Из октябрьских и ноябрьских писем и записей
«...Дежурил на кухне. Славному нашему повару Усову помогают девушки из приборного отделения. Одна из них — небольшого росточка, коренастая Шура Ч. — по-своему выражает симпатию ко мне. Вчера предложила 300 граммов хлеба: «Вот возьмите, я не хочу». — «Да что вы, не возьму я, и не думайте». Она, ни слова больше не говоря, положила передо мной хлеб и ушла. А недавно на приборе появилась новая девушка — ленинградка, удивительно красивая. Увидел ее первый раз на комсомольском собрании. Ее зовут Надя Исаева...»
Колебался: может быть, приводя письма с войны и дневниковые записи той поры, вычеркивать все, что касалось лирических переживаний? Кому они интересны?
Подумав, решил частично оставить. Ведь все это тоже было. На войне было. Под осажденным Ленинградом, на батарейной позиции, на которой то и дело рвались вражеские мины и снаряды.
«...С девушками я сдружился прежде всего благодаря книжкам. Пошел как-то на дальномер к Феде Удеревскому — брал у него томик Лермонтова. Девчата-прибористки обступили: «Что за книжечка? Нет ли у вас чего-нибудь хорошенького почитать?» Особенный интерес проявила Надя Исаева. Она пообещала Конан Дойля в обмен на то, что у меня найдется.
Вскоре принес обещанную книгу. У входа в землянку прибористов — Шура Ч. «А сержант все с книжечкой», — грустно заметила, догадываясь, что она предназначена [151] не ей, а кому-то другому. «Вот обещал занести, надо выполнить обещание...»
Шура славная, простая девушка. Но она старше меня года на четыре. И разговор с нею как-то не клеится, да и не знаю, о чем говорить. С Надей другое дело — она живее, общительнее.
«...Обычно, ложась спать после дежурства в четыре утра, с надеждой ждешь чего-то от наступающего дня. Писем, свежую газету — может быть, на фронтах что-нибудь новенькое? И как-то тускнеет день, если в сводке Совинформбюро ничего существенного и писем нет.
Пишу Наде стихи. Недавно мы вместе с ней в землянке командира огневого взвода лейтенанта Ивана Бобкова писали плакаты к Октябрьскому празднику. Решил показать ей свою поэзию. «Я что-то не понимаю, почему над ними инициалы «Н. И.»?» И щеки ее неожиданно заалели.
Мы с ней одногодки — разница в три месяца. Она выше среднего роста, из-под берета выбиваются светло-каштановые волосы. Взгляд ясный, открытый...
Однажды ночью Надя стояла на посту, а я дежурил по батарее, долго беседовали. Она доверчиво рассказывала мне о своей жизни до войны, как работала, как проводила свободное время. А вот теперь надела военную форму...
После этого разговора каждый раз высчитываю время ее дежурства на посту у прибора, чтобы снова увидеться. Сегодня ночь морозная, звездная. Ее время с шести до семи утра — это я разведал. Но как идти туда на БКП, если батарея дежурит по «готовности номер один» и все на своих местах?..
Да и в более спокойное время, если тревога не объявлена, особенно не поговоришь: прибористки много занимаются. Спрашивают с них строго, постоянно напоминая, что эффективность ведения огня в огромной степени зависит от точности данных, от того, как каждая станет справляться со своими обязанностями».
Девчатам нашей батареи, если что-то не ладилось или кто-то из них начинал на трудности жаловаться, приводили в пример первую женскую, о создании которой рассказывалось в приведенном выше выступлении В. Г. Привалова. Зенитчицы доказали там, что могут уверенно справляться с боевой работой ничуть не хуже мужчин. Во время одного из осенних налетов сорок второго года восьмая, женская батарея 115-го полка сбила «юнкерс». [152]
Служили на этой батарее, кроме ленинградок, девушки из города Коврова Владимирской области. После боевого крещения они написали коллективное письмо комсомольцам на завод, где прежде работали: «Мы оберегаем колыбель революции — город Ленина от фашистских стервятников. В нашей батарее почти одни девушки. Вчера у нас был счастливый день. Огнем своей батареи мы сбили тяжелый немецкий бомбардировщик. Он упал недалеко от нас и взорвался на своих же бомбах...»
Женскую зенитную батарею поставили потом на очень ответственный участок — в районе Разлива, близ памятника В. И. Ленину, где перед грозовыми октябрьскими днями скрывался от ищеек Временного правительства В. И. Ленин. Отражая налеты, высокую слаженность и мастерство показали расчеты орудий, которыми командовали ленинградки З. В. Литвинова, И. В. Егорова, Е. П. Ильина, С. Н. Корбут...
Немецким летчикам, конечно, неведомо было, что их самолеты встречает огонь «девичьих» орудий. Он ничем не отличался от залпов остальных батарей. Только, может, был еще ожесточенней.
За Домом Советов
(Октябрь — декабрь, 1942)
«...Продолжаем рыться в земле: рыли ходы сообщения, щели, копали запасную позицию. Кухню перенесли поближе, в добротную землянку. С питанием стало совсем хорошо. Увеличена норма хлеба, много зелени — капуста, морковь.
Ленинградцы после трудной голодной зимы тоже уделили максимум внимания огородам. Картошку, лук сажали на Марсовом поле, в скверах, на берегу Обводного канала.
(Наша авиация дает жару немцам — слышу, как стреляют их зенитки...)
Одно из отделений вышло вперед по результатам проверок и перекрыло нас. Знамя пришлось отдать. Не расстроился, потому что все справедливо. Командиру этого отделения тоже в свое время доставалось от комбата. Но он взялся за дело, подтянулся и победил...
Получил ответ на свое письмо от нашего бывшего политрука Бейлина, который заболел и уехал лечиться. Сейчас находится в деревне под Казанью. Хороший, душевный [153] человек, я однажды даже стихи ему посвятил. Очень славное письмо. Буду отвечать.
Задумался над тем, что в войну мы много стали уделять внимания переписке, ценить любую весточку, которую приносит полевая почта. Это легко объяснимо и вполне естественно. Для меня получить письмо — радостное событие в череде дней...
Сегодня ясный день с холодным ветром и голубым-голубым небом. А в нем, естественно, «птицы» той и другой нации, поэтому тревоги. Наши «ИЛы» атакуют за передней линией тылы гитлеровцев...
Продолжаю письмо ночью. Мои бойцы спят перед дежурством — заступаем с двенадцати до четырех утра. Маленький мышонок вылезает на край стола — учуял хлебные крошки. Я шевелюсь, он моментально исчезает. Тикают ходики. На передовой строчат пулеметы...»
Среди сохранившихся с войны бумаг мне попалась аккуратно вычерченная схема. Взглянув на нее, отчетливо вспомнил, когда составлял эту схему, для чего и какое место за Домом Советов масштабом двести метров в одном сантиметре она зафиксировала.
То была карточка противотанковой обороны нашего орудия.
Условными значками обозначены на ней мачты высоковольтной линии электропередачи, дот, виадук. Рядом с каждым значком две цифры: прицел и взрыватель.
Прорвись сюда, в сектор обстрела, «тигры» или «пантеры» — снаряды наши полетят точно. Как надо бить по ним, мы знали твердо: выверено!
В любой момент комбат может прийти на орудие, проверяя нашу боеготовность. Скомандует без предисловий: «Третьему орудию — по танку! Ориентир сорок!..» А что это за ориентир, я определю быстро: вот он на карточке ПТО — отдельные давно заброшенные домики впереди. Тут же немедля подам расчету команду: «По танку — бронебойными, прицел тридцать два, взрыватель сорок девять — заряжай!..»
Расторопными ли окажутся наводчик Потапович, заряжающий Закиров, трубочные Мухитдинов и Кутуев? Не подведут ли? И что скажет комбат? На похвалу он скуп. Если промолвит, расправляя усы: «Добре» — и то хорошо — гора с плеч...
«Вчерашнее комсомольское собрание, на котором обсуждали, с какими боевыми итогами приходим к годовщине Октября, прервала тревога. Она как бы продолжила [154] то, о чем только что говорили — о необходимости держать высокую боеготовность. Так у нас часто бывает: только комсомольцы соберутся, как опять надо разбегаться по своим местам: летят, проклятые!..»
Стреляем ночью, израсходовали снарядов больше, чем другие орудия. Хвалю Малика Закирова и Михаила Мухитдинова — они молодцы, работали здорово.
За что хвалю? Разве каждый раз не однообразны действия номеров расчета во время ведения огня? Разве не делают они, сколько бы ни подавалась команда «Огонь!», то, что им положено делать?
Делают. Один точно совмещает стрелки на приборе, вращая маховик. Другой выкрикивает цифры дистанции до самолета, появляющиеся еще. на одном приборе. Специальным ключом эти цифры устанавливают на трубке снаряда пятый и шестой номера, а заряжающий принимает, вернее, выхватывает из их рук снаряд, посылает его в казенник.
Но ведь все это можно выполнять по-разному, с большей или меньшей точностью, с особым тщанием, старательно или механически. Так вот этой ночью Закиров и Мухитдинов действовали особенно сноровисто, проявляя исключительную согласованность, обеспечив высокий темп ведения огня.
Сменив тактику, противник чаще бросает на Ленинград не группы самолетов, а с интервалом между вылетом — одиночные бомбардировщики. Но ведь для нас, зенитчиков, неважно, сколько самолетов врага в данный момент над нами — хоть двадцать, хоть один. Все равно занимаем по тревоге свои места у орудий, открываем огонь.
Налеты вражеской авиации участились 7, 8, 9 ноября. Очень уж стремилось гитлеровское командование испортить ленинградцам Октябрьские праздники.
Снова и снова шарят по небу прожекторы. Снова — «Огонь!»
«...В минувшие дни одолевало более частое появление фрицев в небе над нами. Из-за них постоянная круглосуточная тревога при изрядном морозе. Он берет за нос, уши...
Постоянно приходится быть наготове. В ясный солнечный день, казалось бы, дежурящему на БКП разведчику легче своевременно обнаружить приближение вражеских самолетов. Но гитлеровцы и тут выискивают тактические хитрости. Немецкие летчики выбирают такой курс, чтобы самолет точно выходил со стороны [155] сверкающего над Домом Советов солнца. Даже зимой оно здорово слепит, если глядеть в бинокль в эту сторону. На то и рассчитывают пилоты «юнкерсов». А чуть запоздает разведчик подать сигнал тревоги, бить нам приходится уже в хвост, и разрывы станут отставать...
Рассчитывает противник и на изматывание наших сил. Спать в связи с напряженной обстановкой почти не приходится. Например, день назад мой расчет только отдежурил свое время до восьми вечера и поужинать собрался, как снова — «К орудию!».
Когда ведем огонь, время летит бешеным темпом. Стреляли, возились с гильзами, укладывая их в ящики, пополняли боезапас. Выбрав момент, спустился в землянку глянуть на «ходики», оказывается, уже двенадцать ночи, и скоро снова заступать на дежурство.
Дежурил по батарее и тоже метался от кухни к своему орудию — «гансы» опять летали. А в ночь на 7 ноября и на следующую ночь дали столько выстрелов, сколько за летние месяцы, когда было более-менее тихо на нашем участке...
На праздник выдали по двести граммов водки и, на радость курящим, махорку. После торжественного собрания в Ленинской комнате (выбрали все же момент провести его между налетами) пели, танцевали — девушек-то у нас много. Но тревога, как обычно, помешала. Вчера снова целый день на орудии...
...В минувшую неделю налеты гитлеровской авиации на город продолжались. Мы на своем посту. Стреляем.
Дела в расчете, судя по боевой работе в последние дни, не хуже, чем у других. А побеседовать с бойцами, разобраться, что у нас хорошо, что подтянуть надо, совершенно некогда — частые тревоги, а после стрельбы хлопот много — надо чистить ствол орудия, наводить вокруг порядок.
Немец усиленно забрасывает нас листовками...
...Из города возвратился старшина Скоков. Обычно сдержанный, он сегодня возбужден, негодует, шлет проклятия гитлеровским летчикам. «Понимаешь ты, до чего додумались фашисты! Вместо бомб стали сбрасывать обломки рельс, бочки железные. Я неподалеку оказался. Вой, понимаешь, дикий, и чем ближе к земле, тем сильней. Все нутро выворачивает от этого воя. Это они, издеваясь над жителями, в панику людей вгоняют, душегубы проклятые...»
Позже я слышал о том же и от других свидетелей этой мракобесовской тактики. Однополчанина Ивана [156] Долотова, например, налет однажды застал на Международном проспекте. Свист, перерастающий в дикий вой, заставил броситься плашмя на тротуар. «Жду взрыва, конец, думаю, все, — рассказывал Иван.—А вместо взрыва глухой удар о землю. Какой-то мужчина, оказавшийся рядом, вцепился в полу моей шинели, глаза безумные, сам трясется. По губам понял, спросить хочет: «Что это было?», а не может и слова произнести...»
Бывая в центре, в знакомых местах, замечаю: привычные по довоенному времени остановки трамвай проезжает. Нужно пройти вперед или вернуться с квартал назад. Остановки, где обычно собиралось много людей, пристреляны артиллерией гитлеровцев — еще одно проявление фашистского варварства. Для них и трамвайная остановка на углу Невского и Садовой — «стратегический объект».
Проезжая эти места, вагоновожатый продолжительно звонит, — своеобразный сигнал скорбной памяти о погибших здесь от снарядных осколков...
Чаще всего, направляясь в город, иду мимо проходных Кировского завода. Неподалеку от него, на теперешней улице Зайцева, располагался штаб нашего полка. И каждый раз, вглядываясь в лица рабочих, думаю об их мужестве, стойкости. Ведь по заводу, в цехах которого продолжают изготавливать танки и «самоходки», снаряды и мины, вражеская артиллерия бьет с особым ожесточением, методично, шквально. И все-таки работает Кировский! Днем от вагранок чугунолитейного к небу поднимается дымок, а когда стемнеет, издалека видишь искорки, алеющий отсвет пламени: льют металл.
И полнится гордостью сердце — за тех, кто стоит сейчас там у вагранок, станков, за путиловцев, за непокоренный Ленинград...
В ноябре наша батарея то и дело открывала огонь по «юнкерсам», рвущимся в город. По сохранившимся записям с указанием количества израсходованных снарядов мне проще теперь вспоминать, каким был для нас тот или иной день — относительно легким или напряженным и трудным. Если дали три-четыре выстрела — по одиночному самолету били. Если же больше десятка снарядов записали в расход — значит, отражали групповой налет или ночью, или, может, при скверной видимости, когда и прожекторы не помогают, ставили «заградительный огонь». [157]
Конечно, эффективнее бить по данным, выработанным прибористами. Но и от «заградогня» есть польза — не решаясь пробиться сквозь него, летчики не дотягивают до намеченной цели, сбрасывают бомбы где попало, не причиняя городу особого вреда. А это уже хорошо...»