Пакт Риббентропа – Молотова»: успех или просчет Сталина?

Прежде всего следует выделить заключение пакта с Германией как одно из самых важных событий в политической биографии Сталина. Предпосылки к заключению пакта, жесткий и порой принимавший драматические формы процесс двусторонних советско-германских переговоров, цели, преследовавшиеся обеими сторонами при принятии решения о подписании пакта, наконец, роль самого Сталина в окончательном вердикте по вопросу – заключать с Гитлером такой пакт или нет – и многое другое заслуживают самого серьезного анализа. С самого начала хочу оговориться, что не претендую на какие-то новые открытия при освещении этой темы. По ней имеется целый Монблан публикаций самого разного направления и профиля, и сказать здесь что-либо оригинальное практически невозможно. Однако, сославшись на это, нельзя уклониться от довольно детального рассмотрения наиболее важных аспектов, связанных с этим, наверное, самым знаменитым в истории пактом о ненападении. Нельзя потому, что без этого многое останется неясным в политической биографии вождя. Нельзя еще и по той причине, что вокруг этого вопроса нагромождено столько фальсификаций, прямых вымыслов, тенденциозных интерпретаций, не говоря уже о прямых извращениях фактов. Все это, в конечном счете, преследовало и преследует цель опорочить не только фигуру Сталина как руководителя Советского Союза, но и нашу страну.

Думается, что требуется одна существенная оговорка, без которой моя позиция как автора может быть неверно истолкована. При освещении вопроса о пакте я не становлюсь на точку зрения, будто все действия и мотивы Сталина были правильны и полностью обоснованы. Что им не было допущено сколько-нибудь серьезных ошибок в сфере взаимоотношений с гитлеровской Германией. Утверждать это – значило бы закрывать глаза на многие факты довольно серьезных просчетов и стратегических промахов вождя, связанных с развитием советско-германских отношений в 1939 – 1941 годы. Тем более, что они сказались самым драматическим образом в начальный период Великой Отечественной войны. Главный вопрос здесь заключается в том, чтобы правильно, в соответствии с реально существовавшей тогда ситуацией, выносить оценки и делать выводы, соблюдая при этом чувство исторической меры и ответственности.

Что касается трактовки пакта в исторической литературе и в средствах массовой информации в нашей стране, то в разное время, в зависимости от политической конъюнктуры, он трактовался по-разному. Причем диапазон вариаций самой трактовки был более чем велик. В сталинские времена он, естественно, преподносился крайне односторонне – только как единственно правильный, «мудрый» внешнеполитический шаг Советского правительства в сложившейся тогда обстановке. Затем, после XX съезда КПСС и с началом хрущевской оттепели, советские авторы стали высказывать и другие, порой диаметрально противоположные мнения о договоре. Его уже перестали считать «мудрым» и «единственно правильным». В годы перестройки и последовавшего за ней всеобщего разгула вседозволенности во всех сферах, в том числе и в научной, стали издаваться исследования, лавиной хлынул поток публикаций в исторических, популярных литературных и иных журналах, в газетах, в электронных средствах массовой информации на тему о пакте Риббентропа – Молотова. Причем характер и направленность всех этих материалов приобрели однозначно критический, негативный характер. Договор изображался только как зловещий акт, причинивший нашей стране и всему миру непоправимый вред. При этом Сталин представлялся не только как пособник гитлеровской агрессии, но и чуть ли не в роли невольного организатора мировой войны. Ясно, что авторы подобных публикаций исходили из политических конъюнктурных соображений, а не из той реальности, которая была при его заключении. Надо ли говорить о том, что они руководствовались соображениями, вырванными из контекста времени.

Что касается западных исследований, то здесь четко обнаруживаются два главных направления. Одни пытались и пытаются объективно разобраться во всей совокупности чрезвычайно сложных событий того времени и, не упрощая картину, дать такую оценку пакту, которая бы отражала не заранее заданные параметры выводов и обобщений, а давала честный и объективный ответ на вопрос, что побудило Сталина пойти на этот шаг и насколько он был продиктован беспристрастным анализом сложившейся ситуации, а не только стремлением Сталина найти себе союзника в лице Гитлера для продвижения в жизнь своих внешнеполитических целей.

Другие, следуя проторенными путями пресловутой советологии, безоговорочно осуждают данный шаг Сталина, относят его к откровенным попыткам нанести удар в спину западным демократиям. Иными словами, они всеми способами стремятся доказать, что Сталин и его политика играли роль локомотива, двигавшего Европу ко второй мировой войне. При этом вне поля их внимания остаются предвоенные шаги западной дипломатии, своими близорукими действиями фактически открывшими зеленый светофор для гитлеровской агрессии. Конечно, предвоенная политика западных демократий не берется ими под безоговорочную защиту, ибо это было бы прямым беспределом в историческом исследовании прошлого. Высказываются поэтому отдельные критические замечания и в адрес западной политики того времени. Однако все это делается как бы мимоходом, без должной и крайне важной для уяснения смысла происходившего тогда критической оценки.

Образчиком, скажем так, противоречивой и вместе с тем достаточно тенденциозной оценки причин, приведших мир к войне, могут служить суждения такого крупного дипломата и политика, а также исследователя советской истории, каким был Дж. Кеннан. В своей книге, посвященной истории Советской России при Ленине и Сталине, он писал: «Мы имели возможность наблюдать за большими ошибками, которые были сделаны со стороны Запада в годы, приведшие к 1937 году: союзническая политика требования безоговорочной капитуляции (имеется в виду Германии – Н.К.) в первой мировой войне, пренебрежительное обращение с Веймарской республикой и отсутствие в Лондоне и Париже воли и желания противостоять Гитлеру позволили последнему безнаказанно занять Рейнскую область. Мы видели воздействие всего этого на возможность создания антигитлеровской коалиции, разочарование, которое эта слабость породила в тех людях в Москве, кто, подобно Литвинову, искренне желал того, чтобы такая коалиция воплотилась в жизнь. Но мы видели также, что немногие в сталинской России были способны стать партнером в такой коалиции и насколько больным человеком был Сталин, как он боялся воздействия на его собственный режим такого сотрудничества с Западом… и как все это в совокупности, воздействовало самым противоречивым образом на его (Сталина – Н.К.) качества как союзника и способность России противостоять гитлеровской мощи. Если не упускать из виду все эти факторы, можно убедиться в том, что к 1937 году все компоненты столь огромной трагедии, все осложнения грядущей драмы были налицо. Западные демократические государства умудрились противопоставить себя в одно и то же время двум мощным противникам – один находился в Берлине, другой в Москве»[47].

Я уже не раз отмечал сложность и противоречивость международной обстановки той поры. В ней хорошо разобраться и выбрать верные ориентиры было не так-то просто. Даже Троцкий, претендовавший на то, что является блестящим прогнозистом развития мировых событий в широкой исторической перспективе, в статье «Загадка СССР», написанной в 1939 году, публично признал, что характерная черта нынешней мировой обстановки состоит в том, что никто не верит слову другого и даже своему собственному слову. Любой договор предполагает минимум взаимного доверия, тем более – военный союз. Между тем условия англо-советских переговоров слишком ясно показывают, что такого доверия нет. Это вовсе не вопрос абстрактной морали; просто нынешнее объективное положение мировых держав, которым стало слишком тесно рядом друг с другом на земном шаре, исключает возможность последовательной политики, которую можно предвидеть заранее и на которую можно опираться. Каждое правительство пытается застраховать себя, по крайней мере, на два случая. Отсюда ужасающая двойственность мировой политики, фальшь и конвульсивность. Чем неотвратимее и трагичнее вырисовывается общий прогноз – человечество идет с закрытыми глазами к новой катастрофе, – тем труднее становятся частные прогнозы: что сделает Англия или Германия завтра? На чьей стороне будет Польша? Какую позицию займет Москва?[48]

В обстановке взаимного недоверия, которая пронизывала отношения Советской России с западными демократиями, делать ставку на них Москва не только не могла, но и не имела на это никакого права, поскольку таким путем она, вне всякого сомнения, ставила под угрозу коренные национально-государственные интересы страны. А Сталин как раз и ставил во главу угла именно эти интересы и искал наиболее оптимальные пути их обеспечения. О доверии к заверениям западных держав речи уже не могло идти, поскольку своей практической политикой они воочию доказали, что интересы других стран, в том числе и тех, с кем они намеревались заключить союз для борьбы против Гитлера, для них безразличны. А Сталин хорошо умел усваивать уроки, в том числе и уроки недавнего прошлого. И тянуть дальше волынку с тройственными переговорами означало загонять себя в тупик, лишать всякой возможности проводить самостоятельную, продиктованную собственными заботами и интересами политику. Так что, коротко говоря, не Москва отвернулась от западных демократий, а они сами заставили Сталина сделать надлежащие выводы из их линии поведения и всей их стратегии по отношению к Советской России. В этом контексте весьма откровенным для тех времен явилось заявление главы советской делегации на тройственных переговорах К. Ворошилова: «Не потому прервались военные переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о ненападении с Германией, а наоборот, СССР заключил пакт о ненападении с Германией в результате, между прочим, того обстоятельства, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик в силу непреодолимых разногласий»[49].

Гитлер самым внимательным образом следил за ходом трехсторонних переговоров. Его, конечно, серьезно беспокоила перспектива достижения договоренности между СССР, Англией и Францией, которая могла стать непреодолимым препятствием на пути реализации его агрессивных планов. Кстати, эти планы нашли емкое отражение в песенке, которую вскоре распевали во всем третьем рейхе: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир». Однако, хорошо усвоив уроки Мюнхена, фашистский фюрер полагал, что вся затея организовать единый фронт борьбы против него с участием в нем, наряду с Англией и Францией, Советской России – не более чем большая игра, обреченная на неотвратимое банкротство. Червячки сомнений, конечно, у него все же оставались, поэтому он решил совершить крутой поворот в своих отношениях с Советским Союзом. Он отдавал себе отчет в том, что ситуация в связи с бесплодностью англо-франко-советских переговоров открывает перед ним уникальную возможность сделать Москве такие предложения, которые она согласится принять, учитывая реально сложившуюся ситуацию. Идя на такой шаг, фюрер, конечно, исходил из того, что своего рода примирение с большевистским режимом – всего лишь тактический шаг, не отменяющий главных целей и постулатов его политики, о которых он заявлял как в своей книге «Майн кампф», так и в многочисленных выступлениях перед германскими генералами и промышленными заправилами. Когда летом 1939 года начались активные с немецкой стороны зондажи возможной советской реакции на заключение пакта между двумя странами, поверенный в делах СССР в Берлине напомнил беседовавшему с ним высокопоставленному германскому чиновнику о захватнических намерениях в отношении Советской России, содержащихся в указанной книге Гитлера. Тот ответил ему: «Фюрер не отличается упрямством, но прекрасно учитывает все изменения в мировой обстановке. Книга была написана 16 лет тому назад в совершенно других условиях. Сейчас фюрер думает иначе. Главный враг сейчас – Англия. В частности, совершенно новая ситуация в Восточной Европе создалась в результате краха германо-польской дружбы. Эта „дружба“, и ранее бывшая крайне непопулярной в народе, рассыпалась в течение буквально суток. От Данцига мы не откажемся – это можно усмотреть хотя бы из „Майн кампф“»[50].

Однако в Москве едва ли принимали за чистую монету такого рода уверения, ибо Сталин прекрасно понимал сущность фашизма вообще и гитлеровского нацизма в первую очередь. Как пишет английский биограф параллельной биографии Сталина и Гитлера А. Буллок, «Чтобы иметь представление о ситуации, Сталин приказал Двинскому, помощнику Поскребышева, найти для него материал о Гитлере и нацистском движении. Кроме книг „История германского фашизма“ Конрада Гейдена, переведенной на русский язык в 1935 году, и „Германия вооружается“ Дороти Вудман, а также донесений разведки о численности вооруженных сил Германии, Сталин просмотрел „Майн кампф“ и подчеркнул те места, в которых Гитлер говорит о его давнишней цели обеспечить будущее Германии путем завоевания „жизненного пространства“ на востоке на территории России. Не ясно было только, что имел в виду Гитлер под выражением „давнишняя“»[51].

Мнение Сталина о фашизме вообще и о Гитлере и его долгосрочных целях, в частности, не могло измениться в результате каких бы то ни было заверений с германской стороны, которые они делали в ходе сначала зондажа позиции Сталина, а затем и в ходе предварительного согласования проектов документов, которые предстояло подписать. Причем надо отметить, что Сталин выступал в данном случае не в роли моралиста или большевика, одержимого идеей мировой революции. На повестке дня стоял вопрос не о продвижении вперед справедливого дела мирового пролетариата, а об обеспечении безопасности страны. И, естественно, в данном случае не стоял и не мог стоять вопрос о том, чему отдать приоритет. Особенно важно подчеркнуть, что все это происходило как раз на фоне развертывавшегося в степях Монголии военного конфликта с Японией. Халхин-Гол, видимо, не выходил из головы вождя, и он понимал, что перспектива войны на два фронта – с Германией на Западе и с Японией на Востоке – это фактор, который нужно было учитывать во всех возможных вариантах развития событий. Видимо, данное обстоятельство явилось не последним аргументом, перевесившим сомнения Сталина в пользу того, чтобы пойти на улучшение отношений с Германией. Да и с точки зрения международных норм заключение пакта с Берлином не представляло собой чего-то сверхординарного. Между двумя странами действовал договор о ненападении и нейтралитете от 1926 года, и ничего удивительного в том, чтобы он был подкреплен новыми соглашениями. Правда, прежний договор был заключен с правительством Веймарской республики, но был признан также и новым режимом.

Между тем события приобретали новую динамику – Гитлер не желал отказываться от утвержденного им плана нападения на Польшу, а сроки уже приближались: вторжение планировалось на конец августа. При этом фюрер полагал, что по примеру Мюнхена он не встретит серьезного отпора со стороны западных демократий. Главная его забота состояла в том, чтобы Советская Россия не встала на пути реализации гитлеровских планов, ибо в Москве прекрасно понимали, что приближение границ агрессора к советской территории создает для страны большую угрозу. Чем дальше находились исходные позиции для начала войны против Советского Союза, тем было лучше и по военно-стратегическим, и по иным соображениям.

Так что озабоченность у Сталина нарастала, поскольку через различные каналы он в это время получал информацию, согласно которой Гитлер не откажется от своих планов вторжения в Польшу вне зависимости от хода переговоров в Москве между Англией, Францией и Советским Союзом. Еще 17 мая 1939 г. начальник Разведупра РККА комдив И.И. Проскуров направил ему полученное по агентурным каналам спецсообщение о ближайших планах Гитлера в отношении Польши[52].

В начале июля в советское полпредство в Берлине поступило анонимное письмо, в котором предлагалось, чтобы правительства Германии и СССР заключили соглашение о судьбе Польши и Литвы. Германская сторона, говорилось в письме, исходила при этом из предпосылки, что оба правительства питают естественное желание восстановить свои границы 1914 года. Сталин был немедленно проинформирован об этом, ибо было совершенно очевидно, что письмо такого характера могло исходить только от министерства иностранных дел Германии. Мнимая тонкость этого шага объяснялась тем, что зондаж со стороны Германии, будучи анонимным, давал немцам определенные гарантии на случай, если Сталин отклонит германское предложение. Вместе с тем таким путем германское министерство иностранных дел могло рассчитывать на реакцию со стороны Москвы. Существенным стимулом, на который рассчитывал Берлин, склоняя Сталина к принятию предложения о коренном повороте в двусторонних отношениях, была серьезная заинтересованность Советской России в развитии торгово-экономических связей с Германией. Сталин постоянно держал в поле своего внимания данную проблему, поскольку придавал поставкам промышленного оборудования и военных материалов из Германии первостепенное значение. Уже во время зондажей, проводимых немцами, им было недвусмысленно дано понять, что все возможные советско-германские договоренности находятся в прямой зависимости от согласия Германии на советские требования о поставках. Германская сторона вняла этим пожеланиям Москвы. В беседе 15 мая 1939 г. с советским поверенным в делах Г. Астаховым ответственный сотрудник МИД Германии Ю. Шнурре уверял в отсутствии у Германии каких бы то ни было агрессивных стремлений в отношении СССР и спрашивал, что нужно для того, чтобы рассеять наше недоверие. «Я отвечаю, – докладывал Астахов, – что от германского правительства зависит создание другой атмосферы в отношениях, мы же никогда не уклоняемся от возможности улучшения, если другая сторона обнаруживает подобную готовность… Шнурре снова настойчиво повторяет, что Германия не имеет никаких агрессивных намерений в отношении СССР и хочет их отношения улучшить»[53].

Для ведения торга об условиях достижения соглашения, в том числе и по экономическим вопросам, Сталин задействовал «тяжелую артиллерию»: германского посла графа фон Шуленбурга принял Молотов. Вот отчет о беседе, которую он провел с послом Германии. «Экономические переговоры с Германией за последнее время начинались не раз, но ни к чему не приводили. Я сказал дальше, что у нас создается впечатление, что германское правительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой игры следовало поискать в качестве партнера другую страну, а не правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается.

Посол заверял меня, что речь не идет об игре, что у германского правительства определенные желания урегулировать экономические отношения с СССР…

На это я ответил, что мы пришли к выводу, что для такого успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база. Без такой политической базы, как показал опыт переговоров с Германией, нельзя разрешить экономических вопросов. На это посол снова и снова отвечал повторением того, что Германия серьезно относится к этим переговорам, что политическая атмосфера между Германией и СССР значительно улучшилась за последний год, что у Германии нет желания нападать на СССР, что советско-германский договор действует и в Германии нет желающих его денонсировать. На вопрос Шуленбурга о том, что следует понимать под политической базой, я ответил, что об этом надо подумать и нам, и германскому правительству. Опыт показал, что сами по себе экономические переговоры между СССР и Германией ни к чему не привели, что указанное послом улучшение политической атмосферы между Германией и СССР, видимо, недостаточно». В заключение Молотов отметил, что «во время всей этой беседы видно было, что для посла сделанное мною заявление было большой неожиданностью»[54].

Еще ранее Астахов имел беседу со статс-секретарем МИД Германии Вайцзеккером, который приводил все новые и новые аргументы в пользу улучшения отношений с Советской Россией. При этом он специально подчеркнул, что «в нашей лавке (Вайцзеккер пустил в ход сравнение, ранее высказанное Гитлером) много товаров. Одного товара мы не можем Вам предложить – мы не можем обещать, что будем симпатизировать коммунизму. Но и от Вас не ждем никаких симпатий национал-социализму, таким образом, по этой линии мы имеем полную взаимность. Но, помимо этого товара, имеется ряд других – развитие торговли, дальнейшая нормализация отношений и т.п., – и от СССР зависит сделать выбор»[55].

Как видим, не только Германия, но и Советский Союз проявляли стремление улучшить свои отношения, что вполне пока еще укладывалось в рамки общепринятой международной практики. Пока еще не ясно было всем, в том числе и самому Сталину, до каких пределов дойдет это улучшение и какую цену за него придется платить обеим сторонам. Важно оттенить одно обстоятельство, касающееся переговоров: советская сторона не торопилась и всячески затягивала окончательный ответ на приглашение министра иностранных дел Риббентропа в Москву.

В историографии вопроса о заключении пакта превалирует точка зрения, что обе стороны стремились к достижению соглашения. В принципе, отрицать это было бы смешно, поскольку факты, в том числе и приведенные выше, однозначно свидетельствуют в пользу такого вывода. Однако надо со всей определенностью подчеркнуть, что инициатором сближения с Советской Россией была Германия по причинам, о которых уже говорилось выше. Сталин, конечно, не шел на поводу у Гитлера и не выступал в роли своего рода овечки для заклания. Он проводил свою определенную линию, рассчитывая в максимальной степени использовать заинтересованность Германии в скорейшем достижении соглашения. Именно этим диктовалась его тактика затягивания, призванная как можно лучше выявить позицию Германии, а заодно и продемонстрировать немцам, что Москва может выжидать, что ее ничего не вынуждает торопиться. Как говорится, поспешишь – людей насмешишь. Кроме того, такой тактикой Сталин хотел добиться от немецкой стороны максимально возможных уступок, в том числе и по вопросам, которые подлежали решению в секретном дополнительном протоколе. Не говоря уже об экономических условиях, в которых Москва была особенно заинтересована.

А Гитлер торопил своих дипломатов с тем, чтобы успеть ко времени начала польской кампании урегулировать все основные проблемы с Москвой. События развивались стремительно и динамично. 15 августа 1939 г. Шуленбург представил Молотову памятную записку, формулирующую основные положения, на базе которых мыслилось достичь договоренности со Сталиным. Вот главные пункты этой записки:

1. Противоречия между мировоззрением национал-социалистской Германии и мировоззрением СССР были в прошедшие годы единственной причиной того, что Германия и СССР стояли на противоположных и враждующих друг с другом позициях. Из развития последнего времени, по-видимому, явствует, что различные мировоззрения не исключают разумных отношений между этими двумя государствами и возможности восстановления доброго взаимного сотрудничества. Таким образом, периоду внешнеполитических противоречий мог бы быть навсегда положен конец и могла бы освободиться дорога к новому будущему обеих стран.

2. Реальных противоречий в интересах Германии и Советского Союза не существует. Жизненные пространства Германии и СССР соприкасаются, но в смысле своих естественных потребностей они друг с другом не конкурируют. Вследствие этого с самого начала отсутствует всякий повод для агрессивных тенденций одного государства против другого. Германия не имеет никаких агрессивных намерений против СССР. Германское правительство стоит на точке зрения, что между Балтийским и Черным морями не существует ни одного вопроса, который не мог бы быть разрешен, к полному удовлетворению обеих стран. Сюда относятся вопросы Балтийского моря, Прибалтийских государств, Польши, Юго-востока и т.п. Помимо того, политическое сотрудничество обеих стран может быть только полезным. То же самое относится к германскому и советскому народным хозяйствам, во всех направлениях друг друга дополняющих.

3. Не подлежит никакому сомнению, что германо-советская политика стоит в данный момент на историческом поворотном пункте. Политические решения, которые должны быть приняты в ближайшее время в Берлине и Москве, будут иметь решающее значение для развития отношений между германским народом и народами СССР в течение поколений. От этих решений будет зависеть, придется ли однажды обоим народам без принудительной на то причины опять скрестить свое оружие, или же они вновь достигнут дружественных отношений. В прошлом обе страны всегда жили хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они были врагами…

5. На основании своего опыта германское правительство и правительство СССР должны считаться с тем, что капиталистические западные демократии являются непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и Советского Союза. В настоящее время они вновь пытаются, путем заключения военного союза, втравить Советский Союз в войну с Германией. В 1914 г. эта политика имела для России худые последствия. Интересы обеих стран требуют, чтобы было избегнуто навсегда взаимное растерзание Германии и СССР в угоду западным демократиям[56].

Как говорится, с германской стороны ход был сделан, и Сталин должен был сделать ответный ход. То, что он в целом должен был быть положительным, вовсе не означало, что все вопросы решены и остается только подписать соответствующие документы и ошеломить весь мир этим, приведшим всех в изумление шагом. Предстоял еще серьезный торг, и говорить о вступлении контактов в финальную стадию было еще рано. Гитлер видел и чувствовал, что у Сталина остаются какие-то сомнения и колебания. Об этом свидетельствует следующий любопытный момент: один из доверенных чиновников МИД Германии показал на Нюрнбергском процессе, что, когда он прибыл в Берхгоф (резиденция Гитлера – Н.К.), он застал фюрера и Риббентропа у телетайпа, разбирающих выскользающую из него ленту с посланием Шуленбурга. Этот чиновник вспоминал, что, прочитав донесение, Гитлер радостно воздел руки к небу и начал хохотать. Остаток ночи он провел без сна, слоняясь по дому в ожидании полного отчета посла. На рассвете выяснилось, что глава советской торговой миссии, выполняя указания Москвы, поздним субботним вечером позвонил Шнурре и поставил вопрос о немедленном подписании торгового договора в два часа ночи 20 августа. Но назначенная ранее дата приезда в Москву Риббентропа и подписания договора осталась неизменной (27 августа). Эта дата (о чем Сталин, судя по всему, был осведомлен) абсолютно не укладывалась в гитлеровские планы: 26 августа немецкие войска должны были начать оккупацию Польши. Лишь в семь часов утра, когда фюрер в изнеможении рухнул в постель, пришел подробный отчет Шуленбурга. Единственно, чем мог Шуленбург объяснить столь внезапную перемену настроения русских, так это предположением, что в игру вмешался лично Сталин: причины же последнего послу остались неведомы[57].

Тогда Гитлер решается лично обратиться к Сталину с посланием, чтобы ускорить процесс, который мог затянуться, и, таким образом, нарушить четко спланированную по срокам операцию против Польши. Конечно, он шел на определенный риск, не будучи уверенным полностью в положительном ответе Сталина. Но в данном случае он поставил на карту весь свой вес и авторитет, чтобы таким путем «уломать» слишком упрямого и неуступчивого советского лидера.

Вот текст его послания. Я приведу его целиком, чтобы у читателя осталось цельное впечатление о всех тонкостях дипломатической партии, разыгрывавшейся между Берлином и Москвой.

«21 августа 1939 г.

Господину И.В. Сталину

Москва

1. Я искренне приветствую заключение германо-советского торгового соглашения, являющегося первым шагом на пути изменения германо-советских отношений.

2. Заключение пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгий срок. Германия, таким образом, возвращается к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам. Поэтому германское правительство в таком случае исполнено решимости сделать все выводы из такой коренной перемены.

3. Я принимаю предложенный Председателем Совета Народных Комиссаров и народным комиссаром СССР господином Молотовым проект пакта о ненападении, но считаю необходимым выяснить связанные с ним вопросы скорейшим путем.

4. Дополнительный протокол, желаемый правительством СССР, по моему убеждению, может быть, по существу, выяснен в кратчайший срок, если ответственному государственному деятелю Германии будет предоставлена возможность вести об этом переговоры в Москве лично. Иначе германское правительство не представляет себе, каким образом этот дополнительный протокол может быть выяснен и составлен в короткий срок.

5. Напряжение между Германией и Польшей сделалось нестерпимым. Польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день. Германия, во всяком случае, исполнена решимости отныне всеми средствами ограждать свои интересы против этих притязаний.

6. Я считаю, что при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг к другу является целесообразным не терять времени. Поэтому я вторично предлагаю Вам принять моего министра иностранных дел во вторник, 22 августа, но не позднее среды, 23 августа. Министр иностранных дел имеет всеобъемлющие и неограниченные полномочия, чтобы составить и подписать как пакт о ненападении, так и протокол. Более продолжительное пребывание министра иностранных дел в Москве, чем один день или максимально два дня, невозможно ввиду международного положения. Я был бы рад получить от Вас скорый ответ.

Адольф Гитлер»[58].

Гитлер с нетерпением ждал в своей резиденции в Альпах сообщений от немецкого посла. В ожидании письма Сталина Гитлер ни о чем не поставил в известность своих приближенных. Присутствовавший при этом руководитель германской военной промышленности Шпеер вспоминал, что когда Гитлер прочитал текст, «он на мгновение застыл, вперившись в пространство, побагровел и грохнул кулаком по столу так, что задребезжали стаканы, и воскликнул прерывающимся голосом: „Они у меня в руках! Они у меня в руках!“»[59]

Ответ, с нетерпением ожидавшийся фюрером, последовал в тот же самый день. Сталин направил рейхсканцлеру Германии следующее лаконичное, но вполне исчерпывающее послание:

«Рейхсканцлеру Германии господину А. Гитлеру

Благодарю за письмо (имеется в виду приведенное выше письмо Гитлера – Н.К.)

Надеюсь, что германо-советское соглашение о ненападении создаст поворот к серьезному улучшению политических отношений между нашими странами.

Народы наших стран нуждаются в мирных отношениях между собою. Согласие германского правительства на заключение пакта ненападения создает базу для ликвидации политической напряженности и установления мира и сотрудничества между нашими странами.

Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно на приезд в Москву г. Риббентропа 23 августа.

И. Сталин»[60].

Итак, крупная политическая игра подошла с своему кульминационному пункту. Оставалось лишь договориться по конкретным вопросам и подписать соответствующие документы. Риббентроп на личном самолете фюрера прибыл в Москву, где его на аэродроме встречала группа чиновников наркомата иностранных дел во главе с заместителем наркома Потемкиным. Вскоре он направился на переговоры в Кремль, которые с советской стороны вел Сталин с участием Молотова. Разумеется – и об этом свидетельствуют соответствующие документы в виде воспоминаний принимавших в переговорах с немецкой стороны лиц, – тон всему содержанию и направлению переговорного процесса определял Сталин.

Здесь мимоходом стоит упомянуть об одной детали, несомненно, представляющей интерес. После возвращения Риббентропа в Берлин Гитлера заинтересовали фотографии, запечатлевшие это историческое событие. Он настоял, чтобы сопровождал Риббентропа его личный фотограф Хоффман, и перед их отъездом напутствовал, чтобы Хоффман снял крупным планом мочки ушей Сталина. Он считал, что по ним может определить, есть ли в советском лидере еврейская кровь («если они прижаты к черепу – тогда точно еврей, а если нет – то ариец»). Гитлер облегченно вздохнул, обнаружив, что Сталин успешно прошел тест и не является евреем[61].

Может быть, оценки деятелями фашистского рейха фигуры Сталина и покажутся кому-то неуместными и даже кощунственными, поскольку в них превалирует положительная тональность. Но в интересах истины, а также всестороннего и объективного подхода, мне думается, что этих оценок не стоит избегать. Ведь, в конце концов, отнюдь немаловажно, как оценивали вождя его политические и идеологические противники, а то и смертельные враги – такие, как Гитлер, Риббентроп и другие. Риббентроп писал: «Сталин с первого же момента нашей встречи произвел на меня сильное впечатление: человек необычайного масштаба. Его трезвая, почти сухая, но столь четкая манера выражаться и твердый, но при этом и великодушный стиль ведения переговоров показывали, что свою фамилию он носит по праву. Ход моих переговоров и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, одно мановение руки которого становилось приказом для самой отдаленной деревни, затерянной где-нибудь в необъятных просторах России, – человека, который сумел сплотить двухсотмиллионное население своей империи сильнее, чем какой-либо царь прежде»[62].

Довольно любопытное свидетельство оставил Молотов. Во время своего визита в Берлин в ноябре 1940 года (о чем будет идти речь в дальнейшем) он услышал из уст Гитлера следующие слова: «Когда мы прощались, он меня провожал до самой передней, к вешалке, вышел из своей комнаты. Говорит мне, когда я одевался: „Я уверен, что история навеки запомнит Сталина!“ – „Я в этом не сомневаюсь“, – ответил я ему. „Но я надеюсь, что она запомнит и меня“, – сказал Гитлер. „Я и в этом не сомневаюсь“.

Чувствовалось, что он не только побаивается нашей державы, но и испытывает страх перед личностью Сталина»[63].

Но вернемся к самим переговорам. Учитывая исключительную заинтересованность Гитлера в заключении пакта о ненападении, каких-либо значительных трудностей и непреодолимых препятствий в переговорном процессе не обнаружилось. Быстро был решен вопрос о подписании пакта о ненападении, проект которого был представлен советской стороной. Гитлер уже согласился на проект договора, составленный в Москве. Но по инициативе Сталина был добавлен постскриптум, согласно которому он имеет силу только при условии, что одновременно будет подписан специальный протокол, охватывающий все интересующие вопросы.

Сам договор состоял из 7 статей и подлежал ратификации обеими сторонами. Учитывая важность самой темы, представляется целесообразным привести здесь полный текст договора, а также секретного дополнения к нему. Впоследствии секретное дополнение было в части, касающейся Литвы, пересмотрено по просьбе Москвы.

Текст договора гласил:

«Правительство СССР и

Правительство Германии,

руководимые желанием укрепления дела мира между СССР и Германией и исходя из основных положений договора о нейтралитете, заключенного между СССР и Германией в апреле 1926 года, пришли к следующему соглашению:

Статья I

Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами.

Статья II

В случае если одна из Договарива<

Наши рекомендации