Пакт 1939 года в исторической ретроспективе
Как оценить заключение пакта с точки зрения внешнеполитической концепции Сталина? Какие конкретные результаты были получены Советской Россией, решившейся на столь радикальный шаг?
Перечислим ряд наиболее фундаментальных выгод, которые не только объясняют необходимость, но, я бы сказал, историческую неизбежность пакта с Германией.
Во-первых, Сталину удалось выиграть время и фактически отсрочить гитлеровскую агрессию почти на два года. Кто рассуждает о том, будто в тот период фюрер и не собирался нападать на Советский Союз, в сущности говоря, исходят из гипотетических предположений, а не из фактов. Никто в тот период не знал, какой разворот могли принять события, если бы Сталин отклонил предложение Германии. Вслед за молниеносным разгромом Польши он (и этого нельзя исключать как якобы фантастическую возможность) мог непосредственно приступить к разработке стратегического плана агрессии против СССР. Потребность в сырьевых ресурсах, нефти, продовольствии, определенных дефицитных товарах и т.д., которые он надеялся получить от России, могла, несомненно, ускорить реализацию агрессивных замыслов в отношении СССР. Тем более, что какое-либо противодействие в данном случае от западных демократий он едва ли встретил бы. Так что выигрыш времени является, на мой взгляд, самым существенным в перечне выгод, на которые рассчитывал советский вождь.
Во-вторых, если бы (представим себе такую возможность) Советской России удалось добиться хотя бы минимума взаимопонимания с западными демократиями и подписать соответствующее соглашение о противодействии гитлеровской агрессии, то Советский Союз после нападения Гитлера на Польшу вынужден был вступить в войну с Германией. А степень готовности Советской России в военном отношении в тот периода была, несомненно, ниже, чем два года спустя. При этом надо взять в расчет то обстоятельство, что Япония могла открыть второй фронт против Советского Союза. Вспомним, что именно в это время как раз и развертывались события в районе Халхин-Гола. Поэтому нельзя исключить как нечто невероятное реальную в тех условиях войну на два фронта, чего так опасался Сталин, и предотвращению превращения такой возможности в действительность он посвящал свое внимание. В свете этого не вызывает удивление и определенное недовольство договором со стороны Токио, поскольку Гитлер заключил его без согласования с Японией. Таким образом, был вбит, хотя и небольшой, но весьма ощутимый клин в Антикоминтерновский пакт. Мне представляется, что данный исторический эпизод в целом негативно сказался на германо-японских отношениях и в силу этого не благоприятствовал консолидации сил агрессии.
Что же касается возможного поведения западных демократий в лице прежде всего Англии и Франции, то на этот счет можно строить только всякого рода гипотезы. По крайней мере, в их интересах было военное противостояние Германии и Советской России, которые, ослабляя друг друга, открывали для западных демократий новые перспективы не только в Европе, но и в мире в целом. Некоторые достаточно объективные западные историки признают, что, заключив 23 августа 1939 г. советско-нацистский пакт о ненападении, Сталин избежал втягивания в войну против Германии. Военная неподготовленность сделала бы войну в 1939 г. более катастрофической для России, чем в 1941 г. У Сталина в 1939 г., конечно, не было желания спасать западные демократии. Он стремился защитить Россию[80]. Подобная мысль прямо или косвенно проглядывает в статьях и книгах тех западных исследователей, которые стараются в своих оценках исходить из реальных фактов, а не идеологических предубеждений. Суммируя, можно сказать: сложность и запутанность всей международной ситуации в то время не позволяют с достаточной долей уверенности предсказать вероятный ход развития мировых событий в случае отказа Сталина от подписания пакта.
В-третьих, подписание пакта способствовало усилению безопасности Советского Союза, поскольку сам пакт и секретные дополнения к нему давали известные гарантии безопасности. Германия обязалась в соответствии с договором воздерживаться в отношении СССР «от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения… как отдельно, так и совместно с другими державами», а также консультироваться с ним при решении вопросов, которые могли затронуть его интересы. Кроме того, рейх соглашался не распространять свою военно-политическую активность на польские территории восточнее оговоренных в протоколе границ и на прибалтийские государства севернее литовско-латвийской границы. А эти районы на западных границах СССР являлись в силу географических и геополитических соображений естественной зоной безопасности Советской России. Если мыслить широкими геополитическими категориями, то одной из важных целей Сталина являлись не столько ликвидация и аннексия ряда восточноевропейских стран, а установление предела распространению германской экспансии на восток. Беда и историческая вина этих восточноевропейских стран (Польши, Латвии и Литвы) состояла в том, что они фактически поддерживали антисоветскую гитлеровскую политику, а это коренным образом нарушало интересы Советской России. Их правители оказались недальновидными, полагая, что антисоветизм послужит им своего рода гарантийным полисом от поглощения их Германией. Поэтому, если отбросить эмоции и исходить из голых фактов и руководствоваться исключительно холодным здравым смыслом (как и поступал Сталин), то неотвратимой перспективой для этих стран была аннексия их гитлеровской Германией и продвижение благодаря этому плацдарма для нападения на СССР далеко на Восток. В этом смысле разграничение сфер влияния между Германией и СССР определенно отвечало долгосрочным интересам нашей страны и являло собой, пусть и вызывающий явные осуждения с морально-этической точки зрения, но объективно неизбежный шаг. Было бы политической наивностью, граничащей с идиотизмом, блюдя верность нормам международного права, допустить захват этих стран фашистским рейхом. В таком случае, конечно, мы должны были бы торжествовать не столько победу справедливости, сколько победу фашистской экспансии. На эту тему можно много рассуждать, клеймя Сталина за сделку с Гитлером и включение части Польши и прибалтийские страны в сферу влияния СССР, но это, в сущности, позиция скорее моралистов, нежели реалистов. Это – позиция, начисто игнорирующая сложившееся тогда реальное положение дел.
В-четвертых, заключение пакта о ненападении стало весьма ощутимым ударом по идее создания единого антисоветского фронта. Фактически были похоронены надежды апологетов мюнхенской политики объединить Германию, Англию и Францию в реализации прожектов, нацеленных своим острием против Советской России. А то, что поборников дальнейшего проведения в жизнь мюнхенского курса было не так уж мало в правящих кругах западных демократий, сомневаться не приходится. Понадобились суровые, даже трагические, исторические уроки, чтобы в западных демократиях осознали всю гибельность политики поощрения гитлеровской агрессии и всю бесперспективность попыток канализировать ее на Восток. И одна из важных исторических заслуг Сталина как раз и состоит в том, что он сумел в столь сложной международной обстановке выбрать пути наиболее эффективной защиты национальных интересов страны.
В-пятых, Сталин исходил из того, что заключение пакта о ненападении внесет серьезный разлад в странах – поборниках создания единого фронта борьбы против СССР. То обстоятельство, что империалистические державы вступили в схватку друг с другом, – это, по убеждению генсека, вполне лежало в русле советских интересов. И в данном случае Сталин не вносил ничего нового в свою общую внешнеполитическую концепцию, поскольку он постоянно подчеркивал, что межимпериалистические противоречия (по его терминологии; кому не по душе такая якобы устаревшая терминология, может воспользоваться понятиями иного рода – великие мировые державы и т.п.) играют на руку делу социалистического строительства, ввиду чего, мол, СССР заинтересован в обострении этих противоречий до любой степени накала, вплоть до войны.
Здесь следует сделать критическое замечание по адресу Сталина. Он не учел, что сам характер противоречий между великими державами во многом изменил свою природу и свои имманентные качества. Речь шла уже не столько о межимпериалистических противоречиях (полностью отрицать таковые также было бы ошибочно), а о противоречиях более широкого геополитического масштаба. Старые клише в новых условиях уже безнадежно устарели, и их использование в практической политике могло только привести к серьезным политическим просчетам. Сталину понадобилось некоторое время, чтобы он понял: вопрос поставлен самой историей очень круто – или победа агрессивного фашизма со всеми вытекающими из этого последствиями, или же объединение антифашистских сил, вне зависимости от их классовой ориентации. Классовые мерки в условиях приближавшейся мировой войны не могли служить хорошим ориентиром для выбора стратегического курса международной политики Советской России. И генсек, разумеется, не отказываясь полностью от этих критериев, отодвинул их не то чтобы на задний план, а просто на то место, которое они играли тогда в реальной жизни. Здесь нет смысла ставить это в особую заслугу вождя. Просто сама жизнь раздвинула горизонты его политической философии, приноровив ее к реальностям эпохи. В чем действительно можно усмотреть его личную заслугу, так это в том, что неотвратимый и закономерный процесс пересмотра и переосмысливания прежних воззрений не растянулся на долгое время. Сталин, бесспорно, обладал уникальной способностью быстро усваивать уроки истории и делать из них необходимые не только и не столько теоретические, сколько практические выводы. Если генсек и не был знаком с мыслью, высказанной римским поэтом Публием Сиром: «плохо то решение, которое нельзя изменить»[81], то, по меньшей мере на практике, он действовал в согласии с данным девизом. Внешняя политика Сталина в этот период, да и взятая в целом, не страдала догматизмом и непробиваемой косностью. Этот факт признают не только те, кто относится к его почитателям, но и многие из тех, кто рьяно разоблачает Сталина за действительные и приписываемые ему ошибки и просчеты. Годы, о которых идет в данном случае речь, а именно два предвоенных года, стали для генсека уникальной школой большой политики. До того времени на мировой сцене он фигурировал эпизодично и не причислялся к политическим деятелям самого высокого уровня.
И, наконец, чтобы поставить точку в освещении значения пакта в международном плане и в плане личной политической карьеры Сталина, необходимо подчеркнуть, что в итоге значительно повысились удельный вес и влияние Советской России в международных делах. Если раньше еще наличествовали определенные основания считать, что Советская Россия находилась в состоянии полуизоляции на мировой политической сцене, то после августа 1939 года об этом уже не могло быть и речи. Советская Россия стала полноправным участником, причем порой с правом решающего голоса, всего международного процесса. Естественно, что это поднимало и престиж Сталина не только в нашей стране, но и за рубежом. Хотя само собой напрашивается необходимое уточнение: его престиж вырос в глазах определенной части общества. Другая его часть, особенно за границей, клеймила Сталина как пособника фашизма и ставила его на одну доску с Гитлером. Но, на мой взгляд, последние глубоко ошибались: они плыли в потоке событий и оказались не в состоянии дать глубокий и объективный анализ происходивших в ту пору событий.
Но легко сделать подобный упрек в адрес этих людей и не вникнуть в мысли и чувства, которые их обуревали тогда. Речь шла не только о чисто политических подходах (хотя и это имело важное значение), но и о факторах морально-этического порядка. В их сознании никак не укладывалась даже сама мысль о возможности заключения такой договоренности между фашистской Германией и коммунистическим Советским Союзом. Многие зарубежные друзья СССР, и в первую очередь коммунисты, оказались в состоянии, близком к шоку. Особенно это состояние усугубилось после того, как 28 сентября 1939 г. в Москве был подписан договор о дружбе и границе между СССР и Германией. Это уже выходило за пределы разумного восприятия, поскольку трудно себе было представить, какая «дружба» могла связывать социалистический Советский Союз с фашистской Германией. Многие отвернулись от Советского Союза. Наблюдался массовый выход из коммунистических партий. Коминтерн пытался по своим каналам разъяснить суть соглашения и его вынужденный характер. Однако особого успеха в этом не добился. Кризис мирового коммунистического движения был налицо. Хотя Сталин уже перестал серьезно считаться с Коминтерном, по крайней мере, не допускал и мысли, что какие-то высокие цели мировой революции могут быть поставлены выше интересов Советской России. Пакт 1939 года со всей определенностью продемонстрировал, что генсек интересы нашей страны рассматривал как высший приоритет во всей внешнеполитической стратегии. В этом убеждении он был тверд и непоколебим, поэтому шел на определенные политические и моральные потери, считая, что конечные результаты и будут главным судьей его судьбоносных решений, к которым, бесспорно, относился и пакт с Германией.
Реакцию зарубежных друзей можно было предвидеть, даже не обладая специальной информацией или хорошо развитым политическим чутьем. Видимо, генсек заранее просчитал эту реакцию, но решил, что принимать ее в расчет в качестве важного аргумента при принятии решения не стоит. Что же касается населения собственной страны, то вождь был уверен, что его шаг будет воспринят с пониманием и одобрением. Конечно, мол, будут отдельные недоумения и сомнения, но все это в его глазах играло второстепенную роль. И в своем основном прогнозе он не ошибался. Как сообщал из Москвы 25 августа 1939 г. корреспондент английской газеты «Манчестер гардиан»: «Нет никаких доказательств возможного недовольства среди советского населения поворотом советской внешней политики, несмотря на то что в течение многих лет велась пропаганда против фашистских агрессоров»[82]. Думаю, что английский журналист не ошибался в своей оценке. В целом население Советской России, хотя и оказалось в состоянии изумления, но восприняло договор с Германией не только спокойно, но и с верой, что данный шаг Сталина отодвинет угрозу войны. А войны не то что боялись, но страшно не хотели, ибо жило еще поколение людей, испытавших все тяготы первой мировой и Гражданской войн. Хотя по стране чуть ли не в качестве главного девиза звучали слова о готовности к войне. Вскоре появилась и песня, где лейтмотивом были слова: «Если завтра война, если завтра в поход – мы сегодня к походу готовы!»
Конечно, не все советские люди с таким бездумным доверием относились к любым шагам правительства. Были и те, кто в связи подписанием пакта, а затем и договора о дружбе и границе с Германией испытывали сомнения, недоумения и даже растерянность. В какой-то степени о таких настроениях можно судить по словам писателя К. Симонова. Он писал в своих мемуарах, посвященных, в сущности, осмыслению личности Сталина и его эпохи, следующее: «Что-то тут невозможно было понять чувствами, – отмечал в своих воспоминаниях свидетель событий Константин Симонов. – Может быть, умом – да, а чувствами – нет. Что-то перевернулось и в окружающем нас мире, и в нас самих. Вроде бы мы стали кем-то не тем, чем были; вроде бы нам надо было продолжать жить с другим самоощущением после этого пакта»[83].
Действительно, осуществить столь крутой поворот в сознании советского общества мог только такой решительный и опытный политик, как Сталин. Правда, и ему приходилось считаться с тем, что даже после всех прежних крутых поворотов и зигзагов во внутренней политике, страна впервые столкнулась с радикальной переориентацией в сфере внешней политики. Впрочем, как мне представляется, особых затруднений вождь не испытывал, поскольку советская пропаганда на протяжении многих и многих лет воспитывала в народе сознание того, что страна находится на положении осажденной крепости, поэтому можно в любой момент ожидать нападения с любой стороны. В известном смысле после мюнхенского сговора в общественном сознании отнюдь не глубокий водораздел между фашистской Германией и западными демократиями утратил прежнее значение. В конце концов в изображении советской пропаганды и те и другие принадлежали к лагерю империализма и уже в силу данного факта не могли не быть врагами Советской России и большевистского строя. Однако решающим аргументом служило четкое понимание, что заключение пакта отодвигает опасность страны, позволяет продлить мирное состояние и, воспользовавшись этим, упрочить обороноспособность войны. И, разумеется, весьма важным фактором была вера советских людей в Сталина, в то, что он проводит мудрый курс в международных делах. Эта вера, конечно, способствовала более спокойному восприятию подавляющим большинством советского народа крутого зигзага в политике Сталина. И все-таки нельзя не согласиться с Н. Хрущевым, когда он писал: «Если рассматривать войну как некую политическую игру и появлялась возможность в такой игре не подставлять своего лба под вражеские пули, то этот договор с Германией имел оправдание. Я и сейчас так считаю. И все же было очень тяжело. Нам, коммунистам, антифашистам, людям, стоявшим на совершенно противоположных политических позициях, – и вдруг объединить свои усилия с фашистской Германией? Так чувствовали и все наши рядовые граждане… Да и самим нам, руководителям, было трудно понять и переварить это событие, найти оправдание случившемуся для того, чтобы, опираясь на него, разъяснять дело другим людям. Чрезвычайно трудно было, даже при всем понимании ситуации, доказывать другим, что договор выгоден для нас, что мы вынуждены были так поступить, причем с пользой для себя»[84].
После заключения пакта тон советской пропаганды в отношении Германии был круто изменен: со страниц газет и из передач радио исчезли привычные осуждения гитлеровского фашизма, как и в целом политики Германии. Из заклятых врагов немцы, как по мановению волшебной палочки, превратились, как тогда шутили, в заклятых друзей. Был прекращен показ фильмов антифашистского содержания, постановка пьес, в которых разоблачался фашизм. Надо сказать, что после участия советских добровольцев в войне в Испании, где им приходилось порой напрямую воевать против немцев (авиация), сталинский поворот и в политике, и в пропаганде воспринимался нелегко теми, кому довелось участвовать в испанской кампании. Но общим глубинным сознанием, так сказать своим внутренним духом, народ в целом прекрасно сознавал чисто тактический характер сталинского поворота, не верил в реальную возможность сколь-нибудь длительного сотрудничества между Москвой и Берлином. В глубине сознания укоренилась мысль о неизбежной – рано или поздно – войне с фашистской Германией. Так что в морально-психологическом плане издержки, я бы сказал, были относительно скромными, поскольку всей предшествующей политикой и пропагандой основная масса населения была воспитана в духе ненависти к фашизму и не верила всерьез в столь чудесную метаморфозу, способную изменить сущность фашизма. В среде людей, более или менее разбиравшихся во всех дипломатических хитросплетениях той поры, бытовала фраза, что пакт – это своего рода брак по расчету, а не по любви.
Едва ли есть необходимость в том, чтобы приводить многочисленные оценки пакта и политики Сталина в этот период западными биографами вождя. Но два диаметрально противоположных высказывания все-таки приведу. Так, Р. Пэйн писал, что «Подобно слепцу Сталин шел от одной беды к другой. Он был так уверен в себе, в своей власти, что говорил и делал не имеющее ничего общего с реальностью… И никто не задавал ему вопросов или предостерегал его или – насколько известно – строил какие-либо серьезные планы его убийства». И далее: «Он стал цепным псом фашизма. Он боялся и был готов умиротворять их в пределах своей власти»[85].
Полагаю, что в этой оценке нет и крупицы истины, поэтому с ней нет резона и полемизировать, приводя какие-либо доводы.
Но вот оценка сравнительно объективного биографа Сталина А. Улама. Он писал о Сталине, что его «дипломатический талант безусловен», но «достаточно парадоксально, что этому величайшему дару Сталина выпало меньше всего признания, даже в его собственной стране и даже в период „культа личности“. Его величие как дипломата намного превосходило его дипломатический опыт; оно основывалось на тщательном взвешивании сильных и слабых сторон (как психологических, так и материальных) партнеров и врагов России, их национальных характеров и идиосинкразии, человеческих страстей и страхов»[86].
Конечно, не подлежит никакому сомнению, что генсек был главным инициатором и проводником скорректированного в соответствии с изменившимися условиями международного курса Советской России. В этой связи необходимо подчеркнуть, что в целом этот курс сохранял свою преемственность, если ее рассматривать под углом зрения обеспечения коренных национальных интересов страны. Если же к вопросу подходить чисто формально, базируясь на моментах, которые не определяли глубинную преемственность внешней политики Советского Союза, то можно придти к выводам, вызывающим серьезные возражения. На мой взгляд, неадекватную и по многим параметрам упрощенную оценку общему внешнеполитическому курсу генсека в этот период давал академик А.Н. Сахаров. Фактически он противопоставлял внешнюю политику Сталина в предвоенный период его политике в военный период, возводя между ними непреодолимую пропасть. В середине прошлого десятилетия А.Н. Сахаров писал: «Как правило, в исследовательских трудах прошлого и во многих современных изданиях советская дипломатия 1939 – 1941 гг. непосредственно увязывалась с последующими событиями Отечественной и второй мировой войны в целом, хотя, думается, что такой непосредственной связи не существует. Дипломатия периода действительно народной войны, когда под вопрос было поставлено само существование России как государства, выживания входивших в состав СССР славянских народов, имеет мало общего с теми дипломатическими усилиями, которые предпринимало сталинское руководство в 1939 – 1941 годах. Между тем патриотическое очарование Отечественной войны, гордость за одержанную в ней Победу, святость жертв зачастую переносятся на предшествующие этой войне дипломатические шаги этого руководства, что вряд ли правомерно. До сих пор считается зазорным заниматься обличениями советского руководства в тон с его западными критиками, поскольку это якобы бросает тень на подвиг народа в войне, выигравшего ее в тяжелейшей борьбе во главе именно с этим руководством. Хотя к науке подобный подход не имеет никакого отношения, как, кстати, и попытки многих западных историков и отечественных публицистов и историков возложить вину за развитие событий лишь на СССР»[87].
Как говорится, нельзя смешивать грешное с праведным. При чем здесь «патриотическое очарование» Великой Отечественной войной? В политике любого государства объективно присутствует историческая преемственность не только в широком контексте, но и применительно к определенным периодам ее осуществления. Она базируется не на личных качествах того или иного лидера, а непосредственно вытекает из наличия коренных национально-государственных интересов страны. Именно они составляют фундамент преемственности. И коренные национально-государственные интересы Советской России как раз и были движущей силой, определявшей курс Сталина на международной арене в два предвоенных года. Здесь можно спорить по поводу правильности или неправильности самого курса, по поводу позитивных и негативных его моментов, но отрывать его от своего фундамента – коренных национально-государственных интересов – ни в коем случае нельзя. Поскольку тогда мы как раз и приходим к противопоставлению, которое выразил почтенный академик. Правда, это было в разгар кампании по развенчанию Сталина, когда считалось чуть ли не признаком истинно научного и объективного подхода навесить на Сталина как можно больше ярлыков, вроде того, который мы встретили в оценке Р. Пэйна.
Едва ли у кого-нибудь вызовет возражение мысль о том, что именно Сталин был основным мотором, приведшем в движение весь процесс пересмотра внешнеполитической тактики Советской России в 1939 году. Этот пересмотр, как, мне кажется, уяснил читатель, был продиктован самим ходом событий и был своего рода ответной реакцией Сталина на изменившиеся коренным образом международные реальности. Здесь встает другой вопрос – сделал ли этот шаг генсек самолично, не считаясь с мнениями своих коллег, или же это был плод коллективного решения? В некотором смысле такая постановка вопроса страдает академизмом, если не формализмом. К тому времени положение Сталина как верховного и неоспоримого вождя было абсолютно незыблемым: не существовало никаких оппозиций его политике, как не существовало больше оппозиции вообще. В партии и стране царило единовластие Сталина, и, безусловно, любое важное решение, а тем более затрагивающее судьбы государства, не могло быть принято без его участия, а тем более вопреки его мнению. Вместе тем, это отнюдь не означало, на мой взгляд, что он ни в чем и ни с кем не советовался и не считался. Включая, разумеется, прежде всего членов Политбюро. Как уже отмечалось во втором томе, к тому времени функции Политбюро как высшего партийного конклава, принимавшего все важнейшие решения, претерпели значительную трансформацию. Этот орган стал тем форумом, который в действительности только одобрял принятые генсеком принципиальные решения.
Применительно к пакту с Германией дело обстояло не столь просто, как с рутинными, хотя и важными, решениями. Один Сталин едва ли мог принять единоличное решение по данному вопросу. Хотя после публикации воспоминаний Н. Хрущева в исторической литературе сложилось доминирующее мнение, что и члены ПБ были фактически отстранены от участия в принятии решения. Вот как это выглядит в описании Н. Хрущева: «…У Сталина мы собрались 23 августа к вечеру. Пока готовили к столу наши охотничьи трофеи, Сталин рассказал, что Риббентроп уже улетел в Берлин. Он приехал с проектом договора о ненападении, и мы такой договор подписали. Сталин был в очень хорошем настроении, говорил: вот, мол, завтра англичане и французы узнают об этом и уедут ни с чем. Они в то время еще были в Москве. Сталин правильно оценивал значение этого договора с Германией. Он понимал, что Гитлер хочет нас обмануть, просто перехитрить. Но полагал, что это мы, СССР, перехитрили Гитлера, подписав договор. Тут же Сталин рассказал, что согласно договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия и Финляндия таким образом, что мы сами будем решать с этими государствами вопрос о судьбе их территорий, а гитлеровская Германия при сем как бы не присутствует, это будет сугубо наш вопрос. Относительно Польши Сталин сказал, что Гитлер нападет на нее, захватит и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу. Естественно, что мы стояли за последнее, хотя чувства испытывали смешанные. Сталин это понимал. Он говорил нам: „Тут идет игра, кто кого перехитрит и обманет“.
Самого договора с Германией я не видел. Думаю, кроме Молотова, Сталина и некоторых причастных к нему чиновников Наркомата иностранных дел, его у нас никто не видел. Нами в Политбюро происшедшие события рассматривались так: начнется война, в которую Запад втравливал Гитлера против нас один на один. В связи с заключенным договором получалось, что войну начал Гитлер, что было нам выгодно с точки зрения и военной, и политической, и моральной. Такими действиями он вызывал на войну против себя Францию и Англию, выступив против их союзника Польши. Мы же остаемся нейтральными. Считаю, что это положение было тогда для нас наилучшим, раз Англия и Франция хотели направить против нас Германию для столкновения один на один, чтобы им самим потирать руки от удовольствия и откупиться от Гитлера за счет нашей крови, нашей территории и наших богатств. Польша же, проводившая вовсе неразумную политику, и слышать не хотела об объединении наших усилий против Германии, хотя бы и в собственных интересах, и у нас просто не было другого выхода»[88].
Этот рассказ Н. Хрущева не вызывает сомнений в достоверности изложения событий. Единственное, с чем трудно согласиться, что никто, кроме Сталина, Молотова и причастных к разработке проекта договора чиновников Наркоминдела, был не знаком с условиями пакта. Лично для меня, наиболее вероятной является такая версия: Сталин должен был обсудить условия договора если не со всеми членами ПБ, то по крайней мере с его ведущими членами. В тот период сложилась такая практика, что Политбюро из своего состава формировало комиссии, в частности, по вопросам внешней политики, оборонным проблемам и некоторые другие. Но в отличие от ленинской практики, когда также создавались всякого рода комиссии ПБ, включавшие в себя также и членов ЦК и функционировавшие до окончательного решения вопроса, при Сталине была введена новая практика. Комиссии создавались на постоянной основе и в некотором смысле подменяли собой Политбюро. Кроме того, сложилась система, при которой Сталин выделял наиболее близких в то время к себе членов ПБ и вместе с ними решал наиболее важные вопросы. Так в историю партии при Сталине вошли «пятерки» и «шестерки» – в зависимости от числа включенных в них членов ПБ. В описываемый период в число посвященных в детали переговоров с Германией входили даже не все члены Политбюро, а только его руководящая «пятерка»: И.В. Сталин, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, А.И. Микоян[89]. Позднее, на XX съезде партии, Хрущев подверг резкой критике такую практику, когда Политбюро фактически подменялось различными комиссиями, решавшими относящиеся к ее компетенции вопросы. «Что за терминология картежника? Ясно, что создание подобных комиссий – „пятерок“, „шестерок“, „семерок“ и „девяток“ внутри Политбюро подрывало принцип коллективного руководства. Получалось, что некоторые члены Политбюро отстранялись таким образом от решения важнейших вопросов»[90].
Конечно, оспорить это утверждение Хрущева нет оснований. Такова была практика, установленная генсеком, кстати сказать, с одобрения тех же самых членов Политбюро, которые голосовали за создание подобных комиссий. Но следует заметить, что при такой практике, когда все решал фактически один человек, формирование подобных комиссий можно расценить и как положительный момент, поскольку решения в узком составе принимались быстрее и оперативнее, они не повисали в воздухе и не становились предметом многочасовых дискуссий и обсуждений. Думается, что и в случае с пактом о ненападении дело обстояло подобным образом. Хотя здравый смысл и элементарная логика подсказывают мне, что, по всей вероятности, о пакте и его условиях были поставлены в известность и все члены Политбюро, находившиеся в Москве. Хрущев же, как известно, работал в Киеве и консультироваться с ним по такому спешному и чрезвычайно секретному вопросу заранее Сталин посчитал излишним. Тем более, трудно даже на минуту вообразить, что Хрущев мог тогда высказать какие-то свои сомнения относительно целесообразности договора с Германией. Иными словами, серьезного предмета для дискуссии по данному аспекту проблемы просто нет. Можно с полной убежденностью говорить о том, что не только лично Сталин, но и все высшее руководство страны высказались за подписание пакта о ненападении. Да и, откровенно говоря, только близорукие, лишенные элементарного стратегического и тактического чутья политики могли выступить против подписания. Тем более, что альтернативы, отвечавшей сложившейся в то время ситуации, никто тогда не мог и предложить. Только задним числом, по истечении многих десятилетий, можно морализировать по поводу данного шага Сталина. Но историческая оценка, хотя и включает в себя моральную сторону вопроса, отнюдь не сводится к ней.
И, наконец, завершая этот затянувшийся раздел, следует остановиться на одной фальшивке, ставшей своего рода фактологической базой многих клеветнических измышлений как в адрес самого Сталина, так и в отношении целей советской внешней политики в год начала второй мировой войны. Речь идет о так называемом выступлении генсека на заседании Политбюро 19 августа 1939 г. Полагаю, что для читателя будет интересным ознакомиться с текстом этого якобы имевшего место выступления, чтобы понять, какого рода доводы и аргументы были в распоряжении фальсификаторов. Вернее, как они фабриковали свои «доводы и аргументы». Это важно не только в разрезе освещения данного эпизода в политической биографии генсека в целом. Важно и по той причине, что мышиная возня вокруг этого сюжета продолжается до сих пор. Важно еще и потому, что многие выводы и оценки рьяных антисталинистов до сегодняшнего дня обосновываются именно этим выступлением[91].
Итак, якобы на состоявшемся 19 августа заседании Политбюро Сталин выступил со следующей речью.
«Вопрос мира или войны вступает в критическую для нас фазу. Его решение целиком и полностью зависит от позиции, которую займет Советский Союз. Если мы заключим договор о взаимопомощи с Францией и Великобританией, Германия откажется от Польши и станет искать „модус вивенди“ с западными державами. Война будет предотвращена, но в дальнейшем события могут принять опасный характер для СССР.
Если мы примем предложение Германии о заключении с ней пакта о ненападении, она, конечно, нападет на Польшу, и вмешательство Франции и Англии в эту войну станет неизбежным. Западная Европа будет подвергнута серьезным волнениям и беспорядкам. В этих условиях у нас будет много шансов остаться в стороне от конфликта, и мы сможем надеяться на наше выгодное вступление в войну. Именно это отвечает нашим интересам.
Опыт двадцати последних лет показывает, что в мирное время невозможно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть. Диктатура этой партии становится возможной только в результате большой войны. Мы сделаем свой выбор, и он ясен. Мы должны принять немецкое предложение и вежливо отослать обратно англо-французскую миссию. Нетрудно распознать выгоду, которую мы извлечем, действуя подобным образом. Для нас очевидно, что Польша будет разгромлена прежде, чем Англия и Франция в состоянии будут прийти ей на помощь.Первым преимуществом, которое мы извлечем, будет уничтожение Польши до самых подступов к Варшаве, включая украинскую Галицию.
Германия предоставляет нам полную свободу действий в трех Прибалтийских странах и не возражает по поводу возвращения Бессарабии СССР. Она готова уступить нам в качестве зоны влияния Румынию, Болгарию и Венгрию. Остается открытым вопрос, связанный с Югославией.
В то же время мы должны предвидеть последствия, которые будут вытекать как из поражения, так и из победы Германии. В случае ее поражения неизбежно произойдет советизация Германии и будет создано коммунистическое правительство.Мы не должны забывать, что советизированная Германия окажется перед большой опасностью, если эта советизация явится последствием поражения Германии в скоротечной войне. Англия и Франция будут еще достаточно сильны, чтобы захватить Берлин и уничтожить советскую Германию. А мы не будем в состоянии прийти на помощь нашим большевистским товарищам в Германии.
Таким образом, наша задача заключается в том, чтобы Германия смогла вести войну как можно дольше, с целью, чтобы уставшие и до такой степени изнуренные Англия и Франция были бы не в состоянии разгромить советизированную Германию. Придерживаясь позиции нейтралитета и ожидая своего часа, СССР будет оказывать помощь нынешней Германии, снабжая ее сырьем и продовольственными товарами. Но, само собой разумеется, наша п<