Мчатся кони - вьется снег из-под копыт

В городах, как и во всей стране, шел грандиозный переворот: старое - и плохое, и хорошее - сменялось новым; осуществлялся один из главных принципов: все должно быть иначе.

Одной из ярких достопримечательностей городов были извозчики. В каждом городе они были особые, свойственные духу именно этого города. И складывались эти качества извозчиков десятилетиями.

Поездку в экипаже невозможно сравнить с поездкой в любой, самой хорошей машине, как невозможно сравнить езду верхом с ездой на велосипеде.

Мне много раз приходилось ездить на извозчиках - и в Одессе, и в Киеве, и, конечно же, в Москве. Особенно врезались в память поездки зимой. Как это было красиво, романтично, сколько было во всем неповторимой прелести! Отец и дядя закрывались медвежьим пологом до груди, а мать - до подбородка. У меня же выглядывали только нос и глаза. Компактные, легкие сани мчались стремглав, казалось, что лошадь их не чувствует. Из-под копыт летели брызги, а из-под полозьев - струи рассекаемого снега. Дух захватывало, лицо горело (а особенно горело у пацана, который прицеплялся сзади, поставив ноги на концы полозьев). А когда сани подлетали к воротам нашего дома и мы шли по двору до парадного, все еще невозможно было прийти в себя. И только дома, раздеваясь, я чувствовал бодрость и прилив сил во всем организме.

Летом, когда мы собирались ехать на вокзал, торжественно распахивались тяжелые ажурные ворота, бричка въезжала во двор и притормаживала у нашего крыльца. Кучер помогал выносить чемоданы, укладывал их под облучок и рядом с собой. Потом так же торжественно мы выезжали на улицу, и дворник дядя Федя закрывал ворота.

Потихоньку начали появляться такси, но найти их, особенно в нужный момент, было практически невозможно.

И вот подошли «переломные» и знаменательные 1931-1933 годы. Они известны большинству как годы, когда взорвали храм Христа Спасителя, Иверские ворота, Казанский собор на Красной площади и многие другие бесценные архитектурные и исторические памятники. Год 1931-и прославился еще и тем, что были фактически запрещены извозчики. Тысячи бричек, колясок,

фаэтонов были сломаны и сожжены. Лошадей, фураж, конюшни и бедные жилища при конюшнях отобрали, а невесть в чем повинные извозчики сосланы вместе с семьями. Лишь немногим одиноким «ванькам» удалось скрыться и где-нибудь устроиться. И сейчас еще вижу растерянный взгляд этих простодушных людей, у которых по-детски текли слезы по шершавым заскорузлым щекам и густой бороде. Они не могли себе представить, что можно так поступать с людьми, их женами и детьми - ведь это не глухой лес, где разбойничают какие-то

нехристи. Возможно ли так поступать в большом городе, столице, при всем честном народе?!

- Как же это? - разводили они руками, - где же власть-то? Кто защитит нас?!

- Так то ж и есть власть, - объясняли им, - новая, сильная, беспредельная - диктатура большевиков! Поняли теперь?

- Ничего не понимаем. Люди, помогите! Помогите, православные!

- Ты уж молчи. А то тебе за православных добавят срок. И бородатые богатыри смолкали.

Все вокруг совершенствовалось. «Диктатура партии большевиков» - это было здорово, но не очень хорошо звучало, и ее заменили термином «диктатура пролетариата». Стало лучше и надежнее: теперь диктатура партии процветала от имени пролетариата.

В том же 1933-м прошла и еще одна грандиозная кампания - паспортизация. У значительной части населения имелись старые паспорта или справки, по которым они были прописаны. И вот началась, в который раз, сортировка людей. Кому-то выдавали паспорта, кого-то высылали, кого-то сажали, а кто-то, не заходя в милицию, скрывался, уезжал в глухие места. С этого года остались без паспортов крестьяне, став колхозниками, своего рода новой государственной собственностью.

Нашей семье дали постоянные паспорта. Дали паспорта и Дюку с женой, но временные, а ведь это были потомственные москвичи в трех поколениях. Когда Дюк получил паспорт, он даже рот открыл и задумчиво, как бы про себя, сказал: «Временный, значит? Это правильно. Все мы тут временно, а я особенно». Сложил бумагу, аккуратно спрятал в бумажник и пошел.

Да, для многих этот год был переломным. Волнения, слезы и страдания коснулись и обитателей нашего двора.

Надо сказать, что «знаменательных» и «переломных» годов у нас хватало. Пройдем по четным числам: восемнадцатый, двадцатый, двадцать второй, двадцать четвертый, двадцать шестой - первые грандиозные и бессмысленные репрессии, истребление интеллигенции, гражданская война, становление СССР, нэп, смена вождей. И дальше - по нечетным: двадцать седьмой, двадцать девятый, тридцать первый, тридцать третий, тридцать пятый - строительство новых лагерей, разгром нэпа, Курдистан - начало уничтожения целых народов; раскулачивание, коллективизация, голод, паспортизация, раскрытие «заговоров». Потом наконец показался просвет - по законам диалектики не может быть все время плохо. Развитие человеческого общества никогда не происходило в одном направлении (тогда бы человечество ушло бог знает куда, выпрыгнуло бы из своей колыбели - Земли - и улетело в космос), и потому это так долго ожидаемое «просветление» воспринято было с большим энтузиазмом.

«...ЖИТЬ СТАЛО ВЕСЕЛЕЙ...»

Радио известило об очередном выступлении вождя, на этот раз на Всесоюзном совещании стахановцев. В этом выступлении выделялись слова Сталина: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей». Эти слова, как и все его великие изречения, под портретом и без оного запестрели на воротах и заборах, в магазинах и аптеках, школах и детских садах, кино и клубах, в трамваях и поездах, на заводах и в учреждениях. Затем они появились на огромных щитах в парках, скверах, площадях, даже на глухих торцевых стенах высоких домов.

Если так сказал мудрейший из мудрейших - Сталин - значит, так оно и есть. Чтобы обеспечить нужную реакцию народа на эти великие слова, на их основе тут же сочинили песни. А сочинять было кому. На отсутствие талантов наш народ никогда не жаловался.

В свое время казалось, что превзойти известного Павла Германа, автора бесконечного числа песен, невозможно. Но он был просто талантлив. А когда к таланту прибавляется еще и желание выслужиться, авторы слов и композиторы превращаются в неистовый «экипаж машины боевой». И на этой бронированной политическими установками машине они проламывают двери всех издательств, давя своих конкурентов. Такие головокружительные успехи стали возможны при полной коллективизации не только крестьян, но и писателей, композиторов, художников, превратившей их в послушное агитационное орудие партии для оболванивания народа. Партия создала для идейных прислужников целую систему подачек, а они полностью продавали ей свое вдохновение и талант.

В это великое время унификации творческого процесса, а говоря попросту - работы по партийному заказу, - кому-то было легко, вольготно и сытно, кому-то очень тяжело, а кто-то просто умирал - как художник, поэт, композитор, а часто и как человек.

Дело в том, что свободное творчество истреблялось всеми способами, вплоть до травли и убийства. Всех членов любого творческого союза - композиторов, писателей, художников -жестко контролировали партийные органы и спецслужбы НКВД. Под контролем было все - творческие планы, идеологические настроения, позиции, симпатии, связи, свободное время. И это все не из простого любопытства, а по четко выстроенной, методически выверенной работе.

Из всех союзов особое внимание уделялось Союзу писателей. Если художник напишет безыдейную картину, к примеру, «Закат в поле», «Утро в лесу» - так ему и надо, пусть сумеет ее продать. Если композитор напишет просто лирическую оперу, балет, романс - ставить и исполнять их никто не будет, сочинение останется у него в столе. А вот писатель - это серьезно. Он может написать такую повесть, пьесу, такой роман, рассказ или такие стихи, что уничтожено будет не только само произведение и его автор, но и те, кто «это» допустил или проморгал. Ведь пропаганда и агитация, наравне с военным оружием, должны были использоваться, управляться, направляться только партией через верные ей службы, и никто ничего на свое усмотрение делать не должен. Это входило в одну из основ строя.

А потому - если везде и всюду были стукачи, то в Союзе писателей стукачом был каждый третий (если кто-то скажет, что каждый второй - спорить не буду).

Создатель ВЧК - своего любимого детища - Ленин, учил: «каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить... Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства... Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, мы вынуждены не только рвать нашу дружбу, но идти дальше - идти на доносительство».

Особенно старались посредственности. Но если стукачами оказывались еще и люди не без способностей, то такое прекрасное сочетание быстро выводило их на руководящие должности, и весьма высокие. Тогда они уже состояли на службе в органах и, достигая пенсионного возраста, получали две пенсии - по основной должности и «по совместительству». Можно назвать их имена - все известные, популярные, но они, в общем-то, уже отслужили, и тыкать пальцем в них сегодня не имеет смысла - дело не в именах и фамилиях, а в системе, ее работе и результатах.

Очень правильно и четко говорили в самом Союзе писателей: «У нас все живут по принципу курятника: взлетел повыше, клюнул соседей, накакал на нижних». Нижних затирали, отжимали, затаптывали. Тяжелее всего было очень способным, но не умевшим перестроиться, приспособиться, продаться. Это были не только Гумилев, Есенин, Воронский, Бабель, Мейерхольд, Мандельштам, Флоренский, но и многие, многие такого же ранга и пониже. Чтобы лучше представить, как это происходило, возьмем, к примеру, судьбу В.Э.Мейерхольда, известного актера и режиссера.

Всеволод Мейерхольд получил отличное воспитание и образование в хорошо обеспеченной семье предпринимателя, выходца из Германии. Специализация юриста в Московском университете, куда его определил отец в надежде, что сын продолжит его дело, не увлекла юношу, и он в двадцать два года переходит в Музыкально-драматическое училище Московского филармонического общества, где раскрываются полностью его природные таланты. С 1898 года он с нарастающим успехом играл во многих пьесах Московского Художественного театра.

Через четыре года организовал «Товарищество новой драмы», где стал не просто режиссером, но и создателем своей художественной программы в театральных постановках. Суть этой программы - поэтика символизма, условностей, стилизации, подчинения актерского действия живописно-декоративному началу. Станиславский, ознакомившись с его идеями, посчитал их интересными, но не увлекся ими.

Однако молодой, полный новых планов и фантазий Мейерхольд отправляется в столицу - Петербург - и с 1906 года становится главным режиссером в театре В.Ф. Коммиссаржевской, а через два года - режиссером в знаменитом Александрийском театре. Там он довольно удачно проводит необычные эксперименты по введению в классические трагедии сцен народно-массовых уличных зрелищ. Экспериментальную работу он оттачивал в своей студии на Бородинской улице.

В эти предреволюционные годы в нем бурлил протест против, как он выражался, «буржуазно-мещанского эпигонского натурализма». Такой же протест в то же время и в не меньшей степени бурлил и у молодого поэта Маяковского. Бог их свел во времени и по интересам, и по результатам экспериментов, и по увлечениям, по поиску нового в драме и поэзии. В общем, души их слились, и они помчались в одной упряжке.

Оба с восторгом и огромными надеждами встретили Октябрьский переворот, обретение полной свободы, братства... Наконец у всех появилась возможность работать творчески, по своему вкусу и фантазии!

В этой паре восторженный Мейерхольд, пожалуй, превзошел своего партнера, вступив в 1918 году в партию большевиков. Окрыленный большевистскими обещаниями и перспективами новой творческой жизни, он создает знаменитый яркозрелищный политико-агитационный «Театр Октября». Мейерхольд-коммунист становится главным режиссером в преобразовании театрального искусства. Одной из первых постановок был спектакль об Октябрьской революции, где с большим пафосом и блеском был показан ее руководитель Троцкий и его роль в победе большевиков. Это было ярко, доходчиво, а по темпераменту и настрою даже выше, чем появившаяся затем поэма о Ленине Маяковского.

Дружба с Маяковским способствовала осуществлению мечты о воссоединении «трибуны и зрелища». Их стараниями появлялись на сцене спектакли нового типа, в которых с большой динамикой раскрывалось развитие революционного процесса в современной жизни: «Мистерия-Буфф», «Клоп», «Баня» Маяковского были поставлены Мейерхольдом с блеском, закрепили за ним репутацию непревзойденного мастера-экспрессиониста.

После пьес Маяковского, где новый революционный стиль был хорошо разработан и утвердился в мейерхольдовской режиссерской практике, со спектаклями по Эрдману «Мандат», «Даешь Европу!», «Рычи, Китай!» было уже легче. И уж совсем просто было с «Последним и решительным» Вишневского, со «Вступлением» Германа.

Я видел эти спектакли. Безусловно, это было необычно, многое - невероятно, фантастично и трудно для актерского исполнения, а тем более - для восприятия зрителя. К тому же все от начала до конца столь неожиданно и необыкновенно, что даже, если и не все всё понимали -сидели затаив дыхание и открыв рот, вытаращив глаза на сцену. Это было далеко от «Маскарада» Лермонтова или пьес Шекспира, но ведь так и должно было быть - все по-новому.

Мейерхольд настолько увлекся искусством, которому посвятил всю свою жизнь, что стал переносить свой опыт, методику, образ видения спектакля и на классические пьесы - «Лес» Островского, «Ревизор» Гоголя, «Горе уму» (вместо «Горя от ума») Грибоедова. Ставил он и оперные спектакли («Пиковая дама», 1935, Ленинград).

На спектаклях «Лес» и «Ревизор» я был дважды. В первый раз, хорошо зная эти пьесы, с трудом их узнавал. Может, легче было бы смотреть, если бы их не знал (Мейерхольд изменял текст, дописывал и убирал авторский). Конечно, постановки эти приводили в смятение академических театралов. Кто-то принимал их, кто-то критиковал. Но одно было бесспорным - их ставил человек незаурядного таланта, неуемной фантазии и энергии. Многие считали его гениальным и более других - знаменитый С.М.Эйзенштейн, его ученик, гордившийся этим.

Кругозор, эрудиция Мейерхольда были огромны. И чтобы дарование его получило еще большее развитие, решено было воздвигнуть на углу улицы Горького и Триумфальной площади театр Мейерхольда. Сохранились фотографии, как в начале 1937 года Мейерхольд, находясь на уже построенном цокольном, а точнее, первом этаже, обсуждал с инженером детали возводимого театра. На одной из фотографий они обсуждают, как будет опускаться и подниматься сцена, если занавеса не будет, зрители будут сидеть вокруг сцены, как в цирке. Эту идею он разрабатывал с К.С.Станиславским, с которым к этому времени у него сложились самые тесные творческие связи.

Но театра новой эпохи социалистической культуры не получилось. В пик развития таланта и творчества, признания и успеха Мейерхольда (1933-1935) в стране начали происходить очередные большие перемены. Распустили РАПП, заменили его союзами композиторов, писателей, художников. По всей стране стали укреплять колхозы творческих работников, строго контролируемые партийными организациями. Мейерхольд не заметил, что уже оказался в одном из московских «курятников», где на шесты старались быстро взлететь крепкие, молодые, закаленные в классовой борьбе петухи, не отягощенные широтой знаний и глубиной творческой мысли. Огляделся он уже на Лубянке. Арест последовал в июне 1939 года.

Беда не приходит одна. 7 августа 1938 года умер К.С.Станиславский. Мейерхольд тяжело пережил эту утрату и потерю такой сильной моральной и творческой поддержки. (Смерть Станиславского тоже чем-то напоминала о Горьком - странная возня врачей и определенных лиц.)

В 1937-1938 годах, в период ночных репрессий, опыт, умение, фантазия, страсть режиссера Мейерхольда, поиски новых идей и путей их совершенствования - все это стало никому не нужно. Установились новые ценности, новые принципы выживания в искусстве. Теперь ему припомнили все - и отца-предпринимателя, и воспитание, и талант, и успех... «Мы знаем, для чего Вы вступили в партию - хотели усыпить нашу бдительность?! Как видите - не получилось!» Вспомнили спектакль о революции и Троцком, оставившем глубокий рубец в сердце Сталина, - настало время убрать еще одного свидетеля тех событий.

Трагедия Мейерхольда состояла в том, что он не понимал, как нужно жить в новом обществе, в которое он верил, в котором просвещал и пропагандировал. Ему и в голову не пришло, что теперь главнее всего были доносы. Он не имел практики в этом жанре. Зато на него доносов было в избытке. Его объявили «врагом народа». И дальше - все, как обычно, как у всех, разделивших его судьбу: после ареста пошли допросы, при которых ни он сам, ни следователь не представляли, в чем суть обвинения.

В его личном деле сохранилось письмо к Молотову. Молотов его не читал, и это естественно, ведь он знал больше, чем там написано. Но значение этого письма бесценно, так как это один из редких случаев, когда можно точно узнать, из первых рук, - как из поэтов, писателей, актеров, режиссеров выбивали любые показания и признания.

«...Когда следователи в отношении меня пустили в ход физические методы (меня здесь били, больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой. В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные, чувствительные места ног лили крутой кипяток, и я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу размахами с высоты...) и к ним присоединили еще так называемую «психическую атаку», то и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней своих... Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин...

Когда я лег на койку и заснул, с тем чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим восемнадцать часов, разбуженный стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.

«Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!» - говорил себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот...»

Его легко понять. Зверствам не было конца. Ему сломали руку, заставляли пить мочу...

В это время расправились с женой Мейерхольда - талантливой актрисой Зинаидой Райх.

Райх не арестовывали и не пытали. Поздно вечером 14 июня 1939 двое террористов - агентов НКВД поднялись на балкон второго этажа. Дверь была открыта, тихо вошли и нанесли семь ножевых ран. На ее крики бросилась домработница Лида, но ее свалили ударом по голове. Дворник услышал крики и увидел убегающих бандитов, вызвал "Скорую". Райх умерла подъезжая к больнице. А в это время ее мужа, Мейерхольда, расстреляли как врага народа. Свидетелей убирают, а не арестовывают (она часто говорила, что расскажет, как умер ее бывший муж - Есенин).

В таких случаях использовались обычно специалисты «тихого профиля» - стрелять нельзя: квартира - не подвал могучего ведомства. Точно так же поступили через много лет с известной актрисой Зоей Федоровой, которая уже с билетом и визой на руках готовилась выехать в США к своей дочери Виктории.

По этой отработанной системе расправлялись с видными политическими деятелями, дипломатами, учеными. Эти акции «быстрого реагирования» применялись при особых обстоятельствах и отсутствии времени на арест.

Зинаида Николаевна Райх пользовалась большой известностью. Она была подругой Маяковского, подпись ее стоит в некрологе. Ранее была женой Есенина, а перед этим - невестой поэта-демократа Алексея Панина, расстрелянного в ОГПУ.

Так, как с Мейерхольдом, поступали с каждым арестованным, если его не расстреливали сразу же после ареста. Первые дни своего пребывания на Лубянке арестованные предполагали, что это недоразумение и что во всем разберутся. А может, ареста требует международная обстановка или государственные интересы. В общем, в голову лезла всякая чушь. Во время этих следствий в виновность никто не верил, но все показания, признания, объяснения втягивали в орбиту следствия многих и многих известных, талантливых, но плохо управляемых деятелей культуры и искусства: таким образом, машина их уничтожения работала безукоризненно. Кроме того, создавались специальные провокационные организации. Например, «Антисоветская организация» среди писателей. Инициатор ее создания Берия говорил: «Пускай они сажают друг друга».

А что касается судьбы театра Мейерхольда, могу рассказать о том, что видел своими глазами, так как работал там в последний год перед открытием.

После ареста Мейерхольда, когда общественности «раскрыли глаза», кто скрывался под этим именем, проект его театра был срочно переработан в проект обыкновенного концертного зала. Изменения старались свести к минимуму. Шахту, в которую должна была спускаться сцена, переоборудовали в буфет рядом с вестибюлем. Наверху ее перекрыли обыкновенным полом. Построили открытую сцену концертного назначения, долго спорили, как должны выглядеть плашки из брусков, покрывавших сцену, и какой им быть прочности. Быстро сделали эскизы убранства сцены, оставив пространство в центре - для органа.

Тут же привезли из «освобожденных земель» Западной Украины старинный орган («освободили» от него один из польских костелов, а само здание костела взорвали). На моих глазах бригада польских мастеров собирала этот великолепный орган. Я подружился с ними, хорошо узнал устройство инструмента и под конец даже впервые смог на нем поиграть. (Этот орган не сохранился, сейчас там другой - чешский). Работали мастера в страшном темпе, буквально круглые сутки, а чтобы они не засыпали, их подпаивали коньяком.

Надо отметить, что все кругом делалось в аврале, суматохе и - хотя и под контролем высших органов, как полагается в таких «особых» случаях, - все же безалаберно до предела. Например, сперва обивка кресел и их полировка были черными, как было в театральном варианте. Прибывшая контролирующая комиссия от МК и Министерства культуры сказала, что это больше подходит для крематория, но не для концертного зала. Обили все красным бархатом, покрыли кресла и перила красным лаком. Прибывшая тут же комиссия заметила, что слишком ярко, смотреть невозможно. Решили обить голубым, а кресла и перила сделать под слоновую кость. Так и осталось.

Но нужно было видеть, как все происходило, так как представить себе это невозможно. Каждый раз размонтировались все кресла - а это 1200 штук! На сцене шла их переобивка - срывалась ткань, деревянные части кресел и перил обдирались вручную шкуркой. И так трижды! Люди спали тут же, на ободранной обивке, три часа в сутки, руки горели от порезов, царапин и ссадин. Конечно, можно было бы заранее все обдумать, проверить на макетах, но страх, общий ажиотаж и бесхозяйственность создавали хаос, при котором не жалели ни людей, ни денег. Мы, электромонтажники, под руководством инженера Филиппова переделывали по-новому освещение потолка, сцены, устанавливали прожектора и подсветы, не предусмотренные в проекте театра Мейерхольда, но необходимые для концертного зала.

В свое время Сталин был только раз в театре Мейерхольда на довольно неудачном спектакле. Смотрел с большой предвзятостью, и ему спектакль не понравился. Больше он там не был. Тогда считалось, что это было потому, что в этом театре не было правительственной ложи. В новом театре Мейерхольда на Триумфальной площади правительственная ложа с отдельным выходом, комнатой отдыха была построена идеально.

Не стало Мейерхольда - не стало и его театра, просуществовавшего почти 20 лет. В 1940 году на Триумфальной площади вместо театра Мейерхольда был открыт концертный зал им. П.И.Чайковского. В этом же году, 2 февраля В.Э.Мейерхольда расстреляли, сломав пышную зеленую ветвь нового русского театрального искусства.

Родственникам Мейерхольда, как это тогда было принято, сообщили, что он жив, осужден на 10 лет, отправлен в лагерь без права переписки, а через 5 лет на очередной запрос ответили, что он умер в лагере (причем в таких случаях на каждый запрос указывался разный лагерь, так сказать, «с потолка»).

В творческих союзах вдохновение, способности и творческая фантазия сконцентрировались на продвижении по службе, закреплении положения, обеспечении своих жилищно-бытовых условий. В этом марафоне, естественно, вырвался вперед Союз писателей. Здесь на верхние шесты взлетало много претендентов, переполоха во время перелетов было больше, и клювы были помощнее, да и умение писать пригодилось. Не успевали кого-то посадить, еще шло следствие, и до суда далеко, а уже шел переполох, начиная с нижнего до самого верхнего шеста. Например, Федин просил отдать ему дачу Бабеля, будучи уверенным, что после ареста она тому уже никогда не понадобится. Так оно и получилось.

На документе резолюция: «Передать» и подпись - «Л. Берия».

Такое тесное сотрудничество, как вы видите, происходило под грифом «Секретно», чтобы кто чего не подумал: как это? почему? и зачем? Конечно, с бумагами проще. Но все знали, что председатель Правления получил квартиру в доме сотрудников НКВД и дачу с помощью этого ведомства. Естественно, ни на квартире, ни на даче не напишешь «Секретно»! Такие квартиры и дачи не опечатывались, а их хозяева сами имели право предоставлять для проверенных, верных, услужливых деятелей культуры партийные подаяния в различных формах.

Но чтобы предоставлять, нужно хорошо наладить экспроприацию. А в этом был повсеместно наработан большой опыт.

В московскую квартиру Бабеля тут же въехал сотрудник НКВД с женой.

В квартиру арестованного гроссмейстера Петрова в Риге пришел сотрудник, показал ордер на квартиру и приказал ее освободить.

- Это ордер на квартиру, но не на обстановку и имущество, - возразила ему Галина Михайловна, жена Петрова.

- И на обстановку, и на имущество тоже, - ответил упитанный, наглый начальник в синей фуражке. - Убирайтесь побыстрее!

«Мы собрали личные вещи в чемоданы под его пристальным взглядом и ушли», - рассказывала мне Г.М. Петрова.

Так было повсюду - и с квартирой погибшего артиста Тартакова в Ленинграде, и в квартирах Дома правительства в Москве. Великий почин Генерального прокурора с дачей Серебрякова был не случай, а руководство к действию для сотрудников всех его служб.

Главное - все это были не случаи, а типичные эпизоды новой системы. Что там артисты, гроссмейстеры, писатели... Все то же было и в высших эшелонах власти.

Взять, к примеру, знаменитого партийного деятеля Авеля Сафроновича Енукидзе, члена компартии с 1898 года, прошедшего огромный путь большевистского движения, избранного во ВЦИК еще на I съезде Советов. Активный участник Октябрьского переворота, секретарь президиума ЦИК СССР, член ЦК ВКП(б).

Занимал высшие государственные посты, имел квартиру в самом Кремле. Его огромный авторитет мешал Сталину, и по приказу Сталина его арестовали в 1935 году. Еще не началось следствие, а уже в его кремлевскую квартиру въехал 1-й зам. комиссара НКВД Яков Саулович Агранов. В 1937-м Енукидзе расстреляли, а в 1938-м-расстреляли Агранова. Руководители НКВД суетились и квартира эта была снова занята еще до его расстрела. Маховик сталинской системы самопожирания работал без сбоя.

Но «не квартирами едиными и шмотками жив человек» - не без основания считали чекисты, особенно высокого ранга - мужчины все же!

И как-то стало традицией, еще с самого начала этого движения, обращать внимание на жен исчезнувших бесследно в застенках НКВД арестованных. Некоторые из них, молодые, смазливые, не отягощенные интеллектом, в общем-то, шли на такое порабощение без укора совести. Но связи были недолгими. Их бросали, и на смену им приходили другие - ведь аресты проходили вереницами.

Это, так сказать, водевильная мишура народной драмы, но были и другие варианты в этих отношениях.

Серьезные сотрудники высоких эшелонов ведомства не засвечивались в шумных компаниях с женами и дочерьми «врагов народа». Самые красивые из жертв жили у них дома, и видел их самый ограниченный круг друзей. Когда один из гостей спросил хозяина дома, почему он так спокойно при своей любовнице говорит обо всем сокровенном, тот ответил, что она ничего не слышит - и рассказал почему. «Когда я положил на нее глаз, ее стали пытать с помощью дрели, заставляя подписать мерзкие бумаги против отца, она лишилась барабанных перепонок, но бумаги не подписала, ее привели ко мне, я спас ее от пыток, оставив у себя. Теперь она живет здесь и очень меня любит, хотя бы из благодарности. И все как задумано. Она ведь никогда не узнает, что глухой ее сделали по моему приказу. Только такой, при моей работе, она может жить у меня».

Руководил всем Сталин. Он умел всех заставить работать на себя и свои преступные планы, манипулируя деятелями искусств, писателями, композиторами, художниками. Их произведения подвергались пристальной критике со стороны вождя и по его указанию - находившимися возле него критиками-прихлебателями. Что-то шло под запрет (в стол), что-то перерабатывалось по конкретным указаниям (вплоть до уже отснятых и объявленных к показу фильмов). Например, требовалось ослабить роль оппозиции, ярче показать портрет героя, внести на передний план этого и отодвинуть того, или центром сюжета должна быть другая сцена, или исключить упоминание Троцкого и так далее, и так далее. Такой критике и разносу мог подвергнуться любой писатель, композитор или художник, даже из тех, которые зарекомендовали себя в партийной элите. И такие в первую очередь исправляли все, прислуживали, не считаясь ни с историческими фактами, ни с получавшейся при этом абсурдной ситуацией, ни с вкладом в историю того или иного человека, заменяя его другим. По написанным ими конъюнктурным книгам тут же снимались фильмы. Так что не думайте, что все писатели, композиторы, художники жили плохо при великом вожде.

Легче всего было песенникам. Труда меньше, особенно при таланте, а почета и подачек предостаточно. И желающих хорошо жить, процветать, издаваться становилось еще больше.

И вот, не успели выгореть на солнце сталинские слова, как уже зазвучали повсюду нужные песни. В них все начиналось категорично и восторженно:

Ну, как не запеть

В молодежной стране...

Естественно, запели все. Передачи по радио каждый день доставляли очередное песенное цунами. Особо залихватски исполнялся припев:

Живем мы весело сегодня, А завтра будем веселей.

Для полной убедительности припев повторялся два раза. (Несознательная детвора в нашем дворе пела иначе: «Жизнь стала лучше, жизнь стала веселей, шея стала тоньше, но зато длинней». Некоторые допевали вместе с родителями, уже далеко от дома...)

Авторы получали Сталинские премии, огромные гонорары и не без оснований пели на своих новых дачах: «Нам песня строить и жить помогает».

Пели все кругом, пели все громче, а жили все хуже. Но зато завтра - звучало категорично - будем жить веселей.

И это «завтра» не заставило себя ждать. Угар ожиданий был осенью 1935 года, а вскоре, через год, прошло и похмелье - «завтра» наступило. С осени 1936-го, а в полную меру - в 1937-м, многие реально познавали, что имел в виду вождь, обладая истинно восточным коварством. Улучшению жизни способствовали лагеря и тюрьмы. А от веселья задыхались в эшелонах, на этапах, а всего более за колючей проволокой - с кирками, лопатами, тачками и пилами в руках. Смеялись до слез, горьких и обильных, семьи отправляемых в ссылку и на поселения.

Но не надо видеть только мрачную сторону этого массового появления певцов. Были в среде поющих и истинные коммунисты, и правоверные ленинцы, которые, надрываясь на клиросах партконференций и собраний, старались оправдать сталинские великие изречения - они-то действительно жили все лучше и веселей, дай Бог им здоровья. Они строили и укрепляли свой государственный аппарат и партийный статус. Совершенствовались введенные после захвата Зимнего пайки, закрытые распределители, литерные книжки, особые талоны. Элита кормилась сама и прикармливала преданных людей, на примере которых воспитывала новых, создающих и совершенствующих их благополучие и процветание.

Эта система, постоянно модифицируясь, сохранилась до наших дней. Более того - ком беспрерывно нарастал: к великим партийным властителям и их родственникам продолжали прилипать родственники дальние и даже очень дальние (уже, можно сказать - однофамильцы), те, кого мы разоблачили, осудили, заклеймили, с кем, как мы наивно полагали, было давно покончено. ан нет! Вот и сегодня - партия распущена, но заветная кормушка действует. Продолжают обирать и без того уже нищий народ последыши коммунистического сословия.

И еще существует в наши дни система подаяний: «Вход по приглашениям», «Продажа по открыткам», «Стол заказов», «Ветеран» - в основном для жертв коммунистическо-социалистической системы: репрессированных, облученных, «афганцев», пенсионеров и прочих, которые влачат нищенское существование.

Все осталось незыблемо еще со времен «великих свершений». Чтобы жизнь была не только «лучше и веселей», но и спокойнее, развивались и улучшались органы насилия и беззакония. В общем, все было хорошо. Надо отдать должное партии и правительству: с песнями создавался самый крепкий чекистско-рабовладельческий государственный строй. Тем и прославился знаменитый тридцать седьмой, а затем и тридцать восьмой и дальше - в один год не уложились.