Из мартовских и апрельских писем

«Рад каждому вашему слову — вы ведь так далеко от меня, а я так отвык от жизни, подобной вашей! Да и вообще жизнь Ленинграда столь непохожа на жизнь городов глубокого тыла. Много приходится переносить ленинградцам трудностей. Вот уж действительно город-герой.

Когда-нибудь я расскажу вам об этих тяжелых блокадных днях. Ты вот пишешь, что у вас стало похуже с продуктами. Так представляете себе, как сложно с ними в осажденном Ленинграде...

Центральных газет долгое время не получали совсем, поэтому почти ничего не знаю о московской жизни. Ну а вести о том, что наши наступающие войска жмут на врага на всех фронтах, до нас доходят и очень-очень радуют.

Середина марта, а в наших краях ударили морозы под тридцать — прямо беда...

...Сейчас настало такое время, что совершенно нет возможности спокойно написать письмо. Дело в том, что с 15 марта были целиком загружены работой — рыли котлованы и землянки на новой позиции. Работали много и напряженно, подчас без отдыха, не говоря уж о возможности спокойно написать письмо, ответить вам...»

Сбился со счета — какой была эта огневая позиция нашей батареи с начала войны? Девятая, кажется. Такое вот совпадение получилось: самым крутым вздымается в море «девятый вал», и позиция девятая оказалась самой трудной, она основательно нас измучила.

Никогда прежде бойцы так не выматывались, копая и строя. Дело шло медленно: выдолбить в глубоко промерзшей за зиму земле сначала котлован для пушки и ровики для снарядов, потом землянку стоило неимоверного [110] напряжения сил. Чтобы облегчить и хоть немного ускорить работы, жгли костры на расчищенной ото льда и снега площадке, где потом должно встать орудие, оттаивали верхний слой земли. На ночь оставляли тлеющие бревна и к утру, сдвинув их в сторону, могли копнуть в этом месте «на четверть штыка».

Черные от копоти, совершенно обессиленные — ломом ударишь два-три раза, и передышка нужна, десять дней подряд работали мы за больницей Фореля. Ныло тело, руки дрожали. А командование поторапливало, словно чувствуя, что вот-вот батарее придется выдержать еще одно испытание на стойкость, и потому надо поскорее перебраться сюда со старого места.

Спокойно рыть и строить мешали обстрелы. Во время одного из них был смертельно ранен приборист Михаил Судаков, весельчак, балагур, любимец батареи. Ранило еще двух молодых бойцов, недавно присланных из пополнения.

Новичков я не знал. А вот облетевшая батарею весть о гибели Михаила Судакова больно кольнула в сердце. Боевой, задорный комсомолец, всегда подтянутый, ладный, он заражал окружающих бодростью. Обязанности свои на приборе исполнял четко, собранно, безошибочно. А после команды «отбой» лихо бренчал на балалайке, сыпал шутками-прибаутками, и на усталых лицах бойцов появлялись улыбки.

Рассказывали, что Михаил подбадривал прибористов и при оборудовании теперешней позиции. Увидит, что боец, обессилев, бросил копать, опустился, где стоял, на землю, не выпуская из рук лопаты, подойдет к нему, за плечо тронет: «Ну что, друг, приуныл, устал? А про Павку Корчагина читал?» И если молодой красноармеец кивал головой, укоризненно бросал: «Читать-то читал, да видать в раннем детстве. Забыть успел. Гляди, как Павка работал. Становись-ка рядом...»

Батарея перебралась на новую позицию вовремя. Нелегким днем испытания на выдержку и стойкость стало для нас 4 апреля. В этот день, выполняя приказ гитлеровской ставки, авиационные соединения намеревались уничтожить стоявшие в Ленинградском порту и на скованной льдом Неве боевые корабли Балтийского флота. Операция готовилась заблаговременно и тщательно, с таким расчетом, чтобы нанести удар по неподвижным кораблям до вскрытия льда в Финском заливе. Потому эту операцию гитлеровские стратеги и назвали «Айсштосс» («Ледяной удар»). [111]

Мощь нашего зенитного огня фашистские летчики, совершавшие до этого налеты на Ленинград, испытывали на себе уже не раз. Чтобы во время этого массированного налета гарантировать успех действий бомбардировочной авиации, в планы противника входило подавление артиллерийским и минометным огнем зенитных батарей, прикрывавших воздушные подступы к городу. В назначенный час свыше ста бомбардировщиков под прикрытием истребителей тремя группами взяли курс на Ленинград. Одновременно на позициях зенитчиков начали рваться снаряды и тяжелые мины. Расчет был прост: зенитчики дрогнут, попрячутся в укрытия, артналет выведет из строя орудия, и бомбардировщики благополучно выйдут на цели, обрушат бомбы на балтийские корабли.

«Юнкерсы» шли на большой высоте, держа курс прямо в наш сектор. И только-только загремели первые встречные залпы — огонь повели и другие батареи нашего полка, — начался ожесточенный обстрел нашей позиции.

Снаряды рвались перед самым котлованом и где-то позади нас — пристрелять новое место артиллеристы противника еще не успели. Грохот от разрывов сливался с нашими залпами. Укрыться бы! Но «юнкерсы» держат строй, не меняют курса. И стрелки на орудийном принимающем приборе не стоят на месте — значит, «ведут» прибористы самолеты врага. Надо вслушиваться в команды командира огневого взвода, кричать: «Заряжай!», «Огонь!» А снаряды рвутся прямо перед нашим котлованом, вздымая землю. И тут меня вдруг обуял страх.

Прижался спиной к брустверу, пригнул голову, потом медленно продвинулся к ступенькам, ведущим в нашу землянку, и, продолжая подавать команды, спустился на одну, другую...

Из этого состояния вывел окрик подающего снаряды трубочного Михаила Мухитдинова: «Не трусь, командир!..»

Нестерпимо стыдно стало. Дрогнул голос, но постепенно окреп. Продолжая вести огонь под обстрелом, расчет успел дать четырнадцать выстрелов.

Чем закончилась операция «Айсштосс», мы вскоре узнали: провалом, полным крахом! Восемнадцать бомбардировщиков, устремившихся к балтийским кораблям, сбили зенитчики. Три из них записали на счет дивизиона, в который входила наша батарея. [112]

На следующую ночь гитлеровцы повторили попытку, и вновь огонь зениток помешал летчикам вести прицельное бомбометание.

Всего в апреле сорок второго гитлеровцы совершили более 400 самолето-вылетов на Ленинград; 70 фашистских самолетов было сбито и почти до трех десятков — подбито.

«...Снег сходит быстро — весна чувствуется. Вот скоро пушку будем перекрашивать в зеленый цвет.

Родные мои, какие вы у меня стали старенькие! Как же мне хотелось бы повидать вас...

Вчера батарея подписывалась на Государственный заем. Подписался на 250 рублей и половину внес наличными сразу. Лишь бы поскорее разгромить врага — вот мысль, которая была у всех нас при подписке.

Завтра вот, пишут в газетах, в Ленинграде трамвай пустят, правда, сначала пойдут грузовые — оживает город...»

После переезда на новое место наша батарейная кухня обосновалась в больнице Фореля. Больных и персонал этой известной лечебницы, носящей имя швейцарского невропатолога, психиатра, который дружил с Роменом Ролланом, А. В. Луначарским, симпатизировал Советскому Союзу, эвакуировали еще в конце августа — начале сентября. Здание ее оказалось в прифронтовой полосе, помещения больницы заняли штабы и тыловые службы разных воинских частей. Располагался тут и штаб 14-го стрелкового полка, в контакте с которым в сентябре действовал наш зенитный артиллерийский полк.

Между прочим, в «Блокаде» А. Б. Чаковского больница Фореля упоминается несколько раз. Когда немецкого офицера Данвица генерал спрашивает, знает, ли он, кто такой Форель, тот теряется. В его представлении больница, находящаяся в двух километрах от траншей полка, которым он командовал, — это лишь условный топографический значок на карте и груды битого кирпича...

На самом же деле здание больницы Фореля ни от обстрелов, ни от бомбежек серьезно не пострадало. Не по счастливой случайности, а просто потому, что благодаря строителям оно оказалось «непрошибаемо».

Обстреливать-то больницу противник, конечно, обстреливал. Ее белое здание возвышалось над шоссе, с чердака хорошо просматривалась линия переднего края. Била немецкая артиллерия по больнице часто. Но [113] могучую полутораметровую кладку стен снаряды пробить не могли. Ну а те «дурные», что влетали в окна, встречали на своем пути толстые коридорные стены. Комнаты, точнее, палаты, выходящие окнами на север, находились по другую сторону коридору Так что штабисты и «тыловики» располагались здесь, словно в крепости. Разместился тут в одной из просторных палат и «пищеблок» нашей батареи.

Когда назначали дежурным по кухне, я отправлялся в свободное время бродить по закоулкам больницы или читал... истории болезней. Хранящиеся с конца прошлого века, они повествовали, по каким причинам чиновник такой-то лишился рассудка, что привело к расстройству психики ремесленника такого-то. Очень часто заболевания вызывались нищенским существованием, голодом, алкоголизмом...

«...Радуемся приходу весны. Потеплело. Вот и сейчас пишу не в землянке — устроился в котловане у ящика со снарядами, подставил табуретку и беседую мысленно с тобой. Бойцы тоже греются на солнышке...

Газету (ленинградскую) читаю почти ежедневно. Внимательно следим за всеми событиями на фронтах. Хочется одного — поскорее свернуть голову Гитлеру.

Недавно приезжала к нам кинопередвижка, показывали «Разгром немцев под Москвой». Несмотря на очень неважную демонстрацию, фильм произвел сильное впечатление. С волнением смотрел его, испытывая большую любовь к родной Москве, гордость за ее мужественных защитников, ненависть к зверям-фашистам, творящим чудовищные злодеяния.

Рад, что и твое мнение об этой картине сходится с моим».

24 апреля авиация противника предприняла массированный налет на Ленинград. В нем участвовало более семидесяти бомбардировщиков под прикрытием «мессершмиттов». Одновременно, как и 4 апреля при налете на корабли Балтфлота, впереди и сзади нас начали рваться снаряды. Обстрел позиции был жестоким. Один из снарядов прямым попаданием разворотил землянку пулеметчиков. Смертельно ранило комсомольца Бориса Виноградова, который отличился, проявив решительность и смелость в тот трудный час, когда наша «счетверенка» била по вражеским автоматчикам, прикрывая отход батареи с позиции на окраине деревушки под Красным Селом. [114]

Рассказывали: подбежавший санинструктор Смирнов застал Бориса еще в сознании — ему оторвало обе ноги. «Не поможешь мне ничем, — сказал санинструктору пулеметчик и тихонько пропел: «Кончились зимние стужи...»»

Пострадало при том обстреле еще двое — у красноармейца Шилова снарядный осколок перебил пальцы на руке, получил ранение молодой боец из нового пополнения...

На нашем орудии снарядные осколки, к счастью, никого не покосили и не задели. Но пострадала сама пушка — крупный осколок саданул по стволу, оставив на нем довольно заметный след.

Комбат вызвал из «тыла» воентехника и артмастера. Те внимательно осмотрели ствол и распорядились сменить лейнер{8}. Помучились, потому что в артмастерскую, где есть всякие приспособления для такой операции, отвозить орудие не стали, чтобы не тратить время. Тут же, в котловане, выждав, когда обстрел прекратится, заменили лейнер.

Воентехник-лейтенант, поторапливая нас, еще подшучивал: «Вмятина в металле, ребятки, это полбеды. Вот если бы тот самый осколок в кого-нибудь из вас, а не в ствол угодил, дело было бы похуже...»

Вскоре новый лейнер пришлось «опробовать» — отражали очередной налет...

С одного из немецких самолетов опять полетели к земле листовки. Они оформлены в виде «пропуска»: перебирайся под покровом темноты через полоску нейтральной зоны по ту сторону переднего края, предъявляй эту листовку первому попавшемуся солдату вермахта, и гитлеровское командование, как обещают сочинители текста «пропуска», примет тебя чуть ли не с распростертыми объятьями. «Райская жизнь», считай, тебе обеспечена...

Поблизости упавшие эти бумажки отдавали политруку. А те, что валялись в стороне, уносил ветер, вбивал в грязь дождь.

«Агитацию» гитлеровская пропаганда вела не только печатными средствами.

Временами стрельба впереди затихает, и тогда до нас доносится усиленный радиорепродуктором голос. На ломаном русском языке с «той стороны» немец кричит с издевкой: «Иван, хлеба не хочешь?» Потом заводят [115] пластинки — не свои, наши: «Катюшу» и другие довоенные знакомые песни. «Концерт» прекращается после того, как стоящие неподалеку минометчики посылают в направлении немецкой «агитмашины» тяжелые мины...

«...Переоделись в летнюю форму — вместо ватной телогрейки надел видавшую виды шинель. И, как на грех, здорово похолодало — ветер с залива.

Весна, весна... Ты, сестра, права — война все испортила, даже времена года. Обычно как радовали эти первые теплые деньки, капель с крыш, чириканье птиц. А сейчас все по-иному воспринимается, как нечто никак не вяжущееся с тем, что происходит вокруг тебя.

Ты все же нет-нет в кино можешь сходить, английский взялась изучать. У нас же нет никакой возможности распорядиться своим временем. Наши дни целиком связаны с боевой работой. Полетят «гансы» — и все дела в сторону...

На новом месте вроде бы обосновались и оборудовались. Перекрасили свою пушку — была белой, стала зеленой...»

Во второй половине апреля краткие записи в дневнике делал почти каждый день. То и дело повторялись одни и те же слова: «налет» и рядом — «обстрел». Так было не только 24-го, когда троих на батарее ранило, но и 25, 27, 29-го. Немецкое командование методично бросает группы бомбардировщиков, пытаясь вывести из строя стоящие на Неве корабли Балтфлота, тяжелые орудия которых не дают врагу покоя. И каждый раз при этих налетах мы ведем под обстрелом огонь по «юнкерсам».

Записи «телеграфные» — расписывать некогда. Касаются они главным образом текущих дел расчета: «Дежурю», «Пушку — на летнюю смазку». А иногда после сухой констатации: «Налет, 7 снарядов» — неожиданно полное несоответствие с окружающей обстановкой: «Читаю Блока», «Поем»...

Может быть потому, что и сюда, на обстреливаемый гитлеровцами пустырь за больницей Форели, пришла весна.

Командиром быть нелегко

(Май — июнь, 1942)

Рассказывая родителям о батарейной жизни, то и дело пишу, что упорно занимаюсь с расчетом. Это теперь может показаться странным — война идет, не снята [116] вражеская блокада, а в письмах говорится об учебе, о тренировках. Вроде бы одно с другим не вяжется. Да и уж очень мирное само это слово — «тренировки».

Поясню, почему и зачем нам надо было даже в столь напряженных боевых условиях выкраивать время и отдавать силы на учебу.

Весной сорок второго на всех батареях Ленинградской армии ПВО развернулась борьба за первый поражающий залп. Ну а добиться этого возможно лишь при исключительной слаженности действий всего личного состава батареи, при сокращении времени на подготовку к открытию огня по вражескому самолету.

Пожалуй, ни в каком другом роде войск успех и конечный результат боевой работы подразделения так не зависит от действий буквально каждого бойца, как в зенитной артиллерии. Тут все друг с другом теснейшим образом взаимосвязаны. В метком разрыве снаряда на пути вражеского бомбардировщика сливаются усилия и воля десятков людей. Второстепенных обязанностей тут просто не существует.

Например, прибористы выработали наиточнейшие данные, а на орудии отклонились от них — значит, насмарку старания всего приборного отделения. Исключительно точно совместил стрелки на принимающем приборе наводчик орудия, а установщик трубки в спешке провернул ключом лишек или, наоборот, недокрутил — и разрыв оказался выше или ниже цели. Трубочный за считанные секунды верно установил цифру дистанционного взрывателя, а заряжающий замешкался, дослал снаряд с задержкой — результат тот же: отстал от самолета разрыв, безнаказанно продолжает полет «юнкерс»...

Так вот, чтобы добиться безупречной точности и слаженности, нам, батарейцам, надо было постоянно тренироваться.

В марте мы обсудили с бойцами обращение личного состава одной из батарей 194-го полка ко всем ленинградским зенитчикам: бороться за сокращение нормативов при подготовке техники к бою и ведении огня. На этой батарее заряжающему, например, удавалось за минуту досылать в казенник в два раза больше снарядов, чем предусматривалось нормативами. Легко представить себе, какими расторопными должны быть при этом трубочные. Ведь с момента считывания трубки до выстрела проходит каких-то три секунды. За эти секунды необходимо поточнее установить трубку, передать [117] заряжающему снаряд, а тому ловко принять его, дослать, чтобы щелкнул замок затвора, и потянуть на себя рукоятку, отклоняясь влево: выстрел!

И на все это — три секунды...

Чтобы научиться сбивать фашистские самолеты первым поражающим залпом, в нашем полку по инициативе коммунистов и комсомольцев развернулась борьба за снайперские расчеты и батареи. Это заставляло использовать малейшую возможность для тренировок.

Я в душе согласен с теми, кто не приемлет выражения: «Война — это школа». Пусть лучше человек учится где угодно, только не воюя. Но то, что война требовательно заставила всех — и рядовых бойцов, и командиров — учиться, от этого никуда не денешься. Ведь и с желанным словом «побеждать» часто ставят рядом в общем-то тоже мирное слово — «наука».

* * *

«Получил письмо от своего друга прибориста Михаила Зиновьева. После ранения он попал в госпиталь, а оттуда его направили в противотанковый артполк. «Живу в той же обстановке, рядом с передовой, — писал Михаил. — Боевой «работенки» нам хватает. Как стало заметно, и вас сейчас фрицы не забывают...»

Из письма выяснилось, что Касьянов не захотел брать к себе Михаила из госпиталя, считая его мягкотелым. «Я почти год прослужил у вас, но не наложил ни одного взыскания. Комбата устраивает, чтобы на моем месте оставался К-в, — он и накричать на бойца может, и нарядов вне очереди сколько угодно надавать...»

Прочитав это письмо, пожалел, что расстался с другом, убедился: сурово спрашивать с командиров отделений наш Касьянов умел и требовал от них такой же твердости по отношению к подчиненным.

Это я испытал на собственном опыте.

Из майских писем

«Сегодня часа два комбат и политрук наставляли меня на путь истинный. В чем же, спросите вы, я провинился? За что мне устроили «головомойку»?

Главная вина — недостаточная требовательность к подчиненным. Такой уж у меня характер. Не могу быть по отношению к другим сердитым, придирчивым.

Последний пример. При оборудовании теперешней позиции было действительно тяжело. Считал, что лучше [118] временами давать бойцам своим немного отдохнуть, и тогда больше будет результатов. А мне комбат, командир взвода говорили, что у меня нездоровые мысли, и требовали работы без отдыха. После этого начинаешь нажимать на бойцов, пытаешься не давать послаблений, и тогда в расчете появляется недовольство.

Поначалу, став командиром орудия, особых замечаний не получал, и долгий период на «точке» в Клинове прошел спокойно. Да и в тяжелые сентябрьские дни приближения врага действовал и руководил расчетом как надо, как положено, — сама обстановка диктовала и побуждала поступать решительнее и потверже. А чуть поспокойнее стало — ослабил требовательность. И вот результат: говорят, плохо справляюсь со своими командирскими обязанностями, проявляю себя по отношению к бойцам «добрым дядей»...»

Приписка на следующий день

«Пока конфликтов не возникало, замечаний не получал.

Сегодня били по земле — хорошо. Настроение бодрое, думаю дело наладить...»

Моя решимость построже требовать, не давать поблажек пришлась бойцам не по нраву. Они ворчат. Завел, правда ненадолго, «кондуит». Записываю в него всякого рода нарушения, проступки: «На вопрос, почему снарядные ящики не сметены, Халим Кутуев раздраженно ответил: «Что их, языком лизать, что ли?» На повторное требование надеть сумку с противогазом Михаил Мухитдинов нагрубил: «Что вы, как муха, прицепились?..»»

Так я расплачиваюсь за то, что старался быть добреньким.

В записной книжке стал планировать: «Побеседовать, разъяснить, что мы зря здесь не стоим», «Завтра проверить состояние противогазов и ЗИПа», «Трубочным утром, протирая снаряды, проверять установку трубки», «Потаповичу по тревоге не забывать надевать наушники и без моего разрешения их не снимать».

Лишнего ничего не требую — все надо лишь для того, чтобы выше была боеготовность орудия. Стараюсь внушить это расчету: надо не мне, а для пользы дела.

«...Да, нелегко быть командиром. Утешает, что бойцы меня все-таки любят. Им иногда говорят: «Вот у вас — командир! Как бы попасть из нашего в ваш расчет...»

Разумеется, нужно правильно понимать, что хорош [119] прежде всего тот командир, кого командование ценит за деловые качества. Во мне ценят грамотность и говорят, что из меня вышел бы замечательный командир, если бы мой характер оказался потверже.

А взять воспитание? Детей и то ох как трудно воспитывать. Ну а взрослых, почти вдвое старше тебя, — каково? А ведь это моя обязанность. Следить за их моральным состоянием, чаще беседовать по-товарищески.

Что ж, кажется, взялся за дело, и результаты есть.

...Дни идут — скоро половина мая. Накануне Первомая готовил праздничную стенгазету, состоялся митинг. Нашего комбата Георгия Касьянова наградили орденом Красного Знамени.

Из газет читаю только «Ленинградскую правду» (в один листик). Жаль, что не видел «Правду» с передовой статьей о младших командирах, о которой ты пишешь. Для меня очень полезно было бы ознакомиться с ней.

Ты спрашиваешь, не думаю ли насчет вступления в кандидаты ВКП(б). Мне давно уже наш парторг Анатолий Зеленов советует подать заявление в батарейную парторганизацию. Рекомендации дадут товарищи, которые меня давно знают. Только я все «временю» — рано, думаю. Прошу твоего родительского напутствия — ведь звание коммуниста ко многому обязывает...

...15 мая послали на командный пункт полка на совещание младших командиров (приказ Верховного Главнокомандующего тов. Сталина и наши задачи).

После завтрака подшил подворотничок, начистил сапоги. По дороге на КП к нам присоединились сержанты других батарей. Шагали, радуясь солнечной погоде и тому, что вырвались из однообразной обстановки, когда видишь перед собой только свою пушку и землянку.

Наш КП расположен не в самом городе, а на окраине его, так что пройтись по улицам Ленинграда не пришлось. На совещании было много радостных встреч со старыми знакомыми, хотя нашей братии — выпускников школы младших командиров призыва 1939 года — осталось немного.

Доклад делал замполит полка. Затем командир части много интересного рассказывал, подводя итоги нашей боевой работы, разбирал недостатки, ставил задачи на ближайший период. Выступали и сами командиры отделений, делясь опытом.

Конференцию приветствовали делегаты Узбекистана и Свердловска. [120]

А 18 мая рано утром, часа в четыре, отправились с нашим санинструктором в Ленинград заказать новые очки. Утро теплое, чирикали птицы, вставало солнышко.

В городе бросились в глаза заметные перемены. Прежде всего то, что улицы расчищены, подметены, хотя следы разрушений, завалы — последствия бомбежек и обстрелов — встречаются часто. И второе — взрыхленная земля там, где раньше были цветники, газоны. Санинструктор, заметив мое удивление, объяснил, что ленинградцы используют эти клочки земли под огороды — будут сажать и выращивать здесь лук, овощи.

Глядя под ноги, на выщербленный местами асфальт, вдруг с горечью подумал, что сорить-то ленинградцам нечем... Никто не бросит, как прежде, обертки от эскимо, бумажки от конфет, коробку от папирос, из-под спичек, папиросные окурки...

Поехали на трамвае (пошли!) в нашу санчасть, она находится близ Театральной площади, где Мариинский оперный и Консерватория. Оттуда направились в гарнизонный госпиталь на Инженерную. Старик врач, очень симпатичный, знающий (у него в петлице один ромб), посмотрел мои глаза, выписал рецепт. Посидели во дворе госпиталя на солнышке, поджидая санинструктора. Командировочная у него, а без нее шагу не ступишь — сразу патруль заберет.

Направились к аптеке на Невский (проспект 25 Октября) — главную магистраль города, пережившего за минувшую зиму так много тяжелого. Звенят трамваи. Включены радиорепродукторы — музыка Дунаевского: увертюра к «Детям капитана Гранта». Потом «Говорит Москва» — сводка Совинформбюро о продвижении наших войск на Харьковском направлении.

После тяжелой зимы открылись некоторые кинотеатры — идут фильмы «Оборона Царицына» и «Шампанский вальс».

Очки не заказали — нет таких стекол. Кроме гуталина ничего не купил. Конверты прозевал — пока отстоял очередь, они кончились, придется опять вам «треугольники» посылать...»

Краткая дополнительная информация к этому письму.

В тот день, когда на КП полка проходило совещание, в Ленинграде разорвалось свыше трехсот вражеских снарядов. Большая их часть — в Кировском районе, за Нарвской заставой. Снаряды рвались на проспекте Стачек, на территории Кировского завода. А чуть в [121] стороне от него, ближе к Автову, в обыкновенном стандартном четырехэтажном школьном здании и располагался штаб нашего полка, где собирались младшие командиры.

Делегаты Узбекистана и Свердловской области, выступавшие на том совещании, прилетели в Ленинград с подарками его защитникам. Узбекский народ прислал 34 вагона продовольствия, свердловчане — 33 тысячи индивидуальных подарков. До начала навигации они оставались на восточной стороне Ладожского озера.

Выступали делегаты в разных частях Ленинградского фронта. Можно представить себе, как горячо и радушно встречали их воины. Вместе с другими сержантами нашего полка, отбивая ладони, хлопал посланцам с Большой земли и я...

День похода за очками, проведенный в Ленинграде, оказался относительно спокойным: вражеский обстрел продолжался недолго. Снаряды в центре города, на маршрутах нашего передвижения не рвались. А вот на Смоленской улице они угодили в детский сад, около шести часов вечера разорвались у школы на улице Рубинштейна — несколько ребят было убито.

Но в письмах о продолжающихся варварских обстрелах города не сообщал. Писал о том, что идет в кино, и о музыке Дунаевского по радио...

«...Прошедшая проверка показала наш орудийный расчет с лучшей стороны по сравнению с другими. Прилагаю старания, чтобы не отставать, не опускаться вниз.

Боевая работа ночью 28 мая тоже отличила мое орудие от других. Командир батареи Касьянов похвалил нас — стреляли слаженно, без задержки. Мои бойцы лучше показывают знание техники и своих обязанностей. Выполняя приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина, серьезно изучаем свое оружие...»

Проверил по «блокадной хронике», о какой боевой работе в ночь на 28-е сообщал в письме. На этот раз вражеская авиация предпринимала массированные налеты на Ладожскую трассу. Безрезультатной оказалась и очередная попытка «юнкерсов» прорваться к Ленинграду. По ним и била наша батарея.

«...Более месяца прошло с того дня, когда под впечатлением беседы с комбатом я написал горькое письмо. Скажу честно: период, когда меня ругали за недостаточную требовательность к своим подчиненным, остался [122] позади. Мой расчет теперь даже ставят в пример другим, хвалят за боевую работу. А когда видишь, что дело ладится и тебя не отчитывают, — на душе легко, и весь свет тебе мил...

Что там говорить, мне по молодости своей действительно трудновато руководить другими. У меня в отделении ведь были призванные 1905, 1909, 1913 года рождения, люди со сложившимися характерами. А я безо всякого жизненного опыта — за плечами только школа-десятилетка. Как тут повлиять на подчиненных?

Комбат советовал мне: «Тебе с ними детей не крестить, нечего с ними миндальничать. Надо — требуй, пусть им это не по нраву, ничего, поймут, что раз требуется, значит, надо делать то, что приказывает их непосредственный командир».

Понимаю, насколько важно уметь твердо требовать выполнения приказаний теперь, в военное время. Согласен с тобой, что требовательность не есть жестокость. Справедливы слова Чапаева (нам недавно привозили эту замечательную картину, в который раз смотрим ее и все равно с удовольствием): «В строю я вам командир, а придешь — я чай пью, садись со мной, пей чай...»

Нужно стараться быть таким, особенно сейчас, когда война, и делать свое дело как можно лучше — этого требует Родина...

Я уже спрашивал у тебя совета относительно вступления в кандидаты партии. Думаю, сейчас звание кандидата в члены ВКП(б) еще больше обяжет меня честно выполнять свой воинский долг перед Родиной.

Ночь эту дежурил, совсем не спал. Сейчас седьмой час утра, пасмурно. Впереди день, полный забот...»

«Отмечая два с половиной года моей службы в армии, посылаю плохонькую фотографию группы командиров нашей батареи. Меня вы, надеюсь, узнаете, хотя, говорят, я малость похудел.

Расскажу о тех, кто стоит рядом со мною в строю.

Слева от меня командир орудия старший сержант Илья Баринов — плотный крепыш небольшого росточка. Он — из «кадрового состава», то есть еще довоенной закваски. Командир опытный: умеет держать своих бойцов в крепких руках, и потому расчет его часто ставят в пример другим. Умению Ильи требовать строго, беспрекословно я завидую, хотя понимаю, что немалую роль тут играет не столько твердый характер, сколько командирский стаж. У него он куда больше, чем у меня. [123]

Рядом справа — Иван Севастьянов, тоже командир орудия. Стал им, не кончая полковой школы. Был одно время наводчиком в моем расчете, моим заместителем. Проявил себя бойцом старательным, исполнительным, твердым, вот командование батареи и решило доверить ему расчет. Родом Иван с Рязанщины, не очень разговорчив, стесняется, что грамоты не хватает, с конспектами мучается, но орудие знает хорошо и в боевой обстановке не теряется, действиями бойцов руководит смело и решительно.

По соседству с Иваном Севастьяновым — четвертый командир орудия Алексей Кулагин. Он тоже «доморощенный» и тоже в недавнем прошлом наводчик. Всегда улыбчивый, веселый. Парень красивый, чернобровый, поет хорошо, особенно украинские песни.

На левом фланге — командир дальномерного отделения Федор Удеревский. Парень замечательный, я ему симпатизирую. Смелый, находчивый, с юморком, любит «подначить», поступить по-своему. Видите, на фотографии мы все в пилотках, а Федя в фуражечке, хотя она ему и не положена.

Всех перечислять не стану — и так уже много исписал бумаги драгоценной. Скажу только, что перед строем слева, придерживая на груди бинокль и шутливо грозя нам пальцем, стоит комбат Георгий Герасимович Касьянов, а на другом фланге — руки за спину, сбоку планшетка неизменная — старшина Павел Иванович Скоков. Имя Касьянова я уже не раз упоминал в письмах. Командир он прекрасный, настоящая в нем «военная косточка» чувствуется. В какие только трудные ситуации он ни попадал, но всегда действовал решительно, и эта его уверенность передавалась всем остальным. Мы верили в своего комбата, знали, что он поступит так, как надо, примет, сообразуясь с обстановкой, единственно правильное решение, и подчинялись его воле, его приказам без малейшей доли сомнения...»

«...К нам прибывает пополнение — девушки-ленинградки, пережившие недавнюю блокадную зиму. Уже работают телефонистками, учатся работать на приборе управления огнем...

Ты сообщила, что на Сходне, на знакомом мне с детства участке, где живут Д., обнаружили неразорвавшийся снаряд. Подобные фугаски, которые не разрываются, встречаются и здесь, у нас. Мы добрым словом вспоминаем тех немецких рабочих, которые делают их невзрывающимися. [124]

Пишешь, что жалеешь, что не была рядом с москвичами в самые трудные дни сорок первого года. Но ведь вы не бежали из Москвы, спасая себя. Нужно было сохранить завод, где работал папа, и вы поехали за ним вслед.

Работая в глубоком тылу, нужно помнить о тех, кто остался на территории, временно оккупированной фашистскими войсками. Надо помнить о родной земле, полях, садах, селах, городах, которые еще стонут под немецким игом. Помнить, чтобы все сделать для их освобождения, для очищения родной земли от фашистских полчищ, забывая о своем личном благе...

Получилось так, что среди личного состава батареи коренных ленинградцев оказались единицы, из москвичей остался я один. А вот несколько человек родом из Белоруссии. Они тяжело переживают: что с близкими? Каково им под фашистским гнетом? Живы ли они?

Недавно, рассказывая в письме о наших командирах, назвал веселого Федю Удеревского. А вскоре он каким-то образом узнал, что на Псковщине, под Великими Луками, фашисты повесили его мать и сестру...»

Из записи 19 июня

Всю ночь идет мелкий, похожий на осенний дождь. Кажется, и конца ему не будет — все небо затянуто серыми тучами. И нет нигде голубого просвета. Моросит и моросит без конца.

Тихо. Птицы распевают, несмотря на дождик, а в землянке звенит залетевший комар. Эх, эта тишина! Словно и нет войны — тяжелой, кровопролитной — ни выстрела... И так не первый день — обманчивая тишина, усыпляющая бдительность. Сразу видно, что-то задумали «гансы». Затишье — это предбурье. Об этом нам толкует командование. Об этом пишут газеты: немцы готовятся к новой атаке на Ленинград.

Мы полны решимости их встретить. Последнее время в расчете бодрый дух. Бойцы усердно тренируются. Когда так идет дело, поднимается настроение. Расчет стали чаще хвалить. Комбат доволен нами, хотя на похвалы он не очень-то щедр.

Задача, которую ставлю перед собой сегодня и на будущее: быть стойким, крепко держать расчет во время грядущего боя.

К годовщине начала Отечественной войны выпустили стенную газету. В заметках старожилы вспоминают [125] об участии в трудных августовских и сентябрьских боях сорок первого года, призывают быть готовыми к отражению новых атак гитлеровцев.

Переписывая от руки заметки, вновь переживаю события тех дней: отражение налетов под Низином, когда сбили три «Ме-110», бои под Лиговом. Как доставалось орудийщикам, как они действовали в такие минуты, знаю по своему расчету. А прибористы?

Уговорили нового командира приборного отделения, скромного, неторопливого в движениях Александра Полтева описать какой-нибудь памятный ему эпизод. Он сначала отнекивался («Я же у вас новичок, неудобно как-то...»), но потом все же согласился, написал:

«Вспоминается один бой. Вражеские самолеты в течение всего дня пытались прорваться в ленинградское небо. Значительная облачность затрудняла нам вести прицельный огонь, к тому же позицию обстреливала артиллерия противника.

Осколки снарядов дважды повреждали кабель, по которому от ПУАЗО-3 на орудия передавались исходные данные для стрельбы. Дважды под огнем я отыскивал места повреждений и заменял поврежденные секции кабеля исправными.

Пробитые секции кабеля нужно было срочно отремонтировать — они в любую минуту могли потребоваться. Ремонт производил в будке, где размещались кабельное хозяйство и центральный распределительный узел, расположенный в центре огневой позиции. Кончилась изоляционная лента. Пошел за ней к ЗИПу. Только отошел метров на двадцать пять — тридцать, как вынырнувший из-за облаков фашистский самолет сбросил на нашу позицию бомбу. Взрывом снесло будку, откуда я несколько минут назад вышел, повредило кабели, распределительный узел, приборы на орудиях.

Командование распорядилось выслать на нашу батарею ремонтную бригаду. Но ведь налет продолжался. Не ожидая прибытия бригады, я заменил разбитые приборы на орудиях запасными, отремонтировал распределительный узел, проверил кабели. Вскоре батарея вновь смогла вести прицельный огонь по самолетам противника.

Прибывшая ремонтная бригада, осмотрев материальную часть, подтвердила командованию полную боеспособность батареи. Я же принялся за ремонт запасных кабелей, которые вновь могли потребоваться. Ведь [126] противник не прекращал обстрела нашей позиции осколочно-дымовыми снарядами...»

Стенгазету вывесили в Ленинской комнате. Она висела там до тех пор, пока ее не прочитал