух ребят ты отправишь конвоировать пленных. Приказываю тебе именем советской власти соблюдать дисциплину отряда и бить лахтарей без пощады!

Петров, как побывавший в переделках боец, принимая приказ, стоял, вытянув руки по швам.

Приняв приказ, он сказал:

- Служим трудовому народу!

И, выйдя на крыльцо, сорвав белый флаг, - наши ребята забыли это сделать в пылу схватки, - стал им размахивать.

Парни, оставшиеся в лесу, увидев сигнал, пошли, предводительствуемые старухой, к деревне по той самой колее, которую проложил я на рассвете, полусонный подходя к этой деревне.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В глубоком тылу у лахтарей

Мы снова, построившись, как полагалось, вышли в путь. Небольшая закуска и три-четыре часа сна подкрепили нас, и если бы не острая боль в плечах от лямки мешка и ремня винтовки и если бы не ноющая боль в ногах и бицепсах от движения, - все, казалось бы, шло так хорошо, как даже и не мечтали в штабе.

- Не забыл отмечать путь по карте? - спросил, обгоняя меня, адъютант, товарищ Суси.

- Нет, не забыл, товарищ Суси.

Тут только я понял вдруг, насколько труднее, чем нам, приходится нашим командирам.

Они должны проделывать точно такой же путь, какой проделываем мы; кроме того, на стоянках они должны заботиться о безопасности всего отряда, о каждом карауле, посылать разведку, намечать ей цели, выслушивать донесения, допрашивать пленных. Это работа нелегкая. И Суси сверх этого ведет все время дневник отряда. Как у него не замерзли пальцы во время писания, я не понимаю! Как он после разбирал эти каракули, начерченные в тетради на морозе?

Мы снова шли вперед, рассекая своей грудью морозный воздух.

- Эх, напрасно я петуха салом кормил! Какой кусочек загубил! - жалел Тойво.

- А для чего же ты его кормил?

- Как для чего? От сала петух голос теряет. Ну, я и дал ему... Пусть не будит до света. Так нет, все равно не петух - так приказ разбудил, - продолжал сетовать Тойво.

Повалил снег. Густой, липкий, мохнатый.

Мой взвод шел сейчас в середине отряда, но за густой стеной падавшего снега не было видно головных и арьергардных.

Мы шли вперед, пробираясь сквозь эту пелену.

Мы шли быстро. Опять мелькали палки, ноги, хрустел и шуршал уминаемый снег, и свистящее наше дыхание снова разрывало тишину.

Мы шли очень быстро - с грузом в двадцать кило, с грузом нескольких дней немыслимого нашего похода.

Я опять потерял Тойво из виду.

Он отставал. Выдыхался.

Опять пробежал мимо меня от хвоста отряда к его голове неутомимыйАнтикайнен.

Опять мы становились все разгоряченнее и разгоряченнее.

Опять капли пота стали стекать на лицо из-под шлема.

Мы шли, чорт дери, вперед! И мы заставляли итти за собой пленных лахтарей.

Им было итти легче - без винтовок, без патронов, без гранат и без запасов еды, как теперь ходят, когда сдают нормы на ГТО. Все они были лыжниками. Но, даже боясь ослушаться приказа, они стали все же роптать.

Один из них улучил секунду, когда мимо пробегал Антикайнен, и сказал:

- Ваше превосходительство, мы не можем так быстро итти, мы задыхаемся.

- Кто не сможет итти, тот не сможет и жить дальше! - крикнул, пробегая, товарищ Антикайнен, и он был прав: ведь ни одна собака не должна была знать о нашем движении, ни одна!

Мы шли вперед и вперед.

Передовые свернули вниз.

Мы покатились по откосу берега.

Один за другим скатывались на покрытую льдом и снегом реку. Мы пошли вперед по ней.

Капли пота, стекая со лба на глаза, мешали смотреть сквозь пелену валящегося снега.

Ремни натирали плечи.

Я пробовал несколько раз передвинуть их немного в сторону - не помогало, через минуту они снова соскальзывали обратно.

От пота рубаха стала совсем мокрой и плотно прилипла к телу.

Но мы шли все вперед, вперед... Все мои ощущения, все мои мысли, кажется, уходили в ноги.

- Ребята, нажимайте, скоро привал, - говорил я своему взводу. - Не подавайте вида пленным лахтарям, что вы устали, пусть почувствуют, как мы отличаемся от них. - Так подбадривал я своих ребят, и мне казалось, что ноги мои разбухают все время, превращаются в чурбаны, на которые вплотную, как резиновые, прилитые, насажены валенки.

И то, что эти чурбаны были мокры, было вполне понятно.

Рубахи наши тоже были мокры от пота. И пот проступал через рубахи на мех полушубков. И в самом деле, мех уже тоже был настолько мокр от пота, что отдельные капли, стекая, собирались на углах полушубка и, медленно сочась, падали прямо в валенок.

Если бы мне кто-нибудь рассказал об этом, я бы не поверил, но теперь дело было не в том, верить или не верить, а в том, чтобы итти вперед во что бы то ни стало. Вперед!

Я увидел, что немного отстаю, нажал, оттолкнулся палками и в мутнеющем сумраке наступающего зимнего вечера чуть не наскочил своими лыжами на лыжи впереди идущего. Я осмотрелся.

- Что с тобой, Аалто? - спросил я, запыхавшись.

У него не было балахона: балахон был разодран штыком, и, чтобы он не путался под ногами, Аалто его снял.

- Что с тобой, Аалто? - повторил я. - У тебя ведь полушубок покрыт льдом, ты совсем оледенел. Что с тобою?

- А ты посмотри, может, и сам ты не лучше! - буркнул под нос Аалто.

Я снял с левой, пораненной, руки варежку и стал ощупывать свой полушубок. Аалто был прав: мой полушубок был тоже покрыт ледяным покровом, хрустящей покрышкой.

Почти у всех ребят образовались на полушубках ледяные корки.

Пот, проходя через баранью кожу наружу, сразу остывал: его схватывал мороз.

Ледяная корка на полушубках - и пот, стекающий каплями, по мокрому меху! И то и другое сразу! И мы разгоряченной грудью вдыхали морозный воздух, рискуя с каждым глотком получить воспаление легких, и продолжали итти вперед в мокрых, обледенелых полушубках.

Мы шли по реке, и в сумерках наступающей ночи не было видно передовым товарищам, что местами, чортзнает откуда, вода выходила из-подо льда.

Передовики проскочили на лыжах эти зловредные места, и за ними весь отряд.

Кто хоть раз в жизни надевал на ноги лыжи, тот поймет, что это значило. Лыжа снизу быстро застывала, вода, попавшая на нее, замерзала и, прилипая, тормозила движение. К лыжам прилипал комками снег, и они уже никак не хотели итти ни вперед, ни назад. Легче итти по глубокому снегу пешком, чем на таких лыжах. И почти у всех нас лыжи въехали в воду.

Мы шли уже около пяти часов, и можно было бы сделать привал; теперь же совершенно необходимо было остановиться почистить лыжи.

Антикайнен скомандовал остановку.

Отряд остановился.

Мы направились к берегу.

Захрустел валежник, застучал топор, отыскивая сухостойное дерево.

Я стал утаптывать снег, чтобы очистить место для костра, и, оглянувшись на реку, увидел несколько стоящих без движения фигур. Они, опираясь грудью на палки, стояли молча, без признаков жизни, как замороженные статуи.

- Лейно, узнай, в чем дело!

Лейно устало пошел к ним.

Я увидел, как он стал толкать этих истуканов, стоявших на лыжах, как замерзшие снежные бабы. Оки зашевелились, пошли к берегу.

- Они спали стоя, - сказал Лейно. - Палки в грудь - и райские грезы. Спокойной ночи!

- Привал большой, - сказал, проходя мимо меня, Хейконен. - Привести себя в порядок и отдохнуть!

Большой привал - значит, можно развести ракотулет. Как нигде я не видал, чтобы пекли лепешки пекки-лейпа, точно так же я не знаю, чтобы где-нибудь, кроме дремучих лесов Финляндии, разбивали ракотулет.

Ракотулет устраивают так. Валят два больших бревна друг на друга. Предварительно на тех сторонах, которыми бревна соприкасаются друг с другом, топором делают глубокие засечки, своего рода бахрому. Их поджигают. Они горят медленно, сначала только тлеют, да и после нет такого яркого огня, какой бывает при обыкновенном костре. Но жар от ракотулета очень большой, за ним не нужно ухаживать все время, не надо каждую минуту подходить, подкладывать новые сучья, и сгорает он медленно. К тому же, когда разбивают ракотулет, разбивают всегда несколько штук параллельными рядами, так что получается нечто вроде строя огненных квадратов и между шеренгами ракотулетов бывает порядком жарко, даже в самую холодную ночь.

Ночь действительно была холодной. Не меньше 35°, по уверению Суси.

Большой привал.

Мы стали делать ракотулеты, набивать котелки снегом. Установили винтовки в козлы и стали очищать лыжи от налипших комьев снега.

Эта работа очень неприятная и кропотливая. Лыжи ведь близко к огню держать нельзя: если они разогреются, то, когда станешь на них, снег под ними начнет таять и налипать. Вот почему у нас, в Суоми и в Карелии, они стоят всегда в сенях.

Повозились уж мы с лыжами на этом привале!

Пот успел просохнуть. Но от огня обледенелые полушубки стали топорщиться, корежиться.

Я поднял руку, чтобы отломать нависавшую над ракотулетом ветку ели, и вдруг почувствовал, что в моей одежде что-то оборвалось, треснуло. И мне стало подымать руку очень легко. Я снял балахон. Обледенелый полушубок мой треснул, покорежившись на сгибе плеча. Рукав совершенно свободно теперь снимался отдельно от всего полушубка.

- Я придумал, что надо делать, чтобы полушубки впредь не леденели, - сказал комрот 2, Карьялайнен.

Он стал выворачивать свой полушубок наизнанку и, вывернув, надел на себя.

Такую же процедуру с полушубками проделал я и многие ребята, и мы ходили после мохнатые, как медведи.

Мой рукав не отваливался после от полушубка лишь благодаря балахону.

Ночь предстояла очень холодная.

Концы пальцев холодели даже в рукавицах.

Лежа в снегу, я посмотрел вверх и через тяжелые от снега мохнатые ветки увидел большие северные звезды, опрокинутый ковш Большой Медведицы и мысленно стал проводить линию к Полярной звезде. Я задремал.

Проснулся я от отчаянного жара - мне казалось, что правая сторона моего тела, обращенная к ракотулету, раскалена до-нельзя, левая же сторона погребена во льдах. Я повернулся на другой бок и продолжал спать.

Так крепко спать, я думаю, мне больше никогда не придется.

Один раз, когда я повернулся с боку на бок, я увидал, как Лейно быстро вскочил с постели, устроенной из свеженаломанных веток, и, быстро скинув полушубок, стал его уминать на снегу.

Он увидал мой полусонный, но, вероятно, очень удивленный взгляд и сказал:

- Спалил полушубок головнёй...

Продолжения разговора я не помню, потому что в ту же секунду заснул.

Снов не было. Опять спине стало очень холодно. И я проснулся оттого, что кто-то положил руку на мое натруженное плечо. Я с трудом разлепил веки. Надо мной, испугавшись, стоял товарищ Антикайиен. Он бережно - видимо стараясь не разбудить меня - переворачивал на другой бок - отдирал примерзшую к снегу полу моего полушубка... Я видел, как он подозвал часового и приказал ему каждые четверть часа переворачивать спящих с боку на бок.

- Чтобы не замерзали и не пригорали...

Так он заботился о нас, своих бойцах.

Конца их разговора я не слышал. И когда в другой раз я проснулся, открыл глаза, я увидал Тойво, укладывающегося у ракотулета. Он выглядел постаревшим на несколько лет и очень похудевшим.

- Опять, что ли, словил кого-нибудь в хвосте? - спросил неожиданно подошедшийАнтикайнен.

- Мое время еще не ушло, погоди, словлю еще десяток-другой! - попробовал отшутиться Тойво, но ему явно это не удавалось.

Он снова отстал от отряда и только что пришел.

- Товарищ начальник, - сказал он Антикайнену, - дозоры у нас слабо смотрят, меня никто по пути не остановил.

Командир пошел дальше осматривать стоянку и проверять бдительность дозорных. В своем опоздании Тойво мог найти и некоторую долю утешения.

Увидев разложенные костры, он вышел на берег, пошел к ним напрямик и таким образом не попал в воду; поэтому ему и не нужно было так возиться с лыжами, очищая их. Но к чести Тойво надо сказать, что это было последнее его отставание больше, чем на час.

Все остальные переходы он проделывал так, что только опытный глаз мог отличить в нем новичка.

Он проделал ускоренный курс подготовки в лыжники. Во что ему обошлась эта подготовка - говорили его лицо, напряженное, заострившееся, как у человека, долго болевшего, и его глаза, горевшие странным блеском.

По-настоящему я понял, во что обходился поход Тойво, лишь в Челке.

Отряду же обучение Тойво едва не стоило катастрофы при спуске перед Пененгой.

* * *

Было еще только четыре часа ночи, когда мы поднялись и вышли вперед. Снова вперед.

Было совсем темно.

Опять мы шли по реке.

Опять мой взвод шел посередине отряда.

Вначале итти всегда казалось невероятно трудно.

Ну, разве что заставишь себя сделать, и то через силу, шагов двести-триста.

Ныли мышцы на ногах, на руках, мышцы живота. Болели натертые плечи, разбухали ноги.

Стирались валенки.

Но через сто-двести шагов делалось уже вполне понятным, что можно пройти больше.

Мышечная боль растекалась, рассасывалась.

Морозный воздух, пронизывая все тело, бодрил.

Да, пройти можно было гораздо больше, чем двести шагов.

Пройти можно столько, сколько нужно, чтобы принести победу революции.

Мы шли вперед по реке, отталкиваясь палками, нагруженные, оставляя глубокий след в рыхлой целине.

Снегопад прекратился.

Ясная, морозная луна освещала наш утренний путь.

От света на снег ложилась полоса - лунная дорога, какая бывает на реках.

Передовики шли сейчас внимательнее.

Заметив талую воду, они взяли курс на берег.

За ними пошел весь отряд.

Мы прошли это место, снова спустились на лед и пошли по льду. Но на этот раз передовики прозевали и с размаху влетели в талую воду, скрытую снегом.

Отряд остановился. Мы вышли на берег.

- Остановки не будет! - скомандовал звонким своим голосом товарищ Антикайнен. - Они почистятся и догонят.

Таким образом мой взвод стал головным. Мы вышли на берег и уже больше не спускались на предательский лед реки. Мы шли вперед.

Луна закатилась.

Рассвет подступал к отряду из-за каждого беличьего дупла, волчьей норы. Мутно-молочный рассвет. Мы шли.

Скоро должна быть деревня Челка. После Челки наш путь лежал уже прямо в Реболы, где, по всей вероятности, находился штаб фронта. Пленные говорили, что там триста лахтарей.

- Матти, ты пойдешь со мной вперед в разведку и возьми с собой одного курсанта! - сказал Хейконен.

Я отобрал Лейно.

Мы идем вперед.

- Метрах в двухстах от деревни останови отряд и, если будут выстрелы, окружи деревню, чтобы никто не мог проскочить! - отдал приказ комроты товарищ Антикайнен.

Мы вышли вперед. Через пятнадцать минут хода мы были у самой деревни.

Деревня, как и большинство карельских деревень, расположена у воды и окружена низкорослыми, срубленными банями. Мы обошли деревню по задам. Ни над одной избой не развевался белый флаг. Из нескольких труб подымался уютный дымок.

Протяжно мычала корова.

Женщина вышла на крыльцо, постояла, сбежала с крыльца, перешла улицу и исчезла.

Несколько ребятишек возились на улице с огромной кудлатой собакой.

Никаких, даже отдаленных, признаков лахтарей не было видно. Деревню война, казалось, обошла.

- Да, здесь, конечно, тоже никто нас не ждет, - улыбнулся мне Хейконен. - Но мы все-таки здесь!

И для проверки мы выбрали самый крепкий, богатый на вид дом в деревне, где, конечно, остановились бы белые, и пошли к нему. Лыж снаружи не было видно. Все было попрежнему спокойно. Я постучал в дверь. Хриплый женский голос ответил мне по-фински:

- Войдите!

- Спасибо! - отвечал я. - Нас трое.

И мы вошли через сени в горницу.

Горница была чисто прибрана, половики разостланы на сияющем чистотой полу. Покрытый сверкающей клеенкой стол, образа в углу.

Мы предупредительно сняли шлемы: откинули капюшоны, так что шлемы остались в капюшонах. Рослый, упитанный, неповоротливый мужчина встал с кресла при нашем появлении.

- Здравствуйте! - сказал Хейконен.

Мужчина что-то промычал в ответ.

Из соседней комнаты, в которой была растоплена плита, раскрасневшись от жара, выскочила женщина лет тридцати пяти и затараторила:

- Здравствуйте! Это мой муж. Он глухой. Как хорошо, что вы пришли к нам! Вы давно из Финляндии?

- Позавчера! - глухо ответил Хейконен.

Я взглянул на него недоуменно. Он подмигнул и скривил угол рта мгновенной улыбкой.

- Разве здесь никого из наших нет?

- Нет, нет... - и женщина быстро перед глазами мужа задвигала пальцами. Так разговаривают с глухонемыми.

Он сделал к нам шага два навстречу, ухватил руку Хейконена, потом радостно стал пожимать мне руку, и живейшее удовольствие было написано на его заросшем кустами волос лице.

- Он принимает нас за финских офицеров, - успел шепнуть мне Хейконен в то время, как глухонемой кулак тряс руку Лейно.

- Дорогая хозяюшка, нам с дороги молочка бы выпить! - обратился к хозяйке Лейно.

Через полминуты мы уже сидели за столом, покрытым сияющей клеенкой. Перед каждым из нас возвышался кувшин с парным молоком. Приторный вкус молока и тепло горницы размаривали.

Хозяйка весело хлопотала у плиты в соседней комнатке, что-то спешно для нас стряпая.

- Пей в два горла, Лейно, нескоро еще дождешься такого угощенья, - обтирая губы, сказал Хейконен.

Лейно улыбнулся, хотел что-то ответить, но поперхнулся и закашлялся. Несколько капель молока грузно упали на клеенку.

Хозяин, наблюдавший всю нашу трапезу, с почтительным восторгом и радостной преданностью подскочил в одну секунду с полотенцем в руке и, предупредительно изогнувшись, быстро вытер с клеенки капли, оброненные мною и Хейконеном.

Финский офицер имел в этом доме, очевидно, право на почтительное уважение.

Желая, наверно, еще раз подчеркнуть свою преданность к нам и ненависть к советской власти, глухонемой подошел к комоду, покрытому кружевным ручником, выдвинул ящик, из ящика вытащил шкатулку, из шкатулки несколько совзнаков миллионного достоинства, выразительно плюнул на них, бросил на пол и стал изо всех сил топтать их.

- Погоди, я разделаюсь с ним! - прошептал мне на ухо Лейно и стал медленно вытаскивать из кармана ватных штанов бумажник.

На громкое шарканье мужа вышла из соседней горницы хозяйка, подобрала дензнаки и, бережно сложив их, взяла из рук мужа шкатулку, положила в нее дензнаки и вышла из комнаты, захватив шкатулку с собой.

Лейно тем временем вытащил бумажник из кармана и, разложив его на столе, вынул хранимую им с 1918 года финскую марку, - марку, выпущенную Советом народных уполномоченных Финляндии с лозунгом: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - и подал эту марку кулаку.

Кулак, увидев финские буквы, не потрудился даже прочитать их внимательно. Он, как полоумный, запрыгал, поднес марку к своим губам, стал ее целовать. Было одновременно и смешно и противно.

- Матти, - обратился ко мне Хейконен. - Пойди, приведи отряд.

Я вышел и, надев лыжи, отправился к отряду, который, как условлено, должен был ждать результатов разведки вблизи от деревни. Дозорный наш окликнул меня.

- Можно итти вперед! - ответил я ему на ходу и остановился, увидев картину, подобную которой я, надеюсь, до самой смерти своей не увижу больше.

Почти весь отряд спал, стоя на лыжах, уткнув палки в грудь, беспомощно опустив голову и руки.

У некоторых изо рта тянулась тонкая, замерзавшая в воздухе слюна.

Мерное сопенье вырывалось из утомленных грудей. Закрытые глаза, мерное дыхание, беспомощно повисшие плетьми руки самых здоровых парней, каких только мне пришлось встретить на своем веку, показывали уже почти невозможную степень утомления. Полное отсутствие разговоров и шуток говорило больше, чем самые подробные расспросы.

Даже Антикайнен с трудом удерживал себя от сна.

- Товарищ командир, деревня свободна, - отрапортовал я и пошел обратно.

Разбуженный отряд медленно пошел в деревню.

Когда я вошел в избу, Хейконен и Лейно аппетитно уплетали большую яичницу-глазунью.

Я присоединился к ним, но едва успел отправить в рот блестящий от масла, янтарный, поджаренный желток, в горницу вбежала девчонка лет двенадцати и бросилась прямо в кухню к хозяйке.

Несколько секунд за перегородкой был слышен приглушенный шопот.

Полногрудая хозяйка выпорхнула в нашу горницу, подбежала к оконцу и, взглянув в него, замерла. Затем медленно, побледнев, - жар от плиты быстро сошел с ее лица - подошла к глухонемому и дернула его за рукав. Она подвела его к окну.

Глухонемой замычал, и в этом мычании было что-то жуткое.

Я встал <