Из письма, продолженного вечером 26 июня

«Последние три дня пришлось крепко поработать — они пролетели словно один день, ибо ни «подъема», ни «отбоя» не было. Трудно сказать, сколько за это время пришлось поспать. Питались тоже кое-как, не умывались пять дней. Вчера только как следует до пояса отмылся, а прошлой ночью замечательно выспался: всем расчетам дали возможность отдохнуть, да и тревог, к счастью, не было.

Могу сказать, что стоим на охране города Ленина. Где мы? Вблизи от того места, где находилась полковая школа...»

Так намеком указал я в письме месторасположение нашей первой огневой позиции военной поры. Батарея развернулась неподалеку от платформы Фонтаны, по [53] правую сторону от железной дороги. Из окон электрички, подъезжающей к Петергофу, пассажиры могли разглядеть среди буйно разросшихся кустов дикой сирени зеленые стволы зенитных орудий.

Со снарядами из Красного Села приехали на место раньше всех остальных. Сварили на костре в котелках «блондинку» — пшенный концентрат, наломали веток и замаскировали ими машину...

Батарея простояла здесь неделю. Но котлованы для пушек оборудовали полностью, торопливо, напряженно работая и ночью. Землянок не рыли. Очевидно, комбат знал, что командование полка поставило нас тут временно. И точно. Вскоре определили для огневой позиции новое место. Километра за два по другую сторону железной дороги, близ деревни Луизино. Вскинув лопаты на плечо, расчеты по очереди отправлялись туда копать котлованы для своих орудий.

Эти июньские дни и ночи перемешались, перепутались. Спал урывками — то в заброшенном тире, то в кабине ЗИСа, то в ровике-нише котлована. Пропотели изрядно, поэтому обрадовались, когда старшина батареи Павел Скоков устроил выезд в баню. В Новый Петергоф, рядом со старой церквушкой. Сюда, в эту баню, будучи курсантами, мы ходили строем из полковой школы...

«Городок чистенький, сосредоточенный, — писал я домой. — В магазинах все есть, как, говорят, и в Ленинграде. Везде спокойствие, никакой паники. Рассказывают, в Ленинграде огромный патриотический подъем, все стремятся на фронт, все воодушевлены.

Стреляли ли? Нет еще, но уже несколько раз держали в руках снаряды, чтобы открыть огонь по самолету с черными крестами. Самолеты такие видели, хотя прорваться сюда удается пока немногим, в основном разведчикам.

Конечно, и вас коснется дыхание войны. Может, будет трудновато — ничего. Сплотитесь еще крепче, каждый на своем посту. Не падайте духом...

Вероятно, читаете в газетах, что зенитчики ведут себя достойно, отражая налеты противника. Признаться, очень хочется сбить вражеский самолет...»

Из записи 26 июня

Сегодня утром, в пятом часу, мы услышали, как в Петергофе снова заревели сирены и взволнованный [54] женский голос трижды объявил по радио: «Воздушная тревога!» Снова ловили наши прибористы цель, но огня батарея так и не открыла: высоко летел.

Накануне заходил к радистам — у них свежие газеты. Узнал, что в войну против нас вступила и Финляндия. Гадаем, как поведет себя Япония: ведь подписала же она весной пакт о нейтралитете.

Гудят в небе наши самолеты. Приходят и уходят полупустые электрички. Это в самом разгаре лета и в Петергоф-то...

Из записи 30 июня

Подъем рано. Подготовка к переезду. «В поход!»

Это значит, оставляем позицию у платформы Фонтаны, не успев здесь обжиться. Трещат трактора, вытягивая орудия. Взмокают на спинах гимнастерки.

Наконец волнения позади. Закатываем пушку в заблаговременно отрытый котлован, быстро приводим в положение к бою, затаскиваем в ниши ящики со снарядами...

Через три месяца, 22 сентября 1941 года, у платформы Фонтаны, где стояла наша батарея, развернется тяжелый кровопролитный бой. Позицию, занятую здесь батальоном морской пехоты, начали штурмовать фашистские автоматчики. Огонь моряков скашивал одну шеренгу за другой, но в бой вступали новые вражеские подразделения. Силы оказались неравными. Моряки-пехотинцы получили приказ отойти, и они отошли, забрав с собой всех раненых.

О мужестве тех, кто сражался здесь, у платформы Фонтаны, красноречиво свидетельствуют понесенные потери: после этого упорного сражения из 267 бойцов батальона в строю осталось лишь одиннадцать.

Из письма от 5 июля

«Адрес новый, новый номер подразделения, да еще «Полевая почтовая станция»...

Не пугайтесь — на конверте просто адрес военного времени. Я там же, где был ранее, в том же подразделении.

Место, где мы находимся, очень красивое — вовсю цветет дикая сирень, и вечерами в воздухе такой аромат — прямо духи. Здорово пахнет клевер, цветут голубые колокольчики...

С огромным вниманием читаем газеты и, когда удается зайти к связистам, слушаем радио.

Как замечательно говорил 3 июля Сталин! В тот же день провели комсомольское собрание. Я вел протокол. [55]

Выступления батарейцев взволнованные — дают слово стоять на страже ленинградского неба бдительно, бить по самолетам вероломного врага метко...

Из газет узнаем, что многие рабочие и служащие, по каким-либо причинам не призванные в Красную Армию, формируются в отряды добровольцев. Как в старые времена, еще в пору войны с Наполеоном, такие отряды называются народным ополчением. В них уже записались, как пишут, тысячи людей...

Вчера ходил со своим расчетом копать ложную позицию{3} — в стороне, подальше от основной, на зеленой полянке близ деревни Сашино. Работали дружно, скинув гимнастерки, — очень жарко.

Копали, временами поглядывая на небо и прислушиваясь: не доносится ли вой авиационных моторов. Но было тихо, значит, без нас на батарее тревоги не объявляли. А то обидно — мы тут в земле ковыряемся, а товарищи настоящим боевым делом занимаются...

Из сказанного поймете, что мы по-прежнему охраняем Ленинград от налетов вражеской авиации. Самая главная наша задача — своевременно открыть огонь, своими залпами поразить метко цель.

Видел ли — спросите — хоть один фашистский самолет?

Да, пробираются к нам, долетают. Я со своим зрением опознавательные знаки не разгляжу, конечно, но наш дальномерщик — определитель высоты Федя Удеревский возбужденно кричит: «Фашистский! Вижу знаки!» И тогда все мы горим желанием открыть огонь, но по каким-либо причинам не стреляем.

Здорово помогают зенитчикам, завязывая бои в воздухе, «ястребки». Рассказывали, вчера, когда мой расчет ходил копать ложную позицию, за «хейнкелем» устремился наш истребитель. Догнал и прямо сел ему на хвост, поливая из пулемета. Потом и зенитчики начали палить. Истребитель развернулся, отошел. Тогда второй «ястребок» из облаков камнем ринулся вниз на фашиста. Не удалось ему уйти...

Как оценить наше местонахождение? Конечно, было бы лучше стать на старую, обжитую «точку». Эту пришлось [56] создавать самим. Но, возможно, придется сменить и теперешнее «местожительство», нужно быть готовым и к этому...

...Перед переездом со станции Фонтаны расстались с Николаем Зизиным, с которым были неразлучны со стажировки. Крепко обнялись на прощание — хороший он парень...

Вместе с расчетом орудие Николая откомандировали во вновь формируемое подразделение противотанковой артиллерии. Вскоре он прислал письмо, сообщал, что находится в Карелии, близ небольшого рабочего поселка Повенец. «Оборудовали позицию батареи, — писал Николай, — и теперь ждем появления противника, как и вы. На первых порах приходилось много помогать комбату, так как он недавно из училища и еще не очень освоился, а большинство младших командиров из приписного состава. Живем в лесу, никакого общения с гражданским населением. Круглосуточно у орудий... У меня в расчете твой бывший красноармеец Николай Борисов. Очень старательный боец, я им доволен, он шлет тебе привет...»

Так война начала разбрасывать друзей и товарищей...

Из записи 6 июля

«До чего же приятное зрелище, когда видишь, что вражеский самолет, крадущийся с бомбами к любимому городу, падает, загоревшись от метких залпов зениток. Это было наше первое боевое крещение. И такое удачное — самолет сбит!

Когда после залпов увидел объятый пламенем и разваливающийся на куски немецкий самолет, я закричал от радости «ура!». Эх, и приятно же сознавать, что вместе со всей страной ты тоже борешься с врагом.

Самолет сгорел. Падал, относимый ветром, парашютист-летчик. По полевому телефону сообщили: когда его задержали, он снял и отдал свой «Железный крест» — награду Гитлера...»

Все было так, как записано в дневнике. На батарее царило возбуждение, мы, орудийщики, долго оживленно обсуждали подробности того, что произошло. Но... сбитый самолет отнесли на боевой счет другой батареи нашего же полка, которая одновременно вела по нему огонь. Утешали себя мыслью, что осколки и наших снарядов достигли цели, поразили стервятника. [57]

На восемнадцатый день войны батарея получила новую материальную часть — 85-миллиметровые орудия образца 1939 года. По сравнению с 76-миллиметровыми, что были у нас до этого, они отличались не только калибром. У них побольше высота досягаемости цели, подальше летят их снаряды и по горизонтали — могут поразить за 15 километров. Побыстрее расчет может управляться с новым орудием, приводя его из походного положения в боевое: при сноровке удается уложиться всего в полторы-две минуты.

Новый прибор получили и прибористы — ПУАЗО-3 {4}. Поэтому комбат требует использовать каждый свободный час для тренировок: надо побыстрее освоиться с новой техникой.

На политинформации политрук Павел Бейлин знакомит нас с приказом, подписанным маршалом К. Е. Ворошиловым. Там тревожные слова: «Над городом Ленина — колыбелью пролетарской революции нависла прямая опасность вторжения врага».

Но я не хочу пугать родителей и пишу больше о погоде:

«Несколько дней стояла адская жара — солнце палило, на небе ни облачка. Так и хотелось стянуть с себя гимнастерку. А после сильного грозового дождя погода резко изменилась. Вчера целый день пасмурно и холодно — не снимаем шинели...

С интересом читаем газеты и ждем не дождемся, когда по Гитлеру как следует ударят. Теперь Англии надо нанести удар с воздуха по Германии. Все нам было бы полегче...»

Участились тревоги, хотя открываем огонь не каждый раз: пролетают на большой высоте. Чаще — небольшими группами, но на рассвете 21 июля наблюдающий за воздухом разведчик батареи насчитал двадцать пять самолетов противника, идущих с юга на Ленинград. Сквозь завесу зенитного огня пробиться им не удалось. Шесть бомбардировщиков сбили истребители. Двадцать пятого, начиная с пяти утра, мы трижды изготавливались к бою.

Как позже было точно установлено, с 20 по 26 июля вражеская авиация двенадцать раз пыталась прорваться к Ленинграду. И пока ей ни разу не удалось дойти до цели, сбросить на город бомбы. Зенитчики и летчики-истребители попытки эти решительно пресекали. [58]

Один спешный подъем среди ночи был необычным. Не бил в колокол дежурный разведчик, не повторялся, словно эхо, возглас «Тревога!», подхватываемый дневальными на орудиях. Команды подавались шепотом. По двое, по трое батарейцы прочесывали кустарник, подступающий к позиции. Сделав несколько шагов, настороженно прислушивались.

Мы искали диверсантов-шпионов, и это предпринималось не с тренировочной целью, не ради проверки нашей бдительности. Сведения о лазутчиках, сбрасываемых на парашютах и проникающих в тыл, были достоверны. Переодетых в красноармейскую форму диверсантов уже задерживали в Петергофе. Да мы и сами наблюдали: вдруг взметнется во тьме над дальним лесом, опишет в небе дугу ракета. Кто и зачем сигналит?..

Газеты сообщают о налетах немецкой авиации на столицу. Читаю об этом с беспокойством. В очередном письме домой пишу:

«Как я тревожусь за вас в эти дни, когда немцы почти каждый день стали делать налеты на Москву. Постоянно думаю о вас с тревогой — не причинили ли вражеские бомбы вреда дорогому Разгуляю? Все время гадаю, в какие районы попали бомбы, вчитываясь в коротенькие сообщения.

Очень хорошо написала в «Известиях» Т. Тэсс о первом налете. Действительно, так дорога нам Москва! Вполне уверен, что собратья по оружию, московские зенитчики, прожектористы, вносовцы{5}, заслужившие благодарность товарища Сталина, не допустят самолеты врага в небо над родной столицей, разрушат их строй и заставят повернуть восвояси...

Следим по газетам за ходом событий на фронтах, обсуждаем взволнованно сводки, переживаем. И по-прежнему уверены, что победа будет за нами, несмотря ни на что.

Обо мне не беспокойтесь. Живем боевой тревожной жизнью».

Среди сделанных в дневнике коротких июльских записей многие не требуют разъяснения: «Тренировка по танку», «Роем столовую», «Комсомольское собрание — выбрали в редколлегию». А вот эту надо пояснить: «Темно, ничего не вижу».

Ощущение отвратительное, полная беспомощность: к вечеру, когда смеркается, видишь только светлое небо [59] на западе, а опустишь глаза вниз — все сливается в сплошную, темную, неразборчивую массу. Это — «куриная слепота».

Боишься, опасаешься ступить на ровном месте, потому что не знаешь, не видишь — ровное ли оно. Со стороны это может показаться смешным: человек еле-еле передвигает ноги, словно боится попасть в яму или натолкнуться на какое-то препятствие, хотя ни ям, ни препятствий — все остальные хорошо видят это — перед ним нет. Но мне не до смеха. Не решаюсь отойти от орудия. А когда это становится необходимо, кто-нибудь из бойцов расчета берет меня под руку и ведет куда надо, подбадривая: «Тверже, тверже ступайте, товарищ младший сержант...»

Напряженно прожили мы первые недели войны. Один спешный переезд, потом другой. Бессонные ночи. Над головой завывание моторов вражеских самолетов. Лихорадочное возбуждение при стрельбе.

Правда, смена позиций напоминала прежние недавние выезды на «тактические». Команда «В поход!», выбор места, где раскинется батарея, «трассировка» орудийных котлованов — и до кровавых мозолей работа лопатой...

Но тогда, в мирное время, после утомительного похода нас ждали чистенькие казармы, аккуратно застеленные койки, а на следующее утро — учебные классы, спортзал.

Теперь все это в прошлом — и крыша над головой, и чистые постели...

Налеты

(Август — сентябрь, 1941)

Росы, обильные росы выпадают по утрам. Приходят на память с детства знакомое: «Коси коса, пока роса» и поэтические сравнения прозрачных капелек на траве со сверкающими драгоценными камнями. А для нас роса — бич, беда. Из-за нее по существу меня строго наказывают.

Однажды утром, едва взошло солнце, как в нашем орудийном котловане неожиданно появился командир огневого взвода младший лейтенант К. Он был маленького росточка, с острым лицом. Отношения у меня с ним, как говорят, не сложились. Придирался постоянно [60] по мелочам, делал своим тоненьким визгливым голоском замечания: то это не так, то другое. Ну а на этот раз совсем вышел из себя. И вот из-за чего.

У орудия, сменяясь, постоянно дежурил по ночам один из бойцов расчета. Я наказывал каждому: чтобы время шло быстрее, займитесь, пока дневалите у пушки, полезным делом. В котловане подметите те места на орудии, где краска слезла, тавотом подмажьте, кабель, идущий от прибора, протрите. В то злосчастное утро дежурил ефрейтор Александр Потапович. Боец неплохой, но очень уж медлительный, неповоротливый. Советам моим он не внял и, отстаивая свои предрассветные часы, палец о палец не ударил. Съежился, нахохлился, воротник шинели поднял.

А роса выпала обильная — капли на «лапах» орудия, на стволе. Ну и там, где оголенные места не были смазаны, выступила красно-бурая ржавчина. Пройдись Потапович ветошью — никаких следов от нее не осталось бы. А он поленился, продремал...

Младший лейтенант приказал ефрейтору вызвать меня. Протираю глаза, вылезая из палатки, начинаю докладывать, но комвзвода не дает договорить и пальчиком тычет в ржавчину: «Это что?! А это?!» Потапович вобрал голову в плечи, смотрит испуганно, моргает часто, словно заплакать готов. А мне что делать? Оправдываться бесполезно — и сам вижу свежую ржавчину. Молчу. Младший лейтенант негодует, семенит вокруг орудия. Потом вытягивается передо мной, впившись колючими глазками, и с нескрываемым злорадством объявляет: «За халатное содержание материальной части — пять суток ареста!..»

На гауптвахте я пробыл ровно столько, сколько назначил младший лейтенант К. Ощущения и состояние, окружающая обстановка были настолько непривычными, что по возвращении на батарею решил описать все увиденное «на губе». В тетрадке, почти без помарок, сохранилась довольно подробная запись, Но всех фактов приводить не стану, остановлюсь лишь на последнем дне ареста.

«Вот и пролетели мои пять суток...

Жду с нетерпением старшину Павла Скокова, который должен меня отвезти на батарею. А он что-то не едет. Вероятно, задержали налеты — электричка не ходила.

Но вот старшина появляется, и я, подпоясываясь выданным ремнем (без него так было неудобно и непривычно), [61] вылетаю на свободу, прощаюсь на ходу с сидящими во дворе остальными обитателями: «Всего, товарищи!»

«Приходи еще раз, сержант», — подначивая, кричит вслед часовой.

Добрались до места без происшествий. Часа через два я входил в свой орудийный котлован, с волнением рассматривая, что тут изменилось в мое отсутствие.

У входа два куста сирени, посаженные нами. Цветут, не завяли! Маскировка — дело серьезное.

Эх, ствол открыт. Как всегда, забыли надеть чехол. И я натягиваю на дульный тормоз чехол, аккуратно расправляю его, разглаживаю складки.

Посылай, ствол, в голубее небо наши снаряды! Пусть их меткие разрывы преградят путь фашистским коршунам, несущим смерть и разрушения чудесным городам Ленинграду и Петергофу.

Идут с ужина мои красноармейцы. Они радостно приветствуют меня.

И я рад, что мы снова вместе...»

Через три месяца — к 24-й годовщине Великого Октября — приказом комбата Касьянова ранее наложенные взыскания с меня сняли. Можно было бы, учитывая полную «амнистию», и не писать о пребывании на гауптвахте, умолчать об этом неприглядном факте. Но я ничего не хочу приукрашивать и тем более оправдываться: вот, мол, как иногда могут подвести своего командира бойцы. Заслужил наказание — получи.

Что было — то было...

Из письма от 12 августа

«Последние дни смахивают на осенние. Вот и сейчас по нашей палатке уныло шелестит нескончаемый дождь.

Недавно с кинопередвижкой привезли патефон — крутили пластинки, расположившись на травке. До кино — показали «Чапаев с нами» и «Разгром Юденича» — политрук, начальник клуба, сделал доклад о международном положении. Обмениваясь мнениями, мечтали о победе над врагом.

Пока нахожусь там же, где был. Обосновались здесь, «точка» будет хорошая...»

Высказанное в письме предположение не оправдалось. Как ни жаль потраченных трудов на оборудование и маскировку позиции, надо снова трогаться в путь: [62] комбат получил приказание — встать на охрану аэродрома Низино. В то время проводилась перегруппировка зенитных батарей. Она предусматривала создание дополнительной внешней линии противовоздушной обороны с юго-запада — Низино, Ропша, слобода Коломенская, Покровская, Глинка. Об этом я узнаю через много лет, читая очерки истории ПВО страны...

14 августа перекочевываем на новое место. И уже в третий раз — все сначала. От лихорадочной работы лопатами до доклада: «Орудие к бою готово!»

Вскоре убеждаемся, что встали здесь не напрасно.

Короткая запись в дневнике: «19 августа в 16.20 налет». В тот же день — более подробная:

«Фашисты бомбили охраняемый нами объект.

«Юнкерсы-88»{6} пикировали на бреющем полете, бомбили аэродром и расстреливали из пулеметов и пушек наши огневые расчеты. Их было более тридцати. Поначалу растерялись, после ничего. Вели огонь по штурмовику. Сильно оглушило. Перебило очередью кабель моего орудия — прервалась связь с прибором управления огнем.

В следующий налет, если останемся здесь, они не забудут кинуть бомбы и на нас...»

Самолеты-штурмовики с черными крестами появились неожиданно. Они шли низко-низко. Мы в тот момент маскировали позицию, на носилках подтаскивали к котловану зеленые пласты дерна. Тревожный звон колокола на БКП — батарейном командном пункте — заставил побросать лопаты и носилки, кинуться к своим местам.

Дернулись, забегали стрелки на принимающих приборах орудия. Но не успели мы дать первый залп, как над аэродромом взметнулись черные столбы: бомбят!

Наши запоздалые выстрелы вразнобой поначалу вреда «мессершмиттам» не причинили. Зато помогли немецким летчикам обнаружить нас. За ближайшим леском самолеты скрылись, развернулись там и снова сделали заход в сторону аэродрома. Теперь уже почти на бреющем, прямо проносясь над расположением батареи, яростно обстреливали позицию.

Встали стрелки на приборах орудия — перебит кабель. Сквозь вой авиационных моторов и пулеметный треск доносится команда комбата: «По штурмовику!» [63]

Стою рядом с наводчиком, кричу: «Поймать цель! Взрыватель... Курс...» Впился в визир прицельной трубы Потапович, хрипло выкрикнул: «Цель поймана!» Машу рукой следящему за мной заряжающему: «Огонь!»

Гремит выстрел. Разрыв малость отстал. Командую: «Влево ноль двадцать» — и коротко наводчику: «Держишь?» — «Держу!» Взмах руки: «Огонь!» Облачко разрыва прямо перед носом самолета — уже лучше! Перенос огня на следующую цель, снова наводчику: «Есть?» — «Есть!» Взмах руки: «Огонь!»

Бьют и остальные орудия — грохот стоит «многослойный»: на земле от наших выстрелов и в небе (снаряды рвутся низко), и в стороне, на БКП, — там из карабинов по «мессерам» стреляют связисты, разведчики, шоферы.

Штурмовики пролетели над позицией так низко, что в одном из самолетов я отчетливо увидел стрелка в защитных очках. Он вертел головой то вправо, то влево...

Пригнувшись, перебегал от орудия к орудию наш политрук Павел Бейлин. Он подбадривал расчеты, кричал: «Точнее цельтесь!»

Сначала один «Ме-110» буквально напоролся на длинную очередь нашей счетверенной пулеметной установки, потом другой задымился — у него под самым мотором возникло облачко разрыва, за ним еще один...

Беглый огонь орудий и очереди «счетверенки», видимо, вызвали у вражеских летчиков «мандраж». На наших глазах два самолета, неудачно сманеврировав, стукнулись лоб в лоб.

И вдруг так же неожиданно наступила тишина.

Отбоя долго не дают — всё ждали: еще налетят. Когда сложили в пустые ящики гильзы, оказалось, что мое орудие израсходовало двадцать три снаряда. А ведь налет длился считанные минуты!

Батарея потерь не понесла. «Повезло!» — радовались мы, обнаружив в бруствере своего орудийного котлована дырки от очереди крупнокалиберного пулемета и разглядывая прошитый пулями чей-то чемодан, перебитый кабель синхронной связи.

Так мы выдержали первое серьезное «крещение», записав на боевой счет три сбитых самолета врага.

Сравнительно недавно я прочитал об этом налете вражеской авиации на аэродром Низино в книге Игоря Каберова «В прицеле — свастика» (Лениздат, 1983). Он описывает его весьма подробно и точно: «Выскочившая на малой высоте армада самолетов совсем закрыла солнце. Разрывы снарядов и бомб оглушили [64] меня. Двухмоторные «мессершмитты» проносились над стоянкой... Около тридцати вражеских самолетов полчаса штурмовали аэродром... В результате налета мы потеряли семнадцать самолетов...»

Написал И. Каберову письмо, спросил, почему он умолчал в книге о боевой работе зенитчиков, сбивших три «Ме-110», хотя о столкнувшихся в воздухе двух «мессершмиттах» упомянул. Оказывается, во время налета И. Каберов находился в штабной землянке и выбрался из нее уже после того, как штурмовавшие аэродром самолеты улетели...

Можно было не сомневаться, что при следующем налете на аэродром гитлеровские штурмовики постараются разделаться с нами, приложат старания, чтобы подавить зенитчиков. Поэтому командование дивизиона принимает решение: «Отсюда вам надо сниматься. Выбирайте другое место».

И батарея лейтенанта Касьянова в четвертый раз меняет позицию. С другой стороны Низинского аэродрома, у деревни Олино, отрываем котлованы, устанавливаем орудия, подтаскиваем ящики со снарядами, пополняя израсходованный боезапас.

Низкорослый кустарник, густая трава. Резко пахнет морковной ботвой — рядом поле. Такое вокруг радующее глаз родное русское приволье, что хочется забыть о налетах. Мечтаем: «Хорошо бы постоять здесь подольше, не обнаруживая себя, отдохнуть малость — измотали переезды...»

Только «не обнаруживать» себя, отсиживаться в кустах, если над ними вражеские самолеты, зенитчики не могут. Уже в первый день на новом месте ведем огонь. А через два дня отражаем второй «персональный» налет: «мессершмитты» ожесточенно штурмуют нашу батарею — «бельмо» на их пути к Низинскому аэродрому, который они задались целью уничтожить, сравнять с землей. Еще шестнадцать снарядов выпустило мое орудие. И еще один «Ме-110», объятый пламенем, падает неподалеку от нас, на поле.

При переезде на четвертую по счету позицию, в Олино, повстречали ленинградцев, направляющихся рыть противотанковые окопы. Неожиданно слышу, как меня окликают по имени. Успеваю разглядеть знакомую девушку Нину из клиновских домов — приходила к нам весной на батарею играть в волейбол. Улыбаюсь ей, прикладываю к пилотке руку. Ленинградки провожают нас встревоженными взглядами. «Ну вот, мы вам строим, строим оборонительные сооружения, а вы уезжаете отсюда», — читается молчаливый упрек на их озабоченно-тревожных лицах. [65]

Из письма от 25 августа

«Я жив и здоров. Продолжаю выполнять свои командирские обязанности в том же подразделении. Иногда меняем места стояния, но недалеко от прежних, в небольшом радиусе. Отражаем нападения фашистских самолетов, стреляем, это уж как водится — война...

Чувства и настроения одни — поскорее погнать врага с нашей территории. В победе над ним уверены, лишь бы скорее она приходила.

С огромным интересом читаю газеты. Только что видел сообщение Информбюро об итогах двух месяцев войны.

Осень близится. Вот уже раньше стало темнеть, и чаще идут дожди...»

Берегу родителей, не хочу пугать их. Ведь можно было бы добавить: «И стрелять нам тоже приходится чаще». Судя по учету израсходованных снарядов, который веду в записной книжке, огонь открываем каждый день — 24, 25, 26 августа.

А в ночную пору безошибочно определяем, где запад. Не по более светлому в той стороне краю неба — по заревам. Гадаем поначалу — что это? Пожары? Потом до сознания доходит: «Ведь там фронт! Неужели враг подошел так близко?..»

Да, очень близко.

Заряжающий в расчете, пожилой «приписник» Иван Яковлевич Петров, родом из Луги. У него, мастера на все руки, хозяйственного, добросовестного красноармейца, работа не клеится, не находит он себе места: «Фашисты в Лугу пришли, а ведь там семья моя...»

Как его утешить, что сказать?

В день, когда батарея заняла позицию у деревни Олино, по радио передавали обращение «Ко всем трудящимся города Ленина»: «Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть к Ленинграду...»

Из рук в руки переходят в эти дни газеты. Вчитываемся в сводки Совинформбюро, ищем каждую строку, говорящую о боях на нашем фронте.

У меня сохранилось несколько номеров газеты «Защита Родины». 31 августа она писала о том, что на подступах к городу Ленина зенитные батареи сбили уже не один десяток вражеских самолетов, что лучшие подразделения, выдвинутые на новые огневые участки, находятся [66] в непосредственном соприкосновении не только с воздушным, но и с наземным противником.

Сообщила газета и о недавнем налете, который мы отражали. В статье рассказывалось о нашем младшем политруке Павле Бейлине: «Во время жестокого боя с фашистскими стервятниками он вел себя бесстрашно и мужественно. Все бойцы батареи, от орудийщиков до повара и шоферов, вели ожесточенный огонь по фашистским самолетам. Везде успевал побывать комиссар батареи. Личный пример храбрости, презрения к смерти воодушевлял всех бойцов. В этом бою были сбиты три вражеских самолета».

Фронт приближался. Об этом мы узнавали не только по названиям населенных пунктов в сообщениях Совинформбюро. Рядом с позицией сотни горожан роют противотанковые рвы. Участились, стали наглее налеты вражеской авиации. И эти ночные зарева — совсем недавно еще были далекими-далекими, а теперь все ближе и ближе...

В письмо, которое получил из дома в начале сентября, была вложена вырезка из «Известий» — «У зенитчиков Ленинграда». На полях вырезки отец написал карандашом: «Не найдешь ли тут знакомые фамилии?»

Нашел!

Корреспондент рассказывал о батарее лейтенанта Леоновича, о которой у нас в полку еще до начала войны много шло разговоров. Ее называли учебной. Здесь отделениями, расчетами командовали лучшие выпускники полковой школы. Те, что готовились впоследствии стать командирами взводов. И в состав расчетов подбирали наиболее способных и грамотных — это был резерв будущих младших командиров. Поговаривали, что дисциплина тут поддерживается наикрепчайшая, что мастерство у орудийщиков, прибористов исключительно высокое.

Некоторых ребят с этой батареи я знал по петергофской школе — подтянутого Ивана Удалова, крупного краснощекого Валентина Алексеева...

И вот читаю:

«Поле. Лес. Невысокие крыши сельских построек. Кочки у пыльной дороги. Низкий кустарник. Тишина.

Редко здесь можно встретить людей. И все же почти каждый день над полем идет бой. Незримые орудия мечут в небо огонь и сталь. Их задача — не дать вражеским самолетам прорваться к Ленинграду.

Зенитчики умеют делать свою огневую позицию незаметной. [67] Далекий пост воздушного наблюдения связан с батареей по телефону. Укрытые в кустах, шарят по воздуху механические уши звукоулавливателей. Зарыты в землю приборы управления, дальномерный пост. Бесшумно вращаются незримые стволы орудий.

Молодой лейтенант Леонович подобрал основной состав своей батареи еще в период боев на Карельском перешейке. Опытнейший командир орудия Алексеев неотрывно находится на батарее с тех же самых дней. Комиссар батареи политрук Васильев вместе с Леоновичем воспитывал, обучал этот боевой коллектив. Блестящая сработанность зенитчиков проявилась при первых же встречах с врагами.

Однажды ночью «юнкерс» прошел вне зоны огня и исчез. Другой ночью, почти в тот же час, самолет оказался на том же курсе. Так он проходил над полем трижды.

Когда бомбардировщик в сопровождении второго самолета появился вновь, он был сбит с двух орудийных залпов. Сопровождавшему удалось уйти. Видимо, он долетел до своих, так как немцы решили уничтожить батарею.

В первый раз они попытались использовать для нападения на зенитчиков облачность. Низкие облака неслись над полем, когда слухачи и разведчики сообщили: «С запада пять бомбардировщиков «Дорнье»!»

Сплошная стена огня стала на пути налетчиков. Один самолет загорелся. Враг был отбит. А 11 августа над районом батареи пытались пройти 25 бомбардировщиков в сопровождении восьми «мессершмиттов». Зенитчики разрушили строй. Фашисты бросились врассыпную. Они ушли, но через короткое время изменили тактику: с запада шли четыре самолета, с юго-запада и северо-запада — по два.

На высоких скоростях и небольшой высоте самолеты шли штурмовать батарею. Леонович мгновенно перестроил тактику, развернул орудия, и бойцы открыли заградительный огонь, создав сплошное огневое кольцо вокруг позиции. По врагам строчили зенитные пулеметы. Ни один штурмовик не мог проникнуть через эту завесу.

Три вражеских самолета уничтожила батарея за короткое время своих боевых действий.

Прибористы и наводчики, заряжающие и командиры орудий, бойцы группы управления и группы разведки, направляемые командиром, — все действуют по железному [68] закону зенитчиков: не ошибаться, не медлить; меткость, сила и точность огня зависят от каждого.

...Батарея готовилась. Зенитчики осматривали орудия. Повар спешил побыстрее сварить щи. «До четырех ребятам надо успеть пообедать, — говорил он, — а потом начнется...»

Он не успел закончить фразу, как два «Мессершмитта-110» появились на горизонте. Боевая тревога. Самолеты пошли на батарею с пикирования. Орудия встретили врага точными залпами. «Мессершмитты» повернули и на огромной скорости стали уходить.

«Пытаются заставить нас замолчать. Не удастся!» — твердо сказал командир орудия Алексеев.

Вечером фашистские летчики появились снова. Батареи на прежнем месте уже не было. Она переменила позицию, по-прежнему оставаясь невидимой и грозной для врага».

Читаю расчету заметку вслух. Бойцы согласно кивают головами в тех местах, где говорится о том же, «как у нас», — о тщательной маскировке, о тактике фашистских летчиков, возвращающихся, чтобы подавить батарею (ведь сами совсем недавно такое же на себе испытали), о перемене позиции.

Из письма от 5 сентября

«Пишу третий день, никак не закончу. Снова сменили место, а вкапывание в землю отнимает очень много времени. Да еще сегодня «Боевой листок» надо было выпустить...

Пришла осень, засентябрило. Часто льет дождь — целыми днями и ночью. Стало холоднее. Мы выкопали себе на расчет земляночку, сделали печку. Только бы пожить здесь подольше. Говорят, не сегодня завтра поедем в баню. Я и забыл, когда мылись в последний раз — некогда все...

Теперь в моем орудийном расчете, кроме трех прежних бойцов, есть один старше меня на пятнадцать лет, а недавно прислали новичка, который моложе меня на два года, — славный парнишка, учился в ремесленном...»

Еще сообщил в этом письме, что переписываюсь с девушкой Таней — познакомился, когда стояли на последней мирной «точке». Она учится на курсах медицинских сестер и работает на заводе. Посылал, разумеется, всем родным и близким фронтовой привет. И ровным [69] счетом ничего не писал, по вполне понятными причинам и не желая пугать родителей, о самом главном — о положении на Ленинградском фронте.

А оно становилось день ото дня все тяжелее и напряженнее.

2 сентября на батарею пришла «Ленинградская правда». Ее передовая статья начиналась словами: «Враг у ворот Ленинграда! Грозная опасность нависла над городом».

В этот же день первый раз снизили нормы продажи хлеба гражданскому населению.

В ночь на 4 сентября в Ленинграде разорвались первые вражеские снаряды. Пятого обстрел повторился. Доставалось и нам. Чтобы обеспечивать «юнкерсам» беспрепятственный подход для бомбежки города и его рубежей обороны, штурмовая авиация противника стремилась подавить расположенные на подступах к Ленинграду зенитные батареи.

В том числе и нашу...

Из записи 6 сентября

«Вчера «мессершмитты» не давали отойти от орудия. А надо было рассчитывать на приборе таблицу заградительного огня. Да еще совершенно некстати приехал полковой «культфургон» с кинопередвижкой и парикмахером. Где показывать кино? Стали думать о шатре из брезента, но руки не дошли до этого — то и дело бегали по тревоге.

Выбрали паузу, чтобы пообедать, патефон покрутить. Есть хорошие пластинки, мне очень понравилась песенка «Мама» в исполнении Клавдии Шульжеико. Только поставили «Мой герой» Эдит Утесовой — налет! Видим, прямо на нас снижаются самолеты — три, шесть, много!.. Сквозь шум слышу команду: «По штурмовику!». Мое орудие стреляло мало — наводчик слишком медленно ловил цель.

Пролетев над нами на бреющем, «мессеры» ушли к аэродрому. Ну там их тоже зенитчики встретили. Говорят, два самолета сгорело. Разыскивали их останки. Один «Ме-110» командование записало на боевой счет нашей батареи — это уже пятый!..»

В тот же день мы впервые услышали залпы тяжелой артиллерии балтийских кораблей. Они били не по Финскому заливу — по суше. Снаряды с шелестом летели над головами, и бойцы тревожно переглядывались: [70]

«Неужели фронт совсем рядом, на расстоянии орудийного выстрела?»

С утра 7 сентября доносящийся до позиции грохот орудий усилился. Как стало известно потом, корабли Балтийского флота вели огонь по скоплению танков и пехоты противника в районе Красного Села <