Находился ли Сталин в состоянии прострации в первые дни войны?

Существует немало мифов и прямых исторических фальсификаций, связанных с освещением роли Сталина как в Великой Отечественной войне в целом, так и в особенности на первых, самых тяжелых ее этапах. Сюда же примыкают и серьезные филиппики в адрес вождя, относящиеся к предвоенному периоду. На ряде таких мифов, а также вполне обоснованных упреков в адрес Сталина и советского военного руководства я уже останавливался в предшествующих главах. В данной и последующих главах я постараюсь дать более или менее аргументированный ответ и на другие обвинения, благо, что их число не только не сокращается с ходом времени, а, наоборот, они становятся все более категорическими, обретая порой характер чуть ли не истины в последней инстанции. Таким примером является, на мой взгляд, следующий.

Российский историк Л.Э. Ларионов в сборнике, специально посвященном историографии сталинизма, опубликовал статью под названием «Суд над генералиссимусом: современные дискуссии о роли Сталина в Великой Отечественной войне», в которой, можно сказать в лапидарном стиле, суммировал основные обвинения в адрес Сталина. Причем надо отметить, что он не ставил перед собой задачей научную разработку и обоснование этих обвинений. Он просто перечисляет их, сопоставляя точки зрения как сторонников, так порой и противников этих исторических грехов, которые обрушиваются на голову давно усопшего вождя.

Здесь я приведу лишь 6 из 8 обвинений, которые относятся к общим проблемам руководства военными действиями со стороны Сталина, причем те из них, которые касаются прежде всего первых периодов войны. На двух других я остановлюсь в соответствующих главах, к которым они хронологически относятся.

Итак, автор следующим образом суммирует военные и политические просчеты (читатель сам вправе выбрать любой термин, созвучный его представлениям – преступления, роковые ошибки, безответственность и т.п.). Перечисляю их в том виде, как они даны в книге.

Обвинение 1. Некомпетентность И.В. Сталина как Верховного главнокомандующего в ходе руководства военными действиями.

Обвинение 2. Авторитаризм при руководстве деятельностью Ставки ВГК, подавление личной инициативы других членов Ставки, готовность обрушить на них репрессии вплоть до расстрела, снимая с себя ответственность за собственные ошибки.

Обвинение 3. Неоправданная жестокость и невнимание к гибели миллионов людей, в доказательство чего приводится приказ наркома обороны № 227 от 28 июля 1942 г.

Обвинение 4. Упорное игнорирование Сталиным данных разведки о намеченном на весну или лето 1941 г. нападении Германии на СССР, оказавшемся из-за этого внезапным.

Обвинение 5. Испуг и растерянность Сталина в первые дни войны, выразившиеся в его самоустранении от дел и пребывании в прострации то ли в Кремле, то ли на даче в Кунцево.

Обвинение 6. Проявления Сталиным случаев трусости в годы войны, к чему относятся его намерение покинуть Москву осенью 1941 г. и постоянное пребывание в Ставке без выездов на фронт[351].

Позволю себе отступить от хронологии обвинений, выдвигаемых против Сталина, и начну с тех, которые более логично ложатся в ход изложения событий, рассматриваемых в данной главе.

Один из самых пропагандируемых мифов, усердно распространяемых на протяжении уже шести десятилетий, касается поведения Сталина в первые дни (вернее, в первые десять дней) после начала войны. Суть его впервые сформулировал и официально озвучил в своем докладе о культе личности Н. Хрущев в 1956 году. И хотя этот миф многократно опровергался на базе архивных данных, а также в ряде работ о Сталине советских и российских историков, он продолжает жить и зачастую преподносится как неопровержимый факт. Проблема с точки зрения исторической науки видится мне уже решенной вполне однозначно, однако на ней необходимо остановиться, чтобы еще раз показать всю ее фальшивость.

Итак, начнем с Н. Хрущева. В его докладе утверждалось как бесспорная и очевидная истина: «Было бы неправильным не сказать о том, что после первых тяжелых неудач и поражений на фронтах Сталин считал, что наступил конец. В одной из бесед в эти дни он заявил:

– То, что создал Ленин, все это мы безвозвратно растеряли.

После этого он долгое время фактически не руководил военными операциями и вообще не приступал к делам и вернулся к руководству только тогда, когда к нему пришли некоторые члены Политбюро и сказали, что нужно безотлагательно принимать такие-то меры для того, чтобы поправить положение дел на фронте.

Таким образом, грозная опасность, которая нависла над нашей Родиной в первый период войны, явилась во многом результатом порочных методов руководства страной и партией со стороны самого Сталина.

Но дело не только в самом моменте начала войны, который серьезно дезорганизовал нашу армию и причинил нам тяжкий урон. Уже после начала войны та нервозность и истеричность, которую проявлял Сталин при своем вмешательстве в ход военных операций, наносили нашей армии тяжелый урон.

Сталин был очень далек от понимания той реальной обстановки, которая складывалась на фронтах»[352].

Уже находясь на пенсии, Хрущев продиктовал свои воспоминания, в которых легенда о том, что Сталин в первые дни войны находился в состоянии прострации и пытался отказаться от руководства страной, была изложена более детально, опять-таки со ссылками на других лиц. Хрущев утверждал: «в моральном отношении Сталин был просто парализован неизбежностью войны. Он, видимо, считал, что война приведет к неизбежному поражению СССР. Потом я скажу, как Сталин вел себя в первый день войны и что он сказал тогда. Об этом мне потом рассказывали Берия, Маленков, Микоян и другие товарищи, которые в это время были вместе со Сталиным…

Сталин, думаю, страдал тогда болезнью одиночества, боялся пустоты, не мог оставаться один, и ему обязательно нужно было быть на людях. Его голову, видимо, все время сверлил вопрос о неизбежности войны, и он не мог побороть страх перед нею. Он тогда сам начинал пить и спаивать других с тем, чтобы, как говорится, залить сознание вином и таким образом облегчить свое душевное состояние…

Война началась. Но каких-нибудь заявлений Советского правительства или же лично Сталина пока что не было. Это производило нехорошее впечатление. Потом уже, днем в то воскресенье, выступил Молотов. Он объявил, что началась война, что Гитлер напал на Советский Союз. Говорить об этом выступлении сейчас вряд ли нужно, потому что все это уже описано и все могут ознакомиться с событиями по газетам того времени. То, что выступил Молотов, а не Сталин, – почему так получилось? Это тоже заставляло людей задумываться. Сейчас-то я знаю, почему Сталин тогда не выступил. Он был совершенно парализован в своих действиях и не собрался с мыслями…

Потом уже, после войны, я узнал, что, когда началась война, Сталин был в Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков.

Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: „Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его про…“. Буквально так и выразился. „Я, – говорит, – отказываюсь от руководства“, – и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу. „Мы, – рассказывал Берия, – остались. Что же делать дальше? После того как Сталин так себя показал, прошло какое-то время, посовещались мы с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым (хотя был ли там Ворошилов, не знаю, потому что в то время он находился в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии). Посовещались и решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности, использовать его имя и способности для организации обороны страны. Когда мы приехали к нему на дачу, то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что у нас огромная страна, что мы имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность и людей, призвать их к борьбе, одним словом, сделать все, чтобы поднять народ против Гитлера. Сталин тут вроде бы немного пришел в себя. Распределили мы, кто за что возьмется по организации обороны, военной промышленности и прочего“.

Я не сомневаюсь, что вышесказанное – правда. Конечно, у меня не было возможности спросить Сталина, было ли это именно так. Но у меня не имелось никаких поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз перед началом войны. А тут, собственно говоря, лишь продолжение. Он находился в состоянии шока»[353].

Прежде чем дать свою собственную оценку изложенному выше, полагаю, что целесообразно в полном виде привести здесь отрывок из воспоминаний непосредственного участника тех событий, чтобы данная версия была изложена с исчерпывающей полнотой и чтобы не было возможности упрекать автора в том, будто он пытается умолчать о важных свидетельствах. Речь идет о воспоминаниях А.И. Микояна, в которых рисуется следующая картина всего происходившего в те дни.

А.И. Микоян писал: «Сталин в подавленном состоянии находился на ближней даче (в Волынском, в районе Кунцево).

Обстановка на фронте менялась буквально каждый час. В эти дни надо было думать не о том, как снабжать фронт, а как спасти фронтовые запасы продовольствия, вооружения и т.д. На седьмой день войны фашистские войска заняли Минск. 29 июня, вечером, у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, я и Берия. Подробных данных о положении в Белоруссии тогда еще не поступило. Известно было только, что связи с войсками Белорусского фронта нет. Сталин позвонил в Наркомат обороны Тимошенко, но тот ничего путного о положении на западном направлении сказать не мог. Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться в обстановке.

В наркомате были Тимошенко, Жуков и Ватутин. Жуков докладывал, что связь потеряна, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи – никто не знает. Около получаса говорили довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: „Что за Генеральный штаб? Что за начальник штаба, который в первый же день войны растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?“

Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек буквально разрыдался и выбежал в другую комнату. Молотов пошел за ним. Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5 – 10 Молотов привел внешне спокойного Жукова, но глаза у него были мокрые.

Главным тогда было восстановить связь. Договорились, что на связь с Белорусским военным округом пойдет Кулик – это Сталин предложил, потом других людей пошлют. Такое задание было дано затем Ворошилову.

Дела у Конева, который командовал армией на Украине, продолжали развиваться сравнительно неплохо. Но войска Белорусского фронта оказались тогда без централизованного командования. А из Белоруссии открывался прямой путь на Москву. Сталин был очень удручен. Когда вышли из наркомата, он такую фразу сказал: „Ленин оставил нам великое наследие, а мы, его наследники, все это просрали…“ Мы были поражены этим высказыванием Сталина. Выходит, что все безвозвратно потеряно? Посчитали, что это он сказал в состоянии аффекта.

Через день-два, около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский. Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов, Берия. Мы их застали за беседой. Берия сказал, что необходимо создать Государственный Комитет Обороны, которому отдать всю полноту власти в стране. Передать ему функции правительства, Верховного Совета и ЦК партии. Мы с Вознесенским с этим согласились.

Договорились во главе ГКО поставить Сталина, об остальном составе ГКО при мне не говорили. Мы считали, что само имя Сталина настолько большая сила для сознания, чувств и веры народа, что это облегчит нам мобилизацию и руководство всеми военными действиями. (Выделено мной – Н.К.) Решили поехать к нему. Он был на ближней даче.

Молотов, правда, сказал, что Сталин в последние два дня в такой прострации, что ничем не интересуется, не проявляет никакой инициативы, находится в плохом состоянии. Тогда Вознесенский, возмущенный всем услышанным, сказал: „Вячеслав, иди вперед, мы за тобой пойдем“, – то есть в том смысле, что если Сталин будет себя так вести и дальше, то Молотов должен вести нас, и мы пойдем за ним.

Другие члены Политбюро подобных высказываний не делали и на заявление Вознесенского не обратили внимания. У нас была уверенность в том, что мы сможем организовать оборону и сражаться по-настоящему. Однако это сделать будет не так легко. Никакого упаднического настроения у нас не было. Но Вознесенский был особенно возбужден.

Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, он как бы вжался в кресло и вопросительно посмотрел на нас. Потом спросил: „Зачем пришли?“ Вид у него был настороженный, какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь по сути дела он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать.

Молотов от нашего имени сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы поставить страну на ноги. Для этого создать Государственный Комитет Обороны. „Кто во главе?“ – спросил Сталин. Когда Молотов ответил, что во главе – он, Сталин, тот посмотрел удивленно, никаких соображений не высказал. „Хорошо“, – говорит потом. Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. „Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я“, – добавил он.

Сталин заметил: „Надо включить Микояна и Вознесенского. Всего семь человек утвердить“. Берия снова говорит: „Товарищ Сталин, если все мы будем заниматься в ГКО, то кто же будет работать в Совнаркоме, Госплане? Пусть Микоян и Вознесенский занимаются всей работой в правительстве и Госплане“. Вознесенский поддержал предложение Сталина, Берия настаивал на своем, Вознесенский горячился. Другие на эту тему не высказывались.

Впоследствии выяснилось, что до моего с Вознесенским прихода в кабинет Молотова Берия устроил так, что Молотов, Маленков, Ворошилов и он, Берия, согласовали между собой это предложение и поручили Берия внести его на рассмотрение Сталина.

Я считал спор неуместным. Зная, что и так как член Политбюро и правительства буду нести все равно большие обязанности, сказал: „Пусть в ГКО будет 5 человек. Что же касается меня, то кроме тех функций, которые я исполняю, дайте мне обязанности военного времени в тех областях, в которых я сильнее других. Я прошу назначить меня особо уполномоченным ГКО со всеми правами члена ГКО в области снабжения фронта продовольствием, вещевым довольствием и горючим“. Так и решили.

Вознесенский попросил дать ему руководство производством вооружения и боеприпасов, что также было принято. Руководство по производству танков было возложено на Молотова, а авиационная промышленность – на Маленкова. На Берия была оставлена охрана порядка внутри страны и борьба с дезертирством.

1 июля постановление о создании Государственного Комитета Обороны во главе со Сталиным было опубликовано в газетах.

Вскоре Сталин пришел в полную форму, вновь пользовался нашей поддержкой. 3 июля он выступил по радио с обращением к советскому народу»[354].

Кому-то может показаться, что нет резона комментировать эти свидетельства с точки зрения их достоверности и соответствия историческим фактам. Можно доверять или не доверять этим свидетельствам, но подвергнуть их хотя бы самому общему анализу безусловно стоит[355].

Во-первых, полностью по ряду моментов чисто архивными документами опровергаются утверждения и Хрущева, и Микояна о том, что Сталин в первые дни войны самоустранился от руководства, находился в состоянии прострации и фактически пустил ход дел на произвол. Журнал посетителей кремлевского кабинета Сталина, в котором скрупулезно фиксировались все лица, посещавшие кабинет Сталина в Кремле, а также время их прихода и ухода, неопровержимо свидетельствуют о том, что все дни, начиная с 20 июня, вплоть до 29 июня в кабинет Сталина вызывались десятки людей (как военных, так и гражданских), с которыми обсуждались и решались важнейшие вопросы, которые ставило развитие событий на фронте[356]. Ясно, что говорить о прострации Сталина и его самоустранении от дел на фоне приведенных фактов – по меньшей мере, явная фальсификация.

Конечно, свидетельства тех, кто писал или говорил о подавленности Сталина, о том, что он тяжело переживал столь трагический разворот начала войны, едва ли можно поставить под сомнение. Об этом, в частности, говорил и Молотов, стоявший тогда на второй ступеньке государственной иерархии. На вопрос писателя Ф. Чуева:

«– Пишут, что в первые дни войны он растерялся, дар речи потерял, – Молотов ответил:

– Растерялся – нельзя сказать, переживал – да, но не показывал наружу. Свои трудности у Сталина были, безусловно. Что не переживал – нелепо. Но его изображают не таким, каким он был, – как кающегося грешника его изображают!

Ну, это абсурд, конечно. Все эти дни и ночи, он, как всегда, работал, некогда ему было теряться или дар речи терять…

Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я. Оттуда я и Берия поехали к Сталину на дачу, это было на второй или на третий день. По-моему, с нами был еще Маленков. А кто еще, не помню точно. Маленкова помню.

Сталин был в очень сложном состоянии. Он не ругался, но не по себе было.

– Как держался?

– Как держался? Как Сталину полагается держаться. Твердо.

– А вот Чаковский пишет, что он…

– Что там Чаковский пишет, я не помню, мы о другом совсем говорили. Он сказал: „Прос…ли“. Это относилось ко всем нам, вместе взятым. Это я хорошо помню, поэтому и говорю. „Все прос…ли“, – он просто сказал. А мы прос…ли. Такое было трудное состояние тогда. Ну я старался его немножко ободрить»[357].

В качестве еще одного аргумента приведу ответ Л. Кагановича на тот же вопрос Ф. Чуева.

«Спрашиваю о 22 июне 1941 года:

– Был ли Сталин растерян? Говорят, никого не принимал?

– Ложь! Мы-то у него были… Нас принимал. Ночью мы собрались у Сталина, когда Молотов принимал Шуленбурга. Сталин каждому из нас сразу же дал задание – мне по транспорту, Микояну – по снабжению.

И транспорт был готов! Перевезти пятнадцать – двадцать миллионов человек, заводы… Сталин работал. Конечно, это было неожиданно. Он думал, что англо-американские противоречия с Германией станут глубже, и ему удастся еще на некоторый срок оттянуть войну. Так что я не считаю, что это был просчет. Нам нельзя было поддаваться на провокации. Можно сказать, что он переосторожничал. Но и иначе нельзя было в то время…

Я сначала думал, что Сталин считал, когда только началась война, что, может, ему удастся договориться дипломатическим путем. Молотов сказал: „Нет“. Это была война, и тут уже сделать было ничего нельзя»[358].

Итак, если проследить день за днем первые десять суток войны, то становится очевидным, что Сталин неизменно оставался на своем посту, возглавляя руководство. Не зафиксированными в дневнике посетителей его кремлевского кабинета остались лишь два дня – 29 и 30 июня. Хотя, как свидетельствует Микоян, именно Сталин 29 июня предложил поехать в наркомат обороны, чтобы на месте выяснить обстановку. Возможно, члены руководства собрались в тот день не в кабинете, а на квартире Сталина и оттуда поехали в наркомат обороны. Таким образом, отсутствие записи от 29 июня находит в каком-то смысле свое объяснение.

Что же касается 30 июня, то здесь можно строить лишь более или менее обоснованные предположения и гипотезы. Критики Сталина начисто отбрасывают два момента: во-первых, все эти дни Сталин был серьезно болен. Как пишут авторы книги о Сталине как полководце Б. Соловьев и В. Суходеев, «теперь не секрет, что И.В. Сталин во второй половине июня 1941 года был мучительно болен. В субботу, 21 июня, когда у него температура поднялась до сорока градусов, в Волынское (ближнюю дачу) был вызван профессор Б.С. Преображенский, много лет лечивший И.В. Сталина. Осмотрев больного, профессор поставил диагноз – тяжелейшая флегмонозная ангина и настаивал на немедленной госпитализации. Однако И.В. Сталин наотрез отказался от больницы. При этом попросил Б.С. Преображенского на всякий случай не выезжать на выходной день из Москвы. И поставил условие, чтобы профессор о своем диагнозе никому не говорил»[359].

Можно предположить, что тяжелое физическое состояние заставило Сталина остаться на даче. Но главное, как мне представляется, он хотел в спокойной обстановке подготовить программную речь, с которой ему предстояло выступить перед народом буквально через два дня. Такие речи не произносятся экспромтом, ибо вождь должен был объяснить всему народу причины неудач Красной Армии и четко сформулировать важнейшие задачи страны в новых условиях военного положения. Для этого требовалось время и возможность собраться с мыслями, чтобы дать правдивое объяснение причин всего происходящего. Те, кто утверждает, что Сталин избегал говорить о поражениях и своей вине за них, могут еще раз прочитать его выступление от 3 июля, чтобы убедиться в надуманности своих злопыхательских утверждений.

Стоит упомянуть еще одно обстоятельство: вождь, конечно же, был потрясен и в определенной степени подавлен ходом развития событий, которое после войны он назовет «моментами отчаянного положения» и прямо заявит о том, что «у нашего правительства было немало ошибок»[360]. Так что какие-то элементы растерянности и противоречивости в принятии решений со стороны Сталина отрицать было бы нелепо. Но не менее нелепо расценивать эти проявления как прострацию, а тем более как готовность пойти даже на отказ от руководства. Не таков был характер Сталина как человека и государственного деятеля, чтобы впадать в состояние прострации. Отнесем эти преувеличения на счет тех, кто во что бы то ни стало стремится доказать, что именно они вывели Сталина из данного состояния. Здесь уместно привести оценку английского биографа Сталина Я. Грея, который неплохо знал нашу страну и нашу историю и был лишен такой поистине заразной для исследователей прошлого болезни, как тенденциозность и предвзятость в выводах. Так вот, он, ставя под сомнение распространяемые версии по поводу того, что в первые дни войны Сталин фактически самоустранился от руководства и находился в состоянии прострации, писал в своей книге: «Фактически Сталин никогда не руководил более энергично и деятельно, чем в эти критические дни, когда казалось, что крах неминуем»[361].

Несколько слов по поводу формирования Государственного Комитета Обороны, к чему Сталин имел якобы чуть ли не косвенное отношение. Не располагая какими-либо документальными данными, я не рискну утверждать, что все рассказанное по этому поводу А.И. Микояном – всего лишь взгляд на происходившее с высоты прошедших десятилетий. Хотя, возможно, это и так на самом деле. Но в силу понимания всей политической философии Сталина, анализа его подходов к власти, особенно к ее рычагам, едва ли следует допускать, что в создании ГКО он сыграл какую-то вспомогательную роль. Он еще с ленинских времен помнил о существовании Совета Труда и Обороны и, конечно, отдавал отчет в том, что подобный ему орган, но с еще большими полномочиями, должен быть создан после начала войны. Разумеется, обдумывал он и состав этого органа, поскольку, как показала предшествующая и последующая практика, ключевые кадровые вопросы решались им самостоятельно, а не по подсказке лиц из его окружения.

Могут возразить, что чрезвычайная обстановка диктовала именно необходимость принятия чрезвычайных мер. Однако никакая чрезвычайная ситуация в глазах Сталина не могла служить оправданием для того, чтобы хотя бы на минуту выпустить из своих рук бразды высшего правления. Логическими рассуждениями, конечно, трудно обосновывать характер того или иного решения. Однако лично мне представляется, что именно Сталину (а не Берии) принадлежит инициатива создания ГКО и определения его персонального состава.

Приведу краткую справку о Государственном Комитете Обороны, поскольку в ходе войны он являлся главным и решающим органом, принимавшим принципиальные решения по всем вопросам.

Государственный Комитет Обороны (ГКО), – чрезвычайный высший государственный орган в СССР, в котором в годы Великой Отечественной войны была сосредоточена вся полнота власти. Образован 30 июня 1941 г. решением Президиума ВС СССР, ЦК ВКП(б) и СНК СССР. Первоначальный состав: И.В. Сталин (пред.), В.М. Молотов (зам. пред.), К.Е. Ворошилов, Л. Берия, Г.М. Маленков. Позднее в ГКО введены А.И. Микоян, Н.А. Вознесенский, Н.А. Булганин.

В годы войны ГКО руководил деятельностью всех государственных ведомств и учреждений, направлял их усилия на всемерное использование материальных, духовных и военных возможностей страны для достижения победы над врагом, решал вопросы перестройки экономики и мобилизации людских ресурсов страны для нужд фронта и народного хозяйства, подготовки резервов и кадров для Вооруженных Сил и промышленности, эвакуации промышленности из угрожаемых районов, перевода предприятий в освобождённые Советской Армией районы и восстановления разрушенного войной народного хозяйства, устанавливал объём и сроки поставок военной продукции и др. Каждый член ГКО ведал определённым кругом вопросов. Постановления ГКО имели силу законов военного времени. Все партийные, государственные, военные, хозяйственные и профсоюзные органы были обязаны беспрекословно выполнять решения и распоряжения ГКО.

ГКО ставил перед Верховным Главнокомандованием и в целом перед Вооруженными Силами СССР военно-политические задачи, совершенствовал структуру Вооруженных Сил, расставлял руководящие кадры, определял общий характер использования Вооруженных Сил в войне. Представители ГКО выезжали в войска действующей армии. Большое внимание ГКО уделял руководству борьбой народа в тылу врага. В своей деятельности ГКО опирался на аппарат СНК СССР, уполномоченных ГКО на местах. Наркоматы обороны и ВМФ, их управления были рабочими органами ГКО по военным вопросам, непосредственными организаторами и исполнителями его решений. Стратегическое руководство вооруженной борьбой ГКО осуществлял через Ставку Верховного Главнокомандования. После окончания войны Указом Президиума ВС СССР от 4 сентября 1945 г. ГКО упразднён.

Не опасаясь того, что меня могут причислить к почитателям Волкогонова, приведу его мнение по поводу концентрации власти в стране. Как мне кажется, в данном случае он не впадает в присущий ему антисоветизм и антисталинизм, а выражает лишь то, против чего трудно возразить: «В первый период войны Сталин работал по 16 – 18 часов в сутки, осунулся, стал еще более жестким, нетерпимым, часто злым. Ежедневно ему докладывали десятки документов военного, политического, идеологического и хозяйственного характера, которые после его подписи становились приказами, директивами, постановлениями, решениями. Нужно сказать, что сосредоточение всей политической, государственной и военной власти в одних руках имело как положительное, так и отрицательное значение. С одной стороны, в чрезвычайных условиях централизация власти позволяла с максимальной полнотой концентрировать усилия государства на решении главных задач. С другой – абсолютное единовластие резко ослабляло самостоятельность, инициативу, творчество руководителей всех уровней. Ни одно крупное решение, акция, шаг были невозможны без одобрения первого лица»[362].

В дальнейшем я приведу достаточно авторитетные высказывания, которые если и не опровергают утверждение, что таким способом сковывались инициатива, самостоятельность и творчество работников всех рангов, то показывают, что Сталин весьма внимательно относился к мнению военачальников и работников Генштаба и не навязывал собственные решения, опираясь лишь на свою власть и авторитет. Главное же состоит в том, что централизация власти была объективно необходима и без нее трудно было бы не только взять под контроль сложившуюся ситуацию, но и вообще добиться решающих успехов.

Что же касается содержащихся в воспоминаниях утверждений, что Сталин чуть ли не испугался, решив, что соратники пришли с целью арестовать его, то это представляется мне крайне невероятной фантазией. Сталин хорошо знал своих соратников и те границы, в рамках которых они могли действовать. Охрана Сталина не подчинялась им, поэтому даже с этой точки зрения арестовать его они были не в состоянии. Но главное заключается в том, что именно Сталин служил символом и олицетворением власти и режима в целом, поэтому такого рода попытка в условиях начавшейся войны могла бы родиться только в воображении какого-то сумасшедшего. И тогда, и сейчас, по прошествии столь многих лет, подобная мысль выглядит почти сумасбродной. Сталин, конечно, даже в самом мрачном состоянии, не мог себе представить такую возможность, ибо она была абсолютно исключенной. Поэтому мне кажется, что утверждение А.И. Микояна – «у меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать» – следует воспринимать, по крайней мере, как явное преувеличение, если не сказать сильнее!

Если смотреть на ситуацию того времени не с позиций сегодняшнего дня, а в широкой исторической перспективе и учитывать реальное положение дел в тот период, то, как мне представляется, арест или смещение Сталина его соратниками не только тогда, но и в дальнейшем явились бы самоубийственным шагом для самих его соратников. Они прекрасно оценивали складывавшуюся обстановку и отдавали себе отчет в том, что смещение Сталина было равнозначно признанию краха режима, а значит, и их собственного краха. Да и крайним упрощением было бы представлять, будто в такой обстановке вообще даже в качестве гипотетической могла существовать такая вероятность. Сталин был не только реальным вождем, обладавшим почти безграничной властью, но и идейно-политическим олицетворением советского строя. О каком в этом случае аресте могла идти речь? Несмотря на внешнюю правдоподобность излагаемых Микояном обстоятельств происшедшего на ближней даче Сталина эпизода, его квинтэссенция – а именно, что Сталин испугался возможного ареста – выглядит как эмоциональное преувеличение, если не сказать большего. Правда, читатель может возразить: ситуация, мол, была такая, что любой разворот событий предсказать невозможно. Однако вся система власти при Сталине, на мой взгляд, дает определенный и однозначный ответ на рассматриваемый вопрос – это было невозможно в силу простой причины: в силу самой невозможности подобного развития событий.

Описывая некоторые ключевые события первого периода войны, нельзя обойти молчанием вопрос и о так называемой попытке Сталина путем серьезных территориальных и иных уступок заключить с Гитлером сепаратный мир. Эта версия стала усердно распространяться примерно с конца 80-х годов прошлого века. Она излагалась в разных вариантах, с приведением различных дат и фамилий, что уже само по себе вызывало сомнения в ее достоверности. Так, генерал-лейтенант Н.Г. Павленко, доктор исторических наук, рассказывает о следующем свидетельстве Г.К. Жукова:

«– Сталин весьма пессимистично оценивал обстановку на фронтах и перспективы вооруженной борьбы осенью 1941 года. Далее вдруг перешел к военным событиям 1918 года. Смысл его слов сводился к следующим положениям: „Ленин оставил нам государство и наказал всячески укреплять его оборону. Но мы не выполнили этого завещания вождя. В настоящее время враг подходит к Москве, а у нас нет необходимых сил для ее защиты. Нам нужна военная передышка не в меньшей степени, чем в 1918 году, когда был заключен Брестский мир“.

Далее, обращаясь к Берии, он сказал: „Попытайся по своим каналам позондировать почву для заключения нового Брестского мира с Германией, сепаратного мира. Пойдем на то, чтобы отдать Прибалтику, Белоруссию, часть Украины, – на любые условия“.

На мой вопрос к Жукову, что было дальше, он ответил: „Доверенные лица Берии обратились к тогдашнему послу Болгарии в СССР Стотенову (даже здесь несуразица, поскольку послом был не мифический Стотенов, а Стоменов – Н.К.). По словам Стотенова, Гитлер отказался от переговоров, надеясь, что Москва вот-вот падет“»[363].

Свою лепту в распространение этой версии внес и Волкогонов. Он, в частности, ссылаясь на свою беседу с маршалом К.С. Москаленко, который был членом Специального военного трибунала, судившего Берия и его сообщников в декабре 1953 года, писал: «В свое время мы с Генеральным прокурором тов. Руденко при разборе дела Берии установили, как он показал… что еще в 1941 году Сталин, Берия и Молотов в кабинете обсуждали вопрос о капитуляции Советского Союза перед фашистской Германией – они договаривались отдать Гитлеру Советскую Прибалтику, Молдавию и часть территории других республик. Причем они пытались связаться с Гитлером через болгарского посла. Ведь этого не делал ни один русский царь. Характерно, что болгарский посол оказался выше этих руководителей, заявил им, что никогда Гитлер не победит русских, пусть Сталин об этом не беспокоится». …Не сразу, но Москаленко разговорился… Во время этой встречи с болгарским послом, вспоминал маршал показания Берии, Сталин все время молчал. Говорил один Молотов. Он просил посла связаться с Берлином. Свое предложение Гитлеру о прекращении военных действий и крупных, территориальных уступках (Прибалтика, Молдавия, значительная часть Украины, Белоруссии) Молотов, со слов Берии, назвал «возможным вторым Брестским договором». У Ленина хватило тогда смелости пойти на такой шаг, мы намерены сделать такой же сегодня. Посол отказался быть посредником в этом сомнительном деле, сказав, что «если вы отступите хоть до Урала, то все равно победите».

«– Трудно сказать и категорично утверждать, что все так было, – задумчиво говорил Москаленко. – Но ясно одно, что Сталин в те дни конца июня – начала июля находился в отчаянном положении, метался, не знал, что предпринять. Едва ли был смысл выдумывать все это Берии, тем более что бывший болгарский посол в разговоре с нами подтвердил этот факт»[364].

В действительности же дело обстояло следующим образом, о чем рассказал П. Судоплатов – непосредственный участник событий тех дней. Причем в официальном документальном издании, на которое я часто ссылаюсь в своей книге, на этот счет сказано буквально следующее, да и то в примечании: «Сообщение П.А. Судоплатова является одним из немногих (если не единственным) документальных свидетельств о попытках советского руководства прощупать возможность быстрого и мирного завершения разразившегося 22.6.41 вооруженного конфликта. Как явствует из ряда документов периода, непосредственно предшествовавшего войне, И.В. Сталин и В.М. Молотов вели „большую игру“, предполагая, что с немецкой стороны будут предъявлены Советскому Союзу некие претензии. Ф. Гальдер 20 июня 1941 г. записал в дневнике, что „Молотов хотел 18.6. говорить с фюрером“. (См. KTB Halder, Bd. II, S. 458.).

Имеется свидетельство Ф. Шуленбурга по поводу того, что ему перед отъездом из Москвы было вручено некое „предложение“, которое он должен был передать А. Гитлеру. Это предложение о „компромиссном мире“ он передал Гитлеру по прибытии в Берлин, однако получил от него отрицательный ответ. (См. I. Reischauer. Diplomatischer Widerstand gegen Unternehmen „Barbarossa“, Berlin, 1991, S. 411.).

Советские свидетельства носят косвенный характер. На одно из них ссылается Д.А. Волкогонов, отмечая, что в первые дни войны И.В. Сталин предпринимал такие зондажи. В своих воспоминаниях Г.К. Жуков относит подобные зондажи, проводившиеся Л. Берией, к началу октября 1941 года. Существует и сообщение бывшего сотрудника советского посольства В.М. Бережкова, которому представитель немецкого МИДа фон Боттмер в конце июля 1941 года, во время следования советской колонии через Югославию, г<