Сказание 3. О первой попытке
Люблю я красоту нежданных поражений,
Свое падение я славлю и пою…
В. Брюсов
Не терплю сказаний. Они отдают на языке старьем. Пылью.
Отцовской темницей – лабиринтами времени.
Истерзанные, изуродованные выплодки Мнемозины-памяти, наполненные тем, что люди принимают за божественное величие. Ковырни такую песнь – ну, хоть о том, как родилась из головы Зевса его мудрая дочь Афина – и откуда что возьмется:
– Слушай, Аид… давай всем скажем, что это ты? Ну, по голове ему…
– Отстань.
– Да ведь получится – заглядение: придумаем, что Зевс тебя разозлил, а ты хватанул секиру, да и…
– Отстань.
– Брат, вот… а если сказать, что это – сын?
– Что – сын?!
– Сын по голове его лабриссой?
– Сбрось ты этого аэда с Олимпа, и дело с концом!
– Так ведь… неудобно как-то. Если б хоть со зла или спьяну, а то… брат же родной! А если он так и останется – с башкой напополам? Скажут – изуродовал кроноборца!
– Могу тебе для симметрии тоже – напополам. Если не отстанешь.
Посейдон, помнится, чуть секиру в узел не завязал от волнения. Гестия от скуки подожгла себе подол, а Деметра вырастила из стен два новых вида цветов. Кто помнит об этом? Помнят ли они сами, или и их память нынче подернута звуками аэдской лиры? И не останутся ли от нас только эти звуки? Песни?
Словно отбеленное, а потом выкрашенное заново и расшитое драгоценными нитями полотно.
Ни пятнышка грязи. Уже великое, уже не живое…
Я скажу тебе правду, Мнемозина.
Только не смей смотреть на меня глазами аэда.
Новое созвездие над головой – Жертвенник – полиняло и начало выцветать, предвещая рассвет. Колесница шла по дикому вереску, летела лугами, четверка в упряжи перебирала ногами так, будто и не было многотрудного пути: мне приходилось натягивать вожжи, чтобы Никтей не рвался вслед за своей уходящей тезкой[7], окриком усмирять коренника Эфона, который норовил цапнуть Аластора – тот бы в долгу не остался. Орфней вел себя подозрительно покладисто, а значит – наверняка что-то замышлял: с первого дня в упряжи кони взялись яростно оправдывать собственные имена[8].
Мы летели два дня без отдыха, а до того меня не было на Олимпе почти два года, а до того была еще поездка: хочешь союзников – изволь путешествовать…
Хорошо бы с Посейдоном встретиться: в предыдущие мои визиты он был далеко на западе, и вести от него до меня не доходили.
Жертвенник над головой подмигнул многозначительно: помнишь клятву давностью в полстолетия? Проклятое напоминание: выстроили слишком здоровый на клятву, а куда деть – непонятно. Я предлагал утопить эту гору камней в море, да Метида отсоветовала: так можно вызвать гнев Океана и остальных морских титанов. Тогда Зевс, прислушавшись к совету жены, зашвырнул жертвенник на небо. Уран промолчал. Он разучился говорить, лишившись своей плодородной силы.
Жертвенник подмигнул на прощание и выцвел – ненужным воспоминанием. Пропал до следующей ночи: на небо неспешно вкатывалась колесница Гелиоса. Возничий, известный своим неуемным любопытством ко всему, что происходит внизу, свесился с колесницы, узнал мою упряжь и помахал.
Я ответил приветственным жестом, почти не прищуривая глаз. Эос-Заря нынче не торопилась уступать брату дорогу, и можно было скакать спокойно – пока землю вокруг не затопило жаром.
Вожжи в руках подрагивали от напряжения – долог путь. С небес донеслось ржание, и Аластор заливисто откликнулся – узнал голос матери.
Колесницей, умением управляться с ней и даже упряжью я был обязан Гелиосу.
…Когда солнечный бог заявился оповещать, что желает быть нашим союзником – я едва с порога не вывалил ему все, что думаю – и о нем самом, и о его колеснице. Глаза тогда уже привыкли даже ко дню, но одно дело – просто день, другое – колесница Солнца в шаге от тебя.
Меня спасла непривычка высказываться вслух. Я просто отвернулся, скрывшись за массивной спиной Посейдона, потом услышал его восхищенный крик: «Ты только глянь, какие кони!» – и брат куда-то сбежал, а я остался наедине с убийственным блеском.
Осмелился открыть глаза – и присох ногами к Гее-Земле.
Это чувство благоговения можно было сравнить только с любовью к женщине – впрочем, тогда я не знал любви, Левка не в счет… И без того неразговорчивый, я перестал еще и дышать, любуясь высокими колесами со множеством спиц, искусной ковкой, забыв беречь глаза, пожирая ими плавные изгибы бортов, золотое кольцо, на котором закреплены вожжи…
Посейдон ворковал с крылатыми лошадьми – он всегда понимал этих животных с одного взгляда. Правая пристяжная пыталась лизать ему руки.
Я же просто смотрел, пока ко мне не подошел хозяин колесницы, уже закончивший переговоры с Зевсом.
– Нравится? – с детской улыбкой спросил он и шибанул по плечу широкой горячей рукой, загрубелой от вожжей. Лицо у него тоже было широкое, румяное, глаза – в вечном добродушном прищуре – искрились, будто только что выпил чашу крепкого вина.
– Прекрасно, – впервые в жизни произнес я.
– Колесничего издалека видно, – он улыбался заразительно, и блеск зубов был чуть ли не ярче блеска колесницы. – Плечи у тебя широкие, руки – сильные, скалой будешь стоять! Научиться хочешь?
Я так выразительно задохнулся, что Гелиос не стал ждать ответа – посмеиваясь, пошел отдирать Посейдона теперь уже от правого коренника.
А Зевс вести о том, что я буду обучаться у Гелиоса, обрадовался.
– Может, скажет что, – признал младший, ероша шевелюру. – Ты пойми, я рад, я очень рад, что он вот так – и навстречу! Но он сын титанов.
– Как ты, – сказал я.
Младший поморщился, невесело улыбнулся и отправился встречаться с какими-то еще возможными союзниками: после первого года они как раз начинали потихоньку прибывать из окрестностей.
Гелиос сказал. Он мне много чего наговорил – он вообще любит разговаривать, и «вот так – и навстречу» – единственный путь, который он признает. Прям и светел, как колея его колесницы.
– Крон – тьма, – просто сказал он как-то. – Я ж люблю вниз посматривать: много чего рассмотреть можно. Кто ссорится, кто мирится – скучно, сам понимаешь, весь день в колеснице… А одному приходится мотаться: другие-то не выдерживают! Так вот, насмотрелся я… на его правление. Людей-то, которые Золотого века – ты не видел? Ну да, ты ж тогда в брюхе у него с остальными. А они были при Уране, люди – мудрые, красивые, и мы к ним советоваться ходили, пировать у них любили. Ну, и… пришел Крон. Править. И чем они ему не угодили, а только… Кто из людей жив остался – тот скрылся куда-то, говорят, духами по земле носятся, зло карают. А может, и нет. А только я насмотрелся – мне-то нельзя вместе с тьмой, сам понимаешь…
Понимаю. Даже с Нюктой-ночью ты торопишься разминуться, второй учитель. Ты не терпишь черного, и мой гиматий у тебя неизменно вызывал грустные вздохи – счастье, что ты не умеешь долго грустить. Ты учил меня удерживать вожжи, и правильно стоять, и вскакивать в колесницу на ходу, заставляя ее словно замереть перед собой – я правил не золотой, как у тебя – бронзовой, черной, такая нашлась в запасниках у тельхинов на Родосе[9]. И чернота этой бронзы тоже заставляла тебя хмуриться.
Посейдону, который бывал у тебя чаще, чем я, ты сказал как-то обо мне:
– Это у него не пройдет – не пытайтесь. Кронова тьма в крови, да еще и просидел там один невесть сколько…
– Он не один сидел, – заметил Посейдон, потом вспомнил что-то и умолк.
Улыбаться менее широко мне Гелиос не стал даже после того, как понял, что я слышал их разговор.
– Невидимка, – и тяжелой ладонью по плечу, как всегда – в знак приветствия. – Вот как раз речь и была… что ж нам с твоей упряжкой делать?
С упряжкой долгое время было худо: те крылатые кони, которые так отчаянно ластились к Посейдону, хрипели и пытались цапнуть меня, если я делал в их сторону хоть лишний шаг. Я не говорю уж о Беле, Лампе, Пирое и Бронте – к этой возящей солнце четверке я попросту не приближался. Они ненавидели меня, как я – яркий свет.
С другими дела обстояли ненамного лучше: в конюшнях Солнцеликого было достаточно лошадей, и почти каждая пара заставила меня вспахать колесницей и носом землю.
– Ну-ка, глянем… – он обожал проводить время в конюшнях и тащил нас туда при первой возможности, а с тех пор как ожеребилась Бронта, показ ее потомства всегда сопутствовал нашим визитам. – Вот Иао… глаза видишь – огненные? Понесет так понесет. Крылья пощупай. Вырастет – размах будет на пол-Урана. Сотер вот – он поспокойнее… как, уже цапнул? А я-то думал, он к тебе привык. Абраксас… эгей, Посейдон, ну-ка успокой его, нрав у него – как у твоего брата… да не у тебя, Аид, у кроноборца нашего: если уж решит с кем разделаться – так до конца. Эой – божественный жеребец, навоз – и тот амброзией отдает, только вот хитрущий и тебя, кажется, невзлюбил.
– Со многими так.
– Это он лесть любит. Чтобы ласково с ним говорили, гладили, ласкали – ну, а ты… да.
– А в том стойле? – я кивнул туда, где раньше было тихо, а теперь оттуда доносилось хрипение и ржание – притом, стойло явственно ходило ходуном.
– Стеропа принесла, – Гелиос, помрачнев на миг, кивнул на другое стойло, откуда высовывалась лукавая и чуть виноватая морда крылатой кобылы. И где так летала – непонятно, а только вляпалась в Уранову кровь, а это – сам понимаешь…
Я понимал. Плодородную силу этой крови мы узнали, когда толпы нимф и наяд препроводили на Олимп рожденное из пены божество, которое заявило, что оно – любовь. Златоволосая любовь оказалась шумной, смешливой, мгновенно заставила позеленеть с лица Деметру и окончательно скиснуть Метиду – а еще встретила мое появление кратким, но выразительным «Бррр».
– Понесла, – говорил Гелиос по пути к обширному, сработанному из железного дуба стойлу. – Наплодила шестерых ублюдков: двое друг друга сожрали, а остальные четверо как-то договорились. Посейдон, выйди-ка вперед, на тебя не кинутся. В одном стойле держу, отпускать – покалечат кого-нибудь, убивать – не могу… ну, сам понимаешь. Думал, может, сожрут они друг друга совсем, нет, вместо этого вымахали за год… а, так вы же год у меня и не были? Ну, глядите!
И легко сдвинул перегородку, которая закрывала это стойло от остальных.
– Красавцы! – охнул Посейдон, и в воздухе тут же клацнули мощные челюсти. Что-то, скрытое от меня плечами брата, пыталось брата поприветствовать не лучшим образом. Посейдон отступил на шаг, и восемь горящих глаз уперлось в меня. Четыре лоснящиеся морды зафыркали и захрапели, оскаливая молодые зубы. «Ублюдки» еще не вошли в самый расцвет лошадиных сил, но мощные мускулистые спины, тонкие породистые ноги, крутые шеи, блестящие гривы…
Вся четверка блестела, будто была отлита из черной смолы. Не были черными разве что зубы – которые лязгали в опасной близости от моего лица.
Я смотрел. Молча. Одна пара глаз против четырех. Горячее дыхание того, что чуть было не укусил Посейдона, обожгло щеку, еще раз лязгнуло – над самым ухом. Тогда неспешно поднял кулак.
Ласка им точно была не нужна – слишком горды, чтобы принять ее. Зато силу они понимали.
– Ну, так я и думал, – вздохнул Гелиос, когда самый высокий ткнулся мягкими губами мне в плечо. – Масть признали. В моей колеснице идти не хотели, а в черной и с таким возницей – пойдут. Двух берешь?
Я помотал головой: выбери пару – и тебе этого не простят. Лошадиные глаза тоже могут быть говорящими.
– Так и думал, – повторил Солнцеликий. – Ты учти – крыльев у них нет. А носятся – будто есть. Раз выпустил – всем двором загонять пришлось…
И точно, носятся они на загляденье… несутся, далеко опережая колесницу Гелиоса, неспешно выезжающую в небо. После двух дней пути – не касаясь копытами земли, норовисто всхрапывая, будто от избытка сил, делая вид, что чересчур уж застоялись…
Будет, четверка. Вы устали, не могли не устать, я тоже, и то, что Олимп, а значит, отдых – в двух шагах, почти вызывает улыбку.
Если бы за эти годы я не отучился улыбаться окончательно.
Ты не помнишь, Аластор? Никтей? Когда успели пройти годы? Их словно смыло невидимым потоком, и я уверен, что не обошлось без происков отца: он превратил свое нынешнее убежище, гору Офрис, в крепость, он окружил себя союзниками и осмеливается править, а мы…
Что мы? Мы лишь немного улучшили интерьеры Олимпа.
Когда я говорю об этом, меня называют брюзгой.
Все-таки – неужели пятьдесят с хвостиком? Это сколько же раз всходил-нисходил Гелиос, а я почти ничего об этих годах и не помню: сперва привыкал… потом какие-то мелкие заботы, союзники, поездки, переговоры, стычки с кентаврами, стычки с титанами, какой-то божок пытался обесчестить Гестию прямо на пиру, спасибо – вовремя заорал чей-то осел… Помню явление Афродиты – мельком – кутерьму, когда на Олимпе нежданно-негаданно объявились Мойры, которые, оказывается, до нас тут были… помню, что та – ну, Рея – начала скатываться в безумие, и меня послали ее искать, это отняло годы. И ведь зря послали: только увидев меня, она сошла с ума окончательно, кинулась в волны Океана с пронзительным криком: я знал, кого она во мне видит… Потом были долгие переговоры с Океаном, и теперь Рея где-то на краю света – скитается под присмотром подруги-Фетиды.
Теперь еще эта поездка – одна из многих. И не перестающее стучать в горле «будет».
Четверка легко втащила колесницу на Олимп, и я шагнул на землю уже у бывшего отцовского дворца – а теперь дворца Кронидов.
В коридорах стало гораздо уютнее: постаралась Гестия. Тепло дома дышало из грубо отесанных камней, заставляло расслабляться плечи.
«К морю бы? – наивно подсказало тело. – На часок. В бухточку, к Левке, а? Так, посмотреть, что там переменилось…»
Я т-тебе! Представил черные куски крайней плоти Урана, которые видел, пока путешествовал – замечательное действие отрезвления. Ты кто? Посейдон? Зевс? «У нас война, пошли по нимфам»? Ну, и нечего.
Вокруг было не продохнуть от цветов. Когда я уходил, зелени в этих стенах было меньше. Деметра – точно Деметра, она как-то нашла общий язык с матерью-Геей и последние два года отравляла все покои своими благоухающими детищами. Персики из стен – не спорю, весьма кстати, но эта проклятая зелень… эти одуряющие ароматы…
Зелень чуть колыхалась: там явно скрывались какие-то нимфочки, которые явились на поклон вскоре после того, как мы обосновались здесь и в округе разнеслась весть об отступлении Крона. Полный сдавленного ужаса шепот сопровождал каждый мой шаг.
– Это суровый брат Зевса, Аид…
– Молчите, сестры… хуже будет…
– Он страшен в гневе…
– Он и без гнева страшен…
– Да? А мне кажется, вполне так себе ничего.
– Молчи, дура!
Согласен. Дура. И молчи. А еще лучше бы – не молчи, а говори по делу. Почему коридоры выглядят настолько неживыми?
Сатир выскочил на меня из-за угла неожиданно. Молоденький, почти без рожек, с кудрявой каштановой головой и белыми от испуга глазами – или они белыми стали, когда он меня увидел?
– Б-бе-е-е… – заикнулся сатир. – Н-не надо и м-меня…
И грохнулся без сознания, звонко цокнув копытами.
Крон побери.
Знаю, что о мрачном братце Зевса Аиде слагают легенды (а мое неумение уживаться, кажись, даже нереиды в песнях прославляли), но чтобы вот так – от одного моего вида!
Гестия была у себя в покоях: выглянула, когда я позвал ее, перекидывая огонек с ладони на ладонь. За ее спиной красовалось буйное хитросплетение цветов и каких-то душистых трав: на Деметру, кажется, что-то накатило, Хаос не приведи – если мои покои выглядят так же.
– Радуйся, брат, – расцвела сестра. – Тебя долго не было.
Хлопнула ладошками, пряча огонек, и повисла у меня на шее. Не изменилась ничуть и ничуть не подросла: вид бога определяет его внутренняя сущность. Я отстранился, глядя в искристые глаза:
«Что тут творится? Где все?»
«Боятся, наверное, – не смутилась Гестия. – Только кто-то насовсем убежал, кто-то прячется, а кто-то в большом зале боится, со всеми. Понимаешь, ведь ее съели».
«Кого?»
«Метиду».
Еще не легче.
«Кто?!»
– А-а… брат! Мне сказали, вернулся, вот и хорошо!
Посейдон облапил за плечи так, что вырываться пришлось изо всех сил. И скалозубить начал сразу, как увидел:
– И сразу к Гестии чегой-то побежал, соскучился, а? Она вот тоже спрашивала, когда, мол, брат… а больше никто, то есть, я хотел сказать – у самих такое… То ли наследство это, то ли проклятие, то ли он сам так… Пророчество, понимаешь… Чтоб его! – рявкнул, полыхнув глазами. Стены дрогнули, зелень обвяла и местами отвалилась, но усталому богу такие крики – как птичье пение. – Понимаешь ли, если сын родится – свергнет отца! Ничего не напоминает, а? А дуру эту… которая ему напророчила – вот кого б сожрать, – он понизил голос, – хотя, как-никак, понимаешь, Фемида… ого, какая баба. Деметра ей – и то слово не поперек, только зубами скрипит. Да, правду сказать, я Метиду сам-то не особо долюбливал… ну, ревнивая, хотя умная, конечно, но зачем же жрать-то? Скинул в Тартар – и делов. Так вот и сидим, боятся все, – он наглядно изобразил, как боятся, – никто понятия не имеет, что делать. А он хмурый, как… как отец, когда нас, стало быть, выплевывал. Сидит…сам, вроде, не знает, что делать, за голову держится, а к нему все подступиться опасаются, победитель Крона все ж таки… Мне и то как-то… – он поежился. – Кто сбежал, кто нет… позастывали. Да сам увидишь.
– Давно?
– С ночи сидим. Я к нему с вестями, а он – вон какой.
– Ты сегодня вернулся?
– Вернулся с неделю, ну, пока отдохнул с дороги… малость приустал с этими тельхинами… потом то до се… да и тебя дожидался – обговорить.
Ясно. Опять, значит, по нереидам бегал, кровь разгонял.
В зале царили тишина и смятение. И цветы. Омерзительные, разных окрасок, крупные, с кулак, свисающие со стен, покрывающие пол, отчего он казался отвратительно мягким, перевитые игривой зеленью – этот источающий нежно-убийственное благоухание ковер странно сочетался с общими настроениями.
Нимфы тряслись, как в лихорадке, пытаясь прикрыться стеблями растений, которые были сорваны здесь же. Из углов слышался дробный стук копытцев сатиров – донельзя жалобный. Несколько молодых титанов и титанид старались держаться ближе к стенам пещеры, хариты и музы меняли томные позы ужаса – одна лучше другой – Деметра замерла в неподвижности, не соображая, что стоит слишком близко к центру зала. Божества мелких речушек, озер и гор позамирали, словно птички, увидевшие змею с разинутой пастью.
Посреди зала восседал Зевс и подчеркнуто страдал, обхватив голову руками. Глаза у Кроноборца были мутными и осмысленными лишь наполовину. Ноги раскинуты. На лице – странно смущенное выражение: будто ждет от окружающих каких-то деяний – то ли порицания, то ли сочувствия – и теперь не понимает, почему нет ни того, ни другого.
– Пойдешь? – уточнил Посейдон.
– Народу много. Убрал бы ты их.
Посейдон только зафыркал с особой жизнерадостностью и остался позади. Я двинулся к Зевсу, слыша иступленный шепот Жеребца на ушко какой-то наяде: «Ну, все. Аид вернулся, они ж тут ползала вдвоем пережрут!» Писк наяды показал, что Посейдона все же кто-то еще воспринимает всерьез.
Или меня.
«Аид… суровый… угрюмый… вернулся… ой, мамочки… сам, что ли… Аид…» – стремительно растекалось по мегарону с каждым моим шагом, но движения к двери пока не было заметно. Немногие здесь могли похвастать, что виделись лицом к лицу с мрачным братцем Кроноборца, умеющим (и это я тоже слышал) вытягивать душу своим пронзительным взглядом.
Зевс с мутным ожиданием в глазах наблюдал, как я двигаюсь к низкому столику, где стояли вода, молоко, вино, нектар и амброзия.
– Радуйся, брат, – слова сопровождала неуместно громкая отрыжка. Публика шарахнулась.
Я налил в кубок воды и вернулся к трону. Подошел вплотную: брат еще никем не правит, а я никогда не разбирался в церемониях.
Протянул кубок ему.
– Запей.
В зале исчезли даже испуганные шепотки: вот сейчас кровожадный брат светлого Зевса выкинет нечто крайне ужасное.
– А то еще не в то горло пойдет или пучить будет, – продолжил я.
Зевс, глядя прямо перед собой, осушил чашу.
– Осуждаешь.
Я неторопливо отправился к тому же столику. Не менее шестидесяти пар глаз с нарастающим ужасом следили за каждым моим шагом.
– Одобряю. Туда ей и дорога.
Зевс прикрыл рот, сдерживая икоту. На этот раз я на четверть наполнил чашу вином, разбавив водой. Вернулся к трону, по пути коротко взглянув в зал: Посейдон хорошо знал свое дело, лишняя публика покидала помещение бегом. Сунул чашу в руку нашему предводителю. Тот отхлебнул и перекосился.
– Напрягись и перевари, – посоветовал я. – А то знаешь, что бывает, когда глотают живых.
– Не знаю, – буркнул младший. – По этому делу у нас ты с Посейдоном. И Гестия. И Деметра, уй… Деметра…
Деметра, зал не покинувшая, почему-то зарделась. Произраставшие у трона розы зашевелились и запахли еще более одуряюще.
Вернулся Посейдон, радостный до кончиков волос.
– Сбежали от расправы, – сказал он. – На Деметру видел, как смотрели? Как в последний раз. Ну, брат, так ты скоро Крона затмишь…
Он немного подумал и добавил:
– Аиду уже и затмевать некого.
Зевс сжал виски и тихо застонал сквозь зубы.
– Понимаю, – сказал я. – Тяжелая пища.
– Ничего… не понимаешь… Я же ее съел. Жену.
– Это как раз все поняли, – робко вставила Деметра.
– Да я не хотел! Предсказание это… – мотнул головой, словно отгоняя муху. – Мойры предсказали, Фемида вот подтвердит, было при ней… что Метида родит сына, который…
Гестия подбежала к нему с чашей нектара, и несколько секунд мы просто следили за тем, как он пьет. Сын, который свергнет отца. Предсказание. Из вечности в вечность, из года в год… что это? Проклятие всех, кто порожден Ураном-небом? Горе матерям: убить их до того, как они успели родить! Горе детям: сожрать их сразу же после рождения!
Пятно Крона и его детей? Прошлое пытается истребить настоящее, чтобы никогда не настало будущего.
– Она ждала ребенка, – тихо и очень жалостливо проговорила Гестия, отнимая чашу от его губ. Зевс кивнул, глаза у него прояснились.
– Ждала, – сказал тихо. – Ребенка. Думал, расправлюсь с ним, когда родит. Что делать – это-то уже ясно, отцом показано…
Желваки на лице взыграли, словно морские волны, делая младшего – старшим. Старше меня.
– Пошли в спальню, – продолжил он. – Разговаривали. Она у меня любила, когда я ей ласковые слова говорил… Задремала. А я ее съел. Вдруг.
Я подавил неуместный смешок. Посейдон давить не стал: заржал радостно и во весь голос, словно освободившись от мучившего гнета.
– Ты б на ночь фиг у Деметры попросил, что ли, – прохрипел он. – Или нектара взял, а то приступы голода…
Зевс чуть покривил угол рта и взялся за лабриссу[10]. Она, оказывается, лежала тут же, под рукой. Посейдон и не думал униматься, мотая головой и бурля жизнерадостностью.
– Как пошло-то хоть? С одного раза или того… чесночком приправлял?
Хаос предвечный, в кого ж он уродился такой!
– Гнев? – спросил я.
Зевс подумал и покачал головой. Он потирал висок, будто дырку в нем собрался проковырять.
– Что тогда?
– Не знаю. Показалось, что это правильно. Взял и съел, – он опять потер висок. – А ты вернулся… и как?
– От Страта две тысячи в пути, кентавры Пирра тоже на подходе. Все стекаются к Золотой Долине, и остается только выяснить…
– Горы или равнина?
– Горы или равнина.
– От Крона не укрылось, что мы войско собираем, – это уже отфыркавшийся Посейдон. – Он нас у Офриса ждать не будет. Вроде как пока еще ничего, но только что-то в лесах у Хрисопотамии[11] живность начала переводиться. Какая не переводится – та мрет.
– Горы там невысокие, зато – стеной. Можно поставить крепости… ловушек наделать. К Олимпу он точно не пройдет.
– Да плевал он на твои крепости, у него сейчас десяток драконов – не меньше. Перелетят и поджарят со спины.
– Кто тебе сказал, что у него драконы?
– А что? Ну, Нот проболтался, из ветров[12]. По пьяни, конечно, и случайно, и потом он рот захлопнул, но я думаю…
– Веришь сыну Астрея?
– Чего б не верить, а?
– Правда, чего б. Борей недавно разметал стан лапифов – так, для шутки. Зефир и Эвр собрались было к нам вестниками…
– Да замолчите вы!
Мы с Посейдоном умолкли. Повернулись. Деметра цвела красными пятнами по всему лицу, но смотрела непреклонно. Ей бы еще сук в руку – ох, прилетело бы кому-нибудь по хребту!
Зевс на троне приоткрыл глаза и отнял пальцы от висков. Болезненная гримаса с его лица так и не сошла.
– Позже. Сейчас… думать не могу. Равнина, горы, ветры… позже.
Посейдон открыл было рот, видимо, чтобы отчитаться о своих достижениях, но младший молча махнул ему рукой – и это позже.
Мы оставили его переваривать то, что случилось. Во всех смыслах.
* * *
Когда успела сложиться эта легенда?
«Зевса не тревожь во время раздумий, Посейдона – когда он разгневан, Аида вообще не тревожь: себе дороже».
Ложь. Я не выносил только, если меня беспокоили после возвращений из путешествий. Воин на привале, говорят, думает о еде, о сне и о бабах – я думал обо всем именно в указанной последовательности.
На пищу и питье богов махнул рукой – и воздал должное ячменным лепешкам, овечьему сыру и бараньему боку с чесноком. Кисловатое, сильно разбавленное вино прихлебывал торопливо, на локоть старался не опираться: так и заснул бы за столом. Речная наяда из тех, что изъявили желание прислуживать на Олимпе добровольно, осведомилась о том, не распорядиться ли насчет омовения – отмахнулся. После сна – к Левке, – напомнил себе. Там и омовение… и не только. Поднялся, оставив наяду прибирать со стола остатки винограда и обиженно выпячивать нещипаные бедра.
Посейдон протиснулся в комнату, когда я упал на ложе в своем углу, чтобы провалиться в благословенную темноту на несколько суток. Явился, втащив за собой на цепи странную девицу: из одежды – всклокоченные длинные волосы да бронзовый шипастый ошейник, лицо перекошено в безумной гримасе, с губ капает пена…
– Чу-у-ую! – взвыла девица, едва пересекла порог. – Родню чую!
– Не спишь? – осведомился брат, когда я подскочил, выхваченный из дремоты этим воем. – Хорошо, что не спишь. Разговор есть.
Обшарил глазами полутемный покой и с уверенностью плюхнулся на застланную пятнистыми шкурами скамью. Покрытую волосами девицу он безошибочным пинком определил в угол, в котором она осталась, повизгивая и хватая зубами цепь.
Гелиос как-то, посмеиваясь, сказал: «Иногда и бессмертие – проклятие. Например, когда знаешь, что не можешь отделаться от собеседника, перерезав ему горло».
На счастье Жеребца, мой меч валялся в углу.
– Что за…
– В своей комнате нашел. Сидел, понимаешь, думал… как раз еще думал: мне вот Гестия с Деметрой говорили, что не то что-то во дворце в последнее время. Нет-нет, а кто-нибудь взбесится. И потом, что с Зевсом-то такое? Не замечали ведь раньше за ним – чтобы кого-нибудь лопал. И только что-то вырисовываться стало, как на меня самого навалилось. Как затмилось: будто рати Крона уже в окна ползут. Ну, я отбиваться… потом гляжу – отпустило. Покои разгромлены, двоих слуг насмерть зашиб. Ну и эту задел. Осколком скамьи по башке. Нацепил на нее что покрепче и к тебе…
– Постой.
Вскочил, закутываясь в гиматий прямо поверх набедренной повязки, плеснул в лицо водой из чаши на столе.
Девица в углу рычала и скалилась – то ли приветственно, то ли насмешливо, и острое лицо ее казалось лицом старухи.
– Что за тварь? Богиня? Титанида?
Посейдон прочистил горло, будто собирался запеть, покривился брезгливо.
– Пока не понял. Она ж не говорит ничего – визжит, зараза, кусается и плюется, еще и обделалась, пока сюда приволок. А я не вглядываюсь, у меня рядом с ней все плывет. То я в вулкане, то еще где… Но разбираться надо, брат, а то Зевс на завтра совет назначил, решать: горы или равнина… не дело, когда эта дрянь по дворцу шастает.
– Разберемся. Держи цепь.
При моем приближении девица – теперь видно было, что она совсем недавно вышла из ребяческого возраста – распласталась на полу. Прилипла, как дикое животное перед прыжком. Подняла нездоровые, желтоватые глаза.
– Родню чую, родню… – зашептала, облизываясь раздвоенным языком. – Что, свора-то испугалась? Вожак засбоил, сучку свою сожрал, вожаки они… такие. Всех жрут, сколько ни увидят, вот попробуйте на него тявкнуть, так он… ихи-хи-хи-хи! Что принюхиваешься – по следу идешь?
Вонь забивала дыхание. Тянуло сладковатым духом разложения и каким-то острым дурманом, просачивающимся прямо в кожу. Но хуже того – я не мог поймать глаз: она то закатывала их, то косила, то подмигивала тысячью разных способов…
– Охотником себя мнишь? Хи-хи… охотник – это ваш младшенький, вожак… А вот этот – бойцовый. У! У! Хочет вожаку в глотку вцепиться, перервать! А ты, значит, диким прикидываешься? Вольный? Хе-хе, как же, вольный, если ты – сторожевой. Это ведь не я на цепи. Это ты на цепи. Кого охраняешь, а?
– Аид, – хрипло сказал Посейдон. – Заткни ее. Сил нет слушать.
Тварь подалась вперед, касаясь пола оголенными бугорками грудей – бей, мол, мне это в радость!
– Пусть тявкает, – медленно выговорил я. – Собачонкам такого рода побои – в удовольствие. Они гордятся побоями. Бьют – значит, обращают внимание. Ее пинают, а она визжит…
В моей руке легко хрустнул хрупкий девичий палец, и Посейдон чуть не выпустил цепь от визга, который раздался следом.
– …вот так. Слышишь меня, дочь Ночи? Тявкай дальше – и я поступлю с тобой наилучшим образом. Жрать объедки, получать пинки и камни, валяться на солнцепеке – тебе понравится. А свора кобелей, с которыми Зевс охотится, – ждет не дождется.
Посейдон издал неопределенный горловой возглас. Девчонка забилась в угол и смотрела на меня – впервые прямо, не мигая, хотя лицо дергалось, стоило причудливые гримасы…
Комната начала раскачиваться, стены – сдвигаться в душный мешок отцовской темницы. Из пустоты свился тошнотворно-ласковый голос матери: «Хочешь послушать сказку, мой маленький?». Потом резанул уши пронзительный крик – он кричал, а не я!
Он, а не я сидел на корточках, уставившись в жадные желтые глаза, тонул в таком же желтом тумане, медленно затапливающем разум, и что-то вырастало за его спиной – будто крылья, нет, жадная пасть, нет, фигура с крыльями и жадной пастью, кладущая на плечи когтистую руку, а в руке – ошейник…
– Аид-невидимка…
Жадное сжатие обернулось легким касанием, прозвучал и сгинул упреждающий шепот Судьбы. Девица в углу таращилась, облизывалась черным языком.
– А за эту попытку я тебе еще и глаза выколю, – добавил я. По щекам медленно ползли капли холодного пота. – Подзаборным шавкам они без надобности.
Она сглотнула и передернула плечами. Подняла тонкую руку с переломленным пальцем.
– Хорошо охраняешь… Я – Лисса-безумие, дочь Эреба и Нюкты.
– Кто тебя послал?
– Сама.
– Брат, мой меч в углу. Дай-ка…
–Я сама! Сама!
Посейдон поднялся, опрокинув скамью. Рука с цепью натянулась.
– Сама?! Решила, значит, что Крон тебя после такого с распростертыми объятиями примет? Выслужиться сперва хотела?
– Я хотела… служить… – Жеребец даже в угол не пошел, просто сгреб скамью и замахнулся, и девчонка взвизгнула: – Хотела служить вам!
И вдруг встала, распрямила плечи, покрытые то ли серыми, то ли седыми, тонкими, как паутина волосами. Скривила лицо в горделивой гримасе.
– Вы все слепые! Все здесь! Ты обещал мне выколоть глаза – даже так я буду видеть больше тебя, ибо безумие всегда идет наряду с провидением. Слышишь, сторожевой пес своих братьев?! Безумие не лжет – оно снимает налет лжи со всего, оно подобно первозданному Хаосу, в котором нет лжи, в нем – кратчайший путь ко всему! Кроноборец… о, кроноборцу я сделала подарок, он прозрел на миг, он понял, он видел дальше вас всех, он поступил как следует. И вы тоже все…
И заулыбалась гнусно, протянула руки, валясь на пол опять.
– Ручки-ножки поцелую, служить буду… Верная собачонка! Ваша, для вас… Вам приношу то, что дарит провидение. Крон отверг, малодушный… приношу вам!
Долго без кривляний Лисса, порожденная в наказание этому миру, не могла. Безумие извивалось возле моих босых ног, щекотало ступни дыханием и шепотом:
– Провидцами будете… все, все! Что захотите – сделаю… чем хотите – поклянусь. Буду служить, буду ноги целовать… только укажите…
Я поднял ее за волосы, приблизил лицо к лицу – теперь уже без страха заглядывая в туманное марево видений. Голос звучал на диво невыразительно.
– Ты не шавка – ты ядовитая гадина. Мне стоит перешибить тебе хребет, вырвать зубы и выкинуть в пыль – чтобы каждый мог наступить. А когда ты перестанешь извиваться – содрать с тебя кожу.
– Аид… – начал Посейдон.
– Посмеешь ослушаться кого-нибудь из детей Крона – так и сделаю.
Проблеск иступленного счастья в глазах у Лиссы смотрелся странно.
– Мне… служить?
– Отправляйся на край света. Послужишь Гере. Нужно будет – свистнем.
Безумие закивало и на четвереньках рвануло к двери, едва не утащив за собой Посейдона. Тот натянул намотанную на кулак цепь и высказался вдогонку:
– И если ты только попытаешься сестру этим своим даром… как Зевса… ты же понимаешь?
Потом размотал цепь. Грохот массивных звеньев еще долго слышался по коридору. Жеребец прошелся по комнате, пробормотал о том, что вечно у меня в покоях мрак кромешный, остановился у очага…
– Дела, брат, дела… у тебя вино есть?
Сунул нос в пару амфор, поморщился, кликнул кого-то, послал за «нормальным». Принесенное вино – густое, сладкое, почти черное, благоухало не хуже нектара, и даже огонь в очаге взметнулся повеселее – потянулся на аромат.
Долгое время пили молча: Посейдон опять оседлал свою скамью, я валялся на ложе.
– Почему Гера-то? – спросил он наконец. – Понятно, что от таких предложений не отказываются… пригодится про запас и безумие. И что услать эту дрянь нужно было немедля: Зевс бы ее пришиб здесь, да и сама бед бы натворила со своими дарами. Но почему к Гере?
– Я сказал, что служить она будет детям Крона. Кроме Геры, мы все на Олимпе.
– Думаешь, она сестру с ума не сведет?
– Было б, с чего…
Помолчали. Интересно, почему все же мне к обеду тащат кислое вино? Думают, раз физиономия такая, то…
– А может, ты и прав. Гера вообще очень твердо стоит на ногах. Фетида – это титанида, которая за ней присматривает – тут бывала… жаловалась на такую воспитанницу. Думаю, она там эту Лиссу порядку обучит. Заставит… на задних лапках ходить!
И бухнул хохотом, расплескав на себя вино.
Зная Геру – и на передних заставит, и голос подавать по команде. На то и расчет.
Глаза слипались, и аромат свежих фруктов из чаши казался запахом макового настоя, которым, как говорят, Гипнос, брат Таната, кропит глаза людей и богов, чтобы они заснули.
– Новостей, брат… новостей! Где я только не был. С Океаном виделся, правда, не сразу получилось… сколько океанид обхаживал, чтобы они мне эту встречу устроили! Ух, и хитрец оказался, все из гостей отпускать не хотел. А у него там еще дочка есть… Амфитрита... глаза грустные, а фигура… эх. Нерей вот тоже… прилип как устрица к раковине. Про тебя спрашивал – наверное, из-за его дочки той, с которой ты… С Гелиосом тоже пришлось прогуляться – познакомился с Эос-Зарей. Да, а ты с Иридой-радугой знаком? Она сама явилась, услуги предлагала… что ты хмыкаешь, обычные услуги, посланницей хочет быть. Она ж носится – глазом не проследить!
Пальцы лениво вращали ясеневую резную чашу – бежали по искусным узорам. Пальцам не верилось, что они не сжимают поводья. Нужно будет проверить, как там устроили в конюшнях моих скакунов. Хозяину подают кислое вино, а лошадям – гнилой овес? Ну, за это шеи посворачиваю. Волны под пальцами. Деревянные. Пенные буруны – только выспаться, и к Левке. Лодка – не забыть на совете оговориться о пристанях…
– Э, да ты уже спишь. Ну, на совете завтра поговорим, если, конечно, Зевсу будет до совета дело.