Воровство и сбыт украденного

Таинственнее, чем в этот вечер, в котельной не было никогда. Миклош и Фелия сидели при приглушенном свете и молчали. Они должны были бодрствовать и ждать, как всё пройдёт; им нужно было набраться терпения до утра.

Пробило двенадцатый час; уже к десяти все случайные посетители Миклоша разошлись. Прихода уличных девушек можно было не опасаться, так как была чудная тёплая ночь.

Из моей комнаты, от конторки, свет падал во двор, в этом не было ничего особенного. Разве мало я здесь, у окна, до поздней ночи чертил и писал для лейтенанта. На окне не было ни штор, ни жалюзей. Моя сильная лампочка бросала яркий свет во двор. Отсюда, из этой комнаты на первом этаже, мы проделали большую подготовительную работу за эти недели.

Две толстые деревянные стены отделяли нас от помещения магазина и склада. На наиболее подходящей стене, почти под потолком, был проделан четырёхугольный лаз. Потребовалась точная осторожная работа, чтобы сделать этот деревянный четырехугольник вынимаемым. Заранее мы позаботились о том, чтобы сразу после использования лаза все следы были замазаны и закрашены, присыпаны пылью и замаскированы паутиной.

Лаз находился сразу за полками с рулонами ткани, так что из магазина он был не заметен.

После полуночи, когда все меры предосторожности были предприняты, можно было начинать акцию.

У дворовых ворот стоял Глазер и следил за ходящим туда-сюда постовым, который, ничего не подозревая, описывал круги вокруг магазина, как каждую ночь.

Хаферль стоял на лестнице, которая вела к лазу. Лестницу притащил Миклош из какой-то кладовки сверху.

Я первым, перед Хаферлем, поднялся по лестнице, и уже пролез через отверстие. Хаферль приставил деревяшку к дыре, слез с лестницы, и, сложив, положил её на пол; открыл газету на конторке и стал читать. Закрытый наверху, я приступил к работе, расчитывая только на себя.

Каждое движение руки было продумано. Мои действия были отрепетированы во время торговли. Отдельные, наиболее ценные вещи уже были подготовлены к упаковке.

Брать нужно было только товары, которые трудно контролировать. Как, например, ткани, лежавшие в толстых рулонах, от которых можно было отрезать несколько аршин так, что никто и не заметит; или резиновые сапоги, которые вновь лежали огромными кучами, не поместившиеся на полки. Кускового сахара тоже можно было взять несколько пудов, если знать, как достать его из лежащих штабелями мешков.

Главное, никто не должен был заметить изменений. Нельзя было оставлять следов.

Я работал.

Сначала я отрезал ткани, бархат и сатин, и вернул рулоны в их прежнее положение. Я заполнил мешок, добавив к тканям другие вещи: дюжину резиновых сапог, упаковки с носовыми платками и хорошим мылом, ящики с конфитюром, кожу, кофе и т.д.

Я работал при свете огарка свечи, который стоял в деревянном ящичке.

И вот с первым наполненным мешком я поднялся на полки. На ногах у меня были только носки. Наверху, в закрытое отверстие, я подал сигнал. Через некоторое время, показавшееся мне бесконечным, показалась рука Хаферля, взявшая мешок.

Отверстие вновь закрылось, я спустился с полок.

Теперь была очередь сахара. Он в это время играл в Ставрополе очень большую роль. Все мешки вокруг меня были опломбированы. Пломбу нельзя было повредить ни в коем случае. Как, несмотря на это, взять у них сахар, подсказала мне моя изобретательность. Преступный азарт не знает преград. Я добирался до сахара, распарывая шов.

Я облегчал мешки фунтов на десять, и зашивал потом шов упаковочной иглой.

Несколько ослабленная шнуровка снова натягивалась, как только я придавал мешку новое положение. Работа с сахаром требовала много времени. Два больших бумажных мешка, каждый по двадцать фунтов, уже стояли рядом со мной, а я всё ещё сидел и шил.

Наконец, я отложил иглу в сторону, взял веник, совок и замёл все следы.

Я вновь поднялся на полки и постучал.

Прошло несколько минут – потом появилась рука.

«Подожди!» - сказал я. - «Сахар! Он ещё внизу. Бери осторожно! Двумя руками!»

Я вновь спустился вниз.

Осторожно взяв первый мешок в руку, я отправился наверх. Второй рукой я помогал себе.

Ногами я цеплялся за полки. Всеми десятью пальцами мне нужно было поднимать тяжёлый бумажный мешок наверх. Вдруг – ну, а как же иначе – я почувствовал, как тяжесть уходит из моих рук.

Порвалась бумага.

Двадцать фунтов сахара полетели вниз.

Глухой удар. Шум от множества раскатившихся по полу кубиков сахара.

Мёртвая тишина.

Солдат на улице остановился. Я услышал это. Несмотря на ужас, охвативший меня, у меня хватило ума стремительно соскользнуть вниз и потушить огарок.

Отверстие вверху тотчас бесшумно захлопнулось.

В доме не было ни звука.

Секунды тянулись медленно, бесконечно, как часы… Часы перед моим последним шагом, который мне придётся сделать. Прощайте, прекрасные мечты, которыми утешалось моё сердце, мечты о… Всё кончено?

Но нет, невероятное везение: солдат на улице, после непродолжительного стояния, продолжил свой путь…

А ещё через несколько минут вернулся к своему монотонному автоматическому шаганию.

Через час из двора вышла Фелия, танцующей походкой прошла по улице мимо солдата, остановилась, откликаясь на знаки внимания, которые он начал оказывать ей, отвлекла его. Сначала она увела его подальше от входа во двор. Потом долго держала его в самой дальней точке его патрульного пути. А в это время Миклош и Глазер, подхватив узлы с товаром, исчезли в темноте улицы.

Глазер, имевший контакт с армянскими торговцами, предупредил их. И они ждали ворованный товар перед рассветом.

У Миклоша были другие клиенты, которые тоже были поставлены в известность, и расплатились сразу.

Фелия дождалась, когда сменился часовой, и отправилась домой. Своему сапожнику она принесла такой ценный товар, какого не было никогда раньше.

Ещё и не рассвело, а все уже вернулись. С деньгами… Глазер и я вдруг разбогатели, у нас были полные кошельки денег. Что нам могло теперь помешать нашему отъезду?

Полмешка товара остались нереализованными. Торговцы хорошо затарились, больше им было не нужно.

Нужно было надёжно спрятать мешок. Через 2-3 дня я мог бы пойти с ним к Друзякиным, предложить его старому хозяину – по сниженной цене, конечно. Разве мог он отказаться?

Ведь всё было в дефиците.

Глазер был согласен со мной в том, что о нашем исчезновении из города никто не должен знать. Кто бы это ни был, никто ничего не должен был заметить. Через 4-5 дней мы собирались быть готовыми.

Каждый из нас должен был добыть себе одежду, совершенно другую. Избавиться от этих военных гимнастёрок и штанов!

Глазер взял на себя задачу – добыть удостоверения или паспорта. Всё это было на чёрном рынке. Каждый фальшивый документ делался на твои настоящие или выдуманные данные. Если заказать их у так называемого «Латышского комитета беженцев», стоило это 40 рублей за паспорт, и ты тогда был бы латышом. Все печати тоже подделывались. Так как для того, чтобы купить билет в кассе, необходимо было разрешение, подписанное комендантом города, его тоже нужно было купить, и оно тоже было поддельным.

Мы же, между тем, продолжали нести свою службу на выдаче товара реквизиционной комиссии. Это была большая нагрузка на нервы и самообладание. Для меня это было почти невыносимо – особенно в первый день после разбоя – на месте собственного ночного преступления в течение многих часов играть совсем другую роль, роль безобидного честного сотрудника, чувствуя себя преступником, которому велено молчать.

Я постоянно ловил себя на том, что мои глаза обращались к тому ужасному четырёхугольнику вверху – туда, вверх, в полутьму, сразу за полками.

В действительности там ничего не было видно, но взгляд неосознанно направлялся туда и искал.

А если бы лейтенант наблюдал за мной?.. А если бы он что-нибудь заметил?

Но лейтенант был дружелюбен и полон доверия, как всегда.