Не подходите к ней с вопросами

Приезжих с материка удивляло, что процент детской грамотности на Сахалине был выше, нежели в иных российских губерниях. В этом большая заслуга именно политических ссыльных, но следует отдать должное и военному губернатору Ляпишеву, который, заведомо зная, что детей с утра не покормят, узаконил раздачу в школах бесплатных завтраков.
Всем добрым начинаниям на Сахалине каторга обязана именно "политикам" и ссыльным интеллигентам. Педагоги выпрямляли в душах детей все то, что было искривлено пороками родителей, врачи отстаивали больных каторжан от плетей и тяжелых работ. Недаром же Михаил Николаевич говаривал с сарказмом:
- Спасибо нашим имперским судам: они шлют на каторгу так много замечательных людей, без которых Сахалин попросту погиб бы в поножовщине, в воровстве и блуде. Но вот что достойно особого внимания: взятые "от сохи на время", осев на землю, ничего не делают, у них летом даже огурца не купишь, а политические ссыльные, получив наделы, имеют прекрасные фермы, даже студенты-филологи снимают хорошие урожаи...
В период его губернаторства Сахалин населяли 46 тысяч человек, из них 20 тысяч считались уже "свободными", а для детей и молодежи Сахалин сделался родиной, и другой родины они не знали. Здесь им казалось хорошо, даже очень хорошо, ибо сравнивать свою постылую жизнь с жизнью других людей они не имели возможности. Но в быту трудящихся сахалинцев, своим горбом добывавших честную копейку, привились странные крайности. Выдоив корову, скосив траву, поймав рыбину или краба, собрав с огорода репу, сахалинцы все добытое старались поскорее продать, хотя при этом сами зачастую оставались голодными.
- С плохим здоровьем, - говорили ссыльные поселенцы, - жить еще можно, а ты вот попробуй поживи с пустым кошельком, тогда еще не так взвоешь. А коли срок ссылки закончится, так на какие шиши домой уедем?..
И не только они, завезенные на Сахалин силою, но даже чиновники, соблазненные "амурской надбавкой" к жалованью и пенсионными льготами, никак не могли ужиться на Сахалине, мечтая лишь поднакопить деньжат, а потом убраться на материк.
- Здесь и солнышко не так светит! - объявил Ляпишев, забираясь в коляску, чтобы ехать к пристани. Официально он отбывал в заслуженный отпуск. - Но уже иссяк душой и обессилел телом, - говорил генерал. - Так что прощайте, дамы и господа, из отпуска с материка я вряд ли вернусь.
Тут весь чиновный клир загудел, как шмелиный рой:
- Да мы без вас как без рук, с вами только и ожили... На пристани Ляпишеву поднесли икону, подарки от частных лиц и сувениры, сделанные арестантами в тюремных мастерских. Были слезы, клятвы, поцелуи, объятия. Наконец распили два ящика шампанского, а могучая сахалинская артиллерия - аж все четыре пушки! - салютовала отплывающему губернатору. Потом длинная вереница казенных колясок возвращалась в Александровск, и чиновники строго разбранили того же Ляпишева:
- Надует! Опять надует... собрал с нас целый урожай подарков, а какая там отставка? Кто его, спрашивается, с Сахалина отпустит? Уж коли сюда попал, так сиди и не чирикай.
Бунге и генерал-майор Кушелев, главный прокурор Сахалина, вдруг пробили тревогу: в обиходе обнаружились фальшивые кредитки достоинством в 10 и 25 рублей. Обычно их фабриковала тюрьма. Кушелев собрал главных "блиноделов" каторги:
- Давайте по-честному: "блины" не вашей ли выпечки? Опытные мастера этого тонкого дела (иные из граверов, окончивших императорскую Академию художеств по классу Иордана или Серикова) тщательно изучили поддельные ассигнации.
- Вообще-то, - сказали они, - российские деньги проще спичек, их любая корова напечатает. Но это не тюремная работа, мы этой "руки" не знаем, а вы нас в это дело не путайте...
Об этом стало известно в клубе, и капитан Быков, намеливая бильярдный кий, сообщил полковнику Данилову:
- Если англичане, чтобы досадить Наполеону, штамповали французские деньги, а Наполеон, чтобы подорвать экономику России, наводнил ее фальшивыми русскими ассигнациями, то, я думаю, почему бы самураям не перенять этот старинный способ, когда один сосед тихо и гнусно гадит своему соседу.
Данилов забил в лузу два шара подряд:
- Хотелось бы верить в японскую порядочность. Быков обошел бильярд, примериваясь к удару:
- Мне тоже хотелось бы верить, что японская вежливость - не только улыбки. Однако если русских на Сахалине сорок шесть тысяч, то подумайте... Сколько уже японцев?
Вопрос был поставлен кстати. Санкт-Петербург, желая добрососедских отношений с Токио, все-таки допустил большую политическую ошибку, позволив японцам хозяйничать на Сахалине как у себя дома: вся дальневосточная рыба вывозилась в Японию, а мы, русские, по-прежнему наивно уповали на неисчерпаемость рыбных запасов Волги и Каспия.
- Так что, - заключил капитан Быков, расплачиваясь за проигрыш, - в армии японских рыбаков всегда могут найтись и явные негодяи, которые распространяют фальшивки...
- Вот такие, как эта? - раздался вдруг голос, и генерал Кушелев перенял из руки Данилова десятирублевку. - Господин Быков, откуда у вас эта кредитка? Неужели из жалованья?
Валерия Павловича Быкова даже в жар бросило:
- Прямо мистика какая-то... декадентство, черт побери! Только мы заговорили о фальшивых деньгах, и я сразу попался. - Он объяснил прокурору, что недавно заказывал себе новый мундир в "экономическом" обществе офицеров сахалинского гарнизона, где ему дали сдачи. - Вот этой десяткой.
Генерал-прокурор вернул ассигнацию Данилову:
- Не смею лишать вас законного выигрыша... В это время судебный следователь Подорога уже перерывал кассу клубного буфета, выудив из нее фальшивую ассигнацию в 25 рублей. Он сунул ее к носу буфетчика, тот перепугался.
- Ей-ей, - поклялся буфетчик, - господины горные инженеры Оболмасовы тока что за шампань со мною расплачивались...
Жорж Оболмасов был искренно возмущен:
- В чем вы меня подозреваете? Я расплачивался из своего же бумажника. Честными деньгами. Мною заключен контракт с японским консулом на разведку нефти, и консул сам выплачивает мне жалованье. Или мне подозревать господина Кабаяси?..
Быков навестил гостиную клуба, где между кадок с засохшими пальмами посиживали дамы сахалинского бомонда, но госпожи Челищевой средь них не оказалось. Штабс-капитан заглянул в буфет, подсел к чиновнику Слизову, который кивком головы указал ему на Оболмасова, которого-с легкой руки мадам Жоржетты Слизовой - уже прозвали на Сахалине "кирасиром";
- Активность у него поразительная! Не вышло с Ляпишевым, так стрижет купоны с японского консула. Допускаю, что нефть они сыщут. А что дальше? Ведь каждая бочка керосину, если ее везти в Россию, будет дорожать с каждой верстой.
- Все это схоже с аферой, - согласился Быков. - Да и Нобель не в дровах же родился: он сбавит цену на одну копейку с галлона, при этом сам ничего не потеряет, а Оболмасов вместе со своими самураями сразу останется без штанов... Кстати, какой сегодня день - среда или четверг?
Слизов предложил ему выпить и закусить.
- А шут его знает, какой сегодня день, - сказал он с унылейшим видом. - Это в России надобно точно знать, среда или четверг, а на Сахалине и без календаря прожить можно...
Быков про себя отметил, что давно ли появился Оболмасов на Сахалине, а молодого геолога было не узнать: набрякшие мешки под глазами, измятое серое лицо - все это подтверждало старую истину, что выпивать каждый день вредно. Подумав об этом, штабс-капитан лишь пригубил стопку и отправился домой - спать!
Когда русские стали обживать эти края и завели домашнюю скотинку, то хищники при виде овечек - удирали от них в тайгу без оглядки. Кто его знает, этого блеющего зверя? Может, возьмет да и съест бедного сахалинского волка? Медведи, уж на что были лютые, но и те обходили первые поселения стороной, чтобы не попасться на глаза коровам... Здесь поначалу все было шиворот-навыворот, иней на почве в летние месяцы губил посевы самой выносливой ржи, зато корнеплоды достигали невероятных размеров. Сахалин вообще поражал чудесами. Так, например, женщин-преступниц в тюрьмы не сажали, а спешили раздать их на руки поселенцам - наравне со скотом. Антон Павлович Чехов, посетив Сахалин, уже заметил, что женщина на каторге - не то избалованная капризная баба, не то какое-то тягловое существо, низведенное до уровня рабочей скотины, Чехов тогда же снял копию с прошения мужиков деревни Сиска: "Просим покорнейше отпустить нам рогатого скота для млекопитания и еще женского полу для устройства внутреннего хозяйства..."
Сахалин всегда с трепетом ожидал осеннего "сплава", когда с парохода сойдут на пристани Александровска преступницы и "вольные" жены, вытребованные мужьями. Сильный пол заранее воровал на складах и в магазинах, грабил прохожих на улицах, снимая с них шапки и галоши, чтобы предстать перед прибывшими женщинами в самом "шикарном" виде. А если у тебя еще завелась гармошка да способен угостить бабу конфетами, ну, тогда, парень, тебе в базарный день и цены нет! Для пущего соблазна слабой женской натуры женихи обзаводились цветными платками из дешевого ситца, держали наготове в кулечках мятные леденцы.
- А чо? - рассуждали женихи. - Платок-то на нее накину, на гармони сыграю дивный вальс "Утешение", конфетку в рот суну, чтобы пососала, а потом веди куды хошь... уже моя!
- Гадьё! - говорили женихам окружные исправники, вертя в руках синие шнуры от револьверов. - Ведь вас, хвостобоев, вусмерть увечить бы надо... Небось приведешь бабу, на гармони сыграешь ей, а потом сам же на улицу погонишь, чтобы она тебе, калаголику паршивому, деньги на водку добывала.
- А что? - говорили женихи, не стыдясь. - На то она и баба, чтобы с нее, со стервы, мужчина верный доход имел... Зря мы, чо ли, на энтих каторгах страдаем?
Оживлялась к осени и чиновная среда, чтобы под видом кухарок, поломоек и прачек заполучить от казны бесплатных наложниц, помоложе да покрасивее. Жорж Оболмасов, которому уже давно было тошно от утренних визитов Жоржеточки Слизовой, тоже надеялся снять с парохода женщину попригляднее. Но геолог боялся не успеть вернуться в Александровск к приходу "Ярославля", ибо японцы затягивали начало экспедиции.
- Господин Кумэда, - говорил он, - летний сезон уже подходит к концу, а где же ваши носильщики, где снаряжение?
- Скоро все будет, - обещал Кумэда...
Скоро появилось отличное снаряжение, закупленное в Америке, прибыла команда бравых японских парней в крепких башмаках; они закрывали лица сетками от комаров, четко исполняли приказы Такаси Кумэды, и экспедиция тронулась в тайгу, уже затянутую дымом летних пожаров, ежегодно пожиравших сахалинские дебри. Оболмасов был достаточно грамотным геологом, хорошо начитан в литературе о полезных ископаемых Сахалина, и поэтому он не всегда понимал, почему отряд кружит возле Александровска, словно выискивая подходы к нему со стороны Южного Сахалина.
- В чем дело? - говорил он Кумэде. - Если мы решили искать нефтяные залежи, нам следует сразу двигаться на север, даже за мыс Погиби, а не болтаться в Рыковском округе... Что мы здесь крутимся? И что найдем, кроме множества скелетов в ржавых кандалах, которые валяются еще с прошлого года?..
Но японцы строго придерживались каких-то своих маршрутов, а Кумэда резко пресекал все вопросы Оболмасова:
- Вы получаете от нас такое хорошее жалованье, которого вполне должно хватить для сохранения вашего спокойствия.
Неожиданно возросла и роль фотографа, взятого в экспедицию ради создания альбома с видами Сахалина; теперь уже не Кумэда, а сам фотограф казался Оболмасову в экспедиции самым главным, японцы-носильщики кланялись ему с особенным усердием.
- Оболмасов-сан, - заявил фотограф, - это правда, что мы заключили с вами контракт на поиски нефти, не спорю. Но мы ведь можем найти не только нефть, но и... золото! Наконец, мы, японцы, никогда не отворачивались от дикой красоты сахалинских пейзажей... Это ведь тоже большое богатство.
- Да я не спорю, - согласился Оболмасов, с трудом вдыхая влажный воздух через сетку накомарника. - Но мне хотелось бы не опоздать в Александровск... ведь скоро и осень!
Японцам это было известно, как и многое другое.
- Мы догадываемся о причине ваших переживаний, - сказал однажды Кумэда. - Но вы не должны волноваться: приход "Ярославля" в этом году на две недели задерживается, и, если вам понадобилась хорошая кухарка, вы успеете ее получить...
Внутри Сахалина было неуютно и жутко. От древнейших лесов и болот веяло дикой давностью; порою геологу казалось, что из вязкой заплесневелой трясины сейчас высунется, щелкая зубами, огромная пасть доисторического ихтиозавра. Некоторых лошадей, завязнувших в таких трясинах, японцы бросали погибать, не в силах вытащить их на сушу. Ради экспедиции они наняли у гиляков много собак, похожих на волков - ростом и повадками. Туземные собаки даже не лаяли, а завывали по-волчьи, и только отрубленные под самый корень хвосты давали понять, что это не волки, а "друзья человека". Впрочем, когда на Сахалине бывали голодные зимы, этих "друзей" быстро съедали.
Японцы не подвели его, и, пока "Ярославль" разгружал баржами свои трюмы от женского "сплава", Оболмасов успел побывать в кают-компании транспорта, где за офицерским табльдотом выпил три рюмки хорошего виски, а пароходный буфетчик охотно продал ему два великолепных цейлонских ананаса:
- Сам Елисеев таких не видывал... берите!
Геолога катером спровадили обратно на берег, где сахалинские мужья встречали жен с детьми, впрягались тащить прибывший с ними домашний скарб - прямо из деревни.
- Дура! - сразу начинали они лаяться с женами. - Ну ладно, самовар и утюг привезла, это ишо продать можно. А вот ухваты-то на кой хрен тащила? Ты бы и метелки свои прихватила...
Тем временем женихи уже обступали прибывших каторжанок, благородно уговаривая их связать с ними свою судьбу:
- На веки вечные, до гробовой доски! Потому как очень вы мое сердце пронзили, теперь я пылаю... В эвдаком серьезном случае могу персонально для вас исполнить на гармошке любимый романс нашего императора "Не подходите к ней с вопросами...".
Конечно, лучше не задавать глупых вопросов, по какой статье их сюда спровадили. Но выбор отравительниц, хипесниц, душительниц и воровок был на этот раз сказочно богатым: бери по любой статье, никогда не прогадаешь... Заметив колебания Оболмасова, который разглядывал женщин издали, полицмейстер Маслов подсказал ему:
- Коли желаете иметь не хахальницу, а жену верную и хорошую, так берите такую, которая пошла на каторгу за убийство мужа. Мы-то, полиция, уже знаем, что, если жена мужа вконец порешила, значит, ее муженек того и заслуживал...
Тут внимание Оболмасова привлекла одна бабенка, явная хипесница. Но до чего же хороша была, каналья! Возле нее неловко топтался парень из поселенцев. Кажется, он был из категории "от сохи на время" - трудяга, попавший на Сахалин случайно, а теперь работал как вол, создавая свое хозяйство. Теперь он неумело и косноязычно соблазнял молодуху ехать к нему на выселки, чтобы совместно горбатиться с утра до ночи на скотном дворе и на огороде. Платок он ей уже подарил, а теперь стыдливо расточал перед гадюкой самые нежные признания:
- Мне же рук не хватает, чтобы коров подоить, и хлеб испечь, и забор поправить. Фулиганье тут такое собралось, одни пакостники. Мимо забора не пройдут, чтобы доску не выломать... Ну? Вы не сумлевайтесь: сыты завсегда будете. Как зовут-то вас?
Молодуха назвалась Евдокией Брыкиной; она брала из кулечка мармеладинки, таскала их в широкий, как у лягушки, рот:
- А может, вы пьяница какой? Я мужчинкам этим самым давно не верю. У них завсегда на уме, как бы нас поскорей использовать, а потом-то с них фигу с маком получишь.
Для вящей убедительности она показала жениху кукиш.
- Вот те крест святой! - божился парень. - Хмельного в рот не беру, а ежели что, так лупите нас прямо в морду... ради эвдакой красоты, как ваша, мы на все согласны!
Подкинув в руках тяжелые колючие ананасы, Оболмасов решил вмешаться в этот матримониальный сговор. Он сказал девке:
- Шарман, шарман! Что ты сиворылого гужбана слушаешь? Охота тебе коров доить да картошку полоть. Оставь ты свой мармелад. Держи ананас! Будет и шампанское. Поехали со мною.
- Барин! - надрывно взмолился поселенец. - Да я ж по-божески... женою мне станет, а вы для блуда ее берете!
- Ничего. Потерпишь до следующего "сплава", - безжалостно ответил ему геолог, подсаживая хипесницу в коляску.
Бедняга "от сохи на время" долго смотрел, как увозят его несбыточное счастье в Александровск, потом сорвал с головы шапчонку и с яростной силой шмякнул ее об землю:
- Эх, люди, люди! Да пропади вы все пропадом...





РОМАНТИКИ КАТОРГИ

Штабс-капитан Быков тоже навестил "Ярославль", где в команде у него были давние знакомства. К сожалению, купить ананасов не удалось, у буфетчика осталась последняя связка бананов. В кают-компании корабля было тесно и шумно от наехавших с берега чиновников, жаждущих вкусить от гастрономических благ Европы и Азии. Старший офицер Терентьев сказал Быкову:
- Ну, как у вас тут дела? Еще спокойно?
- Пока живем - не тужим, - отозвался Быков.
В открытом иллюминаторе виделась серая гладь моря, вдали - берега Сахалина, затянутые едучим дымом непогасших пожаров.
- Не тужите, ибо до вас ничего не доходит, кроме всякой ерунды. А в России все чаще поговаривают о войне.
- С кем?
- С японцами.
Валерий Павлович угостил себя рюмкой шартреза.
- А что нам с ними делить? Не Сахалин же!
- И я, - ответил Терентьев, - такого же мнения, что делить нам уже нечего. Все, что было спорного, все поделено еще при канцлере Горчакове. Но из Петербурга доходят слухи, будто в нашей дипломатии возник сомнительный кризис.
- Кризис? По какому вопросу?
- По корейскому. Наши сиятельные спекулянты развели на реке Ялу какие-то концессии, рубят там деревья, ставят бараки. Ну японцам это не очень-то нравится, ибо Корею они привыкли считать как бы своей наследственной вотчиной.
- Что нужно в Корее нашим сиятельным камергерам, - сказал Быков, - догадаться еще можно. Но вот что понадобилось в Корее самураям - этого я не знаю, хотя тоже догадываюсь. Будь я на месте нашего министра иностранных дел графа Ламздорфа, я бы принял такое решение: черт с вами, Россия уберет концессии с Ялу, но зато и вы, японцы, не получите прав на концессию по расхищению рыбных и пушных богатств нашего Сахалина.
- Во! - поддакнул Терентьев. - У вас хорошая голова, капитан, по этой причине вас и заперли в казармах Сахалинского гарнизона. Не желаете ли отсюда выбраться?
- Выбраться... как? - печально спросил Быков.
Он навестил дом губернатора, одарив госпожу Челищеву тяжелой связкой ароматных бананов. В разговоре, конечно, они коснулись и последнего "сплава". Клавочка спросила:
- Одни женщины? А мужчин разве не привезли?
- Да нет. Только одного политического.
- А по какому процессу, не знаете?
- Я не интересовался... Между прочим, - невесело улыбнулся Быков, - на "Ярославле" меня сегодня пожалели за то, что я лучшие годы своей жизни посвятил службе на Сахалине.
- Я тоже так думаю, - ответила Клавочка. - Мне кажется, вы и сами-то не слишком довольны судьбой, какая вам выпала. Впрочем, простите меня. Я задела ваше больное место. Надеюсь еще увидеть вас с аксельбантом генштабиста.
- Да, да! - сразу оживился Быков. - Если б не эти проклятые иностранные языки, без которых в академию не допускают. Но меня всегда привлекали возможности войск проходить там, где нормальные люди не пройдут... через болота, через лесные завалы, строя переправы через губительные реки. Наверное, я мог бы стать недурным штабным работником. Но... мечты, мечты!
Клавочке захотелось сделать ему приятное:
- Хотите, я помогу вам с французским?
- Каждый урок с вами для меня будет счастьем...
Судя по всему, Фенечка Икатова подслушивала возле дверей. Правда, она не совсем поняла устремлений штабс-капитана, желавшего ходить там, где нормальные люди не ходят, но кое-что из беседы мужчины с женщиной вынесла - для развития тактики:
- Еще ахнет, когда я начну уроки давать...
В один из дней, явно выживая Челищеву из губернаторского дома, она надерзила девушке, и Клавочка велела девке:
- Убирайтесь вон из моей комнаты!
- А она и не ваша, - ответила Фенечка, уперев руки в пышные бедра. - Ты сама отсель убирайся, потому как комната эта нужна Соколову, начальнику губернаторского конвоя... Если ты на параше еще не сидела, так у меня теперь насидишься!
Челищева еще не успела освоить смысл этих наглых угроз, а в дверь уже просунулся писарь из канцелярии:
- Господин статский советник Бунге... вас просят!
Бунге сидел за столом губернатора, идеально чистым, и не удосужился даже привстать из кресла при появлении девушки. Стекла его очков отражали холодное сияние свежевымытых окон кабинета. С олимпийским спокойствием он начал:
- Вы ввели нас в заблуждение... я бы сказал - даже опасное заблуждение! Из-за халатности и попустительства Михаила Николаевича, который привык не застегивать пуговицы на своем мундире и держать свои двери нараспашку... Он не только ввел вас в свой дом, но и ввел всех нас... э-э-э, в опасное заблуждение! - повторил Бунге. - "Ярославль" доставил не только партию арестанток, но и документы из департамента полиции... Садитесь!
Челищева села. Двумя пальцами бюрократ взял со стола коробок спичек, как берут с подноса вкусную тартинку.
- Итак, - продолжал он, - из документов явствует, что вы, милейшая, еще в Петербурге состояли под надзором полиции как политически неблагонадежная... Изволите отрицать?
- Нет. Я не отрицаю этого.
- Тогда позволено мне спросить: с какими целями вы приехали на Сахалин и кто вас сюда направил? Подумайте.
- И думать нечего. Я приехала по велению сердца. Да, это правда, - торопливо сказала Клавочка, - мы, бестужевки, активно участвовали в общественной жизни, устраивали сходки и митинги протеста. Я обучала рабочих грамоте на окраинах Выборгской стороны-.. Но я же - нессыльная!
- Извольте отвечать по существу, - сказал ей Бунге. - Как политически неблагонадежная, очевидно, вы затем и прибыли на Сахалин, дабы вести революционную пропаганду, а ваши "воскресные чтения" в александровском Доме трудолюбия есть еще одна попытка... э-э-э, к этой пропаганде.
"Не ты ли сам и придумал эти чтения?" - подумала Клавочка, отвечая чиновному балбесу как можно вежливее:
- О какой революционной пропаганде может идти речь, если я заводила граммофон, читая ссыльным стихи Полонского, Надсона, Плещеева и Фета? Все это давно одобрено нашей цензурой. Если не верите, я могу принести вам "Чтец-декламатор" за прошлый год, и там все это напечатано.
- Од-на-ко, - раздельно произнес Бунге, - я не считаю возможным разрешить вам и далее "воскресные чтения", как весьма опасные для нравственности населения...
- Но это же чушь! - возмутилась Клавочка. - Убивать и воровать на каторге можно, а читать из Надсона, что "пусть струны порваны, аккорд еще рыдает" - это уже нельзя?
- К сожалению, "Ярославль" выбирает якоря, и выслать вас я уже не могу. Но если спросите у меня отеческого совета, я вам его дам: найдите себе мужа, и тогда все завихрения бестужевских курсов погибнут возле кухонной плиты...
Клавочка вернулась к себе, а там все вещи были уложены в неряшливую кучу, поверх которой красовалась ее шапочка-гарибальдийка. Фенечка держалась с победным видом:
- Можете не проверять. Нам чужого не надобно, своего хватает. Мы не какие-нибудь там... не воровки!
С помощью писаря, который, кажется, радовался ее удалению, Челищева вынесла свои вещи на крыльцо, наняла коляску, еще сама не ведая, куда она поедет. Фенечка долго соображала, что бы сказать на прощание пооскорбительнее, но фантазия тоже имеет предел, и она крикнула первое, что пришло ей в голову:
- Извини-подвинься! В другой раз не попадайся...
Издалека, со стороны моря, послышался хриплый вой. Это "Ярославль" покидал Сахалин, чтобы вернуться следующей весной. Но до весны нам еще следовало дожить. А дожить было нелегко. Недаром слово "режим" каторжане заменяли более точным словом - "прижим". Ляпишев старался, чтобы виселицы на дворах тюрем пустовали, в период его губернаторства многие палачи, испытывая гнет безработицы, нанялись в няньки, таская по городу грудных младенцев, а каторжане говорили:
- Сейчас прижим не такой, как бывалоча раньше. Хотя и жмут, но терпеть можно. Вешать перестали, и то ладно!
Писарь Полынов (бывший семинарист Сперанский) сидел в канцелярии, срочно готовя для Бунге официальную справку о количестве беглых, которые, проблуждав по тайге и умирая от голода, осенью сами добровольно вернулись в тюрьму, когда дверь тихо скрипнула, и в кабинет вошел тот самый человек...
Писаря почти отбросило к стене - в ужасе перед ним.
- Нет, нет, нет... - забормотал он. - Христом-богом прошу... оставьте меня! Я ничего больше не знаю...
"Квартирный" каторжанин Сперанский (он же бывший Полынов) никак не ожидал, что вызовет такой страх своим появлением.
- Да что с вами... дорогой мой человек? - вдруг нежно произнес он. - Не пугайтесь вы меня, ведь я ничего дурного делать не собираюсь. Я просто пришел за справкой.
- За какой справкой? - малость утешился писарь. Настоящий Полынов взял со стола справку для Бунге, прочел сведения о беглых и положил ее на прежнее место.
- Это меня не касается, - дружелюбно сказал он. - Я хотел бы осведомиться у вас совсем о другом: не доставил ли "Ярославль" с последним "сплавом" кого-либо из политических?
Писарь понял, что Полынов не сотворит с ним ничего страшного, и он даже успокоился, листая казенные бумаги:
- Да, один доставлен.
- Кто?
- Сейчас скажу... Зовут его - Глогер! Из Лодзи.
- Варшавский процесс?
- Да, осужден по варшавскому процессу... Полынов вышел на крыльцо губернского правления.
- Глогер, - прошептал он. - Ладно, что не Вацек... Последовал удар, и с головы кубарем слетела шапка.
- Ты что задумался? Или меня не видишь? Перед ним стоял Оболмасов, узнавший его. Полынов нагнулся и, подняв шапку с земли, снова нахлобучил ее на голову:
- Я ведь думал, что вы только начали погибать в условиях каторги, но я... ошибся. Оказывается, вы уже погибли.
Оболмасов испугался, криком подавляя в себе страх:
- Бандит! Иди отсюда... проваливай, хамская морда!
Полынов не спеша спустился со ступенек крыльца:
- Вы не правы: я не хам - я лишь романтик каторги. При этом он заглянул прямо в глаза Оболмасову - так змея заглядывает в глаза обреченного кролика. "Кирасира" вдруг охватила мелкая дрожь, а вместе с ним завибрировали - на груди и на спине - солидные классики Боборыкин с Шеллером-Михайловым, в романах которых, очевидно, еще никогда не возникало подобных ситуаций... Полынов пошел, но вдруг остановился:
- Вы мне сняли только шапку, а я сниму вам голову!
Читатель может не сомневаться: судьба Оболмасова решена. Полынов никогда не бросал слов на ветер...

15. НЕ РЕЖИМ, А "ПРИЖИМ"

Подлинный случай. Однажды по улице Александровска шла девушка. Шла и улыбалась. Навстречу ей двигался ссыльнопоселенец. Поравнявшись с девушкой, он расцеловал ее в губы алые:
- Уж ты прости меня, красавица! - сказал он. И зарезал ее. А на суде говорил:
- Никогда раньше не видел ее, даже имени не знаю. Загубил ее жизнь, потому что она мне первой попалась на улице. Я в тот день свою родную мать пришил бы. Потому как обессилел на воле, будь она проклята, и хочу снова в тюрьму вернуться, чтобы на этой каторге больше не мучиться...
Итак, причина убийства - желание вернуться в тюрьму!
Ядовитая прострел-трава на Сахалине называлась "борец", и вряд ли какой каторжанин не имел при себе корешка этого растения, чтобы отравиться в том случае, когда для борьбы за жизнь сил уже не оставалось. Выжить на каторге трудно, особенно зимою. В четыре часа ночи пробуждались сахалинские тюрьмы. Звеня кандалами, арестанты выползали из камер, оглашая дворы зловещим кашлем, лениво строились в колонны - на "раскомандировку". Ни пурга, ни сильный мороз не могли отменить каторжных работ. Проклиная судьбу, люди прятали под лохмотьями, ближе к телу, хлебную пайку, чтобы она не замерзла, и люто завидовали безруким и безногим инвалидам, остававшимся в теплой тюрьме. Недоступной мечтой становилась для них болезнь - да такая, чтобы в больничном раю отлежаться под вшивым одеялом. Сотрясаясь от приступов кашля, они роняли краткие фразы:
- Васька-то Кошкодав уже год у врачей валяется.
- Везунчик, вот кому подфартило!
- А чо с ним? Чахотка, мабуть?
- Да рак нашли. Теперь жизни не нарадуется.
- Господи, пошли и нам экую хворобу...
Открывались тюремные ворота, партия "бревнотасков", минуя спящие улицы и деревни, удалялась в тайгу, заваленную сугробами. До лесоповала добирались верст за 10-15 от тюрьмы, там разводили костер, возле которого усаживались конвойные. Не выпуская из рук заледенелых винтовок, солдаты покрикивали в гущу леса, где в снегу до пояса утопали каторжане:
- Помни, что дерево надо мачтовое, а то на разбраковке не примут... Живей шевелись, паскуды!
От выбора дерева иногда зависела жизнь. Наконец коллегиальными усилиями, после долгих дискуссий и брани, находили сосну, валили ее. Очистив от сучьев, сосну опутывали тяжами, впрягались в лямки, как бурлаки. Тяжеленная, будто гранитный монолит, сосна не хотела покидать родимого леса, и - ни с места! Как ни тянут, она едва на вершок подвинется. А впереди еще версты и версты долгого пути... Конвоиры, топая отсыревшими пудовыми валенками, в таких случаях давали полезную команду расстегнуть ширинки штанов. Каторжане мочились на дерево, с минуту выжидая потом, когда морозище покроет сосну ледяной коркой.
- Берись разом! Теперича пойдет как по маслу... Бревно трогалось с места, а над "бревнотасками" скоро валил пар, как над загнанными лошадьми. Жуть охватывала при мысли, как далека еще тюрьма, и тюремная камера казалась блаженным убежищем, где можно выпить кружку кипятку, развесить на веревках гирлянды мокрых от пота портянок, чуней и порток. День уже на исходе, когда "бревнотаски", тяжко дыша, дотягивали свою ношу до города. Еще на окраинах из домишек выбегали навстречу им ссыльнопоселенцы. Даже бабы, старики и детишки дружно впрягались в лямки, чтобы помочь ослабевшим. Общими усилиями, уже радостно пошучивая, каторжане вкатывали бревно во двор "браковочной" конторы. А там - чиновник, и, судя по всему, настроение у него было сегодня скверное.
- Вы что притащили? - кричал он. - Это же не бревно, а какая-то спичка... даже четыре шпалы не выйдет! Знаю вас, паразитов: вам бы что полегче... не пойдет: брак!
Люди уже отшагали верст 20-30, а теперь все начинать сначала. Конвоиры, осатанев, лупили арестантов прикладами: "Чтоб вы все передохли! Таскайся тут с вами..." И люди уходили обратно в морозный лес, но в тюрьму не всегда возвращались. Их находили потом возле погасшего костра, они лежали на снегу, держа возле сердца замерзшие пайки хлеба, а над ними истуканами застыли на пнях замерзшие конвоиры.
- Такое у нас часто бывает, - судачили каторжане. Но, по мнению сахалинских жителей, каторга начинается лишь тогда, когда она кончается. Так и говорили:
- Кандалами-то отбрякать срок полегше. А ты вот попробуй не окочуриться после тюрьмы - на воле... Вот где настоящая каторга! Это тебе не бревна таскать из лесу...
Наверное, карательная система сознательно не держала заключенных в тюрьме, стараясь как можно скорее выпроводить их за ворота, заранее уверенная, что на "воле" жизнь воистину каторжная. Тюрьма - не дом родной, но она все-таки давала крышу над головою, место на нарах (или под нарами), примитивный уют и миску баланды с хлебом. Если же тебе стало невмоготу, а кончать жизнь корешком "борца" не желаешь, тогда осталось последнее средство - бежать! Палачи и плети, карцеры и побои, неистребимая тоска по свободе и родным, иногда же просто желание "насолить" начальству - вот главные маховики, которые из года в год раскручивали сахалинскую летопись побегов.
Осенью бегут только дураки, плохо знакомые с климатом острова, а зимою, когда бушуют морозные бураны, из тюрем вообще не бегают. Зато каждая весна зовет каторжан "слушать кукушку". Из Корсаковского округа, где за проливом Лаперуза затаилась Япония, мало кто удирает, ибо до материка далеко, а редких удачников, доплывших до Хоккайдо, японцы вежливо возвращают русским властям. Можешь выплывать сразу в открытый океан - в робкой надежде, что тебя случайно заметят с мачты американского китобойца. Если янки не лень с тобою возиться, они могут доставить беглеца в США, откуда еще ни один не возвращался. Так что все маршруты в сторону востока и юга для каторжан перекрыты, бежать следует только на север. Но сразу за околицами деревень Сахалин уже показывает человеку свои острые, свои безжалостные когти. Не только звериные тропы, но даже проселочные дороги заводят в такие буреломы, из которых не знаешь, как выбраться. Сучья валежника и жесткие ветви опутывают беглеца, как витки колючей проволоки. Под ногами чавкают алчные трясины, торфяные пади засасывают человека по самую шею, а мириады комаров устремляются к нему с такой поразительной точностью полета, будто у каждого гнуса имеется волшебный фонарь, указывающий плоть с сытной кровью, уже изнемогающую от немыслимых страданий. В редких становищах или выселках иногда по ночам слышат дикие вопли погибающих беглецов, облепленных тучами гнуса. Возможно, кто и перекрестит себе лоб, да проворчит спросонья:
- Сусе-христе, помоги ты ему поскорее отмучиться...
Редкие беглецы достигали материка, где часто становились добычей береговой охраны. Но иногда беглые даже и не пытались покинуть остров, образуя шайки, наводившие ужас на весь Сахалин. В таких случаях администрация не вмешивалась. Вчерашние каторжане, а теперь поселенцы, занятые крестьянским трудом, они просто сатанели, когда "пакостники" резали скот, портили огороды и насиловали женщин. Вся округа поднималась на облаву, и бандитов уничтожали без пощады, потому что второй коровы поселенцу никто уже не даст, как не найти ему и второй жены...
Ближе к осени, в предчувствии холодов, большинство беглых возвращались обратно в тюрьмы. Плетями и "сушилками" они расплачивались за те жалкие крохи свободы, которая поманила их первым цветком на поляне, первым пением птицы в лесу. Что же выгадывал беглец, вернувшись на свои нары, к своей баланде? Теперь он мог выбрать для возвращения не ту тюрьму, из которой бежал, мог назвать себя не своим, а чужим именем, и пусть начальство рыщет в архивах каторги, пока ему не надоест.
- А, разве тут найдешь? Сел на парашу - и ладно...
За каждого пойманного беглеца конвоир получал три рубля. Между конвоирами и каторжанами иногда возникал сговор:
- Слышь! Мы убежим с работы и за тем распадком укроемся. А ты вечерком приходи, стрельни для страху и бери нас.
- А сколько вас будет-то, нечистей?
- Шестнадцать голов.
- С головы по трешке, всего сорок восемь рублев.
- Ага! Половину нам отдашь.
- Не жирно ль вам будет?
- А твои двадцать четыре на земле тоже не валяются.
- Ладно. Бегите. Чтобы по-честному..
Иногда же совершались мнимые побеги, когда арестант оставался в тюрьме, но числился в разряде непойманных бежавших. Он брал свою неразлучную котомку и залезал с нею под нары:
- Коли меня на перекличках станут спрашивать, говорите, что я не выдержал - пошел "кукушку слушать"...
Под нарами он и догнивал заживо - в грязи и нечистотах, а имя его значилось в списках беглых. На него не отпускалось продовольствие; каторжане, сжалившись, иногда бросали под нары недоеденные корки, разрешали дохлебать из миски опостылевшую баланду. Крадучись, он выбирался по ночам из-под нар, чтобы посидеть на параше. "Беглеца" искали год-два, пока у него не кончалось сатанинское терпение. Тогда он сам вылезал наружу.
- Вот он я... мордуйте! - говорил надзирателям.
- Да где ж ты был, дерьмо такое?
- Под нарами валялся. Мне бы в баньку теперь.
- Ну, ступай. Сейчас будет тебе баня...
Отбыв срок в "кандальной" (испытуемой) тюрьме, арестант переводился в тюрьму "вольную" - название-то какое! Теперь он мог вообще жить где угодно, но в четыре часа утра обязан являться на каторжные работы. Тюрьма еще имела на него свои права, продолжая снабжать одеждой, выдавая ему продукты сухим пайком, и ты сам вари баланду себе - где придется и как придет

Наши рекомендации