Серженъ -Юртовский старик Хоттабыч

Абдурхман Иблуев — симпатичный дедушка в весе­лой тюбетейке и с бородой. Представляясь, он шутит: «Абдурахман. Ибн-Хаттабович. Сержень-Юртовский ста­рик Хоттабыч». И сам же добавляет: «Шутка плохая, по нынешним временам может плохо кончиться, потому что Хаттаб...»

Веселый дедушка рассказывает историю подлую. Рано утром 7 ноября его разбудила дочка: «Только что русские забрали Милану и Эсет!» Милана Битиргириева, пле­мянница жены старика, и Эсет Яхъяева, сестра жены старика Хоттабыча — накануне приехали навестить Иб-луевых в село Сержень-Юрт Шалинского района. А в ночь с 6-го на 7-е началась «зачистка». Женщин забрали прямо с постели, полураздетыми, не посмотрев даже в паспорта, и увезли на «чеченском НЛО» — БТРе с зама­занными грязью бортовыми номерами.

— Я тут же вскочил в машину, — рассказывает ста­рик. — И в нашу администрацию. Потом в ПОМ — по­селковый отдел милиции. Потом — к коменданту, к офи­церам. Говорил: «Отдайте наших женщин».

В Чечне давно все выучили главное правило выжива­ния «антитеррористической операции»: чем быстрее нач­нешь искать похищенных, тем больше шансов их вернуть за выкуп.

— Я начал это делать через несколько минут после похищения! — продолжает Хоттабыч. — Их еще не могли никуда увезти! Но все военные мне уже отвечали: «Нет их у нас». Через час я поехал в Шали, в районную ко­мендатуру, разговаривал с комендантом Нахаевым. При­вез паспорта родственниц. Он мне сказал: «Подожди, отец, немного, проверим их документы и отпустим». Значит, Нахаев знал, что женщины — в комендатуре?.. Долго я ждал, чувствую, что-то не то, и опять — к Наха-еву. А он мне говорит, «честно» смотря в глаза: «Нет у нас ваших женщин».

Старик запаниковал и завалил коменданта встречны­ми вопросами: что такое это «нет»: «нет» — уже убили? Или «нет» — увезли в другое место?.. Но снова не полу­чил ответов. Ни в одной из прокуратур, действующих на территории Чечни, ни в комендатурах, ни в милициях. На том и конец этой истории. Сгинули женщины. Были — и нет.

— Я своих ругаю, — досказывает старик. — Почему не заметили, какой номер был у БТРа?

— А что толку, если знаешь? — Это Лариса Асхарова, красивая статная женщина с тем же горем за плечами. То ли жена, то ли вдова — сама не знает, как представлять­ся, — Шарами Асхарова, тоже сержень-юртовца, даль­него родственника Ширвани Басаева, к которому Шир-вани в последний раз приезжал — так говорят односель­чане — году в 98-м. Так вот, федералы забрали Шарами 18 мая 2001 года, на рассвете. За родственные связи с Ширвани. Не скрывая, что за это.

— С тех пор — все, — плачет Лариса. — Я везде, где надо, оставила показания о том, что видела сама: мужа увезли на БТРе № 224, следом ехал БТР № 714 и воен­ный УРАЛ № 7646 ВА. Я сама бежала тогда за военной колонной до конца села — дальше блокпоста меня про­сто не пропустили... Один БТР и УРАЛ уехали в сторону расположения Дивизии особого назначения ДОН-2 (Внут­ренние войска МВД). Второй БТР — в 70-й артиллерий­ский полк. Но мои факты никого не интересовали. Не было никаких результатов, расследований... Мне просто сказали, что федералы его не забирали. Мол, утритесь.

Что делать?

Ситуация, в которую попали Иблуевы, Асхаровы и Дениевы, — тривиальная для Чечни. И в ее неисключи­тельности заключен самый больший ее ужас. Какое бы прошлое у тебя ни было — воевал ты бок о бок с Масха­довым или против него, — ты не застрахован от стирания с лица земли. Тысячи (!) семей — в подобном положе­нии. Им не к кому обращаться во властных структурах — их никто не слушает.

Реальный перечень «инстанций» на случай похищения человека в Чечне скуп и неадекватен событиям — вы сейчас это поймете.

Во-первых, ясновидящие. (Не смейтесь — таковы об­стоятельства.)

Во-вторых, журналисты.

В-третьих, правозащитники.

В-четвертых, посредники, которых пруд пруди по Чечне и которые чаще всего жулики, берущие с несчаст­ных деньги за крохи ничем не подтвержденной информации о том, где твой брат, муж, сын, и с которыми иметь дело — значит, материально стимулировать рабо-торговый бизнес. Ни одна из вышеперечисленных «ин­станций», естественно, не является сколько-нибудь серь­езной или эффективной. Каждая — просто случайность, успокоительная «валерьянка». И не более. Мизерный шанс, что журналист проймет генералов, или генералов над генералами, и так начнутся поиски. Или — надежда на чудо. Или — самоудовлетворение, что «раз заплатил, значит, что-то сделал».

Государство и власть, летом 99-го взявшие на себя миссию «освободить Чечню от бандитизма», никак не представлены перед лицом беды под генетически-кодо­вым названием «37-й». Прежде всего потому, что творят чеченский «37-й» — люди, находящиеся на государствен­ной службе. Несведущему это покажется наветом, но от того, что Путин по телевизору чеканит слова о наведении порядка — порядка в Чечне все меньше, а смертей все больше. Прокуратуры придавлены военными и работают, как положено, редко. Милиция — сама же участница «про­цесса». Наконец, есть в стране специальная Комиссия по розыску пропавших без вести при администрации прези­дента. Но Комиссия работает только опосредованно, из Москвы — что просто смешно в розыскных делах по Чеч­не. Сохранив Комиссию для красивой отчетности перед Западом, ее придушили деньгами, чтобы не рыпалась. В 2001-м воюющем году финансирование розыскных ко­мандировок было полностью прекращено, а все деньги, ранее выделенные на эти цели, забрало себе Министер­ство обороны (одно из ведомств, бойцы которого, соб­ственно, и похищают тех, за «поиск» которых им потом платят из госбюджета). В 2002-м, на фоне кричащих фак­тов и острой необходимости работать, финансовая траге­дия Комиссии повторилась.

Можно долго перебирать пепел на голове и философс­ки ронять, что, мол, во всем виновато отсутствие средств, и были бы деньги — мы были бы чуткими и добрыми, и относились бы к каждому человеку, как к единственной ценности, и не было бы у нас бесследно сгинувших... Увы, это снова «валерьянка» и ложь. Дело в том, что мы думаем плохо. В массе своей, мы совсем не страдаем от того, что творится в стране, что у нас на потоке бессуд­ные казни, и уже тысячи жертв «нового 37-го». Мы успо­каиваем себя тем, что это пока только чеченский 37-й год, и до нас не доберутся...

Напрасно и легкомысленно: история доказывала это неоднократно. В стране царит идеология ненависти к ближнему. Вот в чем наша настоящая беда. И именно по­этому каждый день в каждом из чеченских сел — обяза­тельная программа: похороны. И почти все те, кого хо­ронят, — убитые, замученные, взорванные, растерзан­ные люди. Однако и это тут считается «не самой боль­шой бедой».

Самая большая — когда от человека вообще ничего не остается.

Тривиальное послесловие

...В комнату входит старуха. Плачет, зовет: «Только что пришли трое в масках и убили Ахмада Эжиева». Старика, который на пенсии уже больше 20 лет...

— Зачем убили?

— Не знаю. Что у пенсионера возьмешь?

— Кто они были?

— Никто не знает. И те, и эти приходят к нам в ка­муфляже и в масках... Думаем, эти были все-таки феде­ралы. По-русски переговаривались.

Я знаю брата Ахмада — тоже немолодого уже Имрана Эжиева, одного из самых активных беженских лидеров, правозащитника и борца. Семья у Имрана в Ингушетии, в лагере Яндырка — плохо, нище, но не убивают. Имран все время звал Ахмада к себе из неспокойного Сержень-Юрта с полком внутренних войск под боком — это мне рассказывал сам Имран. Но Ахмад всегда отвечал: «Не пойду. Кому нужен старик?»

Значит, и старик понадобился. В 2002 году, на третьем году войны. Для отчетности по «унитожению боевиков». И где тот генерал, хотя бы один, с которого содрали погоны за такую «антитеррористическую операцию»?

Сегодня в Чечне все прощаются, как навсегда. Так принято: выходя за порог, надо попрощаться навсегда, пожелав друг другу удачи. Не здоровья и счастья. Не люб­ви и дружбы. Эти мирные пожелания — безделица. Глав­ное — удачи.

— Я хочу понимать, чей я, — говорит Ибрагим Умпа-шев, сельский староста соседнего с Сержень-Юртом селе­ния Автуры. — Я хочу знать правила игры, а для этого мне их кто-то должен объяснить. С кем нам надо догова­риваться, чтобы сохранить наши жизни? С боевиками? С федералами? В 2000 году мы хотя бы жили... Конец 2001 года стал самым страшным за все время войны. Где правительство Ильясова? Где администрация Кадырова? Никто не приехал и не объяснил нам, что же творится... Не сказал хотя бы: «Мы с вами, мы разделяем вашу трагедию». Я понимаю это так: к нам ни у кого нет инте­реса, власть нас бросила на съедение военным и боеви­кам. А эти две силы объединились между собой и счита­ют нас третьесортным быдлом, подлежащим уничтоже­нию. 17 120 автуринцев, подлежащих уничтожению... Вот и вся нынешняя война...

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

На подстреленной раздрызганной табуретке, с трудом удерживая в равновесии непослушное тело, сидит старик. Истощенный, бледный до серости, почти слепой, с «тря­пичной» кожей, выдающей хроническое недоедание. Его ноги «согревают» истлевшие до просветов пижамные брюки в невнятную казенную полоску. Толстые линзы — в нелепо розовой женской оправе, подвязанные к ушам веревками и скрепленные на переносице тесьмой. Крупные дамские пу­говицы на нелепо розовой и тоже женской куртке довер­шают картину личного краха человека, пытающегося уси­деть на табуретке.

«Та-ак живе-е-ет семья-я российского геро-о-оя...» — В голове возникает стааря советская песня, совершенно никчемная в нынешнем Грозном. «...Геро-о-я-я, — мелодия дребезжит, но все же упорствует, — гру-удью защит-и-ившего стра-а-ну-у-у...»

Это пытается напевать старик в розовых очках — ве­теран Великой Отечественной и капитан погранвойск в отставке Батуринцев Петр Григорьевич. Тут, в грознен­ских развалинах по улице Угольной, 142, в Старопромы-словском районе, он пережил обе чеченские войны и ныне, на табуретке, вынесенной поближе к распускающейся при­роде, Петр Григорьевич встречает 86-ю весну своей жизни и 57-ю после той Победы, которую долгое время все счи­тали окончательной победой мира над фашизмом.

9 Мая нас все больше тянет умиляться — при виде отглаженных старичков-ветеранов, чокающихся на сто­личных улицах и тут же смешно хмелеющих. Однако есть и другая ветеранская жизнь. Есть и другой День Победы в нашей стране. Он — в Грозном. Здесь, по законам воен­ного времени, выносят приговоры, в том числе и быв­шим фронтовикам.

— Как живете, Петр Григорьевич? — Глупый, конеч­но, для нынешней Чечни вопрос, но уж вылетел...

Старик с трудом отрывает голову от упертой в землю палки и начинает плакать.

— У дяди Пети почти ничего своего. Все с развалин. И очки. И куртка. — Это кто-то сзади произносит, пока ста­рик пытается справиться со спазмами немых рыданий. — От погибших, думаю...

— Я не живу... Я жил... Когда-то... — наконец выдавли­вает старик.

Петр Батуринцев провоевал три года, с 42-го по 45-й, в составе Северной группы Закавказского округа, осво­бождавшей в том числе и Грозный. Послевоенная жизнь Петра Григорьевича была ясна и проста: он вернулся в город, вскоре женился и стал работать на заводе «Электро­прибор» — до самой пенсии. Встречался с пионерами, по праздникам надевал награды.

— Я жил... Я жил... — продолжает твердить старик. Он трясется всем телом и пытается вытереть слезы, попадая рукой не по той части лица, где они текут.

Шумно подходит женщина в мужских сандалиях и дра­ной синей кофте, с подозрением оглядывая незнакомых людей сумасшедшим, но не злым взглядом.

— Я — его жена. Меня зовут Надежда Ильинична. Я на десять лет моложе. Мне только 76. Поэтому, видите, еще хожу. — Женщина приглашает в их со стариком жили­ще. — Мы две войны тут пересидели, никуда не выхо­дили, кроме подвалов, и только это дало нам возмож­ность сохранить квартиру. Между прочим, она привати­зированная!

Надежда Ильинична выглядит очень гордой, показы­вая городские развалины с правом собственности на них. Накануне был долгий ливень, и «квартира» выглядит из­рядно промокшей. В потолке — большая дыра, закаму­флированная тепличной пленкой.

— Иногда думаю, мы как в раю. — Но голос у нее «невпопад» с «раем». Она понимает, что в аду.

— Мы хорошо живем. У многих и стен не осталось, — продолжает Надежда Ильинична, и становится ясно, от­куда этот голос ее металлический и упорный: она изовсех сил старается не выйти за пределы однажды вы­бранной ею установки: довольствоваться малым во что бы то ни стало.

— Старикам везде у нас почет... — тихо тянет молодой сосед-чеченец. Он — единственный, кто сегодня ухажи­вает за ветераном «дядей Петей». Водит его в туалет, моет, откуда-то издалека носит воду, не позволяет Батуринцевым умереть с голоду.

— А из военных сюда кто-нибудь приходит? Из воен­комата, например?

Это первый вопрос, который неожиданно прорисо­вывает улыбку на измученном лице Петра Григорьевича. Он недоумевает — неужели кому-то непонятно, что во­енные тут ходят по домам только для «зачисток».

Надежда Ильинична ласкает маленькую девочку, под­бежавшую к ней, и видно, как жене Петра Григорьевича одиноко и тяжко без семьи — без детей и родных.

— Ее зовут Лишат. Она — дочка соседей Эльмурзаевых. Мне так хорошо с ней. Мы — подружки. У нас с Петром Григорьевичем ведь тоже есть внучки. Ларисе — 25 лет, Оленьке — 23. Чудесные девочки.

— И где же они? Чудесные? — Вопрос вылетает пре­дательски, сам собой — можно было бы сформулировать и покорректней.

— Они очень заняты, — следует краткий ответ — так обычно закрывают тему, ставшую трагедией.

Но теперь Петр Григорьевич хочет говорить — он пы­тается оправдывать своих далеких «чудесных девочек»:

— Они живут в институтском общежитии, в Пятигор­ске. Лариса ищет работу, Оленька еще учится в меди­цинском. Поймите, взять нас к себе не могут, а сюда приехать невозможно.

Старик даже хочет привстать с табуретки — от волне­ния, но это не удается: дрожат колени.

— Но ведь родители у Ларисы с Оленькой есть? Надежда Ильинична уже не говорит, а шипит сердито:

— Сын живет в Благодарном, в Ставропольском крае. У него — свои проблемы. Давайте не будем об этом при Петре Григорьевиче.

Мы отходим, думая поберечь старика.

— Так, может, мне позвонить или написать вашему сыну? Расскажу, как вы тут...

— Ни в коем случае. — Петр Григорьевич, оказывает­ся, нас слышит. Но он больше не плачет, хотя дрожь в руках заметно нарастает. Теперь уже и он сух, строг и категоричен, как жена. Его поведение доказывает суще­ствование непростой застарелой семейной коллизии, раз­витию которой, похоже, ничто не может помешать — ни война, ни нищета, ни голод, ни болезни, на которые обречены Батуринцевы в Грозном.

Сколько подобных человеческих трагедий, связанных с русскими стариками в Грозном, пришлось узнать за эту войну! Родственники, живущие «в России» (так это называется в Чечне), не желают забирать «своих» по­дальше от войны. И поэтому часто едешь по этому страш­ному городу — как по адресам забытых жизней: вот здесь, знаешь, еще жива русская бабушка, которую упорно не перевозят к себе родственники из Тюмени, а на другой улице, в руинах, ютился (но уже три месяца как умер от истощения) русский дедушка, забытый двумя сыно­вьями и тремя дочерьми, раскиданными по разным ре­гионам и городам обширной России.

А вот поворот со Старопромысловского шоссе на «Бе­резку» — это название одного из городских микрорай­онов. Поблизости от поворота — дом престарелых. На прошлую Пасху в богадельне умерла Мария Сергеевна Левченко. Сюда она попала незадолго до этого — лишь в ноябре, вместе со старшей сестрой Тамарой Сергеев­ной — обе в крайне истощенном состоянии. Потеряв до­ма, больше года они мыкались по подвалам, месяцами не имея возможности помыться, неделями не рассчитывая даже на хлеб. От перенесенных страданий и истощения осенью 2000 года Тамара Сергеевна сошла в подвале с ума. И тогда Мария Сергеевна, не в силах более вынести этой ноши, пошла куда глаза глядят, авось, хуже не бу­дет, — погрузив старшую сестру на тележку. Увидев это страшное шествие, добрые люди подсказали, где дом престарелых. Однако, выполнив свою миссию, найдя Тамаре Сергеевне бесплатное тепло, пищу и лекарства, сама Мария Сергеевна быстро сгорела от скоротечного рака.

Случилась бы вся эта цепочка трагедий, если бы еще в самом начале войны сестер забрал их родной брат и куча племянников, живущие в одном из южнороссий­ских городов, не так уж далеко от Чечни? Нет, конечно. Только не желал этого брат. Не желал — и не желает. Будучи осведомлены обо всем происходящем в Грознен­ском доме престарелых, ни брат, ни племянники и на похороны Марии Сергеевны не приехали, и теперь за оставшейся в одиночестве Тамарой Сергеевной не спе­шат... Здоровым русским больные русские не нужны, и драма Левченко и Батуринцевых — хотя семейная, но все же национальная. Современная русская националь­ная трагедия, оголенная войной. Там, где бесчеловеч­ность — норма жизни, пощады и милосердия не может ждать никто, даже самые немощные. Петра Батуринце-ва, ветерана и инвалида войны, оставленного без помо­щи родных, никто и не подумал вывозить из-под бомбе­жек и расстрелов перед штурмом зимы 1999—2000 го­дов, снесшим большую часть Грозного с лица земли. Ни один военный чин не пришел навестить его, армейского офицера в отставке, чтобы узнать, жив ли он после штур­ма, чтобы спросить, не голоден ли он. При этом далеко ходить не надо: его дом — в двухстах метрах от здания военной комендатуры.

Это и есть фашизм в чистом виде — знаменитая гит­леровская идея уничтожения и выкидывания на обочину жизни немощных и убогих как балласта на пути к свет­лому будущему. Государственный фашизм, успешно про-рощенный в семейные отношения. Именно тот фашизм, на борьбу с которым Петр Батуринцев положил свои юные годы и здоровье.

Меня часто спрашивали грозненские чеченцы: «А по­чему вы так плохо относитесь к «своим»?» Чеченцы, жи­вущие на улице Угольной, ставили вопрос шире: «Как нам поверить, что новая власть пришла нам помочь, если даже русский старик и отставной офицер, при вновь ус­тановленной «русской власти», живет еще хуже, чем при Дудаеве и Масхадове?» Ведь ничего подобного тому, что приключилось с Петром Григорьевичем, не может слу­читься с чеченцами преклонных лет! Ни в одной чеченской семье, кроме самых неуважаемых и презираемых, такое отношение к старику не допустят!

Совсем неподалеку от Батуринцевых, на улице Клю­чевой, 259, живет 82-летний дедушка Умар. Как и Бату-ринцев, Умар Ахматханов — инвалид Великой Отече­ственной войны второй группы, ноги у него отказыва­ют, и он почти не видит. Как и Петр Григорьевич, обе чеченские войны он был дома, сидел в подвале и не хотел уходить от бомбежек.

Однако разница между той жизнью, которую сегодня ведет ветеран Батуринцев, и той, что досталась ветерану Ахматханову, участнику битвы за Сталинград, — огром­на. У Умара — ухоженный, хоть и со следами войны, дом, чистые полы, он обстиран, внучки по первому зову несут ему все, что он попросит, сыновья (все с высшим образованием) и снохи помогают. Жизнь семьи вертится вокруг него, старика, — так положено у чеченцев. Если ты старик — это значит, что тебе обязаны все младшие, тебя не бросят, не оставят, накормят, даже если самим придется голодать. Невозможно представить обстоятель­ства, при которых чеченцы «забудут» своего старика. Обя­зательно найдется пусть даже очень дальний родствен­ник, который возьмет на себя заботы о немощном чело­веке. Иначе — позор всей семье.

— Все-таки Великая Отечественная была хорошей войной, — выдает на прощание Надежда Ильинична Ба-туринцева, и ты понимаешь, до какой же степени отча­яния нужно довести человека, чтобы тот посчитал вой­ну, унесшую миллионы жизней, «хорошей»! — А ны­нешняя война — плохая, — заключает она. — Непонят­ная война — за что, за кого и против кого. За кого угод­но, только не за нас.