Ii часть. с верой в светлое будущее
МОСКОВСКИЙ ДВОРИК
Все мы верили в утопические планы и цели. Плохо жили, но верили, что завтра будет лучше. Агитация работала в полную меру, и потому все были уверены, что когда-нибудь будет то, что называется коммунизмом. Что такое коммунизм, никто не мог толком объяснить, но этого объяснения никто и не требовал - просто верили во что-то, и эта вера помогала переносить все лишения, невзгоды, притеснения, беззакония, несправедливость. Да, кто-то поступает плохо, но «во всем разберутся». Или это «временное явление». Все плохое проходило, или с ним смирялись, как с уже свершившимся фактом, а вера в светлое будущее оставалась, хотя это вроде бы нелогично.
Эта слепая вера и сильнейший, всепокрывающий поток агитации и пропаганды и двигали огромную и мощную машину, создающую видимость процветания страны.
Мифы и иллюзии, пусть прекрасно организованные и преподнесенные, как бы здорово и красиво они ни выглядели в кино и на плакатах, рано или поздно оказываются только иллюзиями и сказками и приводят к тупику, так как в них нет главного - экономической базы, свободы мысли, инициативы, расцвета индивидуальных возможностей.
Все должны были быть одинаковы во всем: одежде, прическе, манерах, семейном воспитании, взглядах и главное - в политических привязанностях, восторгах, поклонении и преклонении.
Так было более удобно участвовать в общем счастье, удовольствии, восторгах: одно всем нравится, другое никому не нравится, это надо любить, а это - ненавидеть. А если он не как все, точно - враг общества, то есть враг народа. Народ должен быть един. Это уже не народ, а стадо? И хорошо! Стадом легко управлять и легко сделать его счастливым.
Но общество только тогда полноценно, если оно разнопланово, особенно в отношениях индивидуумов, ибо только в этом случае оно может развиваться по человеческим законам, а не законам стада.
Конечно, система новой советской власти создавалась и держалась не только на пистолетах, подвалах и лагерях. Работа велась большая, сложная, многосторонняя, охватывающая граждан с детских лет. А потому необходимо познакомиться с другим процессом - перевоспитанием нормального человеческого общества, превращением его в новое, социалистическое, стадное. На конкретных примерах, обращая внимание на области воспитания, учебы, формирования нового мировоззрения, создания новой, «социалистической» культуры. Происходило все это в те далекие годы, в моей жизни и жизни тех, кто меня окружал.
Московский дворик. Сколько их было в нашем городе - самых разных: больших, маленьких, очень маленьких, где едва хватало места для сарая, поленницы дров и собачьей будки. Московские дворики всегда занимали умы и воображение художников - Тропинина, Саврасова, Поленова... Но дело не только в их внешней романтике - в каждом из них была своя жизнь, свои обитатели - люди всех возрастов и профессий, из которых и складывалась своя особая семья.
Мои воспоминания - о жизни одного из сотен московских двориков в центре города. Конечно, это сугубо личная летопись. Но, как показывает практика, из таких вот записок и складывается история.
Двор располагался во 2-м Спасоналивковском переулке, выходящем на Большую Полянку. На воротах дома красовалась цифра 6. Ворота - огромные, литые, красивые, навешены были на массивные клыки, вмурованные в солидную кладку высоких квадратных столбов. Справа и слева - такие же ажурные высокие калитки в метр шириной.
Из калитки выходили на тротуар, покрытый тяжелыми ровными плитами из белого камня 70 х 70 см, уложенными в два ряда (когда их потом выдергивали из земли, толщина их оказалась до 30 - 40 см). Вместо парапета был скос, покрытый мелким булыжником, а мостовую клали крупным. Скос и мостовая прорастали травкой.
Строения во дворе -два рубленных из сосны двухэтажных дома и один кирпичный, на три квартиры, построенный моим отцом в 1930 году. В одной из этих квартир мы и жили. На месте нашего дома прежде были конюшни, или, как тогда говорили, «выезд» на две кареты и шесть лошадей. Потом эти сооружения разрешили снести и на их месте построить одноэтажный кирпичный дом.
Первый из деревянных домов, выходящий одной стороной на улицу, раньше был господским. Сделан был добротно, с красивыми резными парадными дверями, белой мраморной лестницей, которая освещалась узким окном с цветными стеклами; все остальные окна в доме были небольшие (по стандарту середины XIX века), с резными наличниками. А в глубине двора стоял второй дом, для прислуги. Тут наличники были простые, гладкие, а крыльцо и лестница -деревянные и скрипучие.
В господском доме на втором этаже направо жил бывший хозяин небольшой суконной фабрики Попов. У него мне однажды удалось увидеть альбомы образцов сукна, выпускавшегося принадлежавшей ему фабрикой. Такое разнообразие качества и цвета сукна я нигде больше, не видел, только в 1930 году в этом альбоме, и впечатление от этого осталось на всю жизнь. Сын Попова был крупным специалистом, кажется, врачом. Врачи, особенно те, которые знают и могут больше других, всегда ценились: жить хотят все - и экспроприированные, и экспроприаторы, а потому семья Поповых до поры до времени как-то существовала; правда, затем куда-то исчезла.
На втором этаже налево обитала бывшая графиня Шакина. С ее правнуком мы были почти ровесники, и я заходил в эту квартиру не раз, чтобы позвать его гулять. У окна, выходящего на улицу, сидела в кресле-качалке очень старая женщина. Меня удивляло, что она всегда была чисто и опрятно одета, к тому же красиво причесана. Приходивших ребят она встречала особо приветливой и доброжелательной улыбкой. Спрашивала, чем занимаемся, что нас увлекает. Узнав, что я учусь в музыкальной школе Гнесиных на Собачьей площадке, она не только похвалила, но и поддержала мои стремления и даже подарила мне какую-то красивую медаль. Она привезла эту медаль из Германии, куда ездила лечиться и просто отдыхать, как мы сейчас ездим в Коломенское, Кусково, Измайлово, - только без давки и очередей. Таких безделушек у графини было много, а в то время серебро, даже высокой пробы, воспринималось как нечто обыденное (не поднялась еще во весь рост фотопромышленность, резко увеличившая на него спрос). К тому же подарить что-либо ребенку было у этих людей одной из потребностей. Медаль эта тогда хранилась у меня вместе с гвоздями, плоскогубцами, кусачками и прочими железяками. А когда после войны ее увидел у меня один знакомый, оказалось, что медаль представляет ценность для коллекционеров.
Некоторые считают, что такое обхождение, манеры, достоинство - от хорошего воспитания, сытой и спокойной жизни; может, и еще от чего-то, что нам сегодня трудно понять. Воспитание, конечно, было другое - полная противоположность нашему экспансивному воспитанию на комсомольских собраниях, субботниках, выездах на работу в колхоз, в магазинных очередях, в отоваривании талонов по «визитным карточкам». Нет, кое с чем она в своей размеренной жизни сталкивалась - визитные карточки у нее тоже были, их мне правнук показывал. Но до революции людям было невдомек, что по ним можно получать продукты и не только... Они использовали карточки довольно примитивно -дарили при знакомствах. Карточек этих у всех было много, потерять не страшно. Но не надо завидовать, в чем-то мы ушли вперед: тогда визитки были не у всех, а в недавние времена государство обеспечило визитками покупателей все взрослое население Москвы!
Гуляя однажды вдоль второго дома, находившегося в глубине двора, я увидел у открытого окна первого этажа еще одну старушку, одетую не так празднично, как графиня, - в черном платье и старинном черном чепце. Она оказалась доброй, приветливой собеседницей, умевшей с большим искусством вести разговор. Сегодня в этой манере не умеют себя вести и разговаривать не только первые секретари и самые что ни на есть народные артисты и депутаты, но и члены-корреспонденты разных академий - культура общения утеряна.
Увидев эту милую, улыбающуюся старушку, я прислонился к низкому подоконнику, доходившему мне до плеч, и стал отвечать на ее вопросы. Ее речь дышала высоким благородством, чистыми помыслами, глубокой духовностью, уважением к собеседнику и чувством собственного достоинства. Она предложила приходить еще, и я приходил. Когда во дворе никого не оказывалось и ее окно было открыто, я пристраивался у подоконника. Она показывала мне книжки и альбомы, очень красивые и оригинальные, я таких никогда не видел. Это были издания конца прошлого - начала нашего века. Рассматривая один из альбомов, я понял, что муж ее был протоиереем, ректором духовной семинарии; в альбоме были также фотографии тех, кто в ней преподавал - все эти люди были потом уничтожены. В конце альбома - фотография группы выпускников, о них она ничего не знала. Какие благородные лица с глубоким, умным взглядом! Вот оно, олицетворение того «старого мира», который так удачно удалось разрушить до основания, чтобы затем построить новый мир, гримасы которого и сейчас разрушают наше общество. Выяснилось, что «новый мир» отбросил нас далеко за пределы «старого». И тянуться нам да тянуться, чтобы когда-нибудь достигнуть хотя бы того уровня, что был до разрушения.
Два раза в день - утром и вечером - по двору проходил старый седой человек с портфелем под мышкой. Даже не проходил, а словно проплывал, как привидение, от калитки через весь двор до крыльца второю дома. Неслышным, ровным шагом, почти не поднимая ног, с опущенной головой, окаменевшим лицом, остановившимся взглядом. Человек этот работал где-то бухгалтером. Как его звали, никто из ребят не знал. Мой приятель Виктор прозвал его «Дюк», и все мы его так и называли. До революции Дюк этот был управляющим какого-то завода. Когда на его глазах отряд ЧК, пришедший национализировать завод, вытащил хозяина завода из конторы и один из чекистов ударил его об стенку, а затем какой-то железякой разбил ему голову, Дюк накинул пальто, взял шляпу под мышку, незаметно через цех вышел у проходной завода и убежал домой. На другой день к нему пришли с обыском, забрали все ценное, опечатали квартиру, чтобы отдать новым жильцам (такие квартиры заселялись по особым ордерам членами партии), а прежних выгнали на улицу. Вот тогда он и забрел с женой в наш переулок к знакомой богомольной старушке, которая пустила их в одну из своих маленьких комнатушек.
У Дюка было два сына и дочь. Один сын погиб в империалистическую на фронте в Бессарабии, а второй в 1918 году вернулся из взбунтовавшейся армии в Москву. На берегу Патриарших прудов его встретил патруль красноармейцев с красными повязками. Один из них схватил офицера за погоны: «Ты что, не знаешь, офицерская сволочь, что погоны отменены?! Нарочно не снимаешь! Расстаться жалко!» Другой крикнул: «Бей золотопогонников!» А третий ударил его прикладом сзади по голове. Офицер стал объяснять, что он только что из действующей армии, был там в солдатском комитете и никаких приказов не слыхал, а когда его ударили прикладом, он покачнулся, неуклюже взмахнул руками, свалился в пруд и утонул.
Об этой зверской сцене отцу через год рассказал знакомый сына, который стал ее свидетелем (он был в штатском, и ему удалось скрыться). Сыну хотелось явиться к отцу в военной форме, с двумя «Георгиями» на груди... Дочь Дюка в 1919-м поехала на юг за продуктами и не вернулась. С той поры старик жил в угловой комнате на первом этаже, где с трудом помещались два топчана, шкаф и стол, ни с кем не разговаривал, из комнаты не выходил. В общем, не жил, а существовал. Его душа, мысли и чаяния были на том свете, вместе с прошлым, детьми, родными и друзьями. Здесь же его бренное тело по инерции продолжало работать бухгалтером. Он, может, и удавился бы, чтоб поскорее встретиться с детьми, но без него пропала бы жена, а это было единственное, что у него осталось.
Вот поэтому он, когда проходил через двор, не видел, не замечал людей, а существование свое не считал жизнью.
Сейчас никто себе не представляет, что такое настоящий двор. Двор тогда был частью дома, частью квартиры, и потому строго следили, чтобы в нем не было посторонних. Это имел практическое значение: чтобы не украли дрова, вывешенное белье, не залезли в квартиру, не обидели гуляющих во дворе детей.
На первом этаже господского дома жил дворник Балабанов. Его окна находились у самой калитки, и мы все ходили у него на глазах. Он был настоящим хозяином двора еще до революции, а после революции им и остался - не перевоспитался. Вежливый, доброжелательный, спокойный по характеру, он и внешне, на первый взгляд, судя по сохранившейся у него фотографии, с тех времен не изменился. Только фартук тогда был чище, а глаза еще больше. Во всем его облике была уверенность, удовлетворенность и благополучие.
Теперь остались привычка и врожденное чувство долга. Он по-прежнему два раза в день тщательно мел тротуар, убирал двор. Весной следил, чтобы канавки вдоль дорожек не засорялись и вода быстро стекала; чтобы на самих дорожках не было грязи, посыпал их песком и битым кирпичом. Осенью подрезал деревья, подсаживал новые; зимой вместе с женой возил с улицы во двор снег на санях, в большом деревянном ящике без дна. Из свезенного в кучу снега мы делали горку. При дворнике на тротуаре никогда не было скользко и никто не падал. В общем, не перечислишь, сколько больших и малых дел совершал наш любимый дядя Федя, чтобы держать двор в чистоте и порядке. Летом, когда он поливал двор, деревья, тротуар, мы бегали вокруг и кричали: «Дядя Федя! Облей, облей!» Он усмехался, поправлял усы и качал наконечником шланга в нашу сторону. Потом мы стали старше. Шланг износился, а нового не было; трудно было доставать метлы, не стало краски, и весной он уже не красил забор и ворота. Стал понимать, что это никому не нужно, в общем, он стал и сам никому не нужен. К тому же годы брали свое, и к концу тридцатых годов мы видели его все реже и реже. Отсутствие внимания и заботы о нем отражалось на состоянии двора.
Еще жил во дворе хорошо запомнившийся мне Коля Минаев. Семью его раскулачили, хозяйство отобрали, самих выгнали. Они как-то сумели избежать ареста и ссылки. Переезд их из подмосковной деревни в Москву по тогдашним нормам и положениям выглядел естественным. Считалось, что в Москве ни пахать, ни сеять не будешь, а пойдешь на завод - осуществишь переход из крестьянства в пролетариат, что было одной из задач переустройства общества.
Коля выделялся среди других спокойствием, деревенским выговором и невероятным здоровьем. Как-то на строительстве нашего одноэтажного дома с карниза ему на голову упал плашмя кирпич - и раскололся пополам, а Коля почесал голову и пошел дальше. Может быть, кирпич был с браком, но что наверняка - у нашего Коли все - и голова, и шея, и руки, и спинища - были высшего качества, по старым русским крестьянским стандартам, это было видно с первого взгляда. Виктор прозвал его «Дижир» .
Так мы, ребята, его и называли. Он не обижался, только смотрел на нас, бледных, худосочных, улыбаясь с сожалением.
Над Колей, на втором этаже жил вагоновожатый Малышев, на первом этаже другого дома - инженер Мишнин, рядом с ним - кассир Уланов. В остальных квартирах также проживали «совслужащие». Существовало такое емкое определение нового сословия, чтобы четко отличать «чистых» от «нечистых». «Чистые» регулярно ходили на работу, часто собирались на собрания, ходили на демонстрации, на субботники, подписывались на заем (на оклад, а то и на два), давали деньги на МОПР и Осоавиахим... В общем, уверенно шли сами и вели за собой остальных к светлому будущему - коммунизму. Таких в тринадцати квартирах нашего двора было большинство.
Надо сказать, что тринадцать квартир - не значит тринадцать семей, их было значительно больше. Например, в соседнем доме № 4 было восемь квартир, а семей - около тридцати. Такое достигалось за счет перенасыщения квартир, и называлось все это романтическим, соответствующим новым идеям словом - «коммуналка». С одной стороны, бодрило название, ярко высвечивающее коммунистическую идею, а с другой - романтичным являлось то великолепие разнообразных взаимоотношений, которым могло наполниться только коммунистическое общежитие.
Коммуналки - продукт революции. Они стали появляться сразу же после великих свершений, в связи с приливом населения из окрестностей Москвы и других городов в брошенные дома и квартиры, где прежде шла нормальная человеческая жизнь. Этот процесс достиг своего расцвета в20-е годы, когда выяснилось, что Москва уже не «временно» (как было сказано в 1918 году), а постоянно сделается новой столицей. Столица всегда притягивала, и в нее по многим причинам стремились люди. Жилищное строительство в Москве почти не велось, если не считать быстро возведенного американскими специалистами, с присущей им рациональностью планировки, комплекса «Дом правительства» у Каменного моста, появившегося на месте двухэтажных старинных домов и церкви. Численность жильцов в московских домах резко возросла к тридцатым годам, а дальше уже приняла черты катастрофы.
Но жизнь шла своим чередом. Народ, как мог, приспосабливался - дома старались находиться минимальное время, часто ходили в кино, гуляли в парках культуры и отдыха, сидели в огромных пивных у Курского и Павелецкого вокзалов, в Сокольниках, на Серпуховской, Калужской, Страстной площадях и еще во многих местах большого города. В общем, жизнь шла в рамках новых установок: на работе - в коллективе, после работы - тем более. Здоровый отдых в народной среде. Ничто так не воспитывает и не обогащает человека, как коллектив.
Жизнь в коммуналках складывалась по-разному, в зависимости от количества семей и степени их революционной сознательности. Например, в одной из квартир нашего двора три семьи, наглядно иллюстрируя результаты великих коммунистических учений, жили на редкость дружно. Когда одна женщина уходила на работу, другая говорила: «Не беспокойтесь, я перемою всю посуду и уберу на кухне, а Вы, пожалуйста, не забудьте купить на мою долю хлеба...» Комнаты в квартире не запирались, все жили как одна большая семья. Если кто-нибудь заболевал, за ним ухаживали все.
В другой квартире, куда вместо умершей старушки поселилась молодая служащая исполкома Нина, было еще три семьи. До этого Нина жила в женском общежитии одной фабрики и довольно хорошо усвоила нравы этого заведения.
В новой квартире Нину встретили хорошо, хотя живущих в ней женщин несколько обеспокоила ее хорошая фигура и живая, без предрассудков, манера общения с окружающими. Но уже в первые недели после ее переезда они обнаружили завалы грязной посуды на ее столе, который столько лет был образцом аккуратности и чистоты, а затем на нем же - и остатки пищи, и грязные тряпки, а один раз под тарелкой оказалась подвязка от чулка. Тут хозяйки квартиры окончательно поняли, что в их благородное, опрятное хозяйство пробралась выдающаяся свинья и что им с ней придется трудно.
А красивая молодая женщина, если уж и претендовала на сравнения, то другого плана, к которым она привыкла в общении с мужчинами. Ей тоже пришлось не менее трудно в новой обстановке. В общежитии она выбегала на кухню в халате - правда, в старом и порядком поношенном, но все же халате - в этом было ее преимущество перед другими. Здесь же по внимательным и довольно ехидным взглядам мужчин она заметила, что на халате имеются дырки и дырочки на весьма пикантных местах. Мужчины были молодые, очень пижонистые, избалованные и холеные, и их улыбочки заставляли Нину бросать на них бешеные и презрительные взгляды. Она была не из робких, смутить ее было трудно, но халат пришлось привести в порядок - не только зашить дырки, но и пришить все недостающие пуговицы. С этого начался трудный путь ее перевоспитания.
Затем женщины собрались вечером на кухне и устроили ей хорошее «тра-та-та» по поводу ее стола. Одна из них с большой долей женского ехидства больно уколола ее, сказав, что с ее способностями и особенностями можно привораживать разве что тараканов.
Для женщины, считавшейся в общежитии неотразимой красоткой, это было уже слишком. И она, произнося все виды проклятий и ругательств, взялась за уборку.
Теперь ей регулярно приходилось слышать что-нибудь обидное, вроде: вот выставим все, что есть на твоем столе, на помойку, которая хорошо видна из окна, и ты сможешь, если что понадобится, выходить брать оттуда. При семейных раздорах жены говорили своим мужьям: тебе вот такую нужно, походил бы весь в говне и понял, что я для тебя значу.
Нина с большим трудом, но перевоспитывалась. Страшно подумать, что было бы с ней, если бы ей дали отдельную квартиру, а не комнату в коммуналке. Коммуналка вывела ее в люди. Женщины подружились с ней и даже нашли ей жениха, чем успокоили свои сердца, дам ее тоже.
...Люди, как известно, все разные, добрых меньше - больше злых, завистливых. Сорняков в биологическом процессе выживания всегда больше. И если сорняк культивировать, ценные сорта не смогут ему противодействовать, будут деградировать, теряя лучшие свойства своей породы. А потому и в людской среде вторая категория всегда сильнее первой, оттого что у нее талант и прилежание заменяют энергия, хорошее здоровье, желание подавить других и жить за их счет. Злобные подчиняют себе добрых, делают невыносимым их существование, ломают и калечат их души. И часто в конечном счете убивают их физически, как менее защищенных.
В большинстве коммунальных квартир происходил именно этот процесс. И с годами это все больше отражалось на советском обществе в целом, разлагая его, культивируя в нем далеко не лучшие человеческие качества.
...Валя с раннего детства слышала от бабушки сказки о прекрасном принце и принцессе, об их светлой любви, верности и о том, как мешал им Змей-Горыныч. Сказки всегда кончались хорошо, после того как Змею-Горынычу отрубали головы. Потом, с конца 20-х годов, сказки вымерли: их заменили пионерские сборы, лагеря, линейки, спеты, материалистические и атеистические нравоучения. Антисоветские персонажи принц и принцесса забыты были напрочь. Но о Змее-Горыныче Валя вспоминала не раз, особенно когда стала подрастать и мужская ласка постепенно становилась для нее естественной потребностью. Если бы Змей-Горыныч жил в своем одиноком замке на вершине голой мрачной скалы, она бы о нем и не вспоминала, но он оказался у нее под боком, в коммунальной квартире, где Валя после смерти мамы осталась одна. Такие горынычи были почти в каждой многосемейной квартире, но ее беспокоил конкретный, которого она видела ежедневно и называла вполне по-человечески - Афанасий Иванович.
В те далекие годы сложный и дорогостоящий аппарат, именуемый телевизором, заменялся портативным, бесплатным приспособлением - замочной скважиной. Это было вершиной духовно-романтического обогащения, увиденное воспринималось лучше всякого кино и романов. Все живьем, да такое...
Конечно, любой предмет, кроме радости, может доставить и неприятности - в зависимости от технических характеристик: телевизор - пожар, замочная скважина - шишку на лбу.
Когда Валя поняла, что ее раздевание и переодевание, а также каждый приход знакомых не остаются без страстного внимания, она стала тихо вставать у второй половины двери, затем резко открывала ее, и Афанасий Иванович с воплем раненого зверя бежал в кухню к холодному крану. Но он тоже был не лыком шит, и к замочному экрану стал подходить в зимней шапке-ушанке, а затем где-то достал старый шлем танкиста. Техника безопасности! Это естественно: у коммунального Змея-Горыныча, в отличие от сказочного, голова была одна, и он ею дорожил.
Увидев у Афанасия Горыныча такую мощную экипировку, Валя перестала ударять его дверью и стала просто вешать на дверную ручку полотенце или что-либо из домашнего туалета. Но все равно коммунального Горыныча часто можно было видеть проходящим по коридору в шлеме: а вдруг повесить полотенце забудут.
Если поздно вечером Валя приходила домой со своим принцем, крепким белобрысым молодцем в футболке со шнуровкой спереди, то самое трудное было провести его по коридору до своего замка. «Ради Бога, держись за меня и ничего не трогай», - слышался ее умоляющий шепот. И все-таки однажды свалился таз, а на другого принца, менее спортивного склада, спикировала лыжная палка и больно ударила его по голове. В таких случаях Вале приходилось быть более ласковой, чем обычно. Но главное - эти случайности служили сигналом, чтобы приоткрывались двери, и из них милые соседи смотрели с укоризной и подлой улыбочкой на пару, пробиравшуюся к своей двери в конце коридора при свете тусклой запыленной лампочки.
Падение вещей в перенасыщенном ими длинном коридоре не было достоянием только Валимых знакомых. Когда там точно так же, как по минному полю, кралась ее соседка, старая резвушка, со своим другом, всегда имевшим томно-задумчивый вид от гнетущего его благородства, на него свалился трехколесный велосипед. Эта грубая, артельного производства игрушка напрочь испортила его прическу - аккуратно расчесанные на пробор редкие волосы, что делало его похожим на преуспевающего приказчика (хотя он называл себя «свободным художником»). Грохота и переполоха было много, а наутро несчастный имел вид раненного в рукопашном бою.
Что только не приходилось слышать в кухне Вале и ее старшей соседке о себе и своих друзьях... Но как это закаляет и отрабатывает выдержку, формирует характер, оттачивает ум и зубы! Правда, романтика, любовные чувства и восприятия притупляются...
Как-то, разговорившись с одноклассницей Нелей, я узнал, что в соседнем большом угловом доме, в их квартире, кроме Горыныча обитали и другие ему подобные популярные герои сказок.
Папа Нели работал в торговле, жили они по тем меркам хорошо, и потому проживание их в этой квартире было просто пыткой. Каждый их шаг контролировался и вызывал скрытую бешеную зависть. В кухне ее мама готовила суп более скромный, чем все остальные, а в дальней комнатушке, у открытого окна, варился другой, который они и ели. В обед суп из кухни мама, с постным лицом и вздохами, демонстративно несла в комнату, после этот суп выливался в банку, а перед сном украдкой - в унитаз.
Возвращаясь из магазина, мама в кухне вынимала из кошелки дешевые продукты. А вечером папа из своего портфеля, не уступавшего по объему хозяйственной сумке, вынимал то, что никому не показывали. Утром в этом же портфеле он уносил куриные кости и другие остатки пищи. Неля с братом с рождения приучились есть украдкой, озираясь, как звери под кустом, иначе горынычи, кощеи бессмертные и бабы-яги просто отравили бы их и рассеяли их косточки по московским улочкам.
В коммуналках жили по законам глухого леса. Животное не имеет права на инфантильность, беспечность, благотворительность, - только высокая бдительность, настороженность, оперативность, эгоистичность делают из него матерого зверя, способного выжить в лесу, в среде его обитателей.
В одной из квартир жила комсомолка-спортсменка Майя, симпатичная и веселая. Она постоянно с большой страстью напевала злободневные популярные песенки: «Броня крепка и танки наши быстры», «Если завтра война, мы сегодня к походу готовы», про «руки-крылья», и особенно мечтательно и лирично выводила - «...а вместо сердца - пламенный мотор!» А в общем, вся она была патриотична, военизирована-моторизована до предела. В кухне Майя демонстрировала свою ловкость и изворотливость высочайшего класса. Как ни старались соседки сторожить свои выстиранные чулки или шелковые «комбинашки», она все равно каждый раз умудрялась проткнуть их вилкой. Они глаз не сводили с вещей и все же, когда вносили их в комнату, охали и ахали в бессильной злобе.
В 1941 году Майя ушла на фронт, попала в разведку, была в тылу врага и вернулась с орденами и медалями. Увидев ее возмужавшей, в красивой военной форме, украшенной наградами, соседи все простили, поняв, что она просто оттачивала свои природные данные во имя глобальных патриотических свершений. Рассказы Майи были фантастически интересны, но недолги - ей тут же дали отдельную квартиру в новом доме.
Быть начеку - обычное состояние жильцов коммуналок. Воровали все: картошку, лук, крупу, соль, подсолнечное масло, керосин... Поэтому многим приходилось всегда держать кое-что в комнате.
Одна женщина в возрасте, очень начитанная и интеллектуальная, превзошла других: она воровала суп. Она наливала из чайника большую чашку, ждала удобного момента и мгновенно отливала пару половников супа из кастрюли соседки, а взамен лила из чашки воду; вся процедура занимала не более десяти секунд. Конечно, до такого совершенства она дошла не сразу. Лишь многолетними тренировками она отработала каждое движение настолько, что этот фокус можно было бы не краснея показывать на эстраде.
К причудам и фантазиям обитателей коммуналок все привыкли, и уже никто ничему не удивлялся. Но все же замки на кастрюлях, увиденные в одной из кухонь, произвели на меня впечатление. До такого простого, рационального шага, кардинально решившего трудные проблемы, живущие в той квартире дошли не сразу. Вначале, создав, как и все, не по своей воле, большую коммунальную семью, они тихо, но до глубины души ненавидели друг друга. Каждый член четырех проживающих в квартире семей устраивал другим разные гадости. По законам диалектики каждый процесс развивается и совершенствуется. Совершенствовался и набор гадостей, и техника их реализации. Теперь это превратилось в большую сложную игру четырех команд. Центром внимания и нападений на квартирном поле являлась Тоня, жена моряка, часто находившегося в далеком плавании. Она хорошо одевалась, следила за собой, вела светский образ жизни. Все это накаляло страсти - женщины зеленели от бешенства и кидались друг на друга, мужчины подходили ко всему философски, хотя тоже по разным причинам нервничали в ее присутствии. Позиция определилась твердо: «Стерва, хотя и заслуживает внимания».
Внимания ей уделялось все больше, пока не разразился скандал. Разорвавшейся бомбой, поднявшей взаимоотношения в квартире на новую ступень, явился случай, когда Тоня выловила половником из супа нечто, оказавшееся мужским предохранительным средством. Тоня остолбенела и покраснела до корней волос (не потому, что увидела предмет впервые, а от редкого прилива обиды, ненависти, злости и еще разных сильных внутренних эмоций). Потом, взяв себя в руки, переложила предмет в соседнюю кастрюлю, а суп вылила.
И пошло, и пошло... Чего только ни находили несчастные домочадцы в своих кастрюлях, не говоря уж о разнообразии запахов... Наконец, все единогласно пришли к твердому выводу, что варить супы стало бессмысленно. Все одновременно остались без обедов. Такое единодушие, являвшееся гордостью партсобраний, снизошло и на эту большую квартиру. Коммунистическое общежитие дало свои видимые результаты: народ сплотился, пришел к равенству, обусловленному социализмом. Далее все как один перешли на котлеты - тут было проще, поскольку возле них нужно обязательно стоять и перевертывать, а то сгорят... Первым вырвался из социалистического однообразия сосед - слесарь. Он решил вопрос удивительно просто: приклепал к одному краю кастрюли петлю, а к противоположному - накидку. С помощью нового, несвойственного для кастрюли предмета - висячего замка, оказавшегося на этот раз не внутри, а снаружи, одна семья стала опять вкушать суп, щи, борщ...
Однако раскола общества не получилось. Один, как все - и все, как один! Все помчались к своим рукодельным знакомым или в металлоремонт. В кухне воцарился долгожданный мораторий на партизанские акции. Рядом мирно стояли четыре керосинки, на них четыре кастрюли с четырьмя висячими замками. Равенство было полное.
Надо полагать, что современные скороварки не могли быть изобретены без тех далекий примитивных технических находок. Думается, изобретатели опирались на гениальные технические идеи наших предков. Все изобретается не вдруг и всегда имеет свои глубокие народные корни.
...Встречались в коммуналках и еще разного рода вредные персонажи, похуже горынычей, кощеев, чертей и демонов. Это представители, занесенные к нам непосредственно из ада, причем имевшие там, очевидно, довольно/высокие звания и чины.
В большой многосемейной квартире проживал маленький лысый человечек, добродушный, симпатичный, ни с кем не спорил, не ругался. Утром с приветливой улыбочкой вкрадчиво говорил: «Доброго здоровья!» А вечером - «Доброй ночи!» Он был материалистом, на все смотрел здраво и рационально. Тяжело переживал перенаселение в квартире. Стараясь для своей v общей пользы, он изобрел способ сокращения жизни своим соседям. Нет, он не использовав яды и химию - на этом можно сразу погореть. Не прибегал он и к доносам, как его коллеги, одночасье избавляясь от главы семьи или от всей семьи сразу. У него была своя метода. ГЦ вечерам в тиши своей кельи он аккуратно и мелко резал на дощечке волосы. И этот измельченный натуральный продукт подсыпал в еду, в основном в суп. Такая приправа вызывала в лучшем случае язвы. А когда он впервые в жизни увидел у своего знакомого электробритву и то как, сняв головку, тот выбивал из нее сбритые волосы, наш тихий добрый жилец понял, что сама судьба послала ему это изобретение. Сколько было светлой детской радости на его морщинистом лице! Он тут же купил электробритву «Харьков», тогда еще первую модель. Теперь ему не нужно было прилагать столько сил и стараний, машина делала все быстрее и лучше. Его многолетний труд и упорство дали ожидаемые результаты: один сосед умер дома, другой -в больнице после тяжелой операции, остальные были на подходе.
Воспитание советского народа в коммуналках дало поразительные результаты, превзошедшие все ожидания. Мировоззрение, моральные устои, совесть и вера, долг и честь принят самые уродливые формы в нашем коммунистическом обществе.