Погром по национальному признаку

- Они заставляли нас раздетыми ползать по полу из комнаты в комнату...

- Они ходили по нашим кроватям прямо в ботинках...

- Они называли нас обезьянами, черными тварями...

- Они плевали нам в лицо...

- Они били нас по голове книгой «Судьба чечено-ингушского народа»...

- Они драли у нас волосы...

- А вы?..

- Лично я? Я — Труффальдино. Который из Бергамо. У меня сейчас эта роль. А вообще-то я — Бес. Беслан Гайтукаев, староста группы. Сам из Грозного.

- И вы тоже ползали по полу?

- Да. Они мне кричали: «Задний ход! Заползай в ком­нату!» И я полз... Потом: «Хватит! Двигай обратно в ко­ридор». И я опять полз...

28 марта 2001 года студенты национальной чеченской театральной студии «Нахи», созданной при Московском госуниверситете культуры и искусства для подготовки ядра будущей труппы грозненского театра, впервые не вышли на занятия. В полном составе: 6 девушек, 19 юно­шей, художественный руководитель — профессор Мималт Солцаев, народный артист России, а также кура­тор — заслуженный артист и Кабардино-Балкарской, и Чечено-Ингушской АССР доцент Алихан Дидигов.

Это была не забастовка. В 5.30 утра на пятый этаж общежития, где все они, вместе с педагогами, живут в подмосковных Химках, без стука и звонков, орудуя ку­валдами для взламывания дверей и замков, ворвался от­ряд крепких вооруженных мужчин в масках и с собаками.

Ловко, как при штурме захваченного террористами са­молета, братва моментально рассредоточилась по ком­натам, и уже через секунды у каждого «спящего» виска был автомат или пистолет.

Следующий акт последовал без антракта: полусонных студентов-актеров принялись стаскивать за волосы с кро­ватей, одновременно избивая, пиная и вопя всяческую непотребную нецензурщину.

Беслан—Труффальдино пришел в чувство первым — и зря. Он лишь еще больше разгневал захватчиков. Лежа в одном нижнем белье на полу, староста только и спро­сил: «А одеться можно?» И получил, во-первых, доброт­ную зуботычину, во-вторых, витиеватый, с отборным матом, отпор в переводе: «А чайку не принести?..» Пос­ле чего дюжий битюг в камуфляже распахнул балкон­ную дверь.

Три с лишним часа студенты, разложенные в одних трусах по полу, «прохлаждались» на весеннем утреннем сквозняке. Пока длился погром по национальному при­знаку.

— Нас обзывали грязными чичами, обезьянами, чер­ными тварями, быдлом, моджахедами, которых надо ре­зать, чабанами... Говорили, что чеченцы всю жизнь пас­ли баранов и они нам устроят возврат к пастушьей жиз­ни. Вопили, что раз мы чеченцы — значит, во всем ви­новаты... — вспоминает Шудди Зайраев, элегантный юноша с манерами героя-любовника. Он — Сильвио из «Труффальдино».

Шокирует, что в его рассказе нет ни тени изумления. Только констатация. Их эмоции перегорели еще в Чеч­не — студентов в студию «Нахи» набирали по беженским лагерям и в Грозном, а там ведь теперь живут особые люди — привыкшие к геноциду больше, чем к завтраку.

Самый младший в студии — Тимур Лалаев. Ему толь­ко что исполнилось семнадцать. Худющий, улыбчивый, юркий и смешливый, будто Купидон на модернистской картине.

28 марта его травили собаками: наверное, непоседли­востью не приглянулся...

О своих переживаниях Тимур рассказывает скупо. Гово­рит о других:

- Шудци больше других досталось. Они спросили: «Есть тут кто из Старопромысловского района?» Шудци отве­тил: «Я». И началось!.. «Мы туда, в Старопромысловский, в 95-м заходили... Сколько наших ребят там полегло...»

Шудди—Сильвио, у которого действительно в пас­порте прописка на одной из улиц Старопромысловско­го района Грозного, исколошматили вдосталь. А потом сказали, что повезут в лес, расстреливать, и закопают там в яме.

- Вы о чем тогда подумали? Что просто пугают?

- Нет. Решил, конец мне... С другими тоже не шути­ли: Тимуру Батаеву и Орце Зухайраеву вырвали клочья волос...

Так, постепенно, выплыла разгадка страшного утра — кто же они, собственно, эти невменяемые, что ввалились к студентам «Нахи» на рассвете? И главное — зачем?

28 марта в Химках лютовал подмосковный РУБОП, 9-й его отряд, не раз и не два замеченный в подобных «подвигах». На сей раз отряд к тому же объединился «по интересам» с областным СОБРом. Прикрытие каратель­ной акции — якобы проверка анонимного звонка в ми­лицию о возможном местонахождении тротила. Настоя­щая цель — поразмять «душу». Истинный повод к меро­приятию — национальность студентов.

- Вам было понятно, что же конкретно они хотят?

- Нет. Абсолютно. Били, крушили. И все.

По ходу «зачистки» выяснилось: большинство «масок» только что вернулись из боевой командировки в Чечню. Естественно, никакой реабилитации после боев они не прошли. И вот итог налицо: руки чешутся, головы шале­ют, души, как только наступает рассвет, горят и требу­ют похода на «зачистку», совсем как наркоманские ве­ны — иглу. Постчеченский синдром обуревает тех, кто прошел через все мерзости нынешней чеченской вой­ны, и накал внутренних страстей еще очень надолго остается душевным вулканом, требующим выхода.

- Мы поняли, что им просто надо было на ком-то оторваться, — говорит грозненец Анзор Хадашев. Сей­час он репетирует мольеровского Сильвестра в «Плутнях

Скапена», и как полная противоположность виртуозно-утонченным сценическим реалиям — грубость окружаю­щей действительности.

— В Чечне они — хозяева. Приехали сюда, и тут тоже хотят быть хозяевами. Мы — самая подходящая почва для этого, — продолжает Анзор. — А если серьезно, то у них просто «крыши поехали». Зачем у меня забрали се­мейные фотографии? Зачем они им? Зачем забрали у другого нашего студента даже телефонную карту? И еще сгребли студенческие деньги, собранные на еду, — мы питаемся, как и большинство студентов, в складчину. Я заметил: они боятся всего. Когда нас подняли с пола, чтобы везти в РУБОП на допрос, я заметил: как только посмотришь им в глаза — тут же крик: «Не смотреть! Хочешь запомнить? Отвернись!» Боятся, даже когда в масках. Разве это жизнь у себя дома?

Но даже в этих леденящих душу рассказах нашлось место для анекдота. Правда, вперемешку с кровью.

Тамерлан Дидигов — сын куратора театральной сту­дии доцента Алихана Дидигова и выпускник Москов­ской государственной юридической академии. Он живет вместе с отцом — тут же, в общежитии, в комнате № 37. В утро погрома отцу и сыну Дидиговым досталось больше всех. Быть может, потому, что Тамерлан не спал в тот момент, когда нагрянули камуфляжники, — уже встал, чтобы не спеша собраться на госэкзамен, в то утро он должен был сдавать гражданское право. И как только его попытались повалить на пол, он так и сказал: «Ну по­смотрите мои бумаги! Какой я боевик? У меня сейчас экзамен по гражданскому праву!» Кто бы мог подумать, что бандитов это так разозлит: «Ах, ты еще и граждан­ское право изучаешь, обезьяна! Твое место — в горах. Отправляйся туда!» И дальше отца — 55-летнего доцен­та — стали избивать до потери сознания прикладами, ногами. Плевали ему в лицо. Ходили по спине. Рвали одежду, выкручивали пальцы. Когда сын попросил за отца, Тамерлану надели наручники, заведя руки назад, вставили между ними автомат — и стали прокручивать туда-сюда...

Что же анекдотичного посреди такого расистского ада?..

Вот рассказ Тамерлана:

— У нас в комнате лежали пачки номеров газеты «Дер­жавные ведомости». Потому что отец дружит с депутатом Госдумы Асланбеком Аслахановым. «Державные ведомо­сти» выходят не без помощи Аслаханова, а также при содействии и поддержке Совета Федерации и Госдумы. Кредо издания — идеология партии и фракции «Един­ство», пропутинской. Аслаханов иногда дает нам номера «Державных ведомостей», и мы распространяем их сре­ди знакомых. Так вот, когда «маски» увидели эти пачки, они как закричат: «Что?! Антироссийскую пропаганду тут ведете!» Совершенно неграмотные люди — ничего не знают, не понимают, не читают.

Анекдот оказался коротким. Когда доцент Дидигов от побоев потерял сознание, прямо на глазах у Тамерлана ему под подушку засунули пистолет. Потом спросили: «Где пальто отца?» Сын показал, и тогда в карман опустили глушитель от пистолета...

Обувь выбросили с балкона. Порвали все плакаты с изображением депутата Аслаханова. Забрали всю доку­ментацию студии «Нахи». 900 рублей. А также духи жены доцента. Сгребли в карманы все, что под руки попада­лось: носки, ручки, мелочь с холодильника, остатки ра­створимого кофе, боксерские перчатки... Потому что так привыкли в Чечне. Зашел в дом — берешь, что захочешь. И никаких иных объяснений.

Так было до полудня. Потом бойцы стали собираться. Они выстроили всех чеченских студентов в затылок друг другу и покомнатно стали сводить вниз — к машинам. Там, конечно, места на всех не хватало. И потому опять их били и унижали. Допросы в РУБОПе длились до вече­ра. Впрочем, у студентов осталось впечатление, что спра­шивать их было особенно не о чем. Вот примерный пере­чень вопросов: воюют ли родители? где гексоген? видел ли боевиков? как относишься к армии?..

Вывод студентов таков: рубоповцы с собровцами про­сто отводили душу, израненную на войне. А мой вывод другой: мы — уже за опасной чертой; не маргиналы-бар-кашовцы-лимоновцы, а представители правоохранитель­ных органов — госслужащие по своему статусу, действую-

щие от имени закона и Конституции, — провели в Хим­ках настоящий национальный погром. И никто их не ос­тановил — никакие прокуроры не прибежали, чтобы вос­становить законность.

Это значит, что люди в погонах, абсолютно безнака­занно и беспрепятственно, заняты не просто разжигани­ем межнациональной розни, что автоматически влечет за собой уголовную ответственность, — они иницииру­ют моноэтничность в стране, а значит, дальнейший ее распад по национальным квартирам. Сепаратизм. Да, тот самый, с которым якобы борется президент Путин, на службе у которого рубоповцы состоят.

Напоследок — о творческой интеллигенции и твор­ческой среде. Негромкая она у нас — в который уже раз. Тихая и смирная. На химкинский погром театральная корпорация отреагировала настолько апатично, будто в Москве и не проживает армия влиятельных актеров и режиссеров, исповедующих либеральные ценности.

А на помощь студентам пришли только их педагоги.

— Я работаю в Институте культуры 25 лет. Преподаю русский язык. Сейчас учу ребят из чеченской студии. Они очень трудолюбивые, стремление учиться — огромное. После всего случившегося с ними я просто заболела, — голос Светланы Николаевны Дымовой, преподавателя Московского госуниверситета культуры и искусства, дрожит. — Первое, что я сказала им: «Знайте, это были бандиты, они могут прийти и к вам, и ко мне. Не отчаи­вайтесь! Мы, педагоги, очень хотим, чтобы вы у нас учились!» Я понимаю, что бандитов не найдут, никого не привлекут к ответственности. Ведь самое страшное, что они им кричали тогда: «Мы вам не дадим учиться в России!» Отношение педагогов, которые работают с «Нахи», — прямо противоположное. Я хочу, чтобы об этом все знали.

Финал погрома оказался вполне в стиле самого по­грома. Вечером весь мужской состав студии «Нахи» про­сто-напросто отпустили на все четыре стороны, не предъявив никакого обвинения. При этом некоторые ру­боповцы, как рассказывают студенты, пытались даже

извиняться, уверяя, что это собровцы «плохие»: «торпе­ды они — сначала бьют, потом думают».

— Мы их простили, — сказал Тимур Лалаев. — Пото­му что они — больные.

Прошло полгода, на экзамен в «Нахи» приехал Андрон Коталовский. Пригласил на роли в своем новом фильме. Они дебютировали. Их заметили.

А следователь подмосковного РУБОПа, особенно люто­вавший над чеченскими студентами 28 марта 2001 года, вдрызг спился, был уволен со службы и сейчас работает грузчиком в химкинском универмаге. Как увидит, пьяный, чеченцев, так кричит: «Привет! Помните меня?..» И да­вай рассказывать собутыльникам, как он их тогда бил. «Видите, в люди вышли...» — добавляет.

А чеченцы молча проходят мимо.

РУБЛЕЙ ЗА ЖЕНУ

14 июня 2001 года в ингушской станице Орджони-кидзевской на границе Чечни и Ингушетии прошел сход. В нем участвовали как беженцы из Чечни, живущие в Ингушетии, так и просто граждане нашей страны, име­ющие в паспортах неприятную по нынешним временам строчку о регистрации в воюющей республике, действу­ющую, как красная тряпка на быка, на любого россий­ского милиционера и не дающую возможность иметь ле­гальную работу, медицинскую страховку и место для де­тей в школе.

Нервная двухтысячная толпа приняла обращение к мировому сообществу следующего содержания: «Прове­сти экспертизу и анализ ситуации в Чеченской Респуб­лике на основе международного права — с определени­ем прав граждан ЧР на самооборону в случае бесправных действий военнослужащих и при отсутствии правовой защиты со стороны российского руководства».

И далее: «Обратиться к Президенту США Бушу как к руководителю государства, которое играет одну из клю­чевых ролей в мировой политике, с тем чтобы он при­звал руководство России (Президента Путина)...» (Да­лее — по первому тексту.)

И еще: «Обратиться к главам «семерки» на предстоя­щем саммите повлиять на Президента Путина...» (Да­лее — тоже по первому тексту.)

Но при чем тут Буш? Если перевести с официального на обычный, воззвание к американскому президенту и ведущим мировым лидерам стоит читать так: «Помогите выжить! Утихомирьте армию и Путина! Станьте третей­скими судьями! Мы не знаем, что противопоставить во­енному беспределу! Объясните, остались ли у нас хоть ка­кие-то права! Или мы должны смириться с тем, что мы — никто...» Это вопль отчаяния людей, загнанных в угол.

Однако обращение схода в Орджоникидзевской вы­звало самую дурную реакцию в российском обществе: чеченцев в который раз обвинили в антироссийских на­строениях, сепаратизме и желании оболгать Путина пе­ред лицом мирового сообщества.

Почему мы глухи? И злы. Не оттого ли, что война совершенно перестала быть персонифицированной, пре­вратившись в несколько говорящих генеральских голов на телеэкране?

Вот несколько характерных чеченских историй для размышления. Быть может, ваши сердца оттаят.

В толпе схода — знакомые лица. Вон женщина со стро­гим лицом и холодными глазами — типичная чеченка времен войны. Она из горного селения Махкеты в Веден­ском районе. У нее трагедия: 14-летнего сына «замочили в сортире». Натурально так «замочили», без всяких иноска­заний — прямым попаданием снаряда в деревенскую «дырку», когда парень отправился по нужде. Дом этой женщины — почти на краю села, вот федералы и видели с постов, кто куда по двору идет. Поняли, зачем мальчик двинулся по тропинке в дальний угол огорода, — и паль­нули. С одной стороны, в собственное удовольствие. С другой — непосредственно исполняя волю своего пре­зидента, — просил же Путин, главковерх, «мочить».

А в сторонке — отец, незамужняя взрослая дочь кото­рого прошла через фильтрационный лагерь в Урус-Мар­тане, где... Ох, в этом случае лучше уж не вслух... Лишь один штрих заточения: ее заставляли ползать по ступень­кам вниз-вверх на четвереньках, по-собачьи, держа в зу­бах ведро с говном...

Ни той матери из Махкетов, ни этому отцу из Урус-Мартана уже не до политических игр. Им наплевать на сепаратизм — они сами по себе, один на один со своим горем. Им и Масхадов, и Путин — до гроба враги. И если уж они просят на сходе: «Помогите!» — обращаясь к ми­ровым державам, — им можно верить.

И еще одна картинка с выставки под названием «Чеч­ня». 5 июня 2001 года, Грозный. Театральная площадь — такая тут есть, несмотря на руины, — были же когда-то

и театры. Люди вышли на митинг протеста. В руках у них лозунги: «Верните мою маму!» Это от детей, чья мама, будучи арестована при «зачистке», исчезла в неизвест­ном направлении. И еще: «Верните трупы наших детей!» Это уже от матерей, чьи дети при «зачистках» пропали с концами. Мимо митинга по дороге пыхтит парочка БТРов. На броне — федералы. Среднего возраста мужи­ки, контрактники, наверное, не солдаты, веселые, пас­сионарные и крепкозубые. В масках, косынках, с авто­матами и гранатометами, наставленными на толпу. Хо­хочут до судорог, откидываясь в экстазе назад, на бро­ню, и поэтому видны эти ряды мощных зубных клыков сквозь прорези в масках. Тычут пальцами в обрезанных перчатках — все больше на «Верните мою маму!». И в довершение неприличными жестами демонстрируют, как же они собираются возвращать и чужих мам, и трупы чужих сыновей.

Рядом — офицер, старший группы. Ведет себя так же.

Понятно, все это детали — «неприличный жест», «за­мочили в сортире». Но именно по деталям мы узнаем жизнь — не по генеральным линиям. Мало того, что у вас отняли маму, а у мам — детей, забыв вернуть трупы, так над этой вашей болью еще и измываются?! Кто мо­жет это остановить? Путин? Министр обороны? Генпро­курор? Нет. Эти господа не приучены думать о деталях. Лишь Запад их большой поклонник. Поэтому к нему и апелляция — ради выживания.

...Мы знакомы уже несколько недель, и мне стыдно смотреть в глаза измученному чеченцу по имени Шомсу. Я почти ничем не могу ему помочь — палачи были ум­ные и совсем не оставили следов.

Начиная с 8 января везде и всюду Шомсу ищет свое­го племянника Умара Аслахаджиева и его друзей — Нур-Магомеда Бамбатгириева и Турпал-Али Наибова. Все трое ехали в тот день на машине по селению Курчалой. Ранним утром там началась «зачистка». А в 10 утра «зачи­стили» и их — и с концами. До сих пор. Вместе с темно-зеленой «восьмеркой».

За минувшие полгода Шомсу прочесал всю Чечню — вдоль и поперек, и много раз. И не знает сегодня, что же еще ему сделать. И я не знаю и не понимаю элементар­ного: а «восьмерка», например, где? В чем она-то вино­вата, даже если у кого-то были основания предполагать виновность хозяев? И кто конкретно ее экспроприиро­вал? А своровав, почему не ответил за преступление? И почему до сих пор не выдвинуты обвинения в адрес «за­чищенных» и так и не отпущенных? Сколько времени еще потребуется государству, чтобы их написать? Пол­века? Как это уже однажды было с «незаконно репрес­сированными»? И почему исключена возможность пере­дать им в тюрьму — если они, конечно, в какой-то тюрь­ме — ну хотя бы письмо? И почему запрещено иметь адвокатов и осуществлять переписку? И какой вообще смысл в том, чтобы шумно, с участием множества серь­езных господ нашей страны обсуждать с подачи генера­лов возможность введения публичной смертной казни для главарей боевиков, если бессудная смертная казнь для обычных чеченцев — уже факт?..

Вопросов — тьма, бездонная пропасть. И ни единого ответа. Или: если ответ все-таки следует, он как будто рассчитан на идиотов. Вот как это обычно бывает в Чеч­не: приходит родственник исчезнувшего к важному во­енному чину, от которого что-то зависит. Офицеры во­круг обычно услужливо подсказывают: «Да, тебе — к нему». А «тот» говорит:

- Я — Саша.

- Как? Просто Саша?

- Да, просто Саша.

И начинается кишкомотание. Этот «Саша» без фами­лии, звания и должности пару месяцев кормит обеща­ниями: вот-вот, завтра найду, не их, так могильник...

- Ну а пока процесс идет, — намекает «Саша», — костюм за 200 долларов на рынке в Хасавюрте я при­смотрел.

- Да-да, — понимает намек семья похищенного че­ловека, — костюм, конечно, костюм... В субботу едем в Хасавюрт.

Только не подумайте, что тут иносказание — реаль­ные обстоятельства описаны. Не раз, не два, не три слы­шанные от тех, кто прошел путем Шомсу.

Сказано — сделано, и в воскресенье у «Саши» уже обновка. Но «Саша» просит баню хорошую устроить, для души и для тела... Сами понимаете, не маленькие, что это такое. И устраивают. А «Саша», в благодарность, со­общает, что трое разыскиваемых мужчин и машина — на территории 33-й бригады внутренних войск. Вскоре все, конечно, оказывается чистым враньем — нет в 33-й ни тех несчастных, ни «восьмерки». Да и «Саша» сам, не попрощавшись с теми, кого цинично «доил» два меся­ца, пропадает, выжав из пострадавших семей все, что ему надо. «Саша» просто готовился уезжать из Чечни — у него подходил к концу срок «боевой» командировки и следовало прибарахлиться...

Главная мерзость этой истории в том, что она — ти­пичная, современная, времен второй чеченской войны.

Кто утихомирит этих «Саш»? Их Верховный Главно­командующий по фамилии Путин? Нет, желания такого не выказывал — он все больше награды раздает.

Значит, что? Опять с мольбой о помощи к Западу? Точно так...

А Шомсу продолжает... Еще не конец истории поиска. Он показывает якобы официальные ответы на свои за­просы об исчезнувших. И это другая нынешняя разно­видность деятельности офицеров по поиску пропавших при «зачистках» людей — лживые ответы, под которы­ми подписи якобы конкретных ответственных лиц. Но на поверку — анонимов. У офицеров в Чечне, как у нелегалов-разведчиков, — по два-три-четыре комплек­та документов на разные фамилии. Они все никто, и спросить не с кого — пиши в ответах, что хочешь, не привлекут.

Право скрывать свое истинное имя, предоставленное военнослужащим, «чтобы боевики не отомстили семь­ям», постепенно стало одной из главных причин безоб­разий и преступлений, творимых военнослужащими в Чечне.

А как же сориентироваться Шомсу и ему подобным в этом потоке лжи? Как выйти на правовой путь? Да ни­как. У Шомсу на руках бумаги за подписью полковника милиции Олега Мельника (который, наверное, и не Мельник вовсе), подполковника Юрия Соловья (кото­рый, быть может, совсем не Соловей), а также полков­ника Смолянинова. Последний, с одной стороны, вроде бы Николай Александрович, но, с другой — живее от­кликается на кличку «Михалыч»... Помимо этой группы, есть еще и «Юрич» — человек, называвший себя заме­стителем начальника Курчалоевского райотдела ФСБ. Многонедельное его участие в деле поиска Аслахаджие-ва, Бамбатгириева и Наибова состояло также в актив­ном вождении семей за нос да в том, что Юрич нако­нец посоветовал «не лезть» и смириться, поскольку тут якобы замешано ГРУ — Главное разведывательное уп­равление. Да какое там Главное разведывательное, если племянник у Шомсу был совсем простой человек — крестьянин!

Но, посоветовав, Юрич укатил в родной Белгород. А может, и не в Белгород. А может, и не Юрич. А может, и сам отправил на тот свет тех, кого искал Шомсу, да теперь следы заметает.

Позорная свистопляска круговой лжи и порока, орга­низованная людьми, называющими себя офицерами, полностью распоясавшимися в своем неуемном безна­казанном вранье и разъезжающимися по всей стране — по домам. «Чечня» как образ мыслей, чувств и конкрет­ных действий гангренозной тканью расползается повсю­ду и превращается в общенациональную трагедию с поражением всех слоев общества. Мы дружно и вместе озвереваем.

И снова — пример. Спустя два года после начала вто­рой чеченской войны, превратившейся, среди прочего, и в поле для разнузданного мародерства, выяснилось, что чеченцы вокруг обчищены, и те, кто привык этим заниматься, взялись за своих. Женя Журавлев — солдат

мотострелковой роты 3-й бригады особого назначения внутренних войск МВД (в/ч 3724), дислоцирующейся в поселке Дачное под Владикавказом. Отсюда Женя попал в Чечню, где на какой-то горе отсидел восемь месяцев безвылазно. Письма не шли ни туда, ни оттуда. Женина мама — Валентина Ивановна Журавлева, вдова и воспи­тательница детского садика в деревне Луговой Тугулым-ского района Свердловской области — безуспешно жда­ла от него весточки и проплакала все глаза, отправляя заказные.

Наконец пришло письмо: Женя, срок службы кото­рого закончился еще в апреле, умолял приехать и за­брать его из Владикавказа. Деревня собрала деньги, и Ва­лентина Ивановна в сопровождении Жениной тети — железнодорожницы на пенсии Вассы Никандровны Зу­баревой — оказалась в Дачном. А там...

Там — ужас. Сначала Женю вообще не предъявляли — офицеры явно что-то скрывали. Потом солдаты шепну­ли, что только вчера Женю привезли из Чечни — и пря­мо в госпиталь. Они же, вечером, тайно провели маму в палату. Женя лежал там с гниющими по колено ногами. Говорит: не мылись на горе несколько месяцев, и все в сапогах. Вот и результат.

Мать пошла к офицерам, умоляла отдать ей сына — долечит в деревне как-нибудь. А те: давай разделим его «боевые» деньги, за участие в «антитеррористической опе­рации» — 50 на 50, и получай сына.

Женя категорически запретил Валентине Ивановне делиться. И... не смог уехать домой. Он еще долго был в Дачном, а рядом была Валентина Ивановна вместе с другими такими же мамами, которым офицеры не отда­ют сыновей, требуя делиться — в обмен на демобили­зацию. Вассу Никандровну, тетю, все эти несчастные жертвы второй чеченской войны отрядили в Москву, и она пошла по инстанциям. И только тогда дело сдвину­лось. Солдат отпустили по домам, но и офицеров не посадили.

Вот тебе и Чечня. Вот и привычка к мздоимству.

Рассказ одного молодого москвича, умолявшего со­хранить его имя в тайне — из-за боязни мести. В выход­ные, в полночь, ехал он с друзьями на дискотеку. Мили­ционеры, с закатанными выше локтя рукавами, с бан-данами на бритых лбах, остановили машину и сказали: «Заберем девчонку-то». А «девчонка» — жена одного из ехавших, впервые после рождения первенца выбравша­яся вместе с молодым мужем потанцевать. «Заберем — и не отдадим», — орали «правоохранители». Друзья держа­ли молодого мужа за руки и убеждали ментов: «Ей скоро кормить...» — «А нам что?»

А всего-то вины юной мамы — забыла дома паспорт. Значит, беспаспортная и не может предъявить прописку. Сговорились на 500 рублях — что муж заплатит за жену полтысячи, и тогда можно двигаться дальше.

Оказалось, патрульные недавно из чеченской коман­дировки. Покинув «зону», заступили на «боевую» вахту в «мирной жизни». И для них любая мелочь — повод к ре­прессиям, без участия в которых воины-«чеченцы» чув­ствуют себя не в своей тарелке.

«Хорошо, что не застрелили, раз «чеченцы», — пари­ровали все, кому рассказывала эту историю. Серьезно так говорили, ничему не удивляясь — смирившись.

Спецмероприятие по имени «Чечня» совратило всю страну и продолжает ее дальнейшее озверение вперемешку с отуплением. Цена человеческой жизни и так была в России ниже всякого предела, а теперь и вовсе скатилась до тысячных долей. Именно поэтому прекращение вой­ны — для всех нас жизни подобно. Мы все — как неспа­сенный «Курск» — на смертельной для нас глубине. Но так и нет приказа к спасению.

ГОД ИМЕНИ БАБЫ КЛАВЫ

Вторая чеченская — такая, какая она получилась, уже много раз убеждала: не верь, когда в мирной жизни тебе говорят: «Не суйся. Это не твое дело. Себе дороже будет...»

В Чечне всегда надо соваться. Потому что цена всему — жизнь. Сегодня — чужая. Завтра — твоя.

С одной стороны, история эта очень простая: 21 сен­тября 2001 года, ранним утром, бабу Клаву положили на носилки в Грозном и поздним вечером она уже была в Москве.

С другой — путешествие получилось не просто длин­ным и сложным, а выворачивающим наизнанку всю нашу сегодняшнюю жизнь. В нем переплелось все: и грознен­ские руины, так никем и не тронутые, где старикам уго­товано добывать пропитание по законам военного вре­мени, и «тоннель генерала Романова» (где в начале пер­вой войны был тот взрыв, в самом центре чеченской столицы, рядом с которым жила бабушка, и значит, мины, снаряды и обстрелы были ее ежедневным «раз­влечением»), и группа господ, окончательно утративших облик человеческий, и люди, отдавшие все, что у них было, для спасения совершенно неизвестной им старуш­ки, и генералы, завравшиеся до хронического косогла­зия в угоду собственным амбициям, и полковники с капитанами, оказавшиеся на голову выше своих генера­лов, и наконец, вечное — любовь, ненависть, злоба, отчаяние и зависть...

Однако по порядку. Познакомились мы летом 2000-го. Обычная случайная встреча: на скамейке, чудом не сго­ревшей, в растерзанном грозненском дворе, между про­спектом Ленина и улицей Интернациональной, сидела очень немолодая женщина. И все было, как обычно: ря­дом со скамейкой зияла огромная воронка от бомбы, от развалин шел дурной запах всеобщего разложения, а в стороне, у люка с технической водой, в очереди терпе­ливо стояли люди — они черпали мутную жижу и несли ее по каморкам для чая. Клавдия Васильевна Ануфриева из общей картины выделялась одним: она ни к чему не проявляла никакого интереса. Она была полностью сле­па — инвалид первой группы. И ничего не могла пред­принять самостоятельно, даже разжиться этим грязным питьем. Слепота в Грозном, где повсюду тебя ждут мины-растяжки, и значит, любой поход в туалет (в руины — канализация разгромлена) может закончиться взрывом, — это быстрый предопределенный конец. Так мы и позна­комились: Клавдия Васильевна сидела; я, ошарашенная, стояла рядом со скамейкой, стараясь сообразить, как по­ступить дальше — пройти мимо, и узнать вскоре, что Клавдия Васильевна подорвалась?.. Но она ни на что не жаловалась, не плакалась, хотя давным-давно ничего не ела, кроме хлеба, и была в платье многомесячного бес­прерывного ношения.

- Есть ли у вас родные где-нибудь в другом городе?

- У меня сын в Москве.

- Так почему же не едете к нему? Тотчас? Вам нельзя тут оставаться... — сказала я первую пришедшую на ум «мирную» глупость, будто не знала, что все, кто мог, давно уехали из этого проклятого войной города. Клав­дия Васильевна тогда лишь на минутку смутилась — от какой-то семейной тайны, в которой и заключался, по-видимому, ответ на этот вопрос, но быстро собралась с мыслями и весело произнесла:

- Жду поезда. Вот пустят его, я и поеду в Москву. Сама. Чтобы никого не обременять.

- А телефон сына помните? Давайте позвоню ему, когда вернусь домой, расскажу, как вам тут...

Телефон продиктовала, но попросила подробности не описывать:

- Он будет волноваться, у него ответственная работа...

- А вы? О себе-то подумали?

Молча пожала плечами... И я знала, о чем это молча­ние. Подобный разговор был не первый в том Грозном. Десятки стариков, для которых жизнь в разрушенном го­роде казалась абсолютно противопоказанной, по мере

того как я перед ними появлялась, цепляясь за меня, как за соломинку, диктовали мне телефоны и адреса своих родственников в надежде, что весточка дойдет и те на­конец кинутся им на помощь и заберут из чертова ада в их города, где не стреляют. Впрочем, надежды оправды­вались редко: Грозный — это место обитания забытых стариков. Каждая командировка в Чечню — и ты дол­жен, вернувшись, слать телеграммы по вновь записан­ным адресам. Одного содержания: «Имярек! Ваша тетя (дядя, сестра, мама...) жива и находится в Грозном. Ус­ловия ее (его) жизни крайне тяжелы. Просьба срочно связаться с...» В результате у меня теперь есть «своя» кар­та России: карта пустых сердец. И я знаю, где живут люди, бросившие своих близких в тяжелейшей беде, и никто уже не посмеет сказать, что карта эта не написана кровью и человеческими жизнями, — многие из стариков, кото­рые еще были живы в Грозном после штурма 2000 года, позже скончались, ничего не дождавшись, или схватили случайную пулю в многочисленных перестрелках.

Бабе Клаве повезло. Ее единственный московский сын хотя и отказывался забирать ее к себе, постоянно пере­давал ей в Грозный деньги. Через меня. Однажды это было так. Мои друзья-журналисты и я летом 2000-го собрали гуманитарный груз для Грозненского дома престарелых, обитатели которого, полностью забытые властью, сиде­ли там без еды, вещей и лекарств. Сын Клавдии Василь­евны, поняв, что я скоро буду в Грозном, попросил взять с собой 4 тысячи рублей для нее. Я объяснила: постара­юсь передать, но не обещаю, так как гарантии, что уда­стся попасть именно в ту часть Грозного, где находится Клавдия Васильевна, никакой, — ехать предстоит вмес­те с военными, а они панически боятся и маршруты менять, и остановок в городе.

Но когда колонна с пятью тоннами продуктов, одеж­ды и медикаментов въехала в Грозный, я поняла, что судьба благосклонна ко мне и мы вскоре обязательно проедем мимо двора, где находится Клавдия Васильевна. Рядом, в кабине грузовика, сидел молодой худенький капитан, старший колонны — значит, тот, который при­нимает окончательное решение, двигаться ей дальше или

остановиться. Разговорились — объяснила все, что зна­ла, про стариков Грозного, показала конверт с деньга­ми, рассказала о московском сыне. И капитан оказался человеком. Подумав какое-то время, он приказал води­телю сделать остановку и пошел в нужный двор вместе со мной. Сказав: «Я сам буду охранять».

Клавдия Васильевна лежала на кровати — плохо себя чувствовала — посреди многомесячной грязи никогда не убираемой полуразрушенной комнаты, где есть три с по­ловиной стены, а в четвертой — проем от артиллерий­ского снаряда, завешенный тряпьем... Как тут в дождь? Баба Клава уже по шагам узнала меня: «Анечка? Ты?» Хотя к этому времени мы не виделись месяца три, никак не меньше, да и само знакомство наше было шапочным. Но Клавдия Васильевна так ждала весточки от сына и так связывала эту весточку со мной...

Капитан присел на единственный стул у двери, мол­ча слушая наш разговор.

- Как там мой Валера?

- Все нормально.

- Не тяжело ли ему было послать эти деньги?

- Вам тяжелее.

- А вы ему лишнего не наговорили обо мне?

Мы пробыли у Клавдии Васильевны минут десять, первой встала я — капитан даже не торопил. Я заметила — он плачет и не спешит на свет, где нас ждут его бравые товарищи по оружию.

«Спасибо, — сказал капитан, когда мы вышли, — что взяли меня с собой. Мы же не видим всего этого. Мы же не знаем. Мы сюда не ходим». Это была правда. Для военных война не персонифицирована. Они стреляют по руинам, а кто конкретно сидит в тех руинах — им думать не полагается.

Слез этого 25-летнего тогда человека я не забываю. Никогда. Война такая получилась: федералы не плакали по гражданским. Но еще и потому, что капитан потом стал жертвой всей этой истории и заплатил службой за собственное добросердечие.

Итак, не успела доехать до Москвы — «телега» из Ми­нистерства обороны. Донос то бишь. Сигнал в Генеральную прокуратуру. Оказывается, я имела злой умысел — «намеренно подвергла опасности жизни российских во­еннослужащих», действием, выразившимся в том, что «заставила остановиться колонну» и пошла куда-то «по своим личным делам»... Вот так. В том грузовике, оказы­вается, среди офицеров был контрразведчик, он-то и начирикал фальшивку...

Я дала все требуемые объяснения, и те, кому их дала, поняли — и про бабушку, и про деньги, и про ее сына — и отстали. Меньше повезло капитану: его уволили. За Клавдию Васильевну. За ее жизнь — на привезенные нами деньги она довольно долго прилично жила. За его слезы.

Но военным неймется. И поэтому дальше — цитата из мемуаров генерала Геннадия Трошева, получившего на войне Героя России, но так и не разучившегося лгать:

«В августе 2000 года Политковская сопровождала гу­манитарный груз для дома престарелых в Грозном. Воен­ные выделили охрану, сформировали колонну, вынуж­дены были задействовать людей, оторвав солдат от вы­полнения прямых обязанностей в зоне боевых действий. Ведь любое продвижение колонны по городу далеко не безопасно. Но Анна Политковская, похоже, об этом даже не думала. По пути следования требовала неоправданных остановок для решения своих личных проблем (выделено мной — А.П.), чем подвергала риску сопровождавших ее солдат и офицеров. Она остановила колонну и, приказав военным ждать, растворилась в городском квартале. Около часа солдаты и офицеры торчали на улице, как в тире, представляя собой отличную мишень для боевиков. Ко­мандир извелся. Всего одной фанаты какого-нибудь от-морозка хватило бы для трагедии. Именно об этом он и сказал в конце концов вернувшейся Политковской. Жур­налистка закатила истерику и стала оскорблять военных, насколько злобы хватило. Вот бы послушали ее родители и близкие солдат и офицеров! Глаза бы заплевали По­литковской».

Это — слова мужчины? Государственного мужа? Ког­да ложь смачно смешана с правдой? «Глаза бы заплева­ли»... И под всем — подпись генерала. Неистребимое стремление наговорить гадостей за спиной — типичная гарнизонная местечковость. Обременил ли себя генерал Трошев проверкой фактов? Нет. Поговорил с тем ко­мандиром, который «извелся»? Нет. Подумал хотя бы о Кла