Сказание 4. О подземном мире и начале настоящей игры
Здесь, за глухим порогом,
Не слышен волн прибой.
Здесь места нет тревогам,
Всегда царит покой...
Созвездий мириады
Сюда не шлют лучи,
Ни радости беспечной,
Ни скорби быстротечной –
Один лишь сон, сон вечный
Ждет в вечной той ночи.
Л. Суинберн
Спотыкаюсь. Мысль сцепляется с мыслью, память, что свободно лилась до сих пор, хлестала черным потоком, похожим на воды Амсанкта, словно загустевает и не хочет показать себя. Мнемозина, видя выражение моего лица, отступает от меня бесшумно… ты куда, я же только начал! И серебристых листьев вокруг нападало не слишком много, и черта не подведена, и все закончилось, и теперь я могу позволить себе все, что угодно – даже вспомнить тот день.
В конце концов, в кладовых моей памяти завалялась сотня-другая воспоминаний похуже, и мне придется вытащить и их, вытряхнуть пыльный покров, сплетенный из гнева, ненависти, горечи…
Придется – если хочу, чтобы для меня все действительно кончилось.
Чтобы за плечами не было хотя бы памяти.
Чего мне стесняться? Мы были молоды, даже я.
От чего отворачиваться? То поле пропиталось ихором и кровью наших союзников века назад, а теперь на нем сеют и жнут смертные, радуясь богатым урожаям. Боги, если и бывают возле него, проходят, не вспоминая…
…тысячи тел. Движущиеся: сатиры и кентавры живучи, и агония их покидает медленно. В этом почти неестественная гармония, в хрипах и стонах – почти что песня. Все брошены всеми: никто не добивает противников. Никто не подбирает союзников. Войска чудовищ частью перебиты, частью – отозваны Менетием, своим предводителем, мы…
Сбежали.
Отступили, – приходится поправлять себя мысленно. Нет, просто ушли, потому что кулак Ананки, который ударил по нам, был слишком тяжел. И не было сил обернуться и глянуть на тех, кто умирал из-за нас.
Мы были молоды.
Мы начали слишком рано.
Мы все равно победили – века назад, и горластые смертные аэды насоздавали песен, треплют Титаномахию на каждом углу, а Аполлон воспевает наши подвиги на Олимпе, аккомпанируя на златострунной кифаре, да так – заслушаешься.
Правда, Фемида, если присутствует на таких пирах, кривит губы и морщит нос, будто от кифары Сребролукого несет тухлятиной. Но не говорит ничего: знает, что боги просто не умеют петь о собственных поражениях.
Слишком велико искушение сказать себе: это было давно и неправда, мы победили, мы великие, мы…
Может, люди когда-нибудь сделают это за нас?
Тишина падает ко мне на ладонь листиком, кованным из серебра, смыкается над водами Амсанкта погребальным покровом.
Ты отвернулась от меня, Мнемозина?
А я все равно не могу забыть.
Говорят, что победа пьянит – поражение пьянит хуже. Оно бьет в голову без веселья, шумит, как молодое вино в мехах, раскачивает мир и под конец сжимает виски торжественной болью похмелья.
Мы все были пьяны хуже сатиров – проигрышем.
Вожди, лавагеты и рядовые солдаты – правда, на долю тех еще перепали раны, потому им досталось меньше этого чувства…
Словно в глотку тебе насильно залили вино пополам с желчью Ехидны. Пьяный яд, гремучая смесь: горячка битвы еще не остыла в жилах, и пальцы сжимаются в кулак – мол, как же так? Нет оружия?
А оружия нет, потому что – бессмысленно. Не на кого. Там все мертвы, кто не мертв – в агонии, и незачем вождям наблюдать за тем, как мрачные боги подземного мира пируют, вырывая тени из тел.
Вождям положено сидеть в тронной зале их отца – то есть, конечно, в их совместно-собственной – и переваривать обед потяжелее своей жены.
Поражение. Блюдо, обильно приправленное горечью бессилия и яростью от сознания того, что этого не может быть.
Женщин не было: они занимались ранеными. Кроме Афины, но она была и не вполне женщиной. Не сняла даже доспехов и сидела тут же, правда, поодаль от нас, кусая губы и время от времени пристукивая кулаком по коленке. Юная дочь Зевса так предвкушала этот бой – наверное, рисовала его себе как-то иначе…
Жеребцу отменно досталось, он приковылял сюда, сильно припадая на левую ногу и держась за бок, но с ранеными остаться не пожелал, уперся: «Я с братьями». Теперь сидел и молча пил – глядя в одну точку, чуть приподнимая чашу, словно приветствуя кого-то, кто был виден только ему. Лицо у Посейдона было сосредоточенное и чуть ли не торжественное. Видимо, ему непременно нужно было разбавить желчь поражения – вином.
Младший никак не мог успокоиться. Он то цепенел на своем троне, то сыпал приказаниями, потом сам понимал, что все запоздало… бормотал что-то себе под нос – сыпал планами. Затем вскакивал и расхаживал, будто рвался назад, на поле боя – и нужно было удержать непослушное тело, удержать… Иногда начинал говорить – горячечно, перескакивая с темы на тему, вспоминая, что вот тот-то царек оказался трусом, а этот предателем…
Я снял доспех и закутался в гиматий. Кровила рука: располосовало шипом на хвосте какое-то отродье. Прямой бронзовый меч работы тельхинов, который я взял себе из оружейной, остался на поле боя – осколками, после столкновения с секирой неизвестного мне титана. Лабрисса младшего тоже была зазубрена – я смотрел на ее рукоять, которая высовывалась из тени.
В голове, среди болезненной пустоты, бродило одно: «Мы рано начали».
– Две тысячи… – бормотал Зевс, в очередной раз срываясь с трона, он будто задался целью измерить шагами зал во всех направлениях. – Откуда у него? Все донесения… вся разведка, союзники…! Когда он мог успеть?!
– Да эти твари плодятся каждый день, – сипло отозвался Посейдон. – Только мясом подкармливай.
– Плодятся… а ты куда сунулся?! – только и ждал, чтобы – новую жертву. – Ведь было же обговорено: резерв, не лезешь… у них же на флангах лучники! Полез…
– Да я тебя выручать полез. Тебя как раз окружили, а там великаны эти, а Аид со своей колесницей позади завяз…
– Без тебя выбрался… а! – младший махнул рукой и развернулся ко мне – отыскал новую цель. – А ты… ты вообще… как ты сражаешься?! Как тебе вообще в голову пришло – телом, как смертному?!
– Как учили, – угрюмо отрезал я, трогая рану на руке. Нужно-таки перетянуть гнусную царапину: от запаха ихора уже поташнивать начинает.
– Учатся смертные! Умеют и выбирают – смертные! Ты должен – желать! Приказывать! Повелевать! Бить не телом или оружием, а своей сутью, нутром, мощью, которая за тобой! Ты знаешь, что нас – рожденных после титанов – называют богами? Ты вообще, представляешь, что такое быть богом?!
Наверное, не сидеть, завернувшись в гиматий и прислушиваясь к постанывающему телу. Впрочем, раз уж появилась возможность ответить…
Поднял глаза, суженные в недобром прищуре.
– Ну и расскажи мне, как это – быть богом. Пиры устраивать? По нимфам шастать? Жен глотать? Строгать детей?! Хороший способ найти союзников!
Зевс молча рванул в тень за лабриссой, а Посейдон подскочил, опрокинув сиденье – и стал между нами, подняв руки, покряхтывая от боли. Чашу он выпустил из рук, и вино опрокинулось, образовав на полу лужу цвета смертной крови.
– Обоим уши надеру! – громыхнул Жеребец, делаясь пугающе серьезным. – Не посмотрю, кто старший, а кто кроноборец! Боги, не боги… мужиками будьте! Проиграли? Проиграли! Первый бой? Это только первый бой. Значит, что-то надо делать иначе, союзников больше находить или еще что. Значит…
Он умолк, согнувшись и прижав руку к пробитому копьем боку – грудь тяжело вздымалась. Зевс, который так и не успел схватиться за секиру, подошел, приобнял брата за плечи, помог вернуться на место. Проговорил, глядя в пол:
– Если он сейчас перейдет в наступление – нам не отстоять Олимп. После сегодняшнего поражения потеряем половину союзников, и как их вернуть… кого еще звать… Я не ждал, что у него окажется столько.
– Никто не ждал, – отозвался я.
Младший кивнул – да какой младший… Постарел он за этот бой. Заострился, как бронзовый меч, закаленный тельхинами. Вон, скулы выступили, со мной сходство проступило. Или с отцом.
А все-таки – юнец, и борода расти как следует не желает. Пусть себе – взрослая дочь… да и вообще, сколько у него уже детей? Сбился со счета. Все равно юнец. Да и все мы…
Мы рано начали.
– Нужно время.
Неверно, младший. Время сейчас против нас, послушное руке отца. Отец вертит им, как хочет, и дни мчатся вокруг нас сумасшедшей круговертью: он успевает набрать союзников, вооружить армии, расплодить чудовищ – мы успеваем в десять раз меньше…
Нам нужно то, что перекроет все его преимущество во времени.
Или же нам нужно наше время – отвоеванное у отца – чтобы найти это средство…
– Его даст только перемирие.
Я поднялся, со скрипом расправляя гудящие мышцы. Кажется, в этой круговерти дней мы случайно забыли, что молоды: всё упивались возможностью почувствовать себя повзрослее. Зря. Молодость хороша тем, что редко играет по правилам, она презирает правила, установленные стариками, – а старики под грузом многолетней мудрости не могут даже вообразить, что кто-то способен выйти за рамки.
– Отец не пойдет на это… – начал Зевс, потом тряхнул головой, хмыкнул и заявил весело: – Ну, значит, сделаем так, чтобы пошел.
Молодость хороша уже тем, что умеет играть. Старость умеет только выживать и сражаться.
Идти к дверям приходилось медленно, но с каждым шагом мышцы разогревались, вспоминали привычное… быстрее, быстрее…
– Аид, ты-то куда сейчас?
– Туда.
– Зачем?!
Это Посейдонов голос – пораженное бульканье, подавился вином, значит. Средний прост. Проиграли – ну, проиграли. Чего ж возвращаться и смотреть на последствия?
Мы же боги!
– Со знакомым повидаться.
Захлопнул дверь, за которой осталась тишина в лице двух моих братьев.
Хватит играть по отцовским правилам! Хватит действовать по любым правилам – пора их создавать! Так поступают боги, верно ведь, младший? Боги поступают, как я сейчас – идут, на ходу перетягивая глубокую царапину на руке, не внимая стонам, которые несутся со всех сторон, – все покои и коридоры дворца забиты ранеными союзниками. Идут, глядя прямо перед собой и видя только свой путь, отстраняя с него нимф и богинек, которые бегают туда-сюда с чистыми полосками тканей, травами и нектаром… Идут и думают о том, что есть только – цель.
А средства к ней мы будем подбирать сами.
Гелиос – титан по натуре, вот для него и есть правила вроде «нельзя мне вместе с тьмой».
Я же…
Я задумался и не заметил, как шагнул на поле, с которого еще так недавно унесла меня колесница.
Живое поле.
Живыми были совы, коршуны и вороны, которые собирались со всех окрестностей – пировать. Застилали начинающее темнеть небо. Пикировали на трупы, временами сцепляясь между собой. Нажирались до такой степени, что не могли потом взмахнуть крыльями и ходили, странно переваливаясь с боку на бок, изредка отрыгивали проглоченное – и тогда уж спешили, чтобы набить брюхо опять. Шелестящая крыльями масса.
Мухи и осы тоже были живы – кружили неровными тучами, устилали мертвецов черным смертным саваном, гудели, заглушали хрипы и стоны.
Их было много – хрипов и стонов.
Их было еще немало – живых.
Сатиров, и кентавров, и нимф, дриад и людей века Серебряного, неразумных смертных, принявших нашу сторону по глупости.
Тех, кто умирал под нашим чутким руководством. Или нет, тех, кто оказался в этом месиве под нашим чутким руководством – в грязи, израненных копьями, пронзенных чьим-то бронзовым мечом, со стрелой в животе, с лезвием секиры, которое вгрызлось в плоть; придавленных тушей чудовища. Умирать они должны были теперь – когда никто не пришел, чтобы подобрать их, когда новые господа жизни трусливо отступили, бросив союзников, а Гелиос спрятал свое лицо за тучей: он оставался на нашей стороне и не хотел этого видеть.
Слышать.
Проклятий вперемешку со стонами хватило бы, чтобы отравить самый воздух. Кто-то из еще живых заметил меня – и к проклятиям прибавилась мольба и еще что-то невнятное… надежда на то, что это все ошибка, их спасут, о них позаботятся…
Никогда не задумывался над тем, что такое надежда, знаю только, что она живуча. Теперь знаю еще: она ослепляет. Ждать помощи от меня?
Я прошел мимо мольб, и стонов, и проклятий, и карканья жадного воронья. Мимо разбитых колесниц, воткнутых в землю копий и рассыпанных стрел. Встал там, где уже стихали предсмертные хрипы: три или четыре кентавра лежали рядом и умирали тоже рядом, изломанные двухтелым великаном, который распластался, истыканный стрелами, неподалеку.
Прикрыл глаза в прищуре.
Приблизились хрипы и стоны, сложившись в особую музыку – под глухой аккомпанемент гудения, карканья, уханья, клекота паразитов. Музыка проигранной битвы: кого-то рвет кровью, кто-то пытается пошевелиться, вот чей-то свистящий вдох…
Почти гармония.
Из которой время от времени вычеркивают ноты.
Смолк один хрип – на северной окраине поля. Почти тут же – на востоке, где лежал резерв Посейдона, выкошенный лапифскими лучниками. Шелест крыльев – это коршуны спускаются на еще теплую добычу. Шелест других крыльев – тот, который я хочу услышать – железных…
Тонкий, холодный свист клинка в застывшем воздухе бранного поля. Единственный клинок, который звучит после того, как все битвы уже закончены. Благословение для тех, кто измучен слишком сильно и зовет обладателя этого меча по имени, умоляя сжалиться, не подозревая, что ему недоступна жалость…
И взлетают в воздух отсеченные мечом пряди волос – тут же в воздухе растворяясь. Символы того, что ты нынче тоже – отрезанная прядь. Иди себе бледной тенью, ищи мир, где тебя примут как своего и дадут успокоение.
Тени появились первыми – недоумевающие, глядящие на покинутые ими тела. Потом из мглы выступил меч – сверкнул на востоке, затем ближе к центру, едва слышно взвизгнул над каким-то сатиром…
Появилась фигура. Исчезла. Появилась. Каждое исчезновение – жизнь, то есть, смерть. Срезанная прядь волос. Новая тень.
Он работал не оборачиваясь, и я не видел его лица – мне и не было нужно. Лицо у него всегда говорило мало. Говорящими были глаза, но вот глаз рассмотреть не удавалось, потому что в мою сторону он не смотрел. И рядом не появлялся. Не мог не знать, что я здесь, – но не появлялся.
Я ждал, вслушиваясь в гармонию боли, где становилось все меньше и меньше живых нот и все звонче звучало воронье. Кентавры рядом со мной уже не могли ни молить, ни проклинать. Скоро двое перестали хрипеть. Значит, ждать осталось недолго.
Мелькнуло лезвие совсем рядом – срезая прядь с головы у гнедого. Рванулось лезвие у меня в руке – на перехват. Меч я подобрал, не присматриваясь к нему, просто вынул из руки у вот этого же самого гнедого…
Железо столкнулось с золотистой бронзой.
– Радуйся, Убийца.
Он поднял меч и отступил на шаг, не пытаясь, впрочем, исчезнуть.
Чуть покривились плотно сомкнутые губы: «Чего тебе, Кронид?».
«Пришел спросить, куда ты пропал после нашего освобождения. Я ждал вас с Гелло, а вы исчезли на полстолетия».
«Тебе-то какое дело? Ты со своей семьей. Ты бог».
«Ты тоже».
«Нет».
Обвел рукой поле, на котором у него нынче вечером так много работы по милости армий отца… по нашей милости.
«Боги не рождаются в наказание этому миру. Ты знаешь, кто рождается. Я не бог, это знают все. Спроси, кто такой Танат, – и тебе ответят: чудовище. Чудовищу не быть среди богов. Они смотрят на нас с отвращением, они считают себя выше нас… Может быть, правильно считают. Дай мне продолжить мою работу, бог».
«Не зови меня так».
«Как мне звать тебя?»
«Как раньше. Ты навещал меня в отцовской утробе. Ты учил меня драться на мечах. Мы вдвоем удерживали Посейдона…»
Он глядел с хмурым недоверием. Я протянул ладонь, кладя на нее лезвие меча.
«У нас с тобой кровь одного цвета, Танат. Хочешь – смешаем ее?».
Меня пока не называют чудовищем. Но скоро, наверное, назовут – если я и дальше буду избегать пиров и общества нимф. Слова «угрюмый» и «неуживчивый» уже приклеились ко мне упрямыми пиявками – волочатся, куда б я ни направился. Меня это не тяготит.
У нас с тобой много общего, Убийца.
Дернулись губы, и зябко зашелестели железные крылья за спиной Таната.
– Побрататься с тобой – значит побрататься и с остальными Кронидами. Я не настолько чудовище. Такая жертва мне не нужна.
И потом уже привычно, глазами: «О чем ты хотел попросить меня, невидимка?»
«Мы сражались и проиграли».
«Я видел. Я все время был здесь – много работы… Ты, кстати, бездарно дерешься».
«Нам нужно время».
«Вам нужно перемирие, долгое и мучительное, на которое ваш отец все равно не пойдет».
«Не пойдет, если мы продолжим себя вести как он. Как воины. Как зрелые мужи, которые играют по установленным правилам».
«Значит, хотите воевать как мальчишки?»
«Да – потому что когда мальчишка получает по носу, он не стесняется спрашивать совета у тех, кто мудрее его. Не боится искать союзников в игре там, где никто бы не стал…»
Танат прикрыл глаза. Потом приоткрыл – блеснул вопросом: «Чем я могу тебе помочь?»
– Проведи в подземный мир, – сказал я вслух. – Хочу поговорить с Эребом и Нюктой.
* * *
Это чудесно – дружить с чудовищем. Бог, человек, сатир – кто угодно бы разразился визгом: «Ты пришел ко мне только чтобы проникнуть в мой мир! Ты меня используешь!»
В Убийце начисто отсутствовала подобная чувствительная чепуха.
«Пошли», – сказал он, пожимая плечами.
Чего там, мол. Легко. Нюкту не обещаю, она вон сейчас на небо колесницу выкатывает, а поболтать с Эребом – всегда пожалуйста. Ты ведь помнишь, Кронид, что только безумный осмелится беседовать с первобогом, олицетворяющим Неизбывный Мрак?
А как же, помню. И с Лиссой-безумием я знаком не понаслышке: она после памятной встречи от меня на карачках куда подальше уползает и всякому встречному-поперечному доказывает: «Этот и без моей работы ушибленный».
А еще молодость склонна к отчаянным поступкам.
Сразу я, конечно, в подземный мир не сунулся. Отоспался, зарастил раны, пару раз навестил Левку, дождался, пока появится определенность: отец собирает войска для штурма Олимпа, Офрис – кипит от подготовки, затевается что-то грандиозное…
Тогда решил – пора, других путей нет. Поколебался на мгновение: сказать ли братьям?
Не сказал.
Гелиос готовился выкатить на небо свою колесницу, когда я явился к указанному Танатом месту: мысу, который сейчас носит название Тэнар.
Вдалеке, недовольное чем-то, шипело море, кусало берег пенными бурунами. В шум волн вплеталось почти такое же недовольное ржание: словно из волн набегали на берег попастись табуны лошадей. На самом деле это исходила обидой моя квадрига[17], оставленная у последней чахлой рощи, которая встретилась по пути.
С неохотой расступались скалы – древние, выветренные. Старались впиться осколками в сандалии. Удержать. С каждым шагом мир словно выцветал, и даже небо над головой из бирюзово-голубого стало сперва дымчато-опаловым, а потом блекло-серым, с легким налетом голубизны. Камни выпили тепло и радость из солнечных лучей, и лучи скользили по ним равнодушно – бледные, медлительные…
Убийца ждал неподалеку от того места, где скалы разевали темный зев, приглашавший спускаться. Он стоял у небольшого озера с черной водой. Крутые берега озера были голы – ни признака растительности.
– Амсанкт, – сказал Танат вместо приветствия. – Последняя черта перед входом.
Мертвое озеро, казалось, больше принадлежало тому, что за входом. Всем своим видом оно показывало, что наполнено не водой, но густым мраком.
Ни бога, ни озерных нимф у этого водоема не было – то ли умерли в незапамятные времена, то ли ушли куда-то, а скорее просто никто не пожелал здесь поселиться.
Дохнуло легким холодком – мимо двигалась тень высокого кентавра. Кентавр брел понуро, заплетаясь всеми четырьмя ногами, на ходу повернул голову, взглянул на Таната, простонал что-то и поплелся внутрь – в расселину.
Других теней не было видно.
– Мало умерших, – заметил я. Убийца пожал плечами. «Ты сморозил глупость, невидимка, – сказали его глаза. – Откуда быть умершим?»
Ах да, смерть нынче занята. Выступает проводником для непутевого сына Крона, который за полвека ни разу не удосужился спуститься в подземный мир.
Впрочем, есть те, которые дольше живут – а не спускались. Об этом месте долетает немногое, но ужаса этого немногого вполне хватает, чтобы боги или смертные не рвались сюда ради простого любопытства.
Спуск начался сразу же, как мы шагнули в расселину. Не было ступеней: каменистая, неровная тропа, затхлый воздух и базальт по обе стороны и над головой. Тьма. Ничем не подсвеченная и ничуть не тревожащая, потому что в утробе отца было потемнее… Впрочем, та тьма была живой, дышащей, злобной, а эта – мертвой и настороженной.
Хотя разве мертвое может быть настороженным?
Тишина, которая сперва нарушалась только шорохом наших шагов, наконец начала разбавляться плеском воды и холодком. Медленно из полной тьмы выступил каменистый берег, облизываемый ледяными – на расстоянии чувствовалось – водами. Сложно было угадать, откуда и куда несет свое тело эта река, но казалось, что вода здесь по какой-то важной причине. В ней чувствовалась суровая целеустремленность, обычная для древности.
– Стикс, – негромко уронил Танат.
Я слышал о титаниде этой реки от Посейдона. Тот – от ее отца Океана. Сказано было так: «Если уж нужны вам союзники – я бы вот Стикс попросил, но…» – «Что?» – «Боюсь».
Глядя на реку, неспешно и раздумчиво движущую вязкую воду с запада на восток, впору было понять, чего так испугался древнейший Океан.
Другого берега не было видно. Над рекой изгибался древней ковки мост – единственный источник освещения. Тонкий, легкий и сам по себе мерцающий лунным светом, он не отражался в ледяных водах – зато позволял видеть их и чувствовать ежесекундно, что ты сейчас в них свалишься. В хрупкие перильца, готовые рассыпаться от одного прикосновения, были вмурованы адуляры – лунные камни.
– Работа Циклопов? – спросил я. Танат пожал плечами. Может, ему не доводилось видеть других произведений подземных ковачей, которых Уран заточил в Тартар. А может, просто было все равно.
Тьма начинала редеть – нет, просто становиться багрово-оранжевой. По правую руку появилась черная, отполированная скала. По левую так и плескали воды Стикса: река опоясывала подземный мир не один раз. Ворота, через которые свободно могли въехать пять колесниц, были зажаты между черной водой и скалой. Бронзовые створки оскалились мордами псов, посверкивали рубинами глаза в тщетной ярости. Ворота стояли нараспашку, и от них уходила скалистая тропа. Пустая. Коварная и короткая.
Распласталась под ногами, приглашая идти вперед, а потом вдруг закапризничала, вильнула влево и уперлась то ли в холм, то ли в курган, то ли в подобие сторожевой вышки. Танат кивнул – поднимаемся. После недолгого подъема выпростался и сказал негромко:
– Гляди.
С не очень высокого холма подземный мир можно было увидеть едва ли не весь: мы стояли на вершине чаши.
Чаши, многократно опоясанной черными водами Стикса.
И довольно скудно освещенной – если бы мне могла мешать темнота.
Багряный сумрак клубился под сводами, временами переходя в огненный полумрак – вот и вся разница. Огонь и тень соперничали друг с другом на необозримых просторах, но сильнее всего была власть огня у самого сердца видимого мне подземного мира. Там вилась полыхающей цепью огненная река: выходила из жерла вулкана на севере, широким рукавом опоясывала высокий остров и уходила на юго-восток, перечеркивая равнину неровной полосой, распространяя во все стороны притоки и огненные ручейки. Это не было потоком лавы: вода горела, словно факел, мириады факелов, и в этом свете легко можно было рассмотреть черный дворец на том самом острове, который обвивала огненная река.
– Обитель Эреба?
– В кольце Флегетона? – Танат кивнул на реку. – Крона. Он начал строить тут три десятилетия назад. Готовился к войне.
Дворец и без того говорил, что его хозяин готовился к войне. Крепкостенное сооружение с могучими башнями и бойницами для лучников. Недостроенное.
Я не видел обители отца на горе Офрис, но понял, что вижу перед собой творение одного архитектора.
– И?
– Начал строить. Потом перестал.
– Почему?
Убийца повел крыльями. Весь его вид говорил: «Крона спроси».
Огненный Флегетон дотягивался до юго-востока и там вливался в другую реку – суровую с виду, зажатую между каменистыми, гористыми берегами. Вспышки Флегетона гасились ревущей, безумствующей в своих оковах водой.
– Ахерон, – подал голос Танат. Проследил мой взгляд и добавил: – Севернее – Коцит.
Коцит, выходя на свет из северо-восточной равнины, разрывался надвое, коварно змеился на восток и на север и делил свои воды поровну, между Ахероном и Стиксом. Большую часть реки нельзя было рассмотреть из-за плакучих ив, нависших ветвями над водой. Вид у той части, что открывалась обозрению, был донельзя унылый, но о Коците, реке скорби и плача, я уже успел услышать. Не ждал другого.
На юго-востоке, между Стиксом и Коцитом простирались угрожающего вида болота – Стигийские, как мельком поведал мне Танат. О них я тоже слышал – как об обители чудовищ. Взгляд отметил еще несколько дворцов, вулканов и озер, но задавать вопросы я больше не стал: искал глазами конечную точку нашего пути.
Она нашлась легко, стоило только взглянуть на север. Место, от которого отступил пурпур огня – безусловная тьма, в которую, сколько ни вглядывался, ничего не видел. Пятно неразбавленного мрака.
Вход в великую пропасть, порожденную Хаосом и Геей на заре времен – Тартар. Место плена первенцев Земли – Циклопов и Гекатонхейров, которых вверг в Тартар Уран-Небо из-за их уродливости и мощи. Вечное узилище, из которой Крон не пожелал освобождать братьев, хотя мать-Гея и просила...
Тюрьма первозданной силы.
Место, через которое лежит путь к дворцам Ночи и Эреба.
Тартар – глубь из глубей, о котором пока еще никто не мог сказать: нечто это или ничто?
Я молча спустился вслед за Танатом с возвышения.
У ног сонно всплескивала неширокая речка, не замеченная ранее. Мирные хрустальные воды приглашали: зачерпни да выпей. Убаюкивали. Приглашали сесть под один из белых высоких кипарисов, что росли по берегам, – и отрешиться… не думать… не помнить…
Я передернул плечами, отворачиваясь от невинного водоема: у водоема начисто отсутствовало дно. Прозрачность уходила в необозримую, затягивающую глубину, где можно было при надобности потопить Олимп.
– Лета, – негромко пояснил Убийца. – Река забвения.
В молчании мы миновали высокую белую скалу, из-под которой брала свое начало Лета. На камне выделялись вырезанные письмена – смысл, как и язык, оказались для меня тайной, но вот почерк…
Словно вывела знакомая рука. Легкая и насмешливая – та самая, что сейчас из пустоты похлопала по плечу. Молодец, мол. Славно придумал – прогуляться по подземному миру. Шагай, невидимка.
А уж я тебя направлю.
Едва заметная тропа уходила от белой скалы в сторону огненных вод Флегетона. В этом направлении мы с Убийцей и двигались, не сворачивая больше и не глядя по сторонам. Неприветливо посматривал сверху темный свод. Время от времени под сандалии ложился низкорослый цветок с бледно-золотистыми лепестками – чахлый, из непонятных побуждений поднявший голову посреди тропы.
– Асфодели? – спросил я. Убийца пробормотал что-то невнятное. Кажется, мне не следовало уж слишком увлекаться местными растениями…
– А то получишь утешение!
Белое свалилось сверху. Зависло над головой, приязненно хлопая крыльями. Оглушило стуком пестика о дно ступки, которую держало в руках. Перестало на секунду мельтешить перед глазами – и прояснилось в русоволосого юношу в светлых одеяниях, со светлыми же крыльями.
Красавчик, источающий неразбавленное дружелюбие, от которого хотелось спастись в пасти Тартара.
И совершенно дикие черты лица, нет, то есть, черты-то нормальные…
Но на месте Убийцы – я взялся бы за меч, проучить белокрылого. Чтобы не крал чужие лица, а если уж украл – нечего над ними так издеваться.
Улыбаться, показывая зубы, широко раскрывать опушенные густыми ресницами глаза, пропускать в каждую черточку приветливость…
– Что смотришь? – хихикнул. – Я – Гипнос-Сон, сын Эреба и Нюкты. Брат-близнец Чернокрыла, только ты уж, сделай милость, не путай нас, а?
– Разберусь, – процедил я.
Смех Гипноса слился со стуком пестика о дно ступки.
– Не перетрудись разбираться. Радуйся, Аид, сын Крона! Это ведь ты, так? Ну, кого б еще Чернокрыл приволок. А я все думал – когда ты спустишься… А почему пешком? Братец мог бы тебя и на крыльях подкинуть – или не додумался?
Судя по взгляду, Убийце как раз хотелось испытать на близнеце свой клинок – чтобы не смел изображать улыбающуюся смерть в белом.
– А давай я, а? А то вы так к следующему веку доберетесь. А я у нас в семье… ну, самый легкокрылый, что ли!
Расправил крылья – крепкие, белые, гладкие, в полутьме кажется – даже светятся. Маховые перья одни к одному, на таких – легче пуха взлетишь. Полюбовался. И бросил выразительный взгляд на железную ношу за плечами брата-близнеца.
– Ногами дойду – не рассыплюсь.
– А вот это зря, – порхнула легкая улыбочка по лицу. – Тон такой зря. Я ведь обидеться могу – вот и обнесу сонным настоем. Или в глаза брызну не вовремя…
– Гипнос, – голос Убийцы упал железной болванкой в гагачий пух. – Чего тебе?
Белокрылый близнец смерти перестал стучать в ступке и задумчиво принюхался к настою внутри.
– А на Кронида старшего посмотреть. А то на спящего за столько лет еще не налюбовался… Да мать меня послала, мать! Сказала – проведешь, покажешь-расскажешь. Ну, может, не сказала, я сам напросился, ты же неразговорчивый у нас, а гостю надо узнать о подземном мире.
– Узнаю без тебя, – отрезал гость, не считаясь с чувствами обидчивого Гипноса.
– Ага, – неожиданно легко согласился тот.
Совсем занятой стал: в ступке толчет, по сторонам не смотрит, брови аж свело от серьезности дела – это ведь не что-нибудь, это маковый настой! Перетолчешь – будут спать слишком крепко, недоготовишь – проснутся усталыми…
Толчет.
Не улетает, зараза.
Убийца махнул рукой – мол, все. Теперь уже и не улетит.
Благодарность первобогам – если хоть молчать будет…
Вилась неширокая тропа, тревожимая разве что ногами бесплотных теней. Тени мелькали справа и слева: бродили по полям, среди цветков асфоделя, по временам наклоняясь и погружая лицо в тусклое, мертвое золото лепестков.
Цветы мерно качали головками и с готовностью отдавали запах – горьковато-сладкий, поднимающийся от венчиков густыми волнами.
«Куда? – стонали вдогонку цветы. – Зачем? Здесь покой… Хорошо… Тревог нет… Спокойно…»
Сердце молчало в ответ: оно с некоторых пор прочно настроилось на ритм «Будет. Будет». А ноги слушались асфоделей охотно: ногам хотелось уйти с тропы, утонуть в бледно-желтом море, подкоситься – чтобы все тело окунулось в волны утешения…
– …ого, как тебя корчит с непривычки-то. Мы уже и не чувствуем, а если кто-то извне заходит… хотя кто к нам сюда заходит? А если кто-то заходит – во второй раз не суется. Вот и ты – небось, в первый и последний раз?
Болтовня Гипноса впивалась в мозг, летала и звенела в нем назойливым комаром, разгоняя утешительный дурман, курящийся над полем.
– Вообще-то это для теней. После того как выпьют из Леты, – получают утешение на этих полях. Скитаются тут. Им не надоедает.
Дорога шла чуть под гору, и асфодели заслоняла война между мраком и огнем – пылающий вокруг острова и дворца на нем Флегетон притягивал взгляды. Огонь, коварный лис, напрыгивал на мрак, словно приглашая поиграть – и после вспышки укладывался назад.
– А это Темные Области – асфодель на них не растет. Ничего на них не растет – даже плакучих ив нет. Горы, скалы, равнины, долины – все вперемешку.
Тонкие огненные ручейки – притоки Флегетона – пронизывали ладошки равнин, танцевали вокруг холмов. Стремились к отцу как очень рыжие змееныши. Основная тропа вела к дворцу на острове, и нам пришлось покинуть ее. Взяли восточнее: справа, за полоской асфоделей и частоколом унылых плачущих ив, кипел и булькал огненным кольцом Флегетон. Слева, за парой полянок все тех же бледно-золотистых тюльпанов оказались Темные Области – мешанина фантастических ландшафтов.
Гладкая, будто стесанная скала… брошенное кем-то в незапамятное времена колесо. Какой-то колодец, холм, под которым лежит камень, кандалы, шипы…
– ...узнать, почему к нам не напрашиваются в гости? Ха? Вон видишь Харона? Во-он шагает старик, в пыльно-сером, даже отсюда видно, что рожа невозможная. Старший братец, кстати, по отцу и по матери. Вот если ты к нему обратишься «Радуйся!» – он спросит, что ты тут забыл. Только слова подберет другие, чтобы ты уж сразу понял: что бы ни забыл, искать тут нечего. Единственный, у кого на моей памяти характер страшнее, чем у Чернокрыла – а что ты хочешь от того, кто родился сразу старым?! Вот и ходит тут… вообразил, небось, себя местным стражем или кем еще, все равно ведь делать нечего…
Длинная костистая фигура застыла на противоположном берегу Флегетона, и дыхание огненной реки мотало вправо-влево длинную седую бороду.
Пронзительный, настороженный взгляд чувствовался телом и не пропал, когда Харон, дитя Эреба и Нюкты, исчез с обрыва.
Впрочем, взгляд чувствовался и раньше, как только мы вступили в мир мрака. Смотрело здесь все. Щурился глазом с огненными прожилками надвигающийся Флегетон – проверял на прочность. Зазывно моргали Темные Области: а ты не к нам? А ты зайди. Ты только нам скажи – а мы с радостью…
А что с радостью – этого моргать не хотели.
Недостроенный дворец – базальтовая глыба – смотрел тоскливыми окнами-глазами бездомного пса: «Не за мной?»
Ждал хозяйской руки.
– Харон – он вроде Гекаты… ну, хотя не в такой степени. Ты не знаком с Трехтелой Гекатой? И не надо. Одним лицом улыбнется, а у меня крылья подламываются – ведьма… Богиня колдовства, то есть. И еще скажи спасибо, что под вуалями прячется, а то я как-то посмотрел на нее без покрова – ну и… три дня пестик удержать не мог – все смертные бессонницей мучились…
Через Флегетон переправлялись на крыльях: Танат стиснул поперек груди, звон металла перешел в низкое шелестение, потом вовсе пропал звук – когда нужно, крылья Смерти бесшумны. Огненный поток дохнул приветственно в лицо, хотел было ударить пылающим вихрем, поостерегся, выпустил вместо этого столб пламени, но так, чтобы не задеть.
Крылья Убийцы, когда он поставил меня на землю на том берегу, казались раскаленными докрасна, текли по спине жидким пламенем, хотя на деле это были лишь отблески.
Мы оказались на том обрыве, с которого следил за нами седобородый Харон – еще одно возвышение, с которого можно было увидеть мир. Правда, не весь, но все же…
Взгляд теперь упирался в спину, я обернулся и послал навстречу свой – над Флегетоном. Вновь увидел бледно-желтые пятна асфоделевых полей, Темные Области – комнату игрушек для Лиссы-безумия…
Тусклым клинком мерцал Стикс, ожерельем модницы серебрилась невинная Лета под высокой белой скалой…
Сколько длился наш путь? Мне казалось – несколько часов, но такое расстояние не преодолеть и за несколько дней. Или здесь не чувствуется время, как в отцовской утробе?
Или здесь нельзя ходить, как ходят на поверхности?
Я повернулся, чтобы увидеть грязно-бурые пустоши Стигийских болот – их большей частью закрывали скалы, между которыми, зажатый, бесновался Ахерон.
Сгибались плакучие ивы к водам Коцита – то ли напиться, то ли выплакать жалобу…
– Кто создал это? – спросил я, прерывая трескотню Гипноса о том, как буянят Циклопы в недрах Тартара.
Бог сна потерял на секунду улыбку, и наконец поверилось: Смерть и Сон – близнецы.
– Отец. Эреб. В давние времена. Никто не знает, прибегал ли он к помощи <