Мальчик с бойцовым петухом

Уже появилась изморозь, и можно было услышать визгливые крики сорокопута. Желтые и белые хризантемы, которые сорняками цвели у дороги, начинали сморщиваться. В воздухе появилась какая-то унылость.

— …Дайте взглянуть. Разве это подходящее место для дома аристократа — на окраине города, в окружении разваливающихся лачуг простолюдинов?

Стоял солнечный октябрьский день, теплый, будто весенний, и Киёмори брел по Седьмой улице с письмом от своего отца к чиновнику из правительства Фудзивары Токинобу в Центральное хранилище, где тот служил. Прибыв туда, Киёмори узнал у младшего служащего, что названный господин совсем недавно отправился в Ведомство наук и образования, чтобы навести там некоторые справки. Получив совет поискать его в библиотеке, Киёмори пустился в путь к Ведомству, расположенному в нескольких шагах от Императорской академии и от Центрального хранилища. Однако там ему сказали, что Токинобу их уже покинул, правда, служащий не только осмелился сообщить, что пошел он домой, но даже дал адрес Токинобу на Седьмой дороге, поэтому Киёмори направил свои стопы туда.

Киёмори ужаснули грязные улицы и убожество тех мест, где он оказался. Ему не встречалось ничего, что напоминало бы особняк. Ни внушительных ворот, ни величественных строений, так гармонично сочетающих стиль династии Тан с исконной архитектурой, характерных для центральной части столицы, где веками располагались правительственные учреждения, дворцы знати и особняки сильных мира сего. Этот район на окраине столицы и кварталы за широкими дорогами немногим отличались от чистого поля с разрозненными поселениями, где оружейники, изготовители бумаги, дубильщики и красильщики следовали своему призванию. Последние осенние дожди затопили улицы, превратив их в речушки и ручейки, в которых уличные мальчишки ставили силки на бекасов или ловили карпов, разжиревших на выброшенных на дорогу экскрементах.

Киёмори остановился, чтобы оглядеться и понять, нельзя ли здесь навести справки, и увидел кучку возбужденных людей, собравшихся в круг.

С той стороны донеслось громкое кудахтанье — петушиный бой! Не успел Киёмори оглянуться, как сам очутился в толпе. С веранды ближнего дома, по-видимому принадлежавшего дрессировщику бойцовых петухов, его жена, пожилая женщина, и несколько детей вытягивали шеи, пытаясь увидеть происходящее. Несколько прохожих под давлением дрессировщика с жестоким лицом были вынуждены присутствовать в качестве свидетелей, а помощник дрессировщика стоял позади, держа корзину с бойцовым петухом. Молоденький парнишка вызывал дрессировщика, а тот громко торговался о сумме пари.

— Монеты — ничего, кроме монет! Низкая ставка не возместит мне повреждения, которые может получить моя птица! Я буду драться за деньги. Ты принес деньги, парень?

— Деньги при мне, — ответил мальчишка лет четырнадцати или пятнадцати на вид. Он был маленького роста, но адресованный дрессировщику смелый взгляд соответствовал вызывающему виду петуха, которого парнишка держал под рукой; он пренебрежительно улыбнулся дрессировщику, и на щеках у него появились ямочки. — Сколько? Сколько ты ставишь?

— Хорошо! Что скажешь на это? — предложил дрессировщик, отсчитав несколько монеток в маленькую корзинку, и мальчик бросил туда такое же количество денег.

— Готов? — Продолжая крепко держать вырывавшуюся птицу под рукой, парнишка присел на корточки, прикидывая расстояние от себя до петуха своего противника.

— Погоди, погоди! Еще есть желающие сделать ставки. Не будь таким нетерпеливым, мальчик. — Дрессировщик повернулся к зрителям и обошел каждого из них, насмешливо, полушутливо приговаривая: — Ну что же вы, это не развлечение — просто смотреть. А если поставить деньги — совсем чуть-чуть?

Сразу же стали звякать монеты. Только после этого появились судья и посредник. Оказалось, что довольно многие из зрителей решили поставить на птицу дрессировщика и лишь некоторые рискнули поддержать парнишку.

— Слушайте, я возмещу остальное за мальчика! — крикнул Киёмори. Он вытащил несколько монет. Их как раз хватило.

— Готовы? — подал сигнал судья.

В напряженном молчании взгляды всей толпы мгновенно притянуло к маленькому участку земли.

— Мальчик, как зовут твою птицу?

— Ее зовут Лев, дрессировщик. А вашу?

— Не знаешь? Это же Черный Бриллиант. Начинаем!

— Стойте! Судья подаст сигнал.

— Удивительно, ты ведешь себя как профессионал!

Обе птицы рвались вперед, вытянув шеи. Судья дал сигнал, и петухи наскочили друг на друга. Затрещала галька, и в воздух полетели окровавленные перья. Бой начался.

В кругу зрителей находился старик, не обращавший внимания на петушиный бой, зато с видимым наслаждением поглядывавший на лица зрителей. На нем были монашеские одежды и соломенные сандалии; он стоял, опершись подбородком на набалдашник посоха, поодаль дожидался сопровождавший его молодой слуга.

— Ах, настоятель из Тобы! — Киёмори пришел в смятение, поскольку петушиные бои запрещались, а настоятель к тому же осуждал любые азартные игры на улицах; он ни в коем случае не должен был это видеть, потому как часто бывал во дворце. Но Киёмори, беспокоившийся о собственных деньгах, не мог просто сбежать, вместо этого он попытался притаиться за своим соседом.

Громкий крик потряс окрестности. Бой закончился. Парнишка сгреб выигрыш, прижал к себе птицу и, слегка задев Киёмори, окрыленный, умчался прочь.

Ошеломленный Киёмори собирался продолжить свой путь, когда неожиданно услышал, как кто-то произнес его имя:

— Молодой человек! Киёмори из дома Хэйкэ, куда направляетесь?

— Ах, ваше преподобие!

В голосе настоятеля не слышалось и намека на укор.

— Ну разве не чудесно? Я также был уверен, что победит птица мальчика, и оказался прав.

Чувствуя чрезвычайное облегчение и набравшись смелости, Киёмори спросил:

— Ваше преподобие делало ставку на бой?

Настоятель искренне рассмеялся:

— Нет, для этого я слишком беден.

— Зато вы правильно угадали победителя.

— Едва ли меня можно назвать знатоком бойцовых петухов. У дрессировщика старая птица, совсем как я, а у того парня — молодая, как вы. Никаких сомнений насчет победителя не могло быть, но ваш выигрыш… Вас обманули.

— Все из-за вашего преподобия. Не будь вас здесь, я бы забрал деньги.

— Нет-нет, вы бы в любом случае проиграли. Неужели непонятно, что сей парнишка является сообщником дрессировщика? А может быть, и не важно, понимаете вы это или нет. А кстати, как поживает ваш отец? Я слышал, он ушел в отставку и живет затворником.

— Да, ваше преподобие. У него все хорошо. Ему неприятно, когда его впутывают в дворцовые интриги.

— Очень понимаю его чувства. Передайте ему, чтобы берег свое здоровье.

— Благодарю вас, — сказал Киёмори, собираясь уходить. — О, ваше преподобие, вы не знаете, проживает ли в этих местах Токинобу из Центрального хранилища?

— Вы имеете в виду того Токинобу, который прежде служил по Военному ведомству? Мальчик, — сказал настоятель, повернувшись к слуге, — ты знаешь?

Слуга ответил, что знает, и показал Киёмори путь по каналу вдоль Седьмой дороги до старого святилища бога врачевания. Особняк находится по другую сторону бамбуковой рощи на территории святилища, сказал он, добавив совершенно излишнюю деталь: названный Токинобу не только считался странным из-за своих тесных связей с домом Хэйкэ, но к тому же был беден; он считался кем-то вроде ученого, а значит, человеком с причудами, и плохо подходил Военному ведомству, и даже теперь в Центральном хранилище его считали весьма эксцентричным. Его особняк, заключил он свой рассказ, вполне вероятно, окажется чем-то удивительным.

— Гм… — задумался настоятель, — должен сказать, очень похоже на вашего отца. Таким образом существуют аристократы, похожие на вашего отца. Молодой человек, скажите вашему отцу, что в горах Тоганоо становится слишком холодно для меня, вскоре я перееду зимовать в свое жилище в Тобу и продолжу там заниматься живописью. Попросите его время от времени меня навещать. — И произнеся эти слова, настоятель повернулся и пошел своей дорогой.

Киёмори миновал бамбуковую рощу у святилища и очутился у плетеной ограды, тянувшейся, по всей видимости, вокруг всей территории. Обветшавшие ворота очень удивили Киёмори, потому что выглядели они крайне неприглядно даже по сравнению с воротами его собственного дома. Он даже боялся позвать привратника, чтобы шаткое сооружение не рухнуло от его крика. Впрочем, особой необходимости поднимать шум не было, так как Киёмори заметил в воротах достаточно широкую щель, через которую вполне можно проползти. Однако он все же решил сообщить о своем присутствии обычным способом и несколько раз громко крикнул. Скоро с противоположной стороны послышались шаги. Петли ворот заскрипели и застонали, сопротивляясь тому, кто с большим трудом пытался их приоткрыть, и внезапно между створками возникло мальчишеское лицо.

— О? — Сорванец уставился на Киёмори, округлив глаза.

Лицо Киёмори озарилось дружелюбной улыбкой узнавания. Они с ним встречались совсем недавно. Но мальчик внезапно оставил Киёмори и в сильном возбуждении, стуча сандалиями, исчез.

Ключ, бивший на территории святилища бога врачевания, протекал по искусственному руслу под стеной, огораживавшей владения, и далее через двор. Наподобие шелка, он петлял и струился через сад, мимо восточного крыла особняка Токинобу, вокруг рощицы и через бамбуковую чащу, пока не исчезал наконец под стеной с другой стороны участка. Особняк этот, по-видимому, в прошлом принадлежал императору, о чем свидетельствовало его пышное природное обрамление. Главное здание и оба крыла особняка находились, однако, в столь плохом состоянии, какое редко встретишь даже за пределами столицы. Но сад заботливо сохраняли во всем его прежнем изяществе, что соответствовало натуре его последнего владельца. Каждый клочок сада выглядел аккуратно и чисто.

Никого не дождавшись, даже младшего слуги, Киёмори заглянул внутрь и в нижней части сада заметил двух молоденьких девушек, стиравших одежду в ручье. Они закатали длинные рукава, а подолы верхнего кимоно подоткнули вверх, открыв белые лодыжки. Он не сомневался, что девушки приходились хозяину дочерьми, и вдруг обрадовался поручению, которое привело его сюда.

Если они были сестрами, значит, тот мальчик доводился им братом. Младшая из девушек все еще носила волосы по-детски — уложенные узлом на затылке; Киёмори заинтересовало, сколько лет могло быть другой сестре.

Они красили нитки, чтобы затем соткать материю. Поблизости стоял красильный чан, и длинные мотки шелка сушились, привязанные с одной стороны к перилам дома, а с другой — к темно-красному клену. Он сомневался, как к ним следовало обращаться, и боялся их испугать, но младшая из девушек внезапно подняла голову и увидела его. Она что-то прошептала на ухо другой; обе вскочили на ноги и, побросав все, что было в руках, унеслись в направлении одного из крыльев дома.

Хотя Киёмори и остался один в компании птиц, плававших в ручье, он не почувствовал раздражения, а решил воспользоваться удобным случаем, чтобы помыть в потоке руки.

— А, Киёмори, как поживаете? Входите, входите, — произнес знакомый голос, который он много раз слышал в собственном доме.

Киёмори низко поклонился в направлении крытой галереи, откуда донесся голос.

Когда Токинобу проводил его в комнату, скудно обставленную, но безукоризненно чистую, Киёмори передал ему письмо от отца.

— А, спасибо, — сказал Токинобу, взяв письмо с таким видом, словно уже знал его содержание. — Вы впервые здесь?

Киёмори скрупулезно отвечал на вопросы Токинобу с тем же чувством, которое испытывал на экзамене в академии. В разговоре, который вел Токинобу, проявлялась не столько педантичность его манер, сколько поглощенность мыслями о старшей дочери. Киёмори смотрел на всклоченную бороду и большой орлиный нос Токинобу с неприязнью, но мысли его блуждали, занятые чарующими образами увиденных у ручья девушек. Очень скоро он понял, что его принимают с гостеприимством, которого вряд ли заслуживал простой гонец. Подали сакэ и внесли подносы с едой. Несмотря на свои грубые манеры, Киёмори мог быть очень чувствительным и реагировать так же чутко, как арфа на малейшее движение воздуха. Он обычно выглядел довольно замкнутым, но не из потребности быть осторожным, а потому что по своей природе предпочитал откладывать суждения на потом. Сейчас же он устроился поудобнее на подушке, отбросив обычную скованность, и непринужденно пил сакэ, предоставив хозяину возможность наблюдать за своим молодым гостем, а сам пытался для себя уяснить, красива дочь Токинобу или нет. Время от времени она появлялась, а затем исчезала, словно дразня; и наконец вошла и села рядом с отцом. Она выглядела зрелой девушкой, хоть и не красавицей, но с белой кожей и овальным лицом. Киёмори с облегчением также отметил, что ее нос вовсе не был орлиным, как у ее отца. Очевидно, она являлась любимой дочкой.

— Это Токико, старшая из тех двух девушек, которых вы видели в саду, — сказал Токинобу, представляя ее. — А младшая, Сигэко, еще ребенок, и вряд ли выйдет, даже если я ее позову. — Хотя он сердечно улыбался, усталость и возраст были заметны в глазах, заблестевших под действием сакэ. Он начал вспоминать о матери Токико, чья смерть заставила его, как и Тадамори, в одиночестве воспитывать своих детей. Когда сакэ развязало ему язык, Токинобу слезливо признал, что не смог прийти в согласие с этим миром и ему не удалось дать дочерям обычные радости беспечного детства. Непроизвольно бросив взгляд на Токико, он добавил: — Ей девятнадцать лет, почти двадцать, а она все еще с трудом способна вымолвить слово перед гостями.

Девятнадцать! Киёмори пришел в смятение. Она же старая! Но ее затянувшееся девичество, подумал он затем, нельзя ставить ей в вину, потому что ответственность за это в какой-то степени лежит на его отце Тадамори. Он подумал о неослабной враждебности придворных. Они несколько лет плели интриги, чтобы вытеснить Тадамори с его привилегированной должности, пока неудача с задержанием Морито не предоставила им долгожданный шанс с позором выгнать его из дворца.

Токинобу был косвенно вовлечен на стороне Тадамори в несчастливые отношения отца с дворцовыми придворными, и роль, которую он сыграл, неблагоприятно повлияла на него и его дочерей. Их детство во многих отношениях походило на детство Киёмори, и теперь он понял, в каком существенном долгу находится отец перед Токинобу.

Чтобы понять обстоятельства, приведшие к уходу Тадамори из дворца, необходимо вернуться к марту 1131 года, когда Киёмори было тринадцать лет. В то время завершилось возведение великолепного храма Сандзю-Сангэн-До с тысячью изображений Будды, и вся столица участвовала в тщательно продуманной церемонии освящения. По такому случаю прежний император Тоба не только пожаловал Тадамори новые владения, но и возвел его в придворный ранг, что считалось беспрецедентной честью для воина. Это решение настолько оскорбило придворную знать, что они сговорились убить Тадамори в ночь пиршества во дворце, на котором он должен был присутствовать.

Анонимное письмо, подброшенное в дом Тадамори накануне пиршества, предупредило о покушении на его жизнь. Прочтя письмо, Тадамори хладнокровно улыбнулся и сказал, что встретит испытание как подобает воину, и в ночь пиршества явился во дворец с мечом. Там, на глазах у подозрительных придворных, он вытащил клинок и прижал лезвие к пучку своих волос. Сталь, сверкнув как лед в свете мерцавших светильников, наполнила опасениями души наблюдавших за ним придворных. Главный министр, проходивший тогда же по одной из открытых галерей дворца, заметил две подозрительные фигуры в полном вооружении, сидевшие в углу внутреннего двора, и окликнул их; скоро появился офицер шестого ранга с намерением разобраться со злоумышленниками, и они ему ответили:

— Мы верные слуги Тадамори из дома Хэйкэ. Нас предупредили, что нашему господину может быть причинено зло.

Придворные, быстро узнавшие о происшествии, пришли в смятение. На следующий день вместе с министром они потребовали наказать Тадамори за появление во дворце вооруженным и в сопровождении воинов. Озадаченный прежний император вызвал Тадамори для объяснения. Выразив, как подобало, сожаление, Тадамори спокойно вынул меч из ножен и показал, что лезвие оружия — просто бамбук, покрашенный серебристой краской. Его слуги, сказал он, всего лишь действовали так, как должны действовать верные вассалы по отношению к своему господину. Император похвалил отца Киёмори за мудрость, но придворные все более и более тревожились при каждом признаке хорошего отношения правителя к Тадамори, а когда узнали, кто предупредил его об их заговоре, вытеснили Токинобу из дворца. И этот несчастный, который и тогда находился в почтенных годах, вскоре обнаружил, что все возможности для его продвижения закрыты.

— Осторожнее, еще лужа! — возбужденно крикнул юный Токитада, указывая пылающим факелом под ноги Киёмори, когда они ощупью пробирались в обход бамбуковой рощи.

Киёмори был пьян, еле на ногах держался. Хотя он утверждал, что без проблем найдет дорогу домой, но Токинобу в этом сомневался и по настоянию Токико послал мальчика проводить Киёмори до пешеходной дорожки на Седьмой улице.

Когда Киёмори собрался уходить, Токико совсем не думала удаляться в свою комнату; она болтала и смеялась, и Киёмори чувствовал нежность взглядов, которые девушка бросала на него. Но, увы, ей было девятнадцать! Это мешало ему, скорее она казалась ему старшей сестрой. Не от того ли, что он сравнивал ее с Рурико? Тем не менее он решил сообщить отцу, что внешностью и нравом Токико вполне ему понравилась. А вот кто действительно увлек его воображение, так это Токитада, шестнадцатилетний брат Токико.

— Эй, Лев, — насмешливо окликнул его Киёмори.

Весело размахивая факелом во все стороны, Токитада отозвался:

— Что тебе, слуга?

— Не слуга, а молодой воин.

— Молодой воин — это слуга-переросток!

— Так что же, юный весельчак, не тебя ли я видел на улице среди участников запрещенного петушиного боя?

— А ты поставил на меня деньги! Значит, тоже виновен!

— Сдаюсь, сдаюсь, — запротестовал Киёмори. — Дай руку — вот уже дорожка — залог дружбы на всю жизнь!

Порывистый зимний ветер с Северных гор немилосердно гнал перед ними опавшие листья, швырял их на жалкие лачуги, которые Киёмори видел днем. Гонимый и сгибаемый ветром, Киёмори исчезал в ночи, а маленькая фигурка на пешеходной дорожке махала ему факелом.

У сыновей Тадамори существовал обычай — каждое утро являться к отцу и официально с ним здороваться. Даже Норимори, самый младший, был здесь, чтобы услышать от отца приветствие, как всегда подчеркнуто учтивое и серьезное. Тадамори также обычно произносил несколько ободряющих слов для своих лишенных матери сыновей, а они относились к этому ритуалу примерно с таким же чувством, как к ежедневному восходу солнца.

Киёмори пересказывал события прошедшего дня:

— Я не обнаружил достопочтенного Токинобу в Центральном хранилище и поэтому направился к нему домой. Я столкнулся с некоторыми трудностями при поиске дороги в этом районе, и мне едва удалось его найти. Он вел себя крайне гостеприимно, и я покинул его в очень поздний час и принес от него вам привет. Ответа на ваше письмо Токинобу не передавал.

Затем Киёмори перешел к эпизоду встречи с Тобой Содзё.

— Таким образом, настоятель, кажется, удовлетворен рисованием… Он принадлежит к знатному роду и, если бы хотел, мог отличиться среди себе подобных, — задумчиво проговорил Тадамори, втайне стыдившийся своей бездеятельности в настоящее время.

— Такова его сущность, он совершенно исключительный человек, — кратко отозвался Киёмори, ему замечание отца показалось совсем не к месту, он был уверен, что тот будет расспрашивать о Токинобу и его дочери Токико. Но вопреки его ожиданиям, он даже не затронул вопрос о браке. Вместо этого отец произнес:

— И кстати, я слышал, что его величество скоро отправляется на богомолье в храм Анракудзюин.

— Да, его величество выезжает утром пятнадцатого октября на освящение Большого зала. Я слышал, он проведет в Приюте отшельника в Такэде две или три ночи, — ответил Киёмори.

— Наверное, ты будешь занят по Ведомству стражи. Я уверен, что после моей отставки ты не пренебрегаешь своими обязанностями, и надеюсь, стараешься вдвойне, служа его величеству.

— Так и есть, отец, но воины недовольны. Теперь они пользуются вами как предлогом для проявления своего негодования. Они не забыли, как двор обошелся с Ёсииэ из дома Гэндзи, который провел несколько лет подавляя восстания на северо-востоке. Хотя ему сопутствовала удача, верховный совет постановил, что эту кампанию Ёсииэ предпринял исключительно по собственной инициативе, и отказался возместить ему затраты, и поэтому Ёсииэ был вынужден продать дом и земли; даже после этого он едва смог заплатить своим воинам. Кому, как не вам, отец, знать, что ваша последняя кампания — блестящая, между прочим, — была вознаграждена настолько скудно, что денег еле-еле хватило для раздачи нашим вассалам. Отсюда все и проистекает — та же самая наша бедность.

— Такова судьба воина.

— А разве справедливо, что аристократы отказывают воину во всех привилегиях и следят, чтобы он навсегда оставался под их игом? Таково их намерение, это нам известно, но каждый воин озабочен своим будущим.

— Все это не важно, ведь мы служим не им, а его величеству.

— Но они обладают правом распоряжаться нашей жизнью и смертью и могут действовать от имени трона, которому тоже служат. Мы не можем напрямую обращаться к его величеству. Что же в таком случае нам делать? Вот почему воины впали в уныние. Вы должны в конце концов вернуться во дворец.

— Время еще не пришло. Сейчас, без меня, они лучше обеспечены.

— Говорят, что Тамэёси из дома Гэндзи, бывший какое-то время в немилости, снова в фаворе во дворце. По слухам, за него перед его величеством хлопотал министр Ёринага. Все эти толки тревожат.

— Хэйта, ты опоздаешь. Нужно пораньше являться на службу. И помни, тебе еще предстоит паломничество.

— Простите, если я вас обидел, — сказал Киёмори, почувствовав, что вызвал недовольство у отца, но вместе с тем он заметил в нем твердость и целеустремленность, которой ему раньше недоставало.

Дворец отшельника в Такэде, к югу от столицы, был любимым приютом прежнего императора Тобы, который находил вид через реки Камо и Кацура настолько привлекательным, что приказал возвести там храм Анракудзюин. Когда стало приближаться время его освящения, император выразил желание построить там рядом с храмом трехъярусную пагоду и пригласил отошедшего от активной придворной жизни Накамикадо Иэнари принять участие в принесении этого дара богам, поручив ему составить проект пагоды и руководить строительством.

Нескончаемая цепочка карет аристократов, процессии священнослужителей в торжественных облачениях и толпы любопытных зевак со всей округи направились к храму, туда же за милостыней, как мухи, слетались нищие. Многочисленная стража была расставлена вдоль дороги, а на берегах рек вокруг селения Такэда и повсюду в местах привалов небо по ночам освещали огромные костры.

Пребывание прежнего императора продолжалось два дня. Ближе к вечеру второго дня полил холодный дождь, и окрестности храма, заполненные народом, странным образом опустели. Большой зал вырисовывался в темноте во всем своем великолепии, призрачно мерцавший в отраженном свете массы бивачных костров.

Стражники наконец-то собрались во временных укрытиях на поздний ужин. Еще накануне каждому выдали долю императорского сакэ, но все были чересчур заняты и раньше не могли его попробовать. Некоторые сушили у огня походные кимоно, другие уже сняли доспехи и принялись за еду.

Один из стражников заметил:

— Возможно, это просто слухи, но Ватару из дома Гэндзи не явился на освящение.

— Ватару? О, муж Кэса-Годзэн. Что с ним сталось?

— Г-м-м… Как раз перед нашим выступлением он внезапно пришел просить отпуск у министра Ёринаги, а тот, видимо, убеждал его пересмотреть решение, но Ватару вручил прошение об отставке дворцовому помощнику, и с тех пор в столице его не видели.

— Ох, что же это значит?

— Вне всякого сомнения, охваченный ненавистью к Морито, убившему Кэса-Годзэн, он отправился его искать, чтобы отомстить. Он не мог более выносить, что на него указывали, как на мужа убитой женщины.

— Едва ли можно порицать Ватару за его чувства. Но нельзя сказать, когда будет найден Морито. Мне все-таки кажется, что он обречен грешить и прожить свой срок, мучаясь угрызениями совести.

— Говорят, его видели в горах Такао или рядом с Кумано. На самом деле таких рассказов я слышал много, поэтому он должен быть жив.

Пока стражники беседовали таким образом, сияние огней между деревьев у дальней стороны дворца говорило, что окружение прежнего императора — придворные, высшее монашество и дамы — вероятно, коротало время за поэтическим соревнованием; из покоев императора, однако, не доносилось звуков музыки; вокруг них лежала темнота, и лишь струи дождя казались светлее.

— Здесь ли Ёсикиё? Кто-нибудь видел Ёсикиё? — Из ночи внезапно вынырнуло озабоченное лицо Киёмори с округлившимися глазами. Несколько стражников звали его, убеждали задержаться и выпить с ними сакэ, но Киёмори покачал головой и встревоженно продолжал: — Сейчас нет времени. Хоть это и не точно, но я слышал, что один из вассалов Ёсикиё в полдень взят под стражу Полицейского ведомства. За какую-то драку на улице, у ворот Расёмон. Я только что услышал об этом и боюсь, Ёсикиё еще не знает. Не могу его найти, но если кто-либо из вас знает, где он, передайте все это ему.

Хотя Киёмори недолюбливали придворные из дворца, но искреннее, сердечное отношение к друзьям по оружию сделало его популярным среди стражников, и в такие моменты, как этот, они просто рвались ему на помощь.

— Что! У ворот Расёмон? Его ждут неприятности. Чем скорее он узнает, тем лучше.

Обеспокоенность Киёмори заразила всех остальных, и стражники вскочили на ноги. Четверо или пятеро из них поспешили под дождем в различных направлениях.

Глава 7.

Воин прощается

Ёсикиё никак не могли найти. В выделенных стражникам домах его не было. Кто-то предположил, что неожиданные задания могли задержать его в свите господина Токудайдзи. Один из стражников спросил:

— Его все еще не нашли? Интересно, что его задерживает.

— Вы уверены, что Ёсикиё слышал о случившемся? Само собой, он не такой трус и не бросит вассала в беде!

— Будет лучше, ежели мы дадим ему знать.

Стражники топтались на месте, озабоченные и озадаченные, едва попробовавшие выданного им сакэ и раздраженные тем, что Ёсикиё никак не появляется. Они с нетерпением ждали, когда все разъяснится.

— Что бы ни случилось, но заставить людей Тамэёси освободить его будет ох как непросто… Что Ёсикиё может сделать?

Люди устали, и некоторые, несмотря на тревогу, уже заснули, другие дремали, а оставшиеся были одурманены сакэ.

Наконец Ёсикиё показался у одного из домиков, поздоровался и сообщил:

— Я доставил вам много хлопот, но теперь уезжаю. Собираюсь вернуться к рассвету, в крайнем случае присоединюсь к вам на обратном пути. Не беспокойтесь обо мне.

Ёсикиё был в одеждах для верховой езды и держал на поводу лошадь. Сопровождал его лишь один парнишка с горящим факелом в руке.

Охранники весьма удивились спокойствию Ёсикиё. Воин — к тому же талантливый сочинитель стихов — и так себя ведет в критический момент, подразумевали их изумленные взгляды.

Киёмори начал увещевать Ёсикиё за его безрассудство. Понимает ли он, вопрошал Киёмори, что от Тамэёси, прежнего начальника стражи дома Гэндзи, не дождешься добрых слов о воинах, сменивших во дворце его людей? Он — злейший их враг, всегда готовый воспользоваться оплошностью стражников дома Хэйкэ. Ёсикиё стоит сначала очень хорошо подумать. Злая воля Тамэёси всем известна, и невозможно предсказать, какие западни заготовил он для Ёсикиё. Одному ехать опасно, они все должны поехать с ним в качестве стражи и быть готовы на силу ответить силой.

— Все сюда, — вскричал Киёмори, — мы поедем с Ёсикиё и спасем его вассала!

Несколько человек крикнули: «Вот здорово!» — и стали шумно собираться вместе, с наслаждением смакуя мысль о перепалке, и жаждали крови. Около двадцати воинов окружали теперь Ёсикиё, непрестанно выкрикивая:

— Марш вперед! Марш вперед!

Ёсикиё не двинулся с места, но выбросил руки в их сторону, чтобы удержать.

— Подождите, вы ведете себя как дети по пустяковому поводу. Не забудьте, у каждого из вас есть здесь свои обязанности, и нам не нужны беспорядки во время торжеств. Так как мой гонец послужил причиной этих волнений, мне одному следует ехать на переговоры о нем. Просто делайте вид, будто ничего не случилось.

Успокоив стражников, Ёсикиё резко отвернулся от Киёмори, словно его раздражала вся эта суматоха, и, приказав своему юному конюху держать факел повыше, пришпорил лошадь и исчез в темноте под дождем.

Ранее в тот же день Ёсикиё послал своего доверенного слугу Гэнго отвезти несколько стихотворений некоторым дамам, служившим у госпожи Тайкэнмон, матери императора и бывшей супруги экс-императора Тобы. Госпожа Бифукумон, ради которой Тоба расстался с госпожой Тайкэнмон, сопровождала Тобу во время обряда освящения храма, и Ёсикиё, принадлежавший к свите императора, не мог не вспомнить, что госпожа Тайкэнмон проживала теперь одиноко и друзья навещали ее редко. Тогда он собрал несколько стихотворений, написанных им за урожайное двухдневное путешествие, адресовал их различным знакомым поэтессам из окружения госпожи Тайкэнмон и послал их с Гэнго в столицу. Попал ли Гэнго в переделку на пути в столицу или возвращаясь обратно, для Ёсикиё было несущественно — мысли его, как стрелы, устремились в усадьбу Тамэёси. Хотя Киёмори и другие стражники посчитали Ёсикиё слишком безмятежным, он очень хорошо знал репутацию человека, с которым собирался встретиться. Гэнго, самый любимый его вассал, оказался в опасности, и, если бы понадобилось, он был готов отдать за него жизнь. Воин подгонял лошадь и возносил молитвы, чтобы успеть прежде, чем Гэнго будет причинен какой-либо вред.

Почти наступила полночь, и дождь кончился. Луна мерцала сквозь облачную вуаль и таинственно сияла на крыше усадьбы и призрачных воротах. Готовившийся отправиться на покой Тамэёси услышал громкие удары в ворота и сердитое ворчание ночного сторожа. Тамэёси собственной персоной вышел узнать, что случилось, обнаружил Ёсикиё, проводил его в комнату, выходящую во внутренний двор, и там, при пляшущем свете фонаря, выслушал его рассказ.

Ёсикиё нашел, что Тамэёси совсем не такой страшный человек, каким его представляли людские толки. Обстоятельства сложились против него, и Тамэёси, внук знаменитого вождя, являлся всего лишь главой воинского дома. Тамэёси из дома Гэндзи было сорок лет с небольшим. Он имел приятные манеры и склонность уступать разумным доводам.

— Разумеется, я отлично вас понимаю. Я немедленно разберусь в существе этого дела. В настоящее время слишком много говорят о стычках между моими людьми и воинами стражи. Если ваш гонец задержан без причины, его освободят без промедления. Эй, там, Ёситомо! — крикнул Тамэёси через двор в направлении комнаты, находившейся с другой стороны. Ёситомо, старший его сын, явился очень скоро, сел на колени на веранде, на почтительном расстоянии, и учтиво спросил, что угодно. Ёсикиё посмотрел на юношу одобрительно — молодец, хороший сын!

Обменявшись с отцом несколькими словами, Ёситомо отправился собрать вассалов и слуг и допросить их; через краткий промежуток времени он появился снова и опустился на колени снаружи, в саду.

— Я привел гонца достопочтенного Ёсикиё и одного из наших воинов, задержавших его.

У Гэнго распухло лицо, будто его сильно избили. Он не ожидал увидеть своего господина и залился слезами.

— Чей ты пленник? — спросил Тамэёси.

— Вашего сына, достопочтенного Ёсикаты.

— Причина твоего ареста?

Ёситомо ответил вместо пленника, объяснив, что произошло около полудня сего дня. Гэнго, рассказывал он, был остановлен у ворот Расёмон и допрошен воинами Ёсикаты из-за того, что нес, как казалось, официальный документ. Гэнго отказался отдать свиток, утверждая, что он послан некоторыми дамами к его хозяину, и добавил, что воины ни в коем случае не прочитают этот текст.

— И тогда?

Ёситомо продолжал:

— Как мне сообщили, Юигоро выхватил свиток у Гэнго и стал его топтать, а Гэнго в ярости на него набросился, крича, что оскорблен не он, а его господин. Другие воины, находившиеся у ворот Расёмон, накинулись на Гэнго, основательно его отделали и посадили за решетку.

— Так. Позвать Ёсикату, — приказал Тамэёси.

Скоро явился юноша лет двадцати, не более того. Тамэёси отчитал его за дурное поведение воинов, находившихся при исполнении своих обязанностей, а когда кончил говорить, внезапно поднялся и ударил сына ногой, и тот свалился с веранды в сад. Тогда, повернувшись к Ёсикиё, Тамэёси сказал:

— Теперь я предоставляю вам разобраться по вашему желанию с моим воином. За все случившееся я виню себя и сам явлюсь во дворец госпожи Тайкэнмон принести извинения. Я глубоко сожалею о происшедшем с вашим вассалом. Все это чрезвычайно прискорбно, и я прошу вас не держать на меня зла, а попытаться забыть это недоразумение.

Удивленный и успокоенный таким непредвиденным разрешением дела, Ёсикиё просил Тамэёси быть снисходительным с Ёсикатой и его воином, а затем вместе с Гэнго покинул усадьбу, в которой он рассчитывал встретиться с наихудшим.

Нельзя отрицать, Тамэёси произошел из выдающегося рода, восхищенно думал Ёсикиё, такой воспитанности, как у него, не найдешь у простых воинов. Однако его упорно преследовали дурные предчувствия. Тамэёси выжидает подходящего момента; очевидно, этот человек не забыл, какие унижения всю жизнь терпел от аристократов его дед, и Тамэёси сурово ждал своего шанса отомстить.

Вокруг Ёсикиё лежала столица, погруженная в сон. Луна невозмутимо плыла, прячась иногда в завесе облаков. И хотя не слышно было погребального пения, он не сомневался, что это спокойствие продлится недолго.

— Итак, ты женишься на ней? — спросил Тадамори сына, а тот густо покраснел, услышав подобный вопрос, и ответил только:

— Ох…

Других слов не понадобилось — эти двое понимали друг друга очень хорошо.

Три ночи подряд, как того требовал обычай, Киёмори тайно пробирался в усадьбу рядом со святилищем бога врачевания, чтобы добиваться руки своей будущей жены. Переполненный радостью, невзирая на холод, щипавший уши, шагал он по промокшим дорогам. В усадьбе царила темнота, все погрузилось в сон, лишь один слабый огонек за поднятой занавеской комнаты Токико струил свет в ночь. Для Киёмори он символизировал любовь, манил его с самого края вселенной, наполнял видениями, более волнующими, чем самые пылкие его сны. И для тех двоих, расстававшихся на рассвете, что-то более глубокое, чем страсть, казалось, до неузнаваемости преображало пение петухов или покрытые инеем сучья деревьев, и весь мир растворялся в поэзии.

В привычных обстоятельствах Токико как невеста Киёмори переехала бы в его дом в Имадэгаву, но в данном случае молодые стали жить в более просторной усадьбе Токинобу. Друзья обеих семей согласились, что союз между бедным домом воинов и обедневшим аристократом был чрезвычайно уместен.

Киёмори и Токико поженились в декабре того же года.

Чтобы внести свой вклад в свадебное торжество, Токитада зарезал и ощипал своего боевого петуха-победителя, которого долго скрывал от родителя, и преподнес его Киёмори.

— Что такое? Ты зарезал на ужин своего драгоценного петуха?

Токитада лишь ухмыльнулся.