Из апрельских писем и записей

«Будничной стала еженощная боевая работа. Чуть стемнеет, объявляют тревогу, и длится она до рассвета, наступающего теперь в пятом часу утра. Бьем по проклятым «Гансам», невидимым на большой высоте, несмотря на усилия множества «лунатиков» — мы так зовем наших прожектористов.

Это характерно для всей минувшей апрельской декады — стреляли почти каждую ночь. Днем дождь, пасмурно, а к вечеру, как назло, ветрище разгоняет облачность и «работа» нам обеспечена.

Прямое попадание зенитного снаряда в летящий на порядочной высоте «юнкерс» — дело нечастое. К тому же, как говорят, у него бронированная кабина. Да мне и бойцам расчета глядеть в небо, оценивать результаты нашей стрельбы во время ведения огня просто некогда. Каждый занят своим делом, и отвлекаться нельзя ни на секунду. Только потом нам становится известно, что «фриц», продолжая полет среди разрывов, теряет самообладание и сбрасывает свой смертоносный груз, не донеся до цели. Значит, с задачей зенитчики, хотя и не сбили самолет, справились.

Знаем, что впереди могут быть бои посерьезнее. Учу молодежь — с первого же дня прихода на орудие они во время стрельб выполняют свои боевые обязанности. Часто сам работаю номером (заряжающим), добиваясь более интенсивного ведения огня.

...Стихи продолжаю писать — весна действует. В иных пытаюсь описывать окружающую обстановку:

Я ночью пишу. В небе звезды блестят,
И дробно вдали пулеметы трещат.
Вот вспышка и выстрел, ракета взлетит,
Все блеском холодным на миг озарит. [170]
И эта весна, фронтовая весна.
Тебя вспоминаю, и мне не до сна...

У нас состоялся митинг, выступали бойцы, у кого родители остались на захваченных гитлеровцами территориях и на себе испытали гнет фашистского ярма. Они говорили взволнованно. Главная мысль: за все злодеяния придет неминуемая расплата. С родной земли изгоним захватчиков. В окончательное освобождение Ленинграда от блокады вложим и свой солдатский труд у орудий и приборов.

Принятое на митинге решение шлем товарищу Жданову».

Из майских и июньских писем

«Сообщаю радостное известие: в первомайском приказе по части, который зачитали перед строем, говорится, что меня наградили значком «Отличный артиллерист». Сами понимаете, его дают не каждому. Бойцы расчета, командиры отделений тепло поздравили меня.

И еще похвастаюсь. На смотре ко Дню печати наши стенгазеты и «Боевые листки» отмечены, как лучшие. Конечно, главная заслуга в этом редактора, парторга батареи, командира отделения связистов Павла Романтовского. Он хороший парень, тоже, кончал полковую школу. Но есть в этом деле и моя доля.

Вместе с Романтовским ходили на КП на делегатское партийное собрание, слушали доклад нашего командира части Гордиенко. Он призывал всех коммунистов основательнее готовиться к предстоящим боям, совершенствовать боевое мастерство.

После собрания завернули в город, посмотрели в кино «Леди Гамильтон». Когда перед сеансом сидели в фойе, грянула гроза, первая в этом году. Некоторые зрители, сразу толком не разобравшись, восприняли гром как артиллерийский обстрел и тревожно прислушивались к раскатам...

Что принесет лето? Бои развернутся серьезные, это ясно. Ждем этих событий, может, сами станем их участниками...

...За эту декаду частенько в ясные ночи да и днем приходилось вести боевую работу, поэтому все шло кувырком. Некогда даже выполнить просьбу нашей «комсомольской богини» — ею стала Надя, избрали секретарем комитета ВЛКСМ — написать в дивизионную стенгазету о наиболее отличившихся на боевых стрельбах молодых орудийщиках-комсомольцах. [171]

Воздушные налеты на Ленинград в мае 1943 года участились. «Юнкерсы» рвались к городу 13, 15, 16, 17, 20, 22 мая. В иные дни сигнал воздушной тревоги объявляли до шести раз в сутки. Батареи нашего полка успешно отражали эти налеты.

Получил новенькую шинель взамен своей старой и рваной — сколько я носил ее, не снимая! Обновил, отправившись на КП, — снова собирались коммунисты. Только в городе ни в какое кино попасть не могли: из-за обстрела везде выключили ток.

20 мая газета «Защита Родины» напечатала мои стихи:

Ночью посты проверяю,
Девичий оклик: «Стой!»
Это наш сон охраняет
Девушка-часовой.

К ней подойду тихонько.
Что бы я ей сказал?
«Ну, не замерзла, Тонька?»
А говорю: «Байкал»...

Словом, стихи о «любимом часовом», только для маскировки я переименовал Надю в «Тоньку»...

Часто принимаемся за свою «работу». Когда это получается хорошо, испытываем радостное чувство, орудийщикам комбат объявляет благодарность — фашистских стервятников не пускаем к городу. Иногда по всяким причинам случаются задержки с открытием огня, нервничаешь, и — ясное дело — настроение у всех портится.

...Вот и пришло лето — днем так жарко, что только и спасение в прохладной землянке. Опять одолевает «куриная слепота»: как стемнеет, почти ничего не вижу. Санинструктор Валентин Смирнов приносит рыбий жир — пью, вспоминая детство....

Скоро нам должны вручить медаль «За оборону Ленинграда». Это будет очень торжественный день. Ждем его с нетерпением и волнением.

Начался третий год войны. Вчера был самый длинный световой день. А ночи абсолютно белые. Мы обычно с двенадцати до четырех утра не спим, дежурим у пушки, ну и все это время совершенно светло. До двенадцати дня командование разрешило ходить без гимнастерок и рубашек — загораем. Целый день у орудия. Тут же едим, а некоторые мои бойцы даже ночью, до начала дежурства, спят в котловане — удобнее вскакивать по тревоге, экономятся дорогие секунды.

Прочел одним махом книжку Николая Тихонова «Ленинградский год — май 1942 — май 1943». Обязательно [172] достаньте ее, так как многое в этой книжке близко и знакомо, многому сами были свидетелями и очевидцами.

Кроме занятий по истории партии с кандидатами ВКП(б) по просьбе Нади беседовал с молодыми бойцами о том, как комсомольцы защищали и защищают Родину. Но и это не все. Ныне на моей ответственности проведение ежедневной политинформации по свежей газете.

Погода в первые июньские дни стоит «наша» — дождь, дождь и дождь. Немного отоспались за все предыдущие солнечные дни, когда налеты авиации не давали покоя.

Телефонограммой вызвали на КП полка на совещание-инструктаж политинформаторов. Прослушали лекцию о международном положении. Показали нам новую картину «Она защищает Родину» — очень сильный фильм...

Передовую «Правды» о нас, зенитчиках, мы, конечно, читали. К тому, о чем там написано — расчеты должны стремиться к максимальной точности стрельбы, чтобы сбивать неприятельский самолет первыми же выстрелами, — наша батарея тоже стремится. Ведь не зря в «Правде» сказано: «Тут есть чему поучиться у зенитчиков Ленинграда».

Надеюсь, вы с гордостью прочитали эту фразу. Ведь в ней высокая оценка наших действий — ленинградцев ставят в пример всем зенитчикам других фронтов...

Выступал на митинге против злодеяний гитлеровцев в Краснодаре, потом на делегатском партийном собрании, которое проходило в соседнем подразделении. Делился опытом и боевой работы, и воспитания молодых бойцов: рассказывал о традициях, о наших героях-комсомольцах Василии Воронове, Михаиле Судакове, погибших смертью храбрых...

На батарею приезжал командир части полковник Петр Давыдович Гордиенко. Перед строем он вручил мне и двум другим командирам значок «Отличный артиллерист». Поздравил, пожал крепко руку. Должен сказать, что значок красивый и издалека даже походит на орден.

Из августовских писем

«Крупнейшая новость, которая порадует вас, — вручение нам медали «За оборону Ленинграда». [173]

Когда всем батарейцам сообщили, что едет полковник, мы отмылись, почистились, приобрели праздничный вид. Выстроились на БКП, поздоровались дружно.

Оглядев строй, полковник Гордиенко сказал краткое вступительное слово о высокой чести защищать город Ленина. Крикнули «ура!». А затем происходило так, как вы, вероятно, видели в кинохронике или читали в газетах. Зачитывались имя, отчество, фамилия. К столу, покрытому красной материей, — на нем девчата поставили баночку с цветами — подходил и докладывал очередной товарищ: «Сержант такой-то». В левую руку принимал картонную коробочку с медалью и документ, правой отвечал на пожатие говорившего: «Поздравляю с правительственной наградой!» Отвечал: «Служу Советскому Союзу!», прикладывал руку к пилотке и, повернувшись кругом, возвращался в строй.

И так каждый — один четче, посмелее, другой более волнуясь. Подходили командиры, бойцы, девушки. Ну а после вручения медалей полковник Гордиенко снова тепло поздравил нас с наградой, пожелал еще лучше работать у орудий и прибора, чтобы не пропускать вражеские самолеты к Ленинграду. Мы трижды крикнули «ура!» и полковник скомандовал: «По местам!»

Сейчас готовлю стенгазету, посвященную этому волнующему дню.

Особенно порадовались вручению медали девушки-ленинградки, пережившие трудности блокады до прихода в армию, дома. Они, как верно говорится в одной заметке, поздравляя друг друга с этой наградой, едва сдерживали слезы.

Заботимся, чтобы не пачкалась зеленая ленточка медали, аккуратно обворачиваем ее прозрачным целлофаном. Хочется, чтобы вы увидели эту красивую медаль, прикоснулись к ней, потрогали собственными руками...

Теперь у меня на погонах широкая красная полоска вместо трех узеньких: вечером пришел приказ о присвоении очередных воинских званий. Все меня поздравляли, Надя шутя пожаловалась, что язык у нее плохо поворачивается, выговаривая «старший сержант». Куда привычнее и проще по-старому — «сержант»...

Послали на КП полка, где проходило собрание партийного актива. Выступал, не растерялся, в присутствии высокого начальства, начиная с нашего командующего — генерал-майора. После совещания состоялся концерт полковой художественной самодеятельности, читал и я свои стихи...» [174]

«Просьба»

(Сентябрь — октябрь, 1943)

Из письма от 14 сентября

«12 сентября радостный день — в «Ленинградской правде» напечатаны мои стихи.

Прилагаю вырезку, будет очень обидно, если она не дойдет. Если же получите, сообщите свое мнение».

Вырезка дошла.

Стихотворение мое называлось «Просьба».
Подходит вечер фронтовой,
Вдали баян поет,
И вновь веселый наш связной
За почтой в штаб идет.

Вернется он — никто не спит.
Бегут скорей встречать.
Он улыбнется, поглядит:
«А ну? Кому плясать?»

И всем, кто ждет уж много дней,
Вручает наш связной
Письмо от матери, друзей,
От девушки родной...

Но нет любимой у меня,
Никто не шлет привет.
А сердце все же не броня,
Грущу, что писем нет.

Девчата Родины моей,
Чтоб в яростной войне
Я стал к врагу в три раза злей,
Пишите письма мне!..

Я сразу всех девчат прошу —
Ведь просьба нетрудна, —
Я думаю, раз всем пишу,
Ответит хоть одна.

А если сразу получу
Штук двадцать пять подряд,
Друзьям своим тогда вручу,
Которые грустят...

Пишите, девушки, в бою
Нам ласка дорога.
Мы вспомним вас, когда в строю
Пойдем громить врага.

Идем мы в бой, чтоб победить,
И недалек тот час:
Мы вновь, как прежде, будем жить
И вновь обнимем вас. [175]

Под стихотворением редакция указала номер нашей полевой почты, но при этом перепутала буквенный индекс батареи. Я особенно не огорчился, предполагая, что на стихи откликнутся единицы.

И — ошибся...

Из письма от 29 сентября

«Честно говоря, в последние дни завертелся. Дело в том, что опубликованное в газете мое стихотворение вызвало такой резонанс, что просто и подумать о таком не мог. Расскажу все по порядку.

14 сентября принесли первое письмо — отклик одной ленинградской работницы. Не знал, как отвечать, хотел посоветоваться с Надей. А 16-го в 24.00 я получил целый вещевой мешок писем: их было 728 (семьсот двадцать восемь!).

С того дня и по сегодняшний продолжаю получать отклики. Их приносит на батарею наш посыльный — то меньше, то больше. Вчера, например, сорок пять. Общее количество на сегодняшний день — 2037. А откликнулось фактически тысячи три, так как некоторые письма групповые, подписаны 8—10—16—23 девушками-ленинградками.

Для того чтобы только бегло ознакомиться с содержанием полученных писем (я не пишу «прочитать» — последние просто проглядывал), потребовалось два дня и две ночи, учитывая при этом, что меня от обычных занятий с расчетом никто не освобождал.

Каково же содержание этих писем? — спросите вы. Основное, проходящее почти через каждое письмо, — дружба тыла с фронтом: «Воин Красной Армии грустить не должен, он не может чувствовать себя одиноким. Он везде и всюду, в каждом доме найдет для себя семью, он дорог всем».

Трудно дать мне полный обзор этих писем, о них можно рассказывать без конца. Их действительно так много, что вы себе и представить не можете. Некоторые раздаю товарищам по батарее, желающим установить переписку с ленинградками, завязать заочное знакомство...

На прошлой неделе вызывали на КП полка и там представили поэту Александру Решетову. Он, по-моему, заведует отделом поэзии в «Ленинградской правде». Рассказал, что и в редакцию в огромном количестве стали поступать письма-отклики на «Просьбу». Решетов [176] посоветовал, как ответить на них в газете. Отнесся он очень дружественно, угощал «Беломором», шутил...

На другой день снова вызвали по телефону на КП. Пошел через город и попал под обстрел. Трамваи из-за него не ходили, пришлось добираться пешком. Прихожу в штаб, а там, оказывается, меня очень долго ждал поэт Виссарион Саянов и только-только ушел с КП. Послали догонять его, но не догнали. Капитан подосадовал: «Упустил ты Саянова!..»

Через день опять вызов: «Взять характерные письма и стихи и явиться к майору, заместителю командира полка по политчасти».

В кабинете сидел представитель «Ленинградской правды». Его фамилию — Михалев — часто вижу в газете, он подписывается «наш военкор». Приехал выяснить, смогу ли быстро написать ответную статью на полученные письма: завтра к одиннадцати часам ее надо привезти прямо в редакцию.

Михалев объяснил, что, узнав о таком огромном притоке писем в ответ на стихотворение красноармейского поэта, ответственный редактор написал докладную записку товарищу А. А. Жданову. Тот сказал, что это дело большой политической важности (укрепление связи тыла с фронтом) и что об этом необходимо рассказать в газете.

Много лет спустя я спросил у Н. Д. Шумилова, который и ту пору редактировал «Ленинградскую правду», писал ли он такую докладную. Николай Дмитриевич, подумав, сказал, что докладной не было. О «Просьбе» и тысячах ответов ленинградок он доложил А. А. Жданову в личной беседе. Но смысл его ответа М. Д. Михалев передал правильно. Газетная страница, о которой шла речь, готовилась в редакции «Ленправды» действительно по совету Андрея Александровича Жданова.

Вечером и утром следующего дня писать статью мешали текущие дела на орудии. Торопясь, закончил, — надо идти. Под проливным дождем — пережидать некогда — зашагал — с батареи в город. К одиннадцати добрался до места, редакцию разыскал сразу.

Поднялся на пятый этаж, нашел военный отдел. Показал статью, написанную моим «бисером». Михалев разочаровался: мало написал. Прочитал. Не хвалил и не ругал. Отвел к машинисткам, сказал, чтобы перепечатали статью. Сел и диктовал.

Потом пошли к заведующему военным отделом. Он с орденом на груди. Толковали, дымя «Беломорканалом»: происходило что-то вроде творческого или, вернее, производственного совещания. Заведующий отделом [177] (его фамилия Грудинин) познакомил с планом — посвятить ответам на «Просьбу» целую полосу, то есть одну страницу газеты. Дать там мое выступление, выдержки из писем, может быть, какое-нибудь ответное стихотворение девушки, поместить фотографию нашего орудийного расчета.

Пошли работать в другую комнату, но вскоре зашел Грудинин и сказал, что меня хочет видеть редактор Николай Дмитриевич Шумилов.

Вхожу в кабинет. На стене огромнейшая карта страны, громадный письменный стол, большое кожаное кресло перед ним. На столе разложены свежие полосы газеты. Навстречу мне поднимается из кресла редактор и, улыбаясь, протягивает руку, просит садиться.

Беседуем минут десять — пятнадцать. Шумилов интересовался, кто я и откуда родом, давно ли на Ленинградском фронте, расспрашивал о содержании полученных писем. Сообщил в разговоре, что и в редакцию приходят письма с ответами на «Просьбу». Его мнение: значит, стихи фронтовых поэтов нередко доходят до читателя лучше, чем опытных и известных. Значит, заключил редактор, мы правильно делаем, печатая их.

Попрощались. По-военному повернулся и вышел вместе с Грудининым. Михалев и еще один журналист, Рискин, начали расспрашивать меня, где учился в Москве, на какой улице была школа, новостройка ли она и многое другое. Рассказал им, конечно, и о батарее, о том, что в сентябре сорок первого года мы участвовали в боях под Лиговом, вместе со стрелковыми частями держали оборону на этом участке...

После длительной беседы сотрудница отдела С. М. Драбкина отвела меня в столовую и накормила обедом (сотрудники вырезали из своих продуктовых карточек талончики). А вечером пошли в Александринский театр на «Сильву». Сидели близко, в пятом ряду партера. Зал полон. Актеры известные — Михайлов, Колесникова, Пельцер. Зрители много хлопали, преподносили цветы.

На батарею добрался благополучно — от заставы ехал на машине, груженной картошкой.

Журналист А. Рискин потом приезжал к нам на позицию, заходил на орудие, взял еще несколько новых писем. Они все идут — вчера пришло сразу 47 писем, их теперь 2122...»

1 октября 1943 года «Ленинградская правда» вышла со страницей, озаглавленной «Боец, с тобою Ленинград, с тобою вся страна». [178]

«Эта страница, — говорилось во вступлении, — рассказывает о простом и необыкновенном.

Старший сержант Александр Чистов 12 сентября опубликовал в «Ленинградской правде» стихотворение «Просьба» и получил на него уже более двух тысяч откликов. В горячих, искренних письмах выражена огромная любовь народа к своей армии, к каждому советскому бойцу.

Воины Ленинградского фронта ответят на эту великую любовь новыми боевыми делами, новыми подвигами во славу нашей Родины».

И я, как сумел, выразил в своей статье, напечатанной вслед за этим вступлением, благодарность ленинградкам за их сердечный отклик на «Просьбу»:

«Не верить этим письмам нельзя — столько в них искренности, столько тепла. Читаешь их и отчетливо понимаешь, что с тобою от всего сердца говорит сам народ. Читаешь и чувствуешь — великое счастье быть сыном русского народа.

Я говорю о письмах, полученных мною в ответ на стихотворение «Просьба». Об этих волнующих документах, от первой до последней строки пронизанных заботой и любовью к Красной Армии, к каждому ее бойцу.

Воин Красной Армии не может быть одинок — вот о чем говорят авторы этих писем. Потеряв свою семью, красноармеец, советский офицер всегда найдет в дружной семье своего народа и мать, и сестру, и друзей.

Тысячи ленинградок обратились к фронтовику. Все они пережили трудности памятной зимы 1941/42 года, голодали, мерзли, многие лишились родных, но ничто не сломило их. «Эти трудности, — пишет Зоя Мазохина, — научили нас еще больше любить Родину и Красную Армию, еще сильнее ненавидеть врага».

Конечно, не к поэту, не к автору стихотворения обращаются ленинградские девушки. Они видят перед собой воина, одного из тех, что с оружием в руках защищает нашу Родину.

«Помните, знайте, что девушки тыла, выполняя свою работу, думают о каждом из вас. Такая любовь сбережет вас от смерти в бою», — пишет тов. Овсянкина.

«Как же не откликнуться на вашу просьбу, — говорит М. Орлова, — когда столько радости приносит нам наступление Красной Армии. Хочется всех вас обнять и крепко расцеловать».

Обращаясь к фронтовику, женщины и девушки Ленинграда рассказывают о своей работе, рассказывают [179] просто, не хвалясь, понимая, что этой работой, этим трудом они помогают фронту. Многие письма похожи на рапорты бойцов. Работницы заводов сообщают, что они выполняют норму на 200 и 300 процентов, торфяницы с гордостью говорят о Красном знамени, завоеванном ими в упорном труде, девушки-лесорубы рассказывают, как борются они, чтобы обеспечить город Ленина теплом.

Все эти письма получены мною, автором стихотворения «Просьба». А кто я? Простой, не совершивший пока никаких подвигов воин Красной Армии. И не на свой счет принял я эти письма. Они относятся ко всей Красной Армии. Кто бы из наших бойцов ни получил хоть одно такое письмо, не остался бы равнодушным. Оно всколыхнуло бы его душу, заставило еще сильнее мстить фашистскому зверью за все горе, пережитое ленинградцами и всем нашим советским народом. Такое обещание, такую торжественную клятву даю сейчас и я, дорогие товарищи.

Я — зенитчик, командир орудия. За время войны наша батарея сбила под Ленинградом 7 фашистских стервятников. Она подавила 11 минометных и 5 артиллерийских немецких батарей. Но это лишь начало нашей мести.

Полученные письма читали мои товарищи ефрейторы Клещик и Пугачев. Они — белорусы, их родители остались на территории, оккупированной врагом. Бойцы растроганы теплой заботой ленинградок. Вся наша батарея взволнована. Слово женщин Ленинграда дошло до сердец бойцов. Теперь четче станут работать у орудий и приборов номера, еще сильнее будут мстить за кровь убитых, за раны женщин, стариков и детей Ленинграда.

Хочется сказать несколько слов товарищам по оружию — всем бойцам Ленинградского фронта.

Воины Красной Армии! В ответ на горячие письма, в ответ на любовь народа мы должны еще злее бить врага! Помните, товарищи бойцы, что мы не одни, что за нами с надеждой следят сотни тысяч, миллионы советских людей. Будем же верными сынами своего народа, достойными его любви».

Приведу несколько откликов, напечатанных на этой странице «Ленинградской правды».

«Добрый день, дорогой сынок!

Шлю свой материнский привет из Ленинграда. Прочитав ваше письмо, я решила вам написать, как своему [180] родному сыну. Мы, ленинградцы, пережили все трудности и сейчас работаем не покладая рук, несмотря на свои годы. Все для фронта, все для победы! А она так близка.

Моя просьба к вам и всем вашим товарищам: громите проклятого варвара, мстите за нас. Он и теперь обстреливает город, хочет запугать нас, ленинградцев.

Итак, желаю успеха и скорейшего разгрома Гитлера и всей его своры. Будьте храбры и здоровы.

Целую вас всех, как родная мать. Анна Соляникова».

«Дума-ласка»—назвала свое стихотворение-отклик ленинградка Н. Егунова:

Милый друг, незнаемый, но близкий,
Не грусти, ведь ты не одинок.
Мчится ласка вместе с перепиской,
Много-много у нее дорог...

Где бы ни была твоя подруга,
Хоть ее еще не знаешь ты,
В час труда и в редкий час досуга
О тебе всегда ее мечты.

В Ленинграде, Горьком, на Алтае —
Всюду, где горит Советов свет,
Всюду о тебе она мечтает,
Отовсюду шлет тебе привет.

Где б ты ни был — в жаркой гуще боя,
Иль в землянке сумрачной своей,
Знай — идет повсюду за тобою
Дума-ласка девушки твоей.

Много-много у нее профессий,
Много-много у нее имен,
И душа ее с тобою вместе,
Все для Родины — ее закон.

Знаю — тяжела твоя дорога,
Но недаром ты — России сын!
Тот не сдаст, не склонится, не дрогнет,
Для кого к победе путь один!

Статья писателя Виссариона Саянова, напечатанная на этой странице «Ленинградской правды», называлась «Всенародная любовь». Приведу отрывок из нее:

«Будущий историк Отечественной войны, анализируя условия, приведшие к победе Красной Армии над разбойничьими ордами Гитлера, особенное внимание уделит единению советского фронта и тыла в суровые дни боев за свободу и независимость нашей Родины... [181]

Ежедневно наши радиостанции разносят по всей стране слова великой переклички тыла с фронтом, письма с фронта и на фронт. И стоит только кому-нибудь из воинов Красной Армии рассказать о своих переживаниях, трудностях своей суровой жизни, как к нему наряду с письмами родных и близких, почта начинает приносить письма незнакомых, но искренних и горячих друзей. Переписка советских людей — яркий, волнующий документ советского патриотизма.

Есть под Ленинградом одна зенитная батарея, прикрывающая воздушные подступы к нашему славному городу. Орудия этой батареи сбивали «юнкерсы» и «мессершмитты» в часы воздушных налетов врага. В 1941 году, когда разбойничьи немецкие полки штурмовали Ленинград, зенитчики расстреливали немцев своим метким огнем — зенитные орудия громили тогда противника, как орудия полковой артиллерии. На этой батарее с первых дней войны командует орудием молодой воин Александр Чистов. Сотни, тысячи откликов на его стихотворение, напечатанное в «Ленинградской правде», — выражение всенародной любви к Красной Армии, волнующее свидетельство силы и мощи советского патриотизма.

Переписка сержанта Чистова с людьми советского тыла не будет обойдена будущим историком обороны Ленинграда. В волнующих письмах советских патриотов к воину Ленинградского фронта всегда будет жить и отражаться величие нашего времени, всенародная любовь к Красной Армии — освободительнице советских земель, благородной мстительнице, ведущей могучие наступательные бои и беспощадно громящей разбойничьи полчища...»

Из письма от 11 октября

«Письма на батарею все идут, по 20—50 в день. Причем не только из Ленинграда — со всех концов страны: с Алтая, Урала, всего их уже 2511. Разыскиваются благодаря газете, указавшей мой адрес, старые друзья еще по полковой школе.

Не думайте, однако, что, ошеломленный этим потоком писем, я забросил свои командирские дела. Наш новый комбат Николай Петрович Нестеров за все спрашивает строго. Офицером он стал недавно, поэтому предъявляет к нам довольно жесткие требования. Старается закрепить боевые традиции «касьяновской батареи» (капитан Касьянов теперь командует дивизионом).

Отпраздновали годовщину своей части и двухлетие сентябрьских боев, когда фашистские войска были остановлены у стен Ленинграда...»

Из письма от 23 октября

«Писем уже 2610, откликнулась Москва — о «Просьбе» там передавали по радио. А вчера вызвали на КП. В кабинете майора, замполита меня ждали — навстречу [182] поднялся пожилой гражданин в очках, в полувоенной форме. Протягивая руку, он представился: «Кинооператор Учитель».

Вы-то вряд ли знаете эту фамилию, хотя и смотрели его фильм «Ленинград в борьбе». Он лауреат Сталинской премии за эту замечательную документальную картину.

Поехали на легковой машине к нам на батарею. Учитель осмотрел обстановку, посидел в нашей землянке, познакомился с письмами девушек разных профессий. Объяснил, что решили снять небольшой очерк (кинематографисты говорят — «сюжет») в журнал «Союзкинохроники». Часть снимут на месте, прямо у орудия, а землянку придется снимать в киностудии — у нас условия неподходящие, мало света.

Забыл написать об одной трогательной детали. Первый поток писем-откликов, как сообщал раньше, пришел «ворохом» — в вещевом мешке. А дня через два после этого наш посыльный Виктор Андреев, который постоянно ходит в штаб дивизиона за почтой и газетами, принес на орудие аккуратный сверток, перевязанный шпагатом. Под ним листочек бумаги, на котором написано: «Уважаемый товарищ старший сержант! Желаем вам с успехом прочесть все это и ответить».

Такую заботу проявили сотрудницы нашей полевой почты — прибавил я им работки!..

...Откомандировали в другую часть заряжающего нашего расчета Малика Закирова. Он из приписного состава, «старичок». Малость ворчливый, неуклюжий. Все делал размеренно, без суеты. Но когда орудие вело огонь — снаряды ему только успевай подавать. Ловко выхватывал из рук трубочных, заряжал быстро.

И вот от него письмо, которое начиналось очень трогательно:

«Любимый мой бывший командир! Я, бывший ваш воспитанник ефрейтор Закиров Малик, шлю вам и всему вашему расчету горячий привет.

Я жив-здоров, и вам желаю живыми быть и бить врага пошибче, чтобы с победой встретиться с вами...»

Читаю письмо Закирова расчету вслух. Решаем ответить...»

При всей плотности зенитного огня, при проявлении исключительного мужества нашими летчиками-истребителями до осени сорок третьего года отдельным самолетам противника все-таки удавалось вершить свое черное [183] дело. Но настал час, когда варварские налеты на Ленинград были пресечены окончательно.

В ночь на воскресенье 17 октября 1943 года гитлеровская авиация в который раз предприняла попытку налета на город. Одиночному «юнкерсу» удалось прорваться — он сбросил девяносто зажигательных бомб...

Но это был последний налет. После него зенитчики и летчики-истребители навсегда прикрыли ленинградские небеса от бесчинства фашистских стервятников.

Война продолжалась, осада продолжалась. Город жил и работал в постоянном напряжении. Не прекращались артиллерийские обстрелы. Но всматриваться с тревогой в небо ленинградцы перестали.

После той ночи 17 октября сорок третьего вражеские самолеты над Ленинградом уже ни разу не появлялись...

Артиллерия — понятие очень широкое. Есть полевая, дальнобойная, противотанковая. Мы — зенитная артиллерия. А потому и к нам целиком относятся слова командующего округом Л. А. Говорова, приведенные в дневнике писателя В. М. Саянова. Маршал сказал ему: «Будете писать о Ленинградской битве, всех упомяните добрым словом: и пехотинцев, и моряков, и танкистов, но обязательно скажите об артиллеристах — ведь это они спасли наш город».

Каждый раз, когда я возвращаюсь на батарею после посещения Ленинграда, бойцы расчета расспрашивают: что видел, много ли разрушений, уцелели ли «Медный всадник», Эрмитаж, Смольный?.. Ведь они неотлучны от орудия. Ленинград рядом, за их спиной, но многие, особенно из молодого пополнения, прибывшие с Большой земли, по существу, представления не имеют, какой это замечательный, величественный и красивый город.

Да, очень красивый! Несмотря на то что почти каждый день враг продолжает злобно метать в него снаряды, что немало домов изранено и улицы на окраинах перегорожены «ежами» из колючей проволоки, рогатками из сваренных рельс. Несмотря на то что не сверкает затянутая маскировочным чехлом Адмиралтейская игла, закрашен золотой купол Исаакиевского собора, а над Смольным растянута огромная пятнистая сеть...

«Все равно, он очень красивый, наш Ленинград», — говорю я бойцам. [184]

И они согласно кивают головами, хотя, шагая с Московского вокзала по Невскому, Садовой, Международному проспекту сюда, к Дому Советов, видели город только один-единственный раз...

Пишут незнакомые друзья

Из писем-откликов на «Просьбу» можно составить целую книгу. С волнением перечитываю эти сбереженные письма, в которых ленинградки откровенно рассказывали о своей жизни, делились мечтами и планами, твердо веря в скорую окончательную победу над врагом.

На тетрадных листочках, убористо (с бумагой плохо было), скверными чернилами (где же возьмешь хорошие?) писали они под грохот обстрелов о трудностях и бедах, пережитых в блокадные дни, о своей любви и преданности Ленинграду.

Иногда это были стихи.

Вечер мягкий такой. Ленинградское небо.
Не мороз и не тает. Сгущается тьма.
Нет, едва ли поймет, кто зимою здесь не был,
Что такое у нас в Ленинграде зима.
И дома, и деревья в искрящемся инее,
В мягкий снег погруженные глубоко,
И над всем этим небо — далекое, синее,
В перламутровой рамке из облаков.
А вы слышали, Саша, про белые ночи —
Эту странную сказку из мрака и света?
Вы ведь любите их? Я — так очень,
И недаром они вдохновляют поэтов.
Хорошо в эти ночи пройтись над Невою,
Мимо Летнего сада, где тени так густы,
Вдоль дворцов, где в тиши дремлет время седое,
Где любая стена — совершенство искусства.
Это все — Ленинград. Город, созданный гением
Русской нации, город великих побед,
В Октябре переживший второе рождение,
Возмужавший в жестокой, смертельной борьбе...
Нет, не видеть врагу Ленинграда,
Неприступен священный его гранит,
Хоть и рвутся на улицах наших снаряды,
Хоть мы снова встречаем суровые дни.
Город мой.... Несмотря на большие утраты
(Нам о них не забыть до конца своих дней),
Мы теперь оказались несметно богаты,
Мы узнали любовь и поддержку друзей.
Из далекой Сибири, с Урала, Алтая
В дни больших испытаний, в блокадные дни
Окрылила нас, сблизила дружба святая
И понятней нам стало, что мы не одни... [185]
Я пишу, а зима вышивает узоры,
Блеском дальних зарниц разрывается тьма...
Ну так, Саша, до встречи. И лучше — до скорой,
А пока — хоть до следующего письма...

Наталья Егунова, которая написала это письмо в стихах, коренная ленинградка.

«До войны бала студенткой: училась в университете на филологическом факультете и одновременно изучала английский язык на курсах. Война прервала учебу. Началась боевая страда: оборонные работы, госпиталь (работала в нем полгода общественницей — слышали, что это такое?), пока сама не заболела. Потом очистка улиц от грязи и снега...

Мы живем сейчас в чужой квартире, вернее, в одной из ее комнат, невероятно крошечной. Наша, в которой я выросла, разрушена во время одной из последних бомбардировок, и нас временно поселили в той, где мы сейчас. Правда, нам предоставили новую квартиру, но не успели туда перебраться, как она пострадала во время обстрела, так что жить в ней сейчас нельзя. Вот мы и ждем ремонта, а пока теснимся в нашей «каюте».

К несчастью, бомбы и здесь не оставили нас в покое, но все же нам удалось с грехом пополам приспособить наше жилище, временно...

Когда я возвращаюсь поздно вечером из института и вспышки неслышных залпов освещают мне дорогу, я всегда думаю теперь о вас и ваших товарищах. Мне тогда приходит в голову, будто бы это разговор передовой линии с темным, насторожившимся в ночи городом. «Спи спокойно, отдыхай, — говорит передовая, — я охраняю тебя. Только не забудь подкинуть мне завтра еще снарядов...» — «Не тревожься, — отвечает Ленинград, — я, как всегда, исполню свой долг и завтра пришлю тебе больше, чем сегодня. Слышишь, как куют металл в моих цехах?..»

Вчера вечером наша «чугунка» сильно дымила, и мы открыли форточку. И вдруг из нее пахнуло таким свежим душистым воздухом, и далеко вверху (мы живем на первом этаже) глянуло такое чудное, прозрачное ленинградское небо, что мне невольно захотелось поделиться с вами моим состоянием, которое я в этот миг испытала...

У нас жизнь кипит, несмотря на варварские обстрелы. Вообще, трудное сейчас время, но в нем много хорошего, чего раньше мы не оценили и не поняли бы. Я думаю, когда-нибудь большой писатель создаст потрясающую [186] книгу о нашем времени, и наши потомки, может быть, пожалеют, что не жили в эту эпоху...

Страдания Ленинграда во время блокады сделали его для меня самым дорогим городом в мире. С самого начала я сказала, что никуда не уеду. Это казалось какой-то изменой городу, самой себе. И чем тяжелее становилось, тем больше я понимала, оценивала и любила Ленинград. Да и не я одна...

Много было трудного и тяжелого. И вместе с тем были минуты такой захватывающей, особенной радости, о которой мы раньше никогда не знали. Когда смерть становится такой же обычной, как сон, по-иному начинаешь понимать и видеть жизнь.

То, что я узнала за эти тяжелые два года о людях, об их беспримерном героизме в дни блокады — это по-новому осознанное ими чувство Родины. В нем источник той новой радости, о которой я только что говорила. Вероятно, это поддержало меня и множество других ленинградцев.

Мы по очереди дежурим у своего дома. Посылаю вам стихи об этих ночных часах:

Я стою на посту. Темнота. Тишина.
Звезды меркнут во мгле, и луна не видна.
Лишь прожекторы в небе скрестили мечи,
Лишь один метроном, словно сердце, стучит.
Много мыслей приходит в ночной тишине,
Много дней и ночей вспоминается мне...
«Эй, четвертый этаж! Маскируйтесь плотней!»
И опять тишина, и как будто темней,
Только ветер шумит сквозь проломы в стене,
Да стекло зазвенит в недобитом окне.
Зазвенит, упадет, и опять тишина.
Где-то ухнул снаряд. Где-то пе