БЛОКАДА ГРОЗНОГО. ОЧЕРЕДНАЯ. „

Спасайся, кто может

Жизнь Грозного делится на две категории — «откры­тую» и блокадную. Первая — это когда город свободен для въезда и выезда. Относительно, конечно, свободен — когда все равно надо передвигаться через «сито» десят­ков внутренних блокпостов-грабителей, взимающих дань в 10—20 рублей с каждого проходящего и тем более про­езжающего мимо. Тем не менее есть шанс съездить к родным в село, которое даже за пару километров от Гроз­ного (что невозможно при «второй категории»), можно отправиться на рынок в Гудермес и даже, если повезет и ты пройдешь все блокпосты на всех дорогах, — в близле­жащие: с одной стороны — Ингушетию, с другой — со­седний Дагестан. Воля! В пределах войны, конечно. Сту­денты съезжаются из сел на занятия в полуоткрывшиеся грозненские институты и университет. На улицах — на­род. Грозненская жизнь бурлит среди руин.

Вторая категория — блокада, или «Стоп, колеса!». Так называют военные состояние, когда сами же закрывают город и в нем начинаются «спецмероприятия» — про­верки и облавы, смысл которых подчас понять не про­сто сложно, но и невозможно. Грозный замирает, рынки пустеют, лавки сворачивают свой товар, по улицам, со скоростью урагана, гоняют бронетранспортеры, сметая все на своем пути, включая случайных прохожих. Слыш­ны выстрелы и автоматные очереди. Больных младенцев родители уносят прямо с операционных столов.

Руины разрушенного города тоже бывают веселыми — это когда вдруг с самого раннего утра много яркого сол­нца, а копоть пожарищ развеяли ночные ветры.

17 сентября 2001 года в Грозном так и начиналось — люди, лавирующие между развалинами, улыбались. И солнцу, и друг другу, и этому сиюминутному счастью, что «как раньше», — а на другое, не сиюминутное, тут не надеются.

Интуиция не обманула грозненцев и на этот раз — их радость не могла быть долгой. Уже к девяти утра руины помрачнели. Вроде бы и солнце ушло. Люди уткнулись подбородками в грудь, стараясь незамеченными про­шмыгнуть мимо блокпостов, вокруг которых солдаты принялись раскладывать «жалящих змей». Это специаль­ные заградительные приспособления, представляющие из себя металлические подвижные ленты с торчащими наружу железными пиками средней величины. Разло­жил — значит, «стоп, колеса». Народ знает: раз наткнулся на расползающихся «змей», значит, спасайся, кто мо­жет, ищи укрытия, да поскорее, город перекрывают для движения транспорта, а это есть самый верный при­знак подступающей «зачистки». И очень скоро Грозный омертвеет, и людей разгонят по домам, если они у них еще остались.

К одиннадцати утра наступает мертвая пауза в жизни города. Нельзя двигаться уже и между блокпостами. Пос­ле метаний между перекрытыми дорогами свое пораже­ние вынуждены признать даже те смельчаки-весельчаки, которые за час до этого еще подмигивали: мол, про­рвемся, куда надо, мы тут знаем такие потайные тропы в заминированных руинах, что никакие блокпосты нам не страшны.

Солдаты, охраняющие блокпосты, удивляются вмес­те с нами — теми, кто застрял: странный приказ при­шел — не пропускать даже военных и милиционеров!

Действительно, рядом стоят блокированные офице­ры какого-то другого силового ведомства — не того, ко­торое отдало приказ о блокаде. (Характерная черта для Чечни — «силовики», даром что в составе одной «Объе­диненной группировки сил и войск на Северном Кавка­зе», стараются одни других не слушать, не восприни­мать.) Милиционеры из состава так называемой «чечен­ской милиции» — вновь организуемых подразделений из числа местных жителей — тоже среди нас, то есть в бло­каде. Девочки-школьницы лет по девять-десять также потеряли право пройти еще сто метров и добраться до разрушенной школы № 41, где, вопреки всему, идут занятия. Зачем все это?

Застрявшие люди не задают таких вопросов солдатам, осуществляющим блокирование. Во-первых, солдаты и сами не в курсе. Во-вторых, знают, что это ничего не изменит.

Стрельба по генералам

В доме правительства Чечни, представляющем собой группу отремонтированных домов за высоким невзрач­ным серо-грязно-желтым забором в самом центре Гроз­ного, в это же время по своему кабинету мечется пре­мьер Станислав Ильясов.

Правительственные комнаты вокруг него пусты — 80 процентов чиновников не явились на работу потому, что не смогли дойти до здания через блокпосты. Ильясов хва­тается за многочисленные телефоны, гневно переруги­вается с кем-то из высокопоставленных военных. Рядом с ним — молодой генерал-лейтенант. Генерал понимаю­ще кивает, и получается у них вроде бы разговор на од­ном языке: военное всевластие и беспредел в Чечне пора решительно прекращать, иначе никогда до мирной жиз­ни не доберешься.

Со стороны все это выглядит странно: почему и гене­рал, и премьер — такие важные тут люди — бессильны против армейской анархии? По пустынным улицам на огромной скорости продолжают шнырять остервенелые бронетранспортеры — хозяева грозненского участка Все­ленной. Никому во всем свете в этот момент нет дела до Ильясова. Да и он пока не знает, что вот так, почти од­ному, ему предстоит просидеть в правительстве еще не­сколько дней... Блокада будет долгой.

Ближе к полудню город становится крепостью, гото­вящейся к проведению какой-то крупномасштабной спецоперации. Женщины шепчутся: «Может, где-то на­ступление боевиков?» Жизнь замирает, люди стараются исчезнуть. Лишь лязг бронемашин, ближний и дальний, да кое-где редкий женский крик, переходящий в плач: «Пропустите, там у меня ребенок...»

...Молодой генерал-лейтенант начинает прощаться с премьером Ильясовым. Тот просит его остаться. Но гене­рал говорит, что никак не может, что должен спешить в Москву — на доклад президенту, доклад намечен на зав­трашнее утро. «Уже две недели я здесь... Достаточно», — произносит генерал.

Присутствующие смотрят на генерала с уважением и даже восхищением. Узкий круг посвященных знает, что у генерала было специальное задание президента, беспре­цедентное в нынешнем контексте Чечни: собрать факты о воинских преступлениях, сделать выводы и доложить главе государства.

Вертолетная площадка — прямо на территории пра­вительственного комплекса, под окнами премьерского кабинета. Ильясов провожает генерала и его свиту до трапа. Вертолет быстро взлетает с правительственной пло­щадки, и еще некоторое время его можно видеть. Все, кто заблокирован в это время на блокпостах, особенно в самом центре Грозного, — тоже видят этот вертолет... Но это созерцание длится всего несколько минут, после че­го вертолет падает прямо на центр города. Его сбивают «Стингером».

В том вертолете гибнет и молодой генерал-лейтенант (по имени Анатолий Поздняков), спешивший на доклад к президенту, и еще один генерал Генерального штаба, ему помогавший, и шесть полковников Генерального штаба. И пилоты, конечно. Вместе со всеми материала­ми, собранными президентской комиссией по фактам военных преступлений в зоне «антитеррористической операции»...

Вечером все телеканалы и информагентства кричат о «большой трагедии для всех Вооруженных сил», о «но­вой вылазке боевиков», о том, что сбил вертолет бан­дит-одиночка с «зенитно-ракетным комплексом иностранного производства» в руках, «в белых брюках», с многодневной щетиной... Выскочивший из руин в рай­он, прилегающий к площади Минутка.

Но я же сама там стояла... Там было такое скопище блокпостов, как нигде в Грозном, и если кто-то «выско­чит из руин», а тем более со «Стингером», — это будет видно сразу на нескольких блокпостах, вооруженных до зубов. Да, собственно, никакая это уже давно не пло­щадь, а всего лишь участок земли, перерытый снаряда­ми и бомбами. Руины, блокпосты, опять руины, опять блокпосты... Солдаты могут видеть и друг друга, и окру­жающее пространство без бинокля, и когда стоишь на Минутке, не может прийти в голову сделать лишнее дви­жение рукой — настолько все под контролем. Даже фото­аппарат вытащить без разрешения федералов — большая проблема, которая может закончиться автоматной оче­редью без всякого предупреждения, и где гарантия, что оторвет только руки с фотоаппаратом, а не сразу с голо­вой? Что уж говорить про «боевика в белых брюках с зенитно-ракетным комплексом»...

Да и вертолет, как выясняется, на сей раз почему-то был «случайно» лишен какого-либо боевого прикрытия. Хотя там летели высокопоставленные офицеры. И погиб на Минутке именно тот военный, который попытался повернуть дело к миру. Слишком много деталей, застав­ляющих сомневаться.

Именно такова одна из главных проблем Чечни — она не в хитрости и оснащенности боевиков, и не в «ино­странном производстве» их оружия. Она — в предатель­стве «своих». Тех из них, кто желает продолжения войны и ради этого готов на все. Например, на тотальную бло­каду Грозного, 17 сентября 2001 года создавшую все не­обходимые условия для стрельбы зенитно-ракетными комплексами по нужным генералам. Стрельбы без лиш­них свидетелей.

«Поговори мне еще, сука!»

Упавший вертолет стал и причиной блокады, и пово­дом к ее продолжению на неопределенное время. И не­важно, кто все устроил, — важно, кто за все получит сполна.

Ночью с 17-го на 18-е Грозный сотрясали мощней­шие «зачистки». Мужчин хватали по домам, и женский вой вслед увезенным сыновьям, мужьям, братьям, сосе­дям стоял над городом, смешиваясь с автоматными оче­редями и грохотом минометов.

К шести утра 18 сентября блокадный рассвет вытес­нил блокадную ночь, напичканную стрельбой. Броне­транспортеры, облепленные продрогшими, злыми и невыспавшимися людьми в черных масках, поджидали грозненцев, по необходимости выползающих на улицы.

А необходимость только одна: кому-то обязательно надо идти на работу. Медикам, например. Больные-то ждут...

Делаю щелочку в занавеске, хозяйка комнаты шепо­том умоляет не обнаруживать себя, увидят «маски» — обстреляют.

Через щелочку рассматриваю пустую улицу за окном. Это Старопромысловское шоссе. В пяти метрах от щелоч­ки — бронетранспортер. В десяти — тоже. Куда дотягива­ется зрение — бронетранспортеры везде. Солдаты, сидя на броне, грязно и без причин матерятся. Некоторые явно нетрезвые. Другие глушат воду из пластмассовых буты­лок — похмельный синдром. И вот, мелкими шажками, с оглядкой, опаской и постоянными остановками по шоссе движется молоденькая медсестра. Она в белом ха­лате, одела его, конечно, специально, чтобы солдаты видели, что медработник, и пропустили. Она идет на ра­боту, совсем рядом тут 9-я грозненская горбольница. О ней всем в Грозном, и военным, и гражданским — все же не хотят умирать — известно, что 9-я — единствен­ная, не прекращавшая работать ни при каких обстоятельствах. 9-я тут совсем поблизости. Медсестре осталось несколько метров...

Вот медсестра выставляет вперед ногу и ждет, не вы­стрелят ли? И только потом подтягивает другую, от страха согнутую в коленке. Похоже на балет, но это жизнь...

Так, «ползком», медсестра и «движется». Солдат это явно развлекает. Они матерятся еще пуще.

Медсестра на дороге совсем одна — никого, кроме тех, кто ее поджидает на бронетранспортере и уже взял на мушку, и тех, кто сзади и тоже держит палец на спус­ковом крючке.

Наконец надоело. На медсестру истошно орут: «Сто­ять!» Это солдаты сзади. И вдруг, от этого окрика, со­всем неожиданно девушка становится смелой — она вы­прямляет коленки и быстро и решительно уходит куда-то в сторону. Прочь. Ее провожает автоматная очередь.

Над Старопромысловским шоссе опять тишина. По­том появляется группа женщин — человек десять. Мед­ленно и тоже наощупь они пытаются продвинуться по направлению к зданию Ленинской районной военной ко­мендатуры — ее ворота как раз напротив моей щелочки. Это матери, жены, сестры арестованных во время ноч­ной «зачистки» мужчин. Они идут в комендатуру узнать, какой выкуп будет назначен за их мужчин. Выкуп — обычная практика в Чечне. Надо успеть с рассветом, пока арестованных из комендатуры не увезли еще куда-то, тогда можно вообще никогда и нигде человека не найти.

—Пошли отсюда! — Матери, жены, сестры утыкают­ся в смачный плевок с БТРа.

— А вон те, — начинают наперебой объяснять жен­щины, указывая в сторону предыдущего БТРа, — сказа­ли нам сюда идти...

— П-п-пшли отсюда! — Люди в «масках» щерятся, будто голодные волки, цедят слова сквозь зубы. — Кому сказано! П-п-пшли!

И опять мат. У женщин с ходу воспламеняется исте­рика.

— Дайте жить... Наших забираете... Грабите... Матерей своих вспомните...

— Поговори мне еще, сука! — вопит БТР, заводя себя матом. — Сказали же вам: уезжайте отсюда! Нечего здесь жить. Наше это.

Женщины с рыданиями отступают. Слышится:

«А куда нам уезжать?»

«Кто нас где ждет?»

Вслед группе женщин выдвигается военный — по виду офицер. Ему отдана роль «доброго следователя», появля­ющегося после «злых». Он о чем-то шепчется с женщи­нами (о выкупе), и, обнадеженные, те быстро и делови­то расходятся. С офицером продолжает спорить лишь одна, но через пару минут и она уходит — компромисс, види­мо, достигнут.

Этот офицер — посредник-финансист. Таких тут мно­го. В каждой воинской части, в каждом подразделении, в каждой комендатуре. Поскольку работорговлю арестован­ными осуществляют везде — повсеместно, и каждый уча­стник финансовой цепочки рассчитывает на свою долю. Этот офицер сказал каждой, какой следует принести в комендатуру выкуп, чтобы «ее» мужчину к вечеру отпус­тили. Обычная история: «зачистки» с целью ловли бое­виков завершаются примитивным торгом: товар—день­ги—товар.

Правда, касается это не всех. Потому что не все спо­собны добыть денег — Чечня обнищала. Не все успевают к поставленному офицером сроку. И тогда следы аресто­ванных теряются. Или посредник объявляет, что теперь речь уже идет о выкупе трупа... А труп уже стоит дороже, чем живой, — так постановлено военными, знающими, что нет для чеченца хуже муки, чем не соблюсти по пра­вилам похоронный обряд для сына, отца, брата.

Так второе блокадное утро подходит к концу.

Единственный пациент

Наступает блокадный день. Особого разнообразия в жизнь грозненцев он не несет. Все продолжают быть за­пертыми не просто в городе, но и по отдельным его сек-

торам — условия военной мышеловки сохраняются: пе­редвижение из одной части города в другую, в том числе и пешее, запрещено. И ты, как в лабиринте, крутишь-крутишь тайными тропами и руинами, а обнаруживаешь себя все у того же блокпоста, где, греясь на солнышке, веселый солдат, которому тоже порядком все надоело, предлагает рассказать анекдот — в качестве расплаты за нашу, собравшихся у его бетонной конуры людей, не­свободу.

И рассказывает. Из известной категории: «Летела стая слонов...» Мы — те, кто по другую сторону колючей про­волоки — не смеемся — лишь криво улыбаемся.

—Не смешно? — спрашивает веселый солдат и не­ожиданно, забыв о приказе, который выполняет, про­пускает вперед большинство застрявших рядом с ним людей. Эти счастливые случайности в Чечне — залог вы­живания.

Мне надо в так называемую детскую городскую боль­ницу № 2 — единственный сегодня детский скоропо-мощной стационар на всю Чечню, где есть детская реа­нимация.

Улица 8-го Марта пустынна, как Сахара. А здание дет­ской больницы на ней — как полуистребленный оазис: второй этаж зияет пустотами на месте окон, первый оша­рашивает безлюдьем и полным отсутствием милых серд­цу детских звуков. За столом в убогой комнатенке сидит большой смуглый человек в очках на кончике носа и пытается читать книгу. Это главный врач Руслан Ганаев, он очень нервничает:

—Я как на иголках. Мои врачи повезли тяжелого маль­чика домой в Аргун — родители так потребовали. Сказа­ли: умирать, так уж дома, а не в Грозном...

Мальчику месяц, у него круп, задыхается, врачи бу­дут качать ручной дыхательный аппарат до Аргуна, а потом вернутся... А может, не вернутся.

—А где дети? Где ваша охрана? В администрации уве­ряют, что все больницы под охраной.

—Охраны не было и нет. Наверное, о нас не помнят. Детей тоже нет. Как только началась блокада, родители похватали своих детей и попытались прорваться в села, спасаясь от обстрелов и «зачисток». Забрали даже из реа­нимации. Вытащили трубки и унесли. Девочка с ДЦП лежала на растяжке — сняли с растяжки. В больнице сей­час остался всего один пациент — трехмесячный Сала-ват Хакимов из Алхан-Калы. Он — тяжелый, и он спит. Рядом с туго спеленутым спящим Салаватом — мо­лоденькие мама и тетя. Они объясняют, почему не ушли вслед за всеми. Мальчику нужна срочная операция, без которой он обречен. У Салавата свищ тазобедренного сустава, образовавшийся на месте укола, сделанного в роддоме. (И в роддом, и в детскую больницу так и не подвели воду, и сегодня это, по сутк, полевые госпита­ли с соответствующим уровнем дезинфекции, точнее. отсутствием ее. Отсюда и свищ на месте «грязного» уко­ла.) У младенца уже гноится кость, начинается сепсис и очень высокая температура — он может погибнуть в лю­бой момент.

— Почему вы не привезли мальчика на операцию раньше?

Вопрос — естественный, да не для этих абсолютно противоестественных условий. Мальчик родился неза­долго до того, как в его родном селе Алхан-Кала нача­лась «зачистка» по ловле одного из полевых командиров, Село, как и сейчас Грозный, полностью заблокировали. Не входить, не выходить. Включая беременных, больных и младенцев на руках у их матерей. Все были приравнены к пособникам террористов. Сначала федералы несколько недель гонялись за бандитом по селу, потом, уничто­жив, перешли к многонедельным «зачисткам» населе­ния. Вывезти ребенка в Грозный, в больницу, не пред­ставлялось возможным. Салавата трижды оперировал сельский фельдшер. Прямо дома, без всякого наркоза и антисептики... Операции прошли неудачно: в результате чего у него гноится кость, и он очень слабенький. Салават — настоящая жертва этой проклятой «антитеррорис­тической операции», хоть ему всего три месяца от роду и террористом он не может быть хотя бы только поэтому.

—Завтра операция, — говорит мама. — Дальше тянуть нельзя. Спасибо врачам, что, несмотря на блокаду, бу­дут оперировать.

Мальчик лежит поперек взрослой кровати — детских тут нет. Мы присели рядом с ним и тут же провалились. Оказывается, все кровати — с дырявыми железными сет­ками, и если не изловчиться, положив под матрац ста­рую деревянную дверь, принесенную с соседних разва­лин, то и не ляжешь, и не сядешь.

Странно выглядит и медицинское оборудование, ко­торое используют врачи. Если бы над входной дверью не висела табличка «Городская детская больница № 2», то весь этот инвентарь можно было бы принять за склад списанного оборудования, которое просто не успели вынести на помойку. Но у этой рухляди, которую врачи считают бесценной, — тоже своя военная история. Пе­ред штурмом Грозного в начале войны, зимой 1999— 2000 года, врачи спрятали все, что использовали в рабо­те, в близлежащих подвалах: если бомба угодит в один, то уцелеет другой. Один подвал, где хранили операцион­ное оборудование, при «зачистке» обнаружили федера­лы, вытащили все и уничтожили, предварительно отра­портовав по телевидению, что нашли «тайную операци­онную», где возвращали в строй раненых боевиков. То, что чудом сохранилось по другим подвалам, теперь слу­жит детям на улице 8-го Марта, у доктора Ганаева.

— Вы получали какую-нибудь новую аппаратуру от новой власти?

— Нет, конечно, — отвечает главврач.

А в Москве тем временем много разговоров о том, как «налаживается в Грозном мирная жизнь», о составах медоборудования от имени Минздрава, о грузовиках с лекарствами. В городе постоянно меняются мэры. Каж­дый новый мэр произносит новые громкие слова о «но­вой Чечне» — и новая бездеятельность. Ныне функцио­нирующего мэра зовут Олег Жидков. Он — полковник ФСБ. Неприятный тип со стеклянными глазами и кор­поративной ненавистью к открытости. Он сидит в мэ­рии, и оттуда его не выудишь. В момент его назначения генералы говорили по телевизору о надежде на возрож­дение Грозного из пепла. Однако Грозный по-прежнему в пепле, а мэр Жидков так ни разу не побывал у Руслана Ганаева в больнице. Впрочем, как и во всех остальных

грозненских медучреждениях. А в довесок к Жидкову, между прочим, в Чечне исправно получают зарплату из Москвы и некоторые другие ответственные за состояние 2-й больницы господа — «социальный» вице-премьер, министр здравоохранения с приличной свитой чинов­ников в придачу.

И что? А ничего. Никому из них абсолютно не инте­ресны дети Чечни, которые, заболев, могут сегодня рас­считывать еще на меньшее, чем при Масхадове.

...Главврач снимает очки и обнажает вечные глаза док­тора Чехова. Он не желает ввязываться в политдискуссию.

— У нас... долг, — говорит он мягко и тихо. — Что бы ни случилось... Мы не о Жидкове — мы о детях.

И, вдруг увидев чей-то силуэт в сумеречной темноте развороченного больничного коридора, быстро идет на­встречу, крепко, как после долгой разлуки, обнимая во­шедшего с улицы человека. Это педиатр — тот самый, который, рискуя своей жизнью, вывез младенца с кру­пом из блокированного Грозного в город Аргун и сумел вот вернуться.

Они стоят, обнявшись, несколько минут, как будто тот вырвался из обреченной разведки боем.

— Пора уходить отсюда. Скоро начнет темнеть. Вас могут засечь, — говорят те, кто рядом.

— Кто может засечь?

— И те, и эти. Очень опасно. От наших отобьемся, от ваших — нет.

Выходим на порог, прощаемся — и опять как в пос­ледний раз. Это главная современная грозненская тради­ция: никто не надеется дожить до утра. И поэтому не экономит на душевном тепле: завтра может и не насту­пить. Если не для тебя, то для него...

Разговоры на кухне

Опять блокадный вечер и следующая за ним блокад­ная ночь. Никогда еще, со времен штурма зимы 2000 го­да, в Грозном не было так неспокойно, как в эту сен­тябрьскую блокаду. Кажется, что небезопасно все: дышать, ходить, говорить... И даже думать, потому что рож­даются мысли, которыми хочется поделиться. А это тоже опасно.

Но опускается блокадный вечер, и хоть он и нервный, опасливый, но тянет поговорить. За столом пять жен­щин, случайно оказавшихся рядом, — от пенсионерки до молодухи. Всем хочется забыться, потрепаться о хоро­шем и любви, неспешно расплетая женские истории, свои и чужие, но на кону выходит все то же — о войне, раскинувшейся за окнами и, лишь только мы забудемся, прихватывающей нас за самые больные места.

Лариса Петровна родилась, выросла и прожила всю жизнь в Грозном. Русская. Теперь, с приходом русских, вынуждена находиться в узкоограниченном простран­стве одного из грозненских дворов. И так — уже не­сколько месяцев подряд.

История Ларисы Петровны тяжкая: она была в за­ложниках у чеченских бандитов в самом начале войны, они требовали отписать квартиру на указанное бандита­ми имя, но, ничего не добившись, просто отпустили, многомесячно немытую, забитую, с ногтями, закручен­ными в трубочки.

—Ладно, забыла я все, — наконец обрывает себя Лариса Петровна. — Не хочу вспоминать. Выжила, и все.

Ехать ей из Чечни некуда, и теперь, с ухудшением обстановки, когда многие военные превратились в тех же бандитов или «работают» вместе с ними, — Лариса Петровна, по собственной воле, никуда и никогда не выходит от приютивших ее чеченских бывших коллег. Лариса Петровна — инженер на пенсии.

—Но это тоже не жизнь.

—Да. А куда деваться-то? — То же говорила мне мама крошечного Салавата со свищом. Люди живут сейчас в этом городе не потому, что это — нормальная жизнь или что-то меняется к лучшему, а потому, что «деваться не­куда». — Я не понимаю, как все это произошло. Ждали облегчения с приходом войск, надеялись на лучшую жизнь, а теперь — совсем рабы.

Вторая из нас — чеченка Фатима, давно уже вдова. Недавно она выкупала сына из райотдела милиции (так же на рассвете шла к комендатуре в толпе женщин). Фа­тима рассказывает свою историю очень тихо — громче боится, потому что считает, что всюду «уши» — вся Чеч­ня в стукачах.

Ее сына забрали в пять утра, прямо с постели. Отбили все внутренности, требуя сознаться в связи с ваххабита­ми. А как ему было сознаться, если он как раз из семьи, многое положившей на алтарь борьбы с длиннобороды­ми и преследуемой ими?

С шести утра, в толпе других, Фатима уже стояла у милицейского шлагбаума. Вскоре вышел офицер и ска­зал: «500 долларов, и не позже трех часов дня, иначе сына больше не увидишь».

— Так ты нашла 500 долларов?

— Представь себе. Так быстро я никогда не бегала от дома к дому.

Сын получил свободу и теперь лечится — у него отби­ты почки. А тот чеченский милиционер, друг ее семьи, который помог собрать эти проклятые 500 долларов, дол­гие годы проработавший милиционером — до Дудаева и всех нынешних войн — и вернувшийся в милицию в прошлом году, человек при высоком чине, должности и сердцем болевший за все то, чему теперь стал свидете­лем, — так вот, тем же вечером, когда Фатима выкупила сына, он умер от инфаркта. И перед тем, как скончаться на руках у близких, все повторял: «Как же это могло случиться?» И каждый понимал, его «это» было не толь­ко о сыне Фатимы.

Женщины за столом не плачут, хотя и хочется. В Гроз­ном редко услышишь плач — слезы давно выплаканы, и по тому, плачет женщина или нет, определяют, давно ли она вернулась в Грозный из беженских лагерей.

А за окнами — тьма и тишина, даже собаки давно не лают. Нет и птиц — их тоже «зачистили». Не поют, и все тут. Где-то далеко — зарево спорадических бомбомета­ний без звука: немного похоже на грозовые всполохи, но вид слишком искусственный и угрюмый.

Говорим о том, что чувствуем, видя зарево: можно ли радоваться жизни, если понимаешь, что если не ты сей­час попал под эти бомбы, то обязательно другой — это закон новой чеченской жизни. После полуночи опять при­ходит время скрежета бронемашин. Все пригнулись и съе­жились, уменьшившись в размерах: куда они ползут? Не к тебе ли?

Пять минут, и отлегло — не к тебе. «Броня» прошам­кала мимо.

— Вот до чего мы дошли: радуемся, что к другому, —

подводит черту Фатима.

До нового блокадного рассвета — часов пять, и надо их вытерпеть, а это дело абсолютно интимное. Ужас вы­живания в том, что выживают, как и рождаются, пооди­ночке. Значит, надо расходиться, чтобы лечь, закрыть глаза и остаться один на один с миром, который не хо­чет тебя.