Константин Симонов. «Глазами человека моего поколения».

…Передо мной лежит сейчас пачка сложенных тогда, в пятьдесят третьем году, материалов и документов тех мартовских дней. Все засунуто в одну, много лет пролежавшую папку: траурная повязка, с которой стоял в почетном карауле, и пропуск на Красную площадь с надпечаткой «проход всюду»; стенограмма одного из двух писательских траурных собраний, на котором я выступал вместе со многими другими, и вырезка газетного отчета о другом писательском собрании, где я читал свои, плохие, несмотря на рыдания, стихи; пачка газет за те дни — «Правды», «Известий», «Литературки» и других.

Потом, спустя годы, разные писатели разное и по-разному писали о Сталине. Тогда же говорили, в общем, близко друг к другу — Тихонов, Сурков, Эренбург. Все сказанное тогда очень похоже. Может быть, некоторое различие в лексиконе, да и то не слишком заметное. В стихах тоже поражающе похожие ноты. Лучше всех — это неудивительно, учитывая меру таланта, — написал все-таки Твардовский; сдержаннее, точнее. Почти все до удивления сходились на одном:

В этот час величайшей печали

Я тех слов не найду,

Чтоб они до конца выражали

Всенародную нашу беду…

Это Твардовский.

Нет слов таких, чтоб ими передать

Всю нестерпимость боли и печали,

Нет слов таких, чтоб ими рассказать,

Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!

А это Симонов.

Обливается сердце кровью…

Наш родимый, наш дорогой!

Обхватив твое изголовье,

Плачет Родина над Тобой.

Это Берггольц.

И пусть в печали нас нельзя утешить,

Но он, Учитель, нас учил всегда:

Не падать духом, голову не вешать,

Какая б ни нагрянула беда.

А это Исаковский.

Похоже, очень похоже написали мы тогда эти стихи о Сталине. Ольга Берггольц, сидевшая в тридцать седьмом, Твардовский — сын раскулаченного, Симонов — дворянский отпрыск и старый сельский коммунист Михаил Исаковский, Можно бы к этому добавить и другие строки из других стихов людей с такими же разнообразными биографиями, связанными с разными поворотами судеб личности в сталинскую эпоху. Тем не менее схожесть стихов была рождена не обязанностью их написать — их можно было не писать, а глубоким внутренним чувством огромности потери, огромности случившегося. У нас были впереди потом еще долгие годы для того, чтобы попробовать разобраться в том, что это была за потеря, и лучше или хуже было бы — я не боюсь задавать себе этот достаточно жестокий вопрос — для всех нас и для страны, если бы эта потеря произошла не тогда, а еще позже. Во всем этом предстояло разбираться, особенно после XX съезда, но и до него тоже.

Однако сама огромность происшедшего не подлежала сомнению, и сила влияния личности Сталина и всего порядка вещей, связанного с этой личностью, для того круга людей, к которому я принадлежал, тоже не подлежала сомнению. И слово «потеря» уживалось со словом «печаль» без насилия авторов над собою в тех стихах, которые мы тогда написали. «Так это было на земле», — скажет немногим позже Твардовский, одним из самых первых и много глубже других начавший думать об этом…

…Мое сегодняшнее отношение к Сталину складывалось постепенно, четверть века. Оно почти сложилось — почти, потому что окончательно оно сложится, наверное, лишь в результате этой работы, первую часть которой я заканчиваю. А своего отношения к Сталину в те три года я не могу точно сформулировать: оно было очень неустойчивым. Меня метало между разными чувствами и разными точками зрения по разным поводам.

Первым, главным чувством было то, что мы лишились великого человека. Только потом возникло чувство, что лучше бы лишиться его пораньше, тогда, может быть, не было бы многих страшных вещей, связанных с последними годами его жизни. Но что было, то было, в истории нет вариантов. Варианты возможны только в будущем, в прошлом их не существует. Первое чувство грандиозности потери меня не покидало долго, в первые месяцы оно было особенно сильным. Очевидно, под влиянием этого чувства я вместе с еще одним литератором, любившим демонстрировать всю жизнь решимость своего характера, но в данном случае при возникновении опасности немедленно скрывшимся в кустах, сочинил передовую статью, опубликованную в «Литературной газете» девятнадцатого марта пятьдесят третьего года, в которой среди иного прочего было сказано следующее: «Самая важная, самая высокая задача, со всею настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина». В дальнейшем, правда, в передовой разъяснялось, что, рисуя образ Сталина, писатели создадут образ связанной с его деятельностью эпохи, свершений этой эпохи и так далее, и тому подобное, но исходная формулировка была именно такая. Передовая называлась «Священный долг писателя», и в приведенном мною абзаце первое, что вменялось писателям как их священный долг, было создание в литературе образа Сталина. Никто ровным счетом не заставлял меня это писать, я мог написать все это и по-другому, но написал именно так, и пассаж этот принадлежал не чьему-либо иному, а именно моему перу. Мною же был задан и общий тон этой передовой, в которой как священный долг писателей прежде всего рассматривались мемориальные задачи, а не обращение к нынешнему и будущему дню.

На мой тогдашний взгляд, передовая была как передовая, я не ждал от нее ни добра, ни худа, в основу ее легло мое выступление на происходившем перед этим митинге писателей, смысл которого в основном совпадал со смыслом передовой. Однако реакция на эту передовую внезапно оказалась очень бурной. Я к тому времени после долгой борьбы с разными людьми, не желавшими понимать, что я хочу продолжать хоть что-то писать, выговорил себе право еженедельно выпускать два из трех номеров газеты, а третий только вчерне подготавливать вместе с заместителем, этот третий, субботний, номер подписывал заместитель. Номер с передовой «Священный долг писателя» вышел в четверг. Четверг после его выхода я провел в редакции, готовя следующий номер, и, глядя на ночь, в пятницу уехал за город, на дачу, чтобы пятницу, субботу и воскресенье писать там, а утром в понедельник приехать в редакцию и с самого утра делать вторничный номер. Телефона на даче не было, и я вернулся в понедельник утром в Москву, ничего ровным счетом не ведая.

— Тут такое было, — встретил меня мой заместитель Косолапов, едва я успел взять в руки субботний номер, которого еще не читал. — А лучше вам расскажет об этом Сурков, вы ему позвоните, он просил позвонить, как только вы появитесь.

Я позвонил Суркову, мы встретились, и выяснилось следующее: Никита Сергеевич Хрущев, руководивший в это время работой Секретариата ЦК, прочитавши не то в четверг вечером, не то в пятницу утром номер с моей передовой «Священный долг писателя», позвонил в редакцию, где меня не было, потом в Союз писателей и заявил, что считает необходимым отстранить меня от руководства «Литературной газетой», не считает возможным, чтобы я выпускал следующий номер. Впредь, до окончательного решения вопроса — надо полагать, в Политбюро, это уж я додумал сам, — пусть следующий номер, а может быть, и следующие номера читает и подписывает Сурков как исполняющий обязанности генерального секретаря Союза писателей.

Из дальнейшего разговора Сурков выяснил, что все дело в передовой «Священный долг писателя», в которой я призывал писателей не идти вперед, не заниматься делом и думать о будущем, а смотреть только назад, только и делать, что воспевать Сталина, — при такой позиции не может быть и речи, чтобы я редактировал газету.

По словам Суркова — не помню, прямо говорившего с Хрущевым или через вторых лиц, — Хрущев был крайне разгорячен и зол.

— Я лично, — сказал Сурков, — ничего такого в этой передовой не увидел и не вижу. Ну, неудачная, ну действительно там слишком много отведено места тому, чтобы создавать произведения о Сталине, что это самое главное. В конце концов, что тут такого. Можно в других передовых статьях снять этот ненужный акцент на прошлом. Сначала хотел послать к тебе гонца, вызвать тебя, а потом решил не расстраивать, может, за это время все обойдется. Номер, как мне сказал Косолапов, был готов, я приехал, посмотрел его и подписал. Фамилию твою не требовали снимать, требовали только, чтоб я прочитал и подписал номер. Вот и подумал, стоит ли выбивать тебя из колеи, ты сидишь там, пишешь? Вернешься в понедельник, может, к этому времени все утрясется.

Так оно в результате и вышло. На каком-то этапе, не знаю, где, в Секретариате или в Политбюро, все, в общем, утряслось. Когда Сурков при мне позвонил в агитпроп, ему сказали, чтобы я ехал к себе в редакцию и выпускал очередной номер. Тем дело на сей раз и кончилось. Видимо, это был личный взрыв чувств Хрущева, которому тогда, в пятьдесят третьем году, наверное, была уже не чужда мысль через какое-то время попробовать поставить точки над «i» и рассказать о Сталине то, что он счел нужным рассказать на XX съезде. Естественно, что при таком настроении передовая под названием «Священный долг писателя» с призывом создать эпохальный образ Сталина как главной задачи литературы попала ему, как говорится, поперек души. И хотя, видимо, его склонили к тому, чтобы мер, в горячке предложенных им, не принимать, невзлюбил он меня надолго, на годы, вплоть до появления в печати «Живых и мертвых», считая меня одним из наиболее заядлых сталинистов в литературе…

Речь, напомню, идёт об инциденте, происшедшем 19 марта 1953 года. Всего через две недели после смерти Сталина.

Ещё раз обратим внимание на слова Суркова о том, что «Хрущёв был крайне разгорячен и зол». Не просто посчитал статью Симонова политически неуместной, но продемонстрировал глубоко ЛИЧНОЕ отношение к имени Сталина. Это при том, что на похоронах его, по многочисленным свидетельствам, рыдал, как ребёнок.

А вот что произошло ещё через несколько дней.

Снова К.Симонов:

…четвертого апреля, в газетах появляется сообщение Министерства внутренних дел СССР, возглавляемого Берией, о том, что Министерство внутренних дел СССР провело тщательную проверку по делу так называемых «врачей-убийц»: «В результате проверки установлено, что привлеченные к этому делу врачи… — дальше идет длинный список — были арестованы бывшим Министерством государственной безопасности СССР неправильно, без каких-либо законных оснований. Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия». Итак, бывшее Министерство государственной безопасности оказалось повинным во всех этих грехах, а нынешнее Министерство внутренних дел разоблачило темные методы бывшего министерства. Еще через два дня в передовой «Правды» разъясняется, что произошло это прежде всего потому, что бывший министр государственной безопасности С.Д. Игнатьев проявил политическую слепоту и ротозейство и оказался на поводу у преступных авантюристов. Берия же как глава нового Министерства внутренних дел разоблачил все эти беззакония. В тот же день опубликовано сообщение, что Игнатьев освобожден от обязанностей секретаря ЦК.

Так вся эта серия мероприятий проходит через газеты, лишь потом обнаруживая внутренний смысл как подготовительные шаги по дороге к захвату власти, которые поспешно, один за другим, делал Берия.

Один из этих шагов в газеты не попал, но я принадлежу к числу людей, знающих о нем. Не могу точно вспомнить, в какие дни это было, но, наверное, при старании можно числа восстановить, потому что именно в это время Фадеев и Корнейчук, бывшие членами ЦК, оба ездили в заграничные поездки по делам Совета мира. Вскоре после сообщения о фальсификации дела врачей членов и кандидатов в члены ЦК знакомили в Кремле, в двух или трех отведенных для этого комнатах, с документами, свидетельствующими о непосредственном участии Сталина во всей истории с «врачами-убийцами», с показаниями арестованного начальника следственной части бывшего Министерства государственной безопасности Рюмина о его разговорах со Сталиным, о требованиях Сталина ужесточить допросы — и так далее, и тому подобное. Были там показания и других лиц, всякий раз связанные непосредственно с ролью Сталина в этом деле. Были записи разговоров со Сталиным на эту же тему. Не убежден, но, кажется, первоначально записанных на аппаратуру, а потом уже перенесенных на бумагу.

Я в три или четыре приема читал эти бумаги на протяжении недели примерно. Потом чтение это было прекращено, разом оборвано. Идея предоставить членам и кандидатам ЦК эти документы для прочтения принадлежала, несомненно, Берии, именно он располагал этими документами, и впоследствии выяснилось, что так все и было. Он хотел приобрести дополнительную популярность, показав себя человеком беспристрастным, человеком, не случайно отодвинутым несколько в сторону в последние месяцы жизни Сталина, человеком, которому Сталин не доверял или перестал доверять, человеком, который был никак не склонен продолжать те жестокости, возмутительные беззакония, которые, судя по предъявленным нам для чтения документам, были связаны непосредственно со Сталиным, с его инициативой, с его требованиями. Выставляя документы на обозрение, Берия как бы утверждал, что он и далек, и категорически против всего этого, что он не собирается покрывать грехов Сталина, наоборот, хочет представить его в истинном виде.

Чтение было тяжкое, записи были похожи на правду и свидетельствовали о болезненно психическом состоянии Сталина, о его подозрительности и жестокости, граничащих с психозом. Документы были сгруппированы таким образом, чтобы представить Сталина именно и только с этой стороны.

Вот он вам ваш Сталин, как бы говорил Берия, не знаю, как вы, а я от него отрекаюсь. Не знаю, как вы, а я намерен сказать о нем всю правду. Разумеется, при этом он представлял в документах только ту правду, которая ему была нужна и выгодна, оставляя за скобками все остальное.

Около недели эти документы были в ходу. После этого с ними никого уже не знакомили. Когда вернулись Корнейчук и Фадеев и я им рассказал об этих документах, у них глаза полезли на лоб, но прочесть их сами они уже не могли.

Надо сказать, что, хотя цель Берии была достаточно подлой и она вскоре стала совершенно ясна мне, документы эти, пусть и специфически подобранные, не являлись фальшивыми. Поэтому к тому нравственному удару, который я пережил во время речи Хрущева на XX съезде, я был, наверное, больше готов, чем многие другие люди…

Я не буду подробно комментировать слова Симонова.

Единственно хочу заметить, что этот замечательный писатель был в политических вопросах достаточно наивен. «Документы эти, пусть и специфически подобранные, не являлись фальшивыми». Какие документы? Протоколы допросов? Ну да, они не были фальшивыми, поскольку под ними стояла подпись Рюмина. А вот сами показания Рюмина, которые были занесены в эти подлинные протоколы, они были правдивыми? Как это можно утверждать, исходя только из того, что протоколы его допросов, видите ли, «не фальшивые»?

Нет, я лично уверен, что всё сказанное Симоновым, это, безусловно, чистая правда. Такой, какой видел её он сам. Или такой, в какой он хотел себя убедить.

И читал он в несколько приёмов эти документы, и бурно негодовал по их поводу. Всё это было на самом деле.

Но ведь когда он же в тридцатые годы читал в газетах материалы открытых процессов над «врагами народа», ему тоже наверняка казалось, что «записи эти были похожи на правду».

Симонов не принял во внимание того, что документы эти были исключительно протоколами допросов.

«Записи разговоров со Сталиным», ясно, что это не стенограммы таких разговоров (кто и зачем их вёл?), или, тем более, материалов прослушки самого Сталина.

Ну не считать же серьёзным, в самом деле, симоновское впечатление, что «Были записи разговоров со Сталиным на эту же тему. Не убежден, но, кажется, первоначально записанных на аппаратуру, а потом уже перенесенных на бумагу».

Потому что непонятно, кто, когда и где прослушивал и записывал самого Сталина? Как это вообще могло быть возможным? Ведь Сталин обычно вызывал людей к себе и разговаривал в своём кабинете. Прослушивался его кабинет? Куда потом делись эти разоблачительные материалы звукозаписи, находящиеся в распоряжении ярых антисталинистов, когда самое им было время и место появиться для народа во всей красе, начиная с 1956 года?

Так что очевидно, что «разговоры» эти со Сталиным были пересказаны самим Рюминым и вошли в те же самые протоколы допросов. Отсюда и проистекает симоновское «не убежден, но, кажется…»

Вот интересно. Спустя всего немного будет во всеуслышание объявлено, что протоколам допросов Тухачевского, Якира и тысяч других людей верить нельзя. Потому что показания ими давались с «нарушением норм социалистической законности». Так сказала Партия.

Однажды будет объявлено также, что одним из главных нарушителей этой самой соцзаконности был Л.П. Берия. Это тоже сказала Партия.

Но что же это получается?

«Документы», с которыми знакомили членов ЦК (и самого Симонова), были подготовлены опять-таки при активном участии в этом деле того же самого Л.П.Берия. Причём, если обычно дела такого рода тянулись месяцами и даже годами, то это дело Берия раскрутил всего за один месяц, сразу же после смерти Сталина. Этакий виртуоз допросов.

Это, учитывая ещё и количество и объём протоколов (Симонов читал их несколько дней). Значит, большая часть этого самого месяца заняла чисто техническая сторона дела. Само же признание было получено от подследственных практически сразу.

И напрашивается вопрос.

А с чего это Рюмин со своими подручными стал вдруг таким словоохотливым? Да не просто словоохотливым, а словоохотливым предельно БЫСТРО?

Вот когда Симонов читал всё это и ужасался прочитанному, мыслей таких у него не возникало?

Не возникало. Потому что верить этим протоколам приказала ему тоже Партия.

Ведь сам же написал:

«Документы были сгруппированы таким образом, чтобы представить Сталина именно и только с этой стороны».

Неужели и мысли в голову не приходило, что, поскольку сгруппированы они определённым образом, значит, и были они определённым образом обработаны для достижения нужного эффекта? Более того. Что сгруппированы они могли быть не на стадии подготовки к ознакомлению с ними членов ЦК, а ещё раньше, на стадии следствия, когда задавались эти вопросы тому же Рюмину именно в нужной формулировке и нужной очерёдности. И что ответы на эти вопросы тоже могли быть продиктованы Рюмину самим Лаврентием Павловичем.

Рюмин ведь тогда мог подписать всё, что угодно.

И, кстати, проверить его показания было попросту некому.

«Сталин мне сказал то-то и то-то…» А кто может это подтвердить или опровергнуть?

Так что простор для творчества Л.П.Берия был здесь ничем не ограничен.

«Вот он вам ваш Сталин, как бы говорил Берия…»

«Уж я вам вашего Сталина здесь разрисую, читайте на здоровье», — мог бы догадаться добавить сюда К. Симонов.

Не догадался.

И даже потом, когда та же самая Партия разоблачила злокозненность Берии, снова не возникло у него ни одной нотки сомнения в прочитанном тогда.

Потому что не верить протоколам допросов следствий, которые велись по приказу Берии до апреля 1953 года приказала Партия.

Верить протоколам допросов Рюмина, которые велись под личным контролем (если не при прямом участии) того же Берии, приказала тоже Партия.

Так о чём здесь задумываться?

Даже то не заинтересовало его, что почему-то один из обвиняемых по «делу врачей» не только не был тогда отпущен, но вскорости, через год, был расстрелян.

Человек этот был арестован по указанию Сталина в июне 1951 года. Содержался всё время до самой своей казни в строжайшем заключении. Расстрелян в 1954 году. Уже при власти Н.С. Хрущёва.

Абакумов Виктор Семёнович (1908–1954). В 1941–1943 гг. — заместитель наркома внутренних дел СССР и начальник управления Особых отделов НКВД СССР, в 1943–1946 гг. — заместитель наркома обороны СССР, начальник Главного управления контрразведки «Смерш» НКО СССР, в 1946 г. — заместитель министра государственной безопасности СССР, в 1946–1951 гг. — министр государственной безопасности СССР. В июне 1951 г. арестован; расстрелян в декабре 1954 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.

* * *

Так что объяснения того, что Сталина начали разоблачать в 1956 году (а не в 1953-1954-1955 годах) потому, что именно в 1956 году стало им всё известно про сталинские преступления, несколько… неправдоподобны, так скажем.

Неправдоподобность эта подтверждает и то, что оправдания под общим лозунгом «вот потому-то и мы тогда молчали» в отношении партийно-государственных руководителей на самом деле не имеют ничего общего с действительностью. Удобны они были для власть предержащих, это да. Весьма и весьма удобны. Ну и, разумеется, удобны сегодня для оправдателей той самой власти.

Дело в том, что существует, конечно, большая разница между теми, кто вынужден был молчать о преступлениях, которым они были свидетелями, и теми, кто эти преступления совершал.

Николай Александрович Зенькович в своей книге «Тайны ушедшего века. Лжесвидетельства. Фальсификации. Компромат» привёл два документа, и сейчас, по-моему, находящихся в ограниченном доступе. Хотя, что здесь ограничивать сегодня, непонятно. Всё нижесказанное давно стало известно на основании множества других документов. Но тогда, на заре «перестройки», были они, видимо, достаточно сенсационны, и потому их тогда строго засекретили.

Итак.

…Из докладной записки Комиссии Политбюро по реабилитации жертв политических репрессий (возглавлялась А.Н.Яковлевым):

Н.С.Хрущев, работая в 1936–1937 годах первым секретарем МК и МГК ВКП(б), а с 1938 года — первым секретарем ЦК КП(б)У, лично давал согласие на аресты значительного числа партийных и советских работников. В архиве КГБ хранятся документальные материалы, свидетельствующие о причастности Хрущева к проведению массовых репрессий в Москве, Московской области и на Украине в предвоенные годы. Он, в частности, сам направлял документы с предложениями об арестах руководящих работников Моссовета, Московского обкома партии. Всего за 1936–1937 годы органами НКВД Москвы и Московской области было репрессировано 55 тысяч 741 человек.

С января 1938 года Хрущев возглавлял партийную организацию Украины. В 1938 году на Украине было арестовано 106 тысяч 119 человек. Репрессии не прекратились и в последующие годы. В 1939 году было арестовано около 12 тысяч человек, а в 1940 году — около 50 тысяч человек. Всего за 1938–1940 годы на Украине было арестовано 167 тысяч 465 человек.

Усиление репрессий в 1938 году на Украине НКВД объяснял тем, что в связи с приездом Хрущева особо возросла контрреволюционная активность правотроцкистского подполья. Лично Хрущевым были санкционированы репрессии в отношении нескольких сот человек, которые подозревались в организации против него террористического акта.

Летом 1938 года с санкции Хрущева была арестована большая группа руководящих работников партийных, советских, хозяйственных органов и в их числе заместители председателя Совнаркома УССР, наркомы, заместители наркомов, секретари областных комитетов партии. Все они были осуждены к высшей мере наказания или длительным срокам заключения. По спискам, направленным НКВД СССР в Политбюро только за 1938 год, было дано согласие на репрессии 2140 человек из числа республиканского партийного и советского актива…

…Из записки «Комиссии Яковлева» от 25 декабря 1988 года в ЦК КПСС «Об антиконституционной практике 30-40-х и начала 50-х годов». «Сов. секретно. Особая папка»:

Прямую ответственность за участие в массовых репрессиях несет А.И.Микоян. С его санкции были арестованы сотни работников системы Наркомпищепрома, Наркомвнешторга СССР. Микоян не только давал санкции на арест, но и сам выступал инициатором арестов. Так, в письме на имя Ежова от 15 июля 1937 года он предлагал осуществить репрессии в отношении ряда работников Всесоюзного научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии Наркомпищепрома СССР. Аналогичные представления делались Микояном и в отношении работников ряда организаций Внешторга СССР. Осенью 1937 года Микоян выезжал в Армению для проведения чистки партийных и государственных органов этой республики от «врагов народа». В результате этой кампании погибли сотни и тысячи кадров партийных, советских работников. Микояна в этой поездке сопровождал Маленков и группа работников НКВД. Результатом непосредственной деятельности Микояна и Маленкова был арест 1356 коммунистов.

Микоян возглавлял комиссию по обвинению в контрреволюционной деятельности видных членов партии. Он, в частности, вместе с Ежовым был докладчиком на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) по делу Бухарина (1937 год). Именно Микоян выступал от имени Политбюро ЦК ВКП(б) на торжественном активе НКВД, посвященном 20-летию органов ВЧК — ГПУ — НКВД. После восхваления деятельности Ежова, оправдания массовых беззаконных репрессий Микоян закончил свой доклад словами: «Славно поработало НКВД за это время!», — имея в виду 1937 год.

До сих пор, кстати, при цитировании документов февральско-мартовского Пленума 1937 года по делу Бухарина упоминается обычно один докладчик — Ежов. На самом же деле докладчиков там было, действительно, двое — Ежов и Микоян. Вот только вторая фамилия куда-то подевалась со временем. Хотя в ответном своём слове Бухарин отбивался прежде всего от обвинений именно Микояна, а уже потом — Ежова. Да и второй доклад Микояна на этом пленуме, посвящённый вредительству в пищевой промышленности, даже сегодня производит жутковатое впечатление. Главный его мотив — раскрытых врагов несоизмеримо меньше, чем врагов затаившихся и пока ещё не раскрытых.

До сих пор ещё слышатся голоса понимающие и сочувствующие — так ведь заставляли их убивать невиновных. Сталин и заставлял. Если бы они противились репрессиям, погибли бы сами.

Нет, господа хорошие. Никто их не заставлял. Делали они это вполне добровольно и осознанно. И не просто делали, но возглавляли и направляли убийство тысяч невиновных. Больше скажу. Именно они-то, все эти вожди и вождята, в массе своей, и создали ту атмосферу, где стали возможны все уродства 1937 года.

Заставляли…

Не быть палачом достаточно просто. Есть очень простой для этого способ.

Для того, чтобы не быть палачом, не надо идти работать в палачи.

Никто из них не хотел быть инженером, учителем, или врачом. Все они хотели одного. Власти. Боже, как же они рвались в эту самую власть.

Тот же Хрущёв. Фантастический взлёт за короткое время. А всё равно карабкался и карабкался. По крови. По трупам. но выше, выше, главное — выше. Он что, не знал, что чем больше масштаб его работы, тем больше он будет убивать? Знал, конечно. И рвался.

Рвался убивать, получается.

Мало ему на районном уровне, на областном уровне, хочется на республиканском.

Так это что же, главным в его жизни был антисталинизм? Ну, конечно.

Главным в его жизни был он сам, горячо собой любимый Никита Сергеевич Хрущёв.

Впрочем, только ли должность определяет отношение человека к другим людям?

Два разных человека на одном и том же посту могут вести себя совершенно по-разному.

В 1991 году в в десятом номере «Военно-исторического журнала» было опубликовано интервью В.П.Пронина, председателя Моссовета с апреля 1939 по 1945 год.

Вопрос. А Хрущев? Какие воспоминания остались о нем?

Ответ. Взаимоотношения с Никитой Сергеевичем у меня были нормальными. Он очень поддерживал нас, молодых. Хрущев много сделал для благоустройства Москвы. Он способный практический работник, быстро схватывал предложения специалистов, старался их осуществить, но сам предложений, как правило, не вносил.

Многие руководители районов относились к Хрущеву отрицательно. И вот почему. Хрущев малограмотный человек был, в этом его беда.

Он активно способствовал репрессиям. Дело в том, что над ним висел дамоклов меч. В 1920 году Хрущев голосовал за троцкистскую платформу. И поэтому, очевидно, боясь расправы, сам особенно усердно «боролся» с беспечностью, утерей политической бдительности, политической слепотой и т. д. Хрущев санкционировал репрессии большого количества партийных и советских работников. При нем из 23 секретарей райкомов города почти все были арестованы. И почти все секретари райкомов области. Были репрессированы все секретари МК и МГК партии: Кацеленбоген, Марголин, Коган, Корытный… Все заведующие отделами, включая помощника самого Хрущева. Хрущев, будучи уже на Украине, на Политбюро в 1938 году настаивал на репрессиях и второго состава руководителей Московского городского комитета партии.

Мы, тогда молодые работники, удивлялись: как же нас Хрущев воспитывает насчет бдительности, если все его окружение оказалось врагами народа? Он же один только остался в МК целым.

Вопрос. Вы полагаете, что масштаб репрессий в Москве личная «заслуга» Хрущева?

Ответ. В значительной мере. Ведь после осени 1938 года, после прихода к руководству горкомом Щербакова, никто из работников Моссовета, МК и МГК, райкомов не пострадал. Я знаю, что когда на Политбюро в июле 1940 года возник вопрос о снятии Щербакова с работы за плохую работу авиазаводов, то обвиняли его и в том, что он очень неохотно и очень редко давал согласие на репрессии. Мало того. В моем присутствии на секретариате горкома по представлению Щербакова начальник следственного отдела НКВД был исключен из партии за необоснованные аресты.

Да…

А вот что писал сын Н.С.Хрущёва, гражданин США Сергей Никитович Хрущёв.

Во время первой попытки смещения Хрущева в июне 1957 года Микоян занял глубоко продуманную, основательную позицию. Он, антисталинист по убеждению, и отца поддерживал по убеждению. Вернее, не поддерживал, они боролись за одну идею, и им оставалось или вместе победить, или вместе погибнуть…

Заметим.

«Одна идея» Хрущёва и Микояна — это вовсе не благо для народа. Вспомним кстати название предисловия к мемуарам А.И.Микояна, сочинённое его сыном — «Жизнь, отданная народу». Но, нет, оказывается, не это было их одной идеей.

Главной (одной) идеей у них был — антисталинизм.

Снимают Хрущёва.

На расширенном заседании Президиума ЦК КПСС 13 октября 1964 года Микоян был единственным, кто пытался как-то его защитить.

И что же он привёл в качестве главного довода?

Нет, не экономику, не космос, не строительство, жилое или промышленное.

Сказал он вот что.

Деятельность Хрущева Никиты Сергеевича — это большой политической капитал партии. Одно развенчание культа личности Сталина чего стоит. Решиться на такой шаг мог лишь человек большого мужества и верности идеалам социализма.

Так что не было для них «одной идеей» процветание государства или благосостояние народа. На самом деле был один голый антисталинизм.

«Анти».

Идея, главным мотивом которой является не созидание, а разрушение.

Что же касается «мужества и верности идеалам».

Так почему всё-таки мужество и верность их молчали после смерти Сталина целых три года?

А вот почему.

На июньском пленуме ЦК 1957 года, когда исключали «антипартийную группу», состоялся примечательный разговор.

Молотов. Применять физические меры было общее решение Политбюро. Все подписывали.

Голос. Не было такого решения.

Молотов. Было такое решение.

Голос. Покажите.

Молотов. Оно было секретное. У меня его нет.

Хрущев. Расскажи, как было подписано. Повтори.

Каганович. Все члены Политбюро подписались за… В отношении шпионов применять крайние меры физического воздействия…

Хрущев. Хочу дать одну справку. Каганович и Молотов, очевидно, не откажутся повторить, что у нас был такой разговор. Накануне ХХ съезда или после съезда, по-моему, Каганович сказал, что есть документ, где все расписались о том, чтобы бить арестованных. Каганович предложил этот документ изъять и уничтожить. Дали задание Малину найти этот документ, но его не нашли, он уже был уничтожен… Ты тогда даже рассказывал, в какой обстановке писали это решение и кто подписывал.

Каганович. Да, я рассказал. Сидели все тут же, на заседании, документ был составлен от руки и подписан всеми…

Хрущев. Кто написал этот документ?

Каганович. Написан он был рукой Сталина.

В.Н.Малин в 1954–1965 годах был заведующим Общим отделом ЦК КПСС. Иными словами, заведовал делопроизводством партии. И, разумеется, её архивами.

«…но его не нашли, он уже был уничтожен…»

Документ Политбюро. Да не просто документ, а решение Политбюро. Написанное рукой Сталина. Подписанное всеми членами Политбюро.

Уничтожен.

Простенько так. Буднично. Как что-то, хорошо известное в соответствующем кругу. Известное не по отношению к конкретному документу, разумеется, но по отношению к некому процессу.

Говоря попросту, в эти самые три года шли интенсивные поиски и уничтожение в архивах документов, подтверждающих руководящую роль сталинских приближённых в массовых репрессиях. Шла настоящая чистка архивов. Особенно активно уничтожались компрометирующие документы Н.С.Хрущёвым. Что, в общем-то понятно, учитывая его возможности как первого лица в государстве.

Так что, ответ на вопрос, почему Сталина начали «критиковать» не в 1953 году, а лишь в 1956-м, понятен.

В 1953 году ничего ещё не было уничтожено. И уж кто-кто, а Никита Сергеевич понимал это очень хорошо.

К делу этому следовало хорошо подготовиться. Основательно.

Так что же, не надо было ничего говорить о репрессиях? Об ответственности Сталина?

Промолчать надо было?

Нет, конечно, автор весьма далёк от того, чтобы утверждать такие вещи.

Сказать об этом обществу было необходимо.

Но сказать правду. Без кучи вранья, отравившей на долгие годы советское общество. Без того яда лицемерия и подлости, который и внёс в результате существенный вклад в дело убийства этого общества. В дело убийства советского государства.

Мало кто помнит, но ведь и при жизни Сталина была проведена достаточно масштабная работа по реабилитации жертв политических репрессий. Было это в 1939–1941 годах. Тогда было выпущено из лагерей и тюрем несколько сот тысяч человек. Это значительно меньше, чем было реабилитировано в 1953 году. Однако, вполне сопоставимо.

В то время не было, конечно, никакой широковещательной политической кампании. Однако многие следственные работники госбезопасности и их руководители, виновные в фабрикациях и подтасовках следственных документов, отданы были тогда под суд.

Кампанию эту связывают обычно с именем Л.П.Берии, ставшим тогда наркомом внутренних дел. Ясно однако, что никакой нарком никогда не смог бы провести такую широкомасштабную акцию, не имея на то прямого указания Сталина.

Так что говорить о том, что выпустить репрессированных из тюрем и лагерей после смерти Сталина можно было только в ходе широкой кампании его обличения, несколько преувеличено как минимум.

Я уже не говорю о том, что вся эта кампания «анти», начиная с 20-го съезда, начисто была лишена хотя бы какого-то желания провести более-менее вменяемый (о глубине я уже не заикаюсь) анализ процессов, происходящих тогда в обществе. Тех процессов, что и привели тогда к трагедии второй половины 30-х годов.

Потому-то и свели они тогда все причины, всю вину и все истоки в одну точку. В одну личность.

Вся эта оголтелая пропаганда велась тогда только лишь одним способом. Способ этот можно назвать так. Удар по эмоциям.

А сознание… Ну что же, события того времени, да и времени последующего, показали, насколько легко можно манипулировать этим самым сознанием.

Тон всему этому задал уже сам з<