Картинка пятая: проверено на себе

Прошло всего две минуты после того, как мы расста­лись с командиром 45-го десантного полка, и меня за­держали.

Сначала больше часа велели стоять прямо посреди разъезженного поля. Потом прикатила бронированная ма­шина с вооруженными бойцами и старшим лейтенантом неизвестной военной этиологии. Схватили, пхнули при­кладами, повезли. «Документы у тебя фальшивые, твой Ястржембский — прихвостень Басаева, а ты — боевичка», — так было объявлено.

Дальше потянулись многочасовые допросы. Молодые офицеры, сменяя друг друга, не представляясь, лишь вкрадчиво напоминая, что они из ФСБ и командир им только Путин, обернули дело так, что свобода закончи­лась: звонить и ходить нельзя, вещи — на стол... Самые омерзительные детали допросов предпочитаю опускать — ввиду их полного неприличия. Однако именно эти детали стали главным подтверждением того, что все сообщен­ное о мучениях и пытках в 45-м полку — не ложь.

Периодически к рьяным молодым подключался стар­шой — подполковник со смуглым лицом и темными ту­поватыми глазами навыкате. Он отсылал молодняк из па­латки, включал музыку, которую считал лирической, и намекал на «благополучный исход» мероприятия при не­которой сговорчивости.

В перерывах между подполковником «молодые» из­девались, умело надавливая на самые болевые точки: рассматривали фотографии моих детей, не забывали ска­зать, что бы с ними стоило сотворить... Так часа три кряду.

Наконец бывалый подполковник, периодически рвав­ший рубаху на груди — мол, кровь тут проливаю, — ска­зал, деловито глянув на часы: «Пойдем. Буду тебя рас­стреливать».

Вывел из палатки, а была уже полная темень. Ни зги в этих местах. Прошли немного, и подполковник произнес: «Кто не спрятался — я не виноват». И тут рядом все заполыхало прерывистым огнем, заскрежетало, страш­но загремело и заухало. Подполковнику очень понрави­лось, что я в ужасе присела. Оказалось, это он подвел меня прямо под реактивную установку «Град» в момент боевого залпа. «Ну, пошли дальше».

Скоро из тьмы показались ступеньки вниз. «Это баня. Раздевайся». Поняв же, что эффекта никакого, очень ра­зозлился, твердя, что «настоящий подполковник к тебе всей душой, а ты, гнида боевицкая, еще...»

В баню вошел еще один офицер — из ФСБ, он сам так представился. Подполковник подвел черту: «Мыться не желает». Фээсбэшник брякнул на стол принесенные бутылки и сказал: «Ну тогда я ее повел». И снова долго водили по темному лагерю. Наконец велел спускаться по лестнице — это был бункер, ставший мне прибежищем до самого освобождения 22 февраля. На стене бункера висел плакат: «119-й парашютно-десантный полк». И объяснения: 18 его военнослужащих удостоены звания Героя России.

Откуда-то принесли чай. Отхлебнула — и тут же по­плыла голова, ноги стали ватными, и пришлось про­ситься за дверь — сильно рвало. В туалет?.. Можно, но в сопровождении. «Жучки с тела пойдешь в туалете сбра­сывать», — так объяснили.

Требовала: предъявите наконец обвинение, составьте протокол, этапируйте в тюрьму, родные принесут хотя бы зубную щетку... Нельзя! Боевичка! Ты ямы смотреть? Гнида! Гадина! Ястржембскому заплатил за тебя Басаев, Ястржембский заплатил твоему главному редактору, и главный редактор послал тебя сюда...

Утром 22 февраля в бункер вошел офицер и сказал, что он — мой сопровождающий до Ханкалы и у него все мои документы и вещи, которые «сдадут в ФСБ». У вер­толета стоял тот самый подполковник, попрощавшийся так: «Расстрелял бы тебя, будь моя воля».

Когда машина села в Ханкале, прямо у люка налете­ли какие-то военные и стали меня отбивать у сопровож­дающего. Офицеры оказались сотрудниками военной прокуратуры Грозного, за что я им крайне признательна, иначе сидеть бы мне опять под присмотром очеред­ного фээсбэшного офицерья, подорвавшего психичес­кое здоровье на «антитеррористической операции». В прокуратуре дала все объяснения, сопровождающий также был допрошен, и оказалось, что в полку у меня украли всё, кроме аккредитационного удостоверения № 1258. У сопровождающего ничего при себе нет. Ни вещей, ни диктофонных кассет, ни фотопленки.

Вот так разрозненные картинки соединились в единое целое, а потому пора подводить окончательную черту...

Это все — в нашей стране. При действующей Консти­туции. При «волевом» президенте — ее гаранте. При Ген­прокуратуре, правозащитниках: общественных и офици­альных, седом красивом лорде, замучившемся гонять из Страсбурга в Чечню и обратно... Ямы, «детские вареж­ки», «танцуешь плохо», «кто не спрятался — я не вино­ват»... И никто не посмеет сказать, что я этого не видела. Проверено на себе.

БЕСПРЕДЕЛ ВЕДЕНСКОГО РАЙОНА

Джохар

Совсем маленький ребенок, укутанный в грязное тря­пье, успокаивается, лишь когда тыком, по-телячьи, нащу­пывает мамину грудь. Остальное время худенькое тельце извивается в хаотичных подергиваниях. Плачет? Дрожит?..

—Как зовут?.. Вашего?.. — И не знаешь, как спро­сить, не обидев, — сын это или дочка...

Тоита, мать, к чьей груди ребенок просится каждые 10—15 минут, молчит, как на допросе.

— Она что, не понимает по-русски?

—Почему? Понимает... — говорят женщины и прячут глаза. Виснет пауза: разве бывают причины, чтобы не сказать, как зовут крошечного нездорового младенца?

—Джохар он, — наконец решительно и зло выдав­ливает Тоита. — Я просто отвыкла произносить его имя вслух. Вдруг солдаты услышат?.. Убьют. Или его, потому что Джохар в честь президента Дудаева. Или меня — что так назвала. Сынку скоро два года.

— А почему он... такой?..

— Да, совсем не развивается. Он родился как раз, когда эта война началась.

У Тоиты и Джохара — дом дырой в небо. Год назад, в феврале 2000-го, снаряд пробил крышу, а заделать не­кому, и снег наметает маленькие белые сугробики. Тои­та — вдова: муж пропал без вести, еще когда она была беременна. И теперь мама с сыном живут в страшном месте — там, где вряд ли кто поселится по доброй во­ле, — в забытом миром горном селении Веденского рай­она со странноватым для этих мест пронемецким назва­нием Сельментаузен. Тут нет воды, света, газа, тепла, телефонной связи, врачей... Что тут есть, так это война. Уже 18 месяцев подряд. Тоита — одна из тех, кто не вы­держал и подписал коллективную просьбу десятков се­мей Веденского района вывезти их куда угодно — только за пределы родной им Чечни. Подобного в истории ны­нешней войны еще не было: чеченцы слишком привяза­ны к своей земле, чтобы просить о депортации.

Зона в зоне

Даже в спецзоне под названием Чечня Веденский рай­он — особая статья. Он все более смахивает на индей­скую резервацию в США начала прошлого века, разви­тие которой идет в направлении дальнейшей изоляции от внешнего мира. Сюда не ездят проверяющие комис­сии из чеченской столицы, от правительства и от главы администрации. Тут не показываются важные птицы из Москвы — очень боятся. Сюда не заглядывает и Влади­мир Каламанов — спецпредставитель президента по со­блюдению прав человека в Чечне. Здесь не припомнят гуманитарные конвои. Весь внешний мир для жителей Веденского района сузился до мистеров икс в масках и белых маскхалатах (горы — зима — снег) без знаков от­личия, с автоматами, голодных, злых и жестоких. Воен­ные люто ненавидят Веденский район за то, что тут горы, где полно, по их мнению, боевиков, а потому воевать и нести потери приходится ежедневно. Ненависть удесяте­рена тем, что Ведено — родина Басаева, а его, как изве­стно, никак не изловят, и военным мерещится, что с минуты на минуту он заедет в близлежащие селения по­греться у печки, а он все там не появляется — и это раздражает... Не переносит район и глава республики Ахмат-Хаджи Кадыров — как родовые места своего лич­ного врага, того же Басаева.

Однако резервация Ведено неоднородна. Тут есть люди и села, которым совсем плохо. Внутри района есть еще одна зона. В нее входят селения Махкеты, Товзени, Сель­ментаузен, Хоттуни. Они расположены совсем близко друг от друга, кустом вокруг самого крупного из них — на­селенного пункта Махкеты, где проживают около семи тысяч человек. Так вот, махкетинцы — изгои даже в са­мом Веденском районе-изгое. Веденцы не любят их за оппозиционность райцентру, возникшую также на воен­ной почве, — махкетинцы не поддерживали Басаева и, более того, создали в этих селах ополчение против него. В результате даже та немногочисленная гуманитарная по­мощь, которая доезжает до Ведено, никогда не попадает в эти места. Лишь один раз за 18 месяцев войны обще­ственная организация «Эхо войны», базирующаяся в Назрани (Ингушетия), привозила сюда рис, сахар и мас­ло, и то лишь для детей-сирот.

Бежать! Прочь! Другого выхода нет.

Однако просто так за пределы Махкетинской зоны Веденской резервации не выбраться. По словам Айны Ма-каевой, сельской паспортистки, выдача документов, удо­стоверяющих личность, приостановлена до каких-то осо­бых распоряжений — так ей объявили в Ведено. Почему и за что — в подробности не вдавались. Обязанности сель­ской паспортистки — собирать и готовить бумаги для вы­писки паспортов, а потом возить их в райцентр и заби­рать оттуда готовые паспорта. Несколько месяцев назад Айна столкнулась с тем, что начальник паспортно-визо­вой службы Веденского района отказался принимать у нее документы. Особенно если это касалось подростков. И в данный момент у Айны на руках 250 комплектов бумаг. В основном это молодые люди от 14 до 18 лет.

Айна с возмущением пересказывает свои бесплодные беседы с тем самым начальником паспортно-визовой службы — офицером МВД:

— Я ему говорю: наших молодых ребят замучили «за­чистками», их хватают, сажают в ямы на окраине селе­ния Хоттуни, родственники должны их оттуда выкупать! Нескольких подростков уже замучили там до смерти! Пас­порта в наших условиях — это жизнь! Нет паспорта — смерть.

А начальник мне отвечает: не моя проблема. У меня банный день. И такая история — каждую пятницу... По­тому что только по пятницам принимают документы...

Люди больше не сомневаются — в их селах создаются искусственные условия, спецсистема, чтобы удерживать здесь жителей и постепенно их уничтожать.

Заготовка дров

Когда у тебя ничего нет, ты становишься способен на иррациональные поступки. Тут знают: в лес, хоть он и единственный спаситель местного люда, ходить нельзя. Ни за дровами, ни за черемшой, местным источником витаминов.

Однако люди все равно ходят, даже зная, что на сель­ском кладбище лежат те, кто решил запастись дровами и был пристрелен. Каждый надеется, что пронесет...

Вот рассказ Вахи, жителя Сельментаузена:

— Два дня были сильные обстрелы. Потом они пре­кратились. Я встал рано-рано утром, послушал, подумал и решил идти на окраину леса. Жена очень плаката, но дров уже не было несколько дней, и поэтому надо было идти. Не все ли равно, как умирать. — замерзнуть вместе с детьми как не мужчина или получить пулю... Я помо­лился и двинулся. На этот раз все закончилось благопо­лучно. Принес дров дня на три — сделал пять заходов. Видите, как у нас тепло...

—Но ведь пройдет всего пара дней, и надо будет опять повторять смертельный трюк?

— Я готов. — Ваха отвечает коротко и жестко, будто офицер в строю.

Готовность умереть — главное правило местной жиз­ни, ежеминутно порхающей между бытием и небытием. А байки о том, кто из соседей как умер, при каких обстоятельствах и от какого числа осколков, — основ­ное вечернее развлечение, под которое младенцы отхо­дят ко сну.

— Помните, как 5 января 2001 года с самолета упала авиабомба? — обращается к собеседникам Макка Джа-браилова из Махкетов. В тот день были убиты отец и брат Макки — Газихаджи и Газали Ахмадовы, ее надежда и опора. У самой Макки 12 декабря 2000 года пятью снарядами в щепки разнесло дом. В тот же день погибли ее соседи — вся семья Тагировых, одиннадцать человек. Да так, что даже хоронить было нечего, — положили в мо­гилу землю с места падения рукотворных метеоритов...

Макка плачет, но женщины уже спешат дальше:

— 16 февраля со стороны воинской части взяли да обстреляли в который раз школу — прямо около двух часов дня.

Махкетинская сельская школа, к несчастью, распо­ложена в прямой видимости — через поле от палаток воинской части. Родители побежали в часть. Им сказали: не знаем, кто стрелял, не мы, снаряды - залетные...

Глава администрации селения Махкеты — Абдулла Эльбуздукаев — производит впечатление навсегда испу­ганного и сломленного человека. Хотя в прошлом Абдул­ла — народный судья в Веденском районе. Он признает­ся, что ничего не может сделать для своих односельчан. Абсолютно ничего. И панически боится военных, кото­рые считают его пособником боевиков, а значит, при­стрелят, когда им захочется. В результате родители реши­ли детей в школу не пускать, тем более что школа — одно название, дети ходят туда пообщаться, а уроков совсем нет.

«Звони Путину»

Малика Юнусова молодая, но уже седая. Ее история недавно потрясла махкетинцев, и без того потрясенных.

Малика — сельская медсестра. Она готова всегда ока­зать помощь раненым и больным, хотя в больнице уже несколько лет не платят зарплату. В ночь с 10 на 11 фев­раля 2000 года бомба попала в ее дом. Разрушения оказа­лись стопроцентными. Погиб весь скот — а тут если чем и живут, то тем, что держат коров. Сгорели все хозяйствен­ные постройки. У семьи остались галоши и то, во что были одеты.

За минувшее лето Юнусовы построили сарай, а одно­сельчане подарили корову. Но 15 декабря около восьми вечера опять был обстрел. Юнусовы пошли в подвал к соседям, а снаряд попал в их новый сарай. Начался по­жар. Саид-Али, муж Малики, выскочил тушить и спасти корову. Его обдало осколками.

Всю ночь Саид-Али пролежал без сознания у соседей на полу — продолжались обстрелы. Рано утром Малика бросилась в часть: если есть вертолет, можно ли отпра­вить мужа? Вы ведь виноваты!.. Ее долго мурыжили, в конце концов отказали, но обещали созвониться с гос­питалем в Ханкале: везите сами. Соседи нашли машину, повезли. Но в Ханкале сказали: ранение тяжелое, надо добираться до госпиталя в Моздоке.

Добрались. А там нейрохирург ей говорит: если ваш муж был бы боевиком или военнослужащим, я бы ока­зал ему помощь как стороне военного конфликта. Если он просто мирный житель — не имею права, только за деньги. Платите 40 тысяч рублей наличными прямо сей­час, тогда начну оперировать.

Денег не было, и Малика увидела, как раненого Са-ида-Али вывезли из операционной в коридор. Ее пустили к телефону: звоните тем, кто может принести деньги.

—Мне некому звонить... — заплакала Малика. И нейрохирург ответил:

— Звони Путину.

Малика спросила:

—А если бы меня сейчас не было рядом, у кого бы ты просил деньги?

Врач ответил:

—Не просил бы... Просто отправил в морг. Малика бросилась искать машину.

По счастью, водитель согласился бесплатно довезти ее и Сайда-Али до Аргуна. Там познакомил с теми, кто довез до Грозного, до 9-й горбольницы. Все это — с блок­постами, с остановками в темное время суток.

В 9-й больнице Сайда-Али наконец-то прооперирова­ли — уже когда истекли третьи сутки после проникаю­щего черепно-мозгового ранения. Муж Малики прожил еще месяц. Его не смогли спасти от сепсиса — врачи объяснили, что операция слишком запоздала.

Окрепнув духом после похорон, Малика отправилась в Ведено к военному прокурору. Но тот отказался при­нять заявление. Вскоре после поездки в Ведено Малику нашли в селе военные из части — значит, прокурор им сообщил о ее жалобе, — и объяснили: первые снаряды — по сараю — выпустили не они, а кто это сделал, они не знают. Позже стреляли уже они, потому что увидели боль­шой костер в темное время суток и бегающего вокруг человека...

Малика развела руками: конечно, костер, ведь пожар начался, и муж действительно бегал по двору, пытаясь спасти горящую корову... Военные ушли, а Малика по­думала: хорошо, что не застрелили... Людям в погонах тут¹ нечего бояться и некого стесняться. В Веденском рай­оне до сих пор нет ни суда, ни следствия — в зоне этого не требуется. Только иррациональный беспредел, и ви­новат всегда тот, кто просто подвернулся под руку. Как муж Малики, спасавший корову. Сегодня у Малики нет ни мужа, ни жилья, с тремя детьми живет она где при­дется. Есть нечего, одеться не во что... И Малика умоляет: помогите уехать — куда угодно:

—Люди говорят, в Ингушетии новый лагерь для бе­женцев построили. Я прошу, устройте туда. Хуже не будет. Мне хоть чеченский закон, хоть русский, хоть корей­ский, хоть японский — главное, чтобы был какой-то закон. И поесть бы...

—Я не могу тут больше оставаться, — поскуливает Тоита — мать, скрывающая имя собственного ребенка и уже жалеющая, что так его назвала. И затыкает вялым соском ротик хнычущему Джохару.

И, как эхо, то же самое вторят другие вдовы и жены Сельментаузена, Махкетов, Товзени, Хоттуни:

— Мы не видели врачей уже несколько лет... Мы по­гибаем. Нам нечего есть. Нечем топить печку... Дайте от­дохнуть от бомбежек... Солдаты забирают последнее. Из­мучили нас.

Национальная ликвидация

Июль 2001-го. Мы встречаемся с Айной, будто она — разведчик-нелегал, а я — связной из центра. С предосто­рожностями, достойными шпионского триллера. Айна пробиралась к месту нашего свидания тайными тропа­ми, путая маршруты и никак не афишируя, даже перед своими соседями, куда и зачем отправляется. Но вот беда, мы с Айной — никакие не подпольщики и нам вообще противно положение, в которое нас поставила власть. Ведь всего-то: Айна — вдова из Махкетов, а я — журналист, желающий знать, почему уже несколько месяцев подряд Махкеты оцеплены и изолированы от внешнего мира.

—А вы знаете, только что убит тот самый водитель, который отважился доехать тогда, в феврале, до Шали, чтобы сообщить за пределы Чечни о вашем аресте. Его отговаривали, а он сказал: «Надо спасать человека».

—Как убит?

—Подъехали военные, спросили имя и расстреляли в упор. Это было 30 июня. Звали его Имран.

Значит, я живу ценой жизни Имрана?

— Но ведь то, что именно Имран поехал тогда в Шали, знали только в селе? Ваши люди. Значит, кто-то из них донес военным?

—Конечно. У нас теперь столько стукачей, что не знаем, как быть. Федералы развращают наших людей, платят им — за смерть соседей. Я сама, идя на эту встре­чу, больше всего боялась стукачей, не федералов. Воен­ные приходят в села по их наводкам. Правда, спустя ка­кое-то время они же их и уничтожают... Помните в Сель-ментаузене старый дом, куда мы ходили, чтобы встре­титься с четырьмя мужчинами, только что выкупленны­ми из ям на территории 45-го полка?

Отлично помню. Дом был совсем бедный. Семья юти­лась в одной узенькой комнатушке с примитивной печ­кой, которую только и могла протопить собранным на подступах к лесу хворостом. Маленькие дети жались тогда к матери и с ужасом смотрели на гостью, обличьем похожую на людей, которые как-то забрали их отца, после чего он вернулся домой весь избитый и больной.

Сам же хозяин дома оказался веселым остроумным человеком одного со мной года рождения. Он совсем не жаловался на пытавших его федералов, чем и удивил меня. Он смеялся над ними... Говорил, растирая раздроб­ленные пассатижами пальцы: «Несчастные... Придется же за все отвечать перед Богом. Какая разница, что мы на­зываем его Аллахом...»

— И его убили, — тихо произносит Айна. — Пришли, забрали, где-то расстреляли, а труп выбросили на доро­гу. Никто в селе не сомневается, почему так произошло: потому что он рассказал вам о пытках. Мы решили по­просить вас даже сейчас не называть его имени. Нигде. Чтобы семья выжила.

— А помните того черноволосого парня, что тогда сидел на самодельном топчане рядом с хозяином?

—Конечно. Тоже очень смешливый был. Который еще успокаивал...

— Да-да, он вам все говорил: «Да не расстраивайтесь так! Чечены — мы живучие. Вот меня никакая зараза не берет».

— Это он так ответил на вопрос, снятся ли ему по ночам пытки, через которые прошел...

— Его тоже нет. Убили. Так же: пришли, уточнили фамилию, забрали. Только труп не выбросили, а заста­вили родственников выкупить. В итоге из пятерых муж­чин, с которыми мы тогда разговаривали в Сельментау-зене — в той комнате с печкой, — нет теперь троих... А тракториста помните? Он чинил трактор у крайнего дома в Сельментаузене, и вы говорили с ним минут пятна­дцать. Он вам рассказывал о набегах федералов, а вы его еще спросили: «А боевиков давно видели? Когда они приходили?»

— Да, конечно. И он ответил: «Давно. Год назад. За­шли в село, сутки сидели, федералы на эти сутки пре­кратили обстрелы, боевики отогрелись, помылись, по­шли дальше — и тут-то начались у нас облавы...» Это его рассказ. Он у меня записан в блокноте.

— Тракторист тоже застрелен... А помните людей, с которыми сидели ночью в Махкетах — и говорили, гово­рили, говорили? В комнату набилось тогда человек 20— 25. Так половины теперь тоже нет на свете. Помните Таус Тагирову? Она так много вам рассказала, плакала. Двоих ее сыновей забрали прямо из дома в 45-й полк, и уже два месяца ничего о них не известно — пропали... По­мните Магомедхаджиевых? Харона и его жену? Забрали Харона, избили на глазах у шестерых детей, уволокли, и тоже почти уже два месяца ничего не известно... Люди не знают, что делать дальше. Похороны — каждый день... — говорит Айна, и глаза у нее сухие.

Смотрю на загнанную в угол Айну, каждые пять ми­нут разговора вспоминающую о собственных детях, ос­тавленных сейчас в Махкетах. Ее трясет от мысли, что, пока ее не будет, с детьми может случиться что угодно. Вдруг донесут?

У кого повернется язык сказать, что эта жизнь хоть чуть-чуть напоминает нормальную...