Речь присяжного поверенного В. Н. Языкова в защиту князя Оболенского

Господа присяжные заседатели! Я выслушал речь второго представителя обвинительной власти, направленную, главным образом, к обвинению князя Оболенского. Против нее-то я сначала и представлю свои возражения и скажу, что тон и направление самой речи не могут быть объяснены требованиями существа дела, а были направлены единственно к тому, чтобы представить подсудимого в возможно более непривлекательном виде. Вся первая часть речи прокурора была преисполнена украшений, которыми прикрывалась бедность содержания обвинения. Представитель обвинительной власти слегка только коснулся судебного следствия, забыл об экспертизе, ссылался на законы, но делал попытки, по моему мнению, не совсем верные. Он два часа посвятил обвинению, которое касалось нравственной личности подсудимого и было направлено исключительно к глумлению над ним. Но, по моему мнению, позо-{564}рить человека еще не значит обвинять. Я позволю себе разобрать цветы или, скорее сказать, тернии этого красноречия и показать вам, что кроется за ними.

Представитель прокурорского надзора начал свою речь с того положения, что напрасно обвиняемый оправдывается законом, что он по закону не прав, и видел как бы дерзость со стороны обвиняемого, что он неверно сослался на закон. Но представитель прокурорского надзора делает ссылку на закон, да не на тот. Он не упоминает вам о том, что обвиняемый князь Оболенский— частный человек, что он не служит, не принадлежит к составу банка и что таким образом известный закон, который относится к служащим, не может быть применим к нему, как к частному лицу. Между тем это вопрос огромной важности. Что такое служебный подлог? Ложные сведения, включенные в какой-либо документ лицом, находящимся на службе, будут служебным подлогом, ложные же сведения, включенные в правильно составленный документ, для частного лица не составляют преступления подлога. Если представителем обвинительной власти была сделана ссылка на закон, направленная к обвинению обвиняемого в дерзости, в заведомо ложной ссылке на закон, то он не прав. Закон против прокурора, так как князь Оболенский — не служащий, не поверенный банка, а постороннее лицо. Между тем впечатление сделано. Обвиняемый имеет вид говорящего заведомую неправду.

Второе впечатление направлено было исключительно к подрыву нравственного доверия к человеку, пользовавшемуся до суда хорошим положением в свете. Князь Оболенский был с рождения и богат, и счастлив. В 34 года он имел видный чин, был близок ко двору, был лично известен покойному Государю Императору, служил более 10 лет предводителем дворянства; у него было прошлое, которым он имел основание гордиться и которое невольно вызывало сострадание к его настоящему положению. Это сострадание нужно было подорвать. Чем? Насмешкой. Смех, конечно, орудие могущественное. Как же удобнее посмеяться над обвиняемым? И вот создается выражение «патриотический подрядчик». Первую часть речи представитель обвинения закончил тем, что он высказал: «В следующей части речи я вас познакомлю с человеком, который из патриотизма предпринимал сухарные подряды». Между тем, заметьте, эти слова: «патриотический подрядчик» были произнесены не князем Оболенским и не его защитой, а свидетелем. Это слово нечаянно вырвалось в самом конце у свидетеля, которого само обвинение лишает всякого доверия. Свидетеля спрашивали, как был выполнен подряд, хорошо ли? И свидетель отвечал, что хорошо и настолько добросовестно, что он считал выполнение подряда князя Оболенского патриотическим делом. Но слова эти так и следовало бы оставить на ответственности свидетеля. Притом, вопрос, как понимал их свидетель? Может быть, лишь так, что солдаты не были окормлены гнилыми сухарями и что вообще по подряду не делалось того, чем прославились другие подрядчики. Итак, сравнение без всякого основания сделано, и впечатление получено. Начинается игра словами «патриотический подряд», «патриотический сухарь». Далее, князь Оболенский не был никогда интендантом; интенданты заслужили нехорошую славу в прошлую войну, но князь Оболенский имел касательство к подрядам, отчего не называть его интендан-{565}том и не приурочить его к интендантству. И вот читаются депеши и письма, касающиеся Сестрорецкого завода, подряда на ружья. Обвинение утверждает, что подряд был принят в 18 рублях и говорит, что таким образом 6 или 7 рублей взято барыша на ружье. Но о подряде на ружья нигде ни слова нет, и князь Оболенский этого подряда не принимал и никаких барышей не имел. Затем, говорилось о сухарях пшеничных в Варшаве. Князь возражал, что сухари в Варшаве были пшеничные, прокурор говорит, что нет. Но разве князь Оболенский обвиняется в недоброкачественном исполнении подряда, взятого в Варшаве, которого он, кстати сказать, никогда не брал? Между тем целая часть речи представителя прокурорского надзора была посвящена именно разговорам о Сестрорецком заводе, о сухарях и заканчивалась игрой на словах «патриотизм и сухари».

Но и этого мало. Нужно представить обвиняемого человеком коварным. Представитель прокурорского надзора говорит, что князь Оболенский без всякого основания очернил здесь перед вами свидетеля Вейденгаммера, который, по-видимому, составлял один из столпов обвинения, и потому прокурор принял его под свою защиту. Обвинитель говорил много о том, что свидетель — отсутствующий и не мог себя сам защищать, упомянул он о том, что выражения князя Оболенского о Вейденгаммере могут отразиться печально на участи самого обвиняемого. Кто же такой этот Вейденгаммер? Это человек, в течение нескольких лет близко стоявший к князю Оболенскому, знавший, быть может, его тайны, его семейное положение, пользовавшийся его доверием и имевший от него полнейшую законную доверенность. Этот человек имел бы право по закону прийти в суд и сказать: «Я ничего не знаю в таких делах, которые мне известны лишь в силу доверенности». Но человек этот, из бедняка сделанный князем Оболенским богатым, им же облагодетельствованный, выливает целое море обвинений против бывшего своего доверителя, которому он был всегда обязан. Говорил он сам по себе неправду и говорил ее о человеке, облагодетельствовавшем его. Князь Оболенский принимает на себя всю тяжесть того заключения, которое высказал здесь свидетель Зарин, служивший у него в конторе. Зарин — человек известный, человек почтенный, и он возмущен тем, что видел. Он не отступает от своих слов и готов здесь на суде подтвердить, что это правда. Но это все ставится в вину самому князю Оболенскому, и чтобы опозорить его, говорят, что это свидетель защиты. Я не могу так смотреть на свидетелей защиты, как смотрит представитель прокурорского надзора и, вообще, полагаю, что свидетелей нельзя сторонам опорочивать только потому, что они вызваны противоположной стороной — обвиняемым или защитой. Важно внутреннее значение свидетельских показаний. Но недостаточно было представить князя Оболенского недобросовестным подрядчиком, выставить его коварным человеком, нужно еще обвинять его и в мошенничестве, хотя в обвинительном акте не говорится о мошенничестве и к такому обвинению защита не готовилась, да оно, впрочем, и не предъявляется, а о нем говорится так, кстати. В обвинительном акте действительно упоминаются известные факты, касающиеся риго-тукумских акций, но чтобы эти факты подводились под понятие растраты и чтобы там содержалось слово {566} «растратчик», которое произнес здесь прокурор, относя его к обвиняемому Оболенскому, защита не ожидала.

Признаюсь, если вас будут обвинять в одном преступлении и к нему будут пристегивать другое, чтобы усилить первое, недостаточно сильное для достижения желаемого результата, то это явно будет идти вразрез с правосудием, даже будет в ущерб правосудию, будет искажать истину, а не разъяснять ее. Это предисловие касается эпизода с риго-тукумскими акциями. Самое тяжелое время Кронштадтского банка было в декабре 1878 года. Некто Шапиро обратился к Шеньяну с просьбой реализовать акции Риго-Тукумской железной дороги. Какие между ними были условия по этому предмету, это по делу осталось неизвестным. Шеньян, в свою очередь, обратился с просьбой к князю Оболенскому о реализации тех же акций. Князь Оболенский сам их не реализует, но поручает это Вейденгаммеру. Для этого при деле имеется целый ряд депеш и писем, касающихся этих акций. С половины декабря Вейденгаммер пишет и телеграфирует Шеньяну. 31 декабря 1878 г. выданы с акциями расписки Вейденгаммером и сами акции закладываются Вейденгаммером 3 января 1879 года; суммы, вырученные за них, входят в общую сумму, о которой месячные отчеты посылаются Шеньяну. Есть ли тут следы существования какого-нибудь специального договора между князем Оболенским и Шеньяном о реализации этих акций? Нет, ничего подобного не было. Эти акции присланы были в общей сумме других акций, которые высылались для сухарного дела и отчасти для платежа по обмену вкладных билетов, которые в это время предъявлялись в Кронштадтском банке. Свидетель Шапиро, первоначальный собственник акций, как от него ни добивались наши противники, на вопрос, кому он верил, Шеньяну или князю Оболенскому, отвечал здесь, что он имел дело с Шеньяном и верил только ему. Со стороны защиты Шеньяна были возражения по этому предмету. Она старалась доказать, что дело шло о других акциях, а не о тех, с которыми выдана расписка 31 декабря, что все телеграммы и письма относятся к другим акциям, именно к следующей партии, которую Шеньян желал заложить. Но опять тут вышло смешение цифр. Защита Шеньяна не обратила должного внимания на то, что расписка относится к декабрю 1878 года, а залог акций совершен был лишь 1 января 1879 года. Все эти депеши и письма, на которые были сделаны ссылки, относятся к концу декабря 1878 года. О всех действиях, следовательно, по риго-тукумским акциям Оболенского, Вейденгаммера Шеньян был своевременно предупрежден. Но если бы и было какое-нибудь обвинение против князя Оболенского в обмане Шеньяна, а не Шапиро, то его нужно было предъявить раньше; нельзя предъявлять обвинение в обмане на суде, тем более, когда свидетель Шапиро удостоверил нас здесь, что никогда обманут Оболенским не был. Было ли какое-нибудь доказательство того, что Шапиро был в каких-нибудь договорных отношениях с князем Оболенским? Ровно никаких. Если бы были договорные отношения между ними, то ведь были бы какие-нибудь документы, остались бы какие-нибудь следы. Если показание Шеньяна настолько важно, то почему по этому предмету не было составлено обвинения? Не знаю для чего вводится этот инцидент обвинением: в виде прибавки или украшения для того, {567} чтобы по возможности очернить личность подсудимого и подорвать его доверие, его кредит, или же это сделано для того, чтобы восстановить друг против друга двух обвиняемых: Шеньяна против князя Оболенского и князя Оболенского против Шеньяна. Князь Оболенский имел бы, конечно, многое сказать против Шеньяна, потому что считает его во многом виновником своего положения, но не говорит же он ничего об этом или говорит весьма мало. Давать особую веру показаниям обвиняемых друг против друга не следует. Почему непременно обвинение верит Шеньяну? Я не представлял возражений против многих показаний Шеньяна, потому что знаю, что всякий отнесется к его показанию как к показанию подсудимого. Но чего я решительно не понимаю и не оправдываю, это сопоставления прокурорским надзором эпизода риго-тукумских акций с открытым письмом, написанным князю Оболенскому тульскими дворянами в память его долгой службы, добрых и полезных дел; прокурор как бы удивлялся этому письму и ставил как бы в вину обвиняемому появление письма здесь на суде. Но представитель прокурорского надзора забыл, вероятно, что губернский предводитель дворянства по закону дает, если находит это нужным, одобрительные аттестаты о поведении дворян. Письмо могло быть изложено в тех или других выражениях, но во всяком случае самое происхождение этого письма является согласно с духом закона.

Представитель обвинительной власти забыл, что в дворянском обществе по закону перед открытием собрания читаются вслух сведения о тех лицах, которые находятся под судом. Дворянство вообще имеет корпоративные условия, признанные государством, от которых нельзя отрешиться. Если человек, служивший долго предводителем дворянства, обвиняется в совершении проступка, который, по мнению многих и многих лиц, знавших его, представляется невероятным, получает открытое письмо, подписанное сотней лиц, с выражением доверия и уважения, что тут худого? Подписавшие такое письмо поддерживают обвиняемого с нравственной стороны и тем оказывают его защите сущее благодеяние. Отзывы лиц, знавших прошлую службу обвиняемого в таком деле как настоящее, имеют огромное значение, потому что настоящее дело есть хотя и не служебное, а близко соприкасается со служебным. Князь Оболенский несет все тяжести служебного обвинения, будучи частным лицом. По служебному делу закон обязывает читать о всяком чиновнике, преданном суду, его формулярный список, и он был прочтен здесь по моей просьбе. Следовательно, по закону нравственное прошлое человека должно быть принято в соображение точно так же, как принимается обвинением справка о прежней судимости обвиняемого. Если князь Оболенский имел несчастие быть судимым и не представил бы тех удостоверений о своей личности, которые были представлены, то он не мог бы доказать свое прошлое, что он не тот обанкротившийся, зарвавшийся, недобросовестный спекулятор, разгуливавший по узкой границе гражданского и уголовного права, которого желает представить в нем вам обвинительная власть.

Князь Оболенский пользовался уважением своих сограждан, он выбирался в предводители дворянства двух уездов, он, наконец, нес общественную службу, председательствовал в съезде, в рекрутском присутствии и участвовал в {568} делах дворянской опеки, оказывал помощь вдовам, сиротам, помогал многим и многим лицам. Если человек, выросший, родившийся и действовавший в течение долгого времени в известной местности, представляет вам свидетельство о себе местных жителей, как можно относиться к такому свидетельству с недоверием, как можно сопоставлять особенно открытое письмо, о котором идет речь, с эпизодом о риго-тукумских акциях в том виде, как оно нарисовано обвинением? Я полагаю, господа присяжные заседатели, что приемы подобного рода нисколько не разъясняют дела обвинения, а только затемняют его.

Князь Оболенский по большей части молчал, несмотря на все обвинения, сыпавшиеся на него; он не считал нужным возражать Шеньяну по многим предметам, хотя, может быть, эти возражения принесли бы ему пользу. Но представитель обвинительной власти и тут заподозрил его — в чем? В недостаточном великодушии по отношению к Шеньяну потому только, что защита Оболенского спросила одного из свидетелей — кассира и секретаря Шеньяна Абеля, сколько тот тратил в год. И получила ответ, что 25 тысяч рублей в год. Прокурорский надзор нашел эту цифру очень нормальной при миллионных оборотах Шеньяна, как он выразился. Ввиду этого прокурор строил целый ряд догадок и спрашивал: а сколько проживал князь Оболенский? Из всех обвиняемых один Оболенский представил несомненные доказательства того, что у него имущество есть или, по крайней мере, было, потому что он объявлен теперь несостоятельным должником не более, впрочем, двух месяцев назад. Не забудьте, что у него, оказывается, 65 тысяч рублей находятся в конкурсной массе, а в 1874—1875 годах, когда еще не последовало знакомства князя Оболенского со злополучным Кронштадтским банком, состояние его было, конечно, больше, оно простиралось вместе с жениным всего до шести тысяч десятин земли, хотя и заложенных. Невероятно, следовательно, не заметить, что состояние его доходило до 250 тысяч рублей в то время. Вам известно, что имения его были в Богородском и Епифанском уездах и что в этих местах имения вообще доходны.

Представитель обвинительной власти говорит вам, что несостоятельность князя Оболенского объявлена в 5 миллионов 300 тысяч рублей, но при этом им упущено было из виду обратить внимание ваше и на то, что из этих 5 миллионов 300 тысяч рублей 3 миллиона 200 тысяч рублей составляют претензию конкурсного управления Кронштадтского банка, основанную частью на тех вкладных билетах, которые возвращены, и тех векселях, которые были представлены собственно в обеспечение по тем же вкладным билетам. Но об этом речь еще впереди. Здесь много говорилось о вкладных билетах, которые, как полагал представитель обвинения, реализировались по двугривенному за рубль. Князь Оболенский отвергает это. Но допустим, что это справедливо, тогда каким образом относиться к тем лицам, которые платили по двугривенному, а желают получить по рублю! Затем, в конце 1878 года, когда были приняты действенные меры к выкупу вкладных билетов, сколько было выплачено лишних процентов, такого рода денег, которые при нормальном положении дела никогда бы не были уплачены. Так что в общей массе претензий, заявленных конкурсу, найдется очень много искусственно преувеличенных. {569}

По окончании изложения всех тех пунктов обвинения, которые были разобраны мной и которые, по моему мнению, заключали в себе обстоятельства, не относящиеся к делу, представитель прокурорского надзора заключил свою речь выраженной им уверенностью, что он выяснил вам обвинение, взведенное против князя Оболенского. Между тем об экспертизе он не сказал ни слова, о подлоге говорил в самых общих чертах, не разъяснил, что князь Оболенский частный человек и что смысл служебного подлога едва ли может относиться к нему. Затем он старательно называл его сухарным подрядчиком, стараясь пристегнуть его к семье интендантов и к тем банковским дельцам, которые возбудили в последнее время негодование в обществе. Все это должно было, вероятно, помогать обвинению. Конечно, если на деревенской ярмарке, где много народа, закричать «Конокрад», то этим словом можно заставить убить самого невинного человека. Толпа бросится и разорвет. Я думаю, что лет двадцать тому назад, когда у нас в Петербурге была эпидемия пожаров, то достаточно было указать на улицу, крикнуть на человека «Поджигатель», чтобы он погиб. Я полагаю точно так же, что в настоящее время не безопасно усиливать обвинение, привязывая человека к банковскому делу, в котором он был случайным участником!

Переходя ко второй части своих возражений, я должен, господа присяжные заседатели, прежде всего обратить ваше внимание на несколько судопроизводственных вопросов, касающихся настоящего дела и имеющих огромную важность. В обвинительном акте указаны те статьи закона, на основании которых обвиняется князь Оболенский. Это статьи 1690 и 1697, в одной из которых говорится о подлогах в крепостных актах и закладных. Следовательно, князь Оболенский обвиняется за составление подложных нотариальных актов по вопросу о вкладных билетах. Подводить вкладные билеты, о которых здесь идет речь, под понятие подложных нотариальных актов, весьма трудно. Очевидно, если князь Оболенский не обвиняется на основании прямого закона, то обвиняется по аналогии.

Вторая судопроизводственная особенность заключается в том, что князь Оболенский обвиняется как соучастник лиц, которые обвиняются в служебном подлоге как директора банка. Судебная практика установила, что хотя члены правления и судятся как чиновники, но предаются суду как частные лица, в обыкновенном порядке. Особый порядок предания суду, установленный для должностных лиц, по отношению к ним не применяется, не применялся он, следовательно, и для князя Оболенского. В настоящее время это имеет огромное значение, так как князь Оболенский предан суду только потому, что преданы суду директора Кронштадтского банка. Между тем особый порядок предания суду составляет своего рода привилегию и некоторую защиту для обвиняемого. Виновность чиновника определяется и взвешивается прежде всего его начальством и потом уже судебной властью. Что это есть защита, вы поймете, конечно, в особенности в таком деле как настоящее, в котором само событие преступления составляет вопрос, очевидно, спорный. Если бы дело пошло сначала к начальству в министерство финансов, то там сказали бы, как дела делались; финансовые власти разрешили бы вопрос о вкладных билетах, {570} о законности их и о незаконности выдачи этих билетов под векселя и без векселей, и этот тяжелый для вашей совести вопрос являлся бы у нас разрешенным до суда. Мы бы стояли на твердой почве. Итак, значит этого особого порядка предания суду, ограждающего обвиняемого в служебных преступлениях, в сем деле не было соблюдено.

Затем, в самом обвинении существует странность — это его неправомерность. Я думаю, господа присяжные заседатели, что вы не могли не обратить внимания на то, что много лиц показывали в качестве «свидетелей» перед вами по таким предметам, которые составляют единственное обвинение против князя Оболенского. Вы видели лиц, которые являлись здесь на суде, но слышали и про других лиц, бывших в виду у прокурорского надзора в то время, когда составлялся обвинительный акт. Лица эти совершали однородные с обвиняемым действия и тем не менее не были привлечены к делу как обвиняемые. Мало того, господин прокурор выбирал и между членами правления без всякого видимого основания. Например, Сутугин, который заведовал в Петербурге всем счетоводством по сухарной операции Шеньяна и князя Оболенского, вместе с тем был и членом правления Кронштадтского банка,— он не обвиняется в соучастии точно так же, как и барон Фитингоф. Я, разумеется, не говорю это в смысле желания отягчить их участь, да и не могу этого сделать, так как против них обвинения по вкладным билетам не предъявлено, но я указываю только на различия между лицами, сделанные обвинением, которые могут быть объяснены только произволом или ошибкой. Князь Оболенский — частный человек — обвиняется как соучастник в служебном подлоге, выразившемся в выпуске вкладных билетов. Но что нужно для того, чтобы связать князя Оболенского с членами правления Кронштадтского банка как участника? Об этом обвинение опять-таки ничего не говорит. Я знаю, что могут быть дела такого рода, где обвиняются частные лица в соучастии в служебном преступлении. Представьте себе, что кто-нибудь подговаривает и подкупает судебного следователя, чтобы он составил ложный протокол, очевидно, это лицо будет судиться как участник в служебном подлоге. Тот, кто подговаривает казначея сделать растрату казенных денег, будет участником в растрате, за которую будет судиться казначей. Но в настоящем деле о каком-либо подговоре или подкупе нет ни слова. Князь Оболенский обвиняется совершенно по другой статье закона, он обвиняется в выпуске вкладных билетов, зная, что они были подложны. И таким образом, для обвинения князя Оболенского главным образом должно быть доказано два положения, а именно; что вкладные билеты были подложны, но кроме того, что он, сбывая их, знал за достоверное, что они действительно подложны. Обвинение в настоящее время выяснило то, что было мне не ясно по обвинительному акту. Обвинение высказало здесь, что для него подложны безразлично все вкладные билеты, выданные не за наличные деньги. Под векселя ли последовала такая выдача или без векселей — для обвинения не составляет разницы. На предварительном же следствии говорилось только о подложности вкладных билетов, выданных без обеспечения, т. е. без векселей. Я утверждаю, что если с такой точки зрения смотреть на вкладные билеты и доказывать их подложность, то подложным явится {571} всякое свидетельство, в котором пишется, что деньги получены сполна, между тем как выданы не деньги, а вексель. В заемном письме также пишется, что наличных денег отдано столько-то, между тем заемное письмо выдается и, как это может быть, получен товар, а не деньги, по расчету, за услугу и пр. В купчей крепости также пишется, что деньги все сполна получены, в закладной также, тогда как иногда деньги и не должны получаться и документ выдан по разделу или другому случаю. Во всякого рода денежном документе говорится, что деньги получены, которые на самом деле не получались; весь вопрос в валюте, а валюта может быть и не деньги. В настоящее время экспертиза говорила, что вообще вкладной билет для третьего лица является уже несомненно подлинным и обязательным, если он, как в настоящем деле, подписан членом правления, бухгалтером и кассиром. Эксперт тайный советник Сущов говорил, что действительно вкладные билеты банка могут быть выданы под учет векселей. Все дело, как он выразился, в кредитоспособности лица, которое выдает вексель. Разумеется, об этом обвинением упомянуто не было, но дело в том, что в Петербурге люди, имевшие гораздо более скромное состояние, чем князь Оболенский, учитали свои векселя под вкладные билеты и несомненно, что вкладные билеты выдавались под их векселя, что это было известно правительству и в известном случае разрешалось. Словом, хорошо ли это или дурно, вредно — это другой вопрос, но ясно, что это вопрос темный, не разъясненный и что объяснение его здесь идет не законодательным путем, а уголовным.

Не лучше ли было прежде спросить мнения и заключения министерства финансов и уже с готовым взглядом на дело прийти к вам, господа присяжные заседатели? Какое же положение защиты, долженствующей доказывать, что такие дела делались гласно и открыто. Ведь вам известно, что это делалось. Бесполезно доказывать, что день — день и ночь — ночь. Выдавались вкладные билеты не за наличные деньги, но под учет векселей, не только здесь в Петербурге, но и везде, по всей России; делалось это с ведома властей, а иногда и по прямому их разрешению. Люди должностные, которые об этом здесь показывали, не отвергают подобного обстоятельства, но говорят уклончиво. Что сказали бы те же лица, если бы их спрашивали не под угрозой, как здесь, а на предварительном следствии, как начальство, лишь для разъяснения неопределенного предмета. Я думаю, что они говорили бы и свободнее и откровеннее. Полагаю, что в руках прокурора были все средства разъяснить вопрос о вкладных билетах иным путем, чем он был разъяснен, разъяснить путем законодательным, но не давать повода подсудимому говорить теперь, что его обвиняют в том, что все делали, что делалось заведомо со стороны лиц должностных, и ставить ему не только в вину, но и в преступление, что не только терпелось, но в иных случаях и прямо разрешалось правительством. Вот все, что я желал сказать относительно вкладных билетов вообще.

Но затем, ведь князя Оболенского винят и в том, что он реализовал эти вкладные билеты. Но об этом поговорим после. Надо вспомнить сначала, как князь Оболенский получал эти вкладные билеты. В 1874 году Кронштадтский банк сделался предметом нашествия компании дельцов, взявших банк под свое {572} покровительство; первым их действием было то, что они взяли из него все наличные деньги, которые находились в кассе банка; одни взяли их для себя, другие для других — словом сказать, в период с 1874 до 1876 гг., касса банка была вполне опустошена по отношению наличных денег. До 1876 же года князь Оболенский не имел никакого знакомства ни с Кронштадтским банком, ни, в частности, с компанией его заправителей. Во главе банка стоял Шеньян, человек, который вырос, так сказать, с малых лет на бирже, в делах биржевых, занимался ими, понимал торговлю до тонкости, но занимался не столько правильной, спокойной торговлей, сколько рискованными спекулятивными делами. Шеньян, по словам слышанных нами свидетелей, получил в наследство от отца долг в 100 тысяч рублей и экспедиторскую контору. С долгом постоянно продолжал свою деятельность. Экспедиторство давало 10—15 тысяч в год. Но другие дела его шли несчастливо, и дефицит скоро был около 300 тысяч рублей. Он потерял на Шиерере, на Эрбере и других; потерял на Боровичской железной дороге, на военном комиссионерстве. И при этом тратил на себя, по словам его личного секретаря Абеля, не менее 25 тысяч рублей в год. Таково было положение Шеньяна в 1876 году, когда он познакомился с князем Оболенским. С другой стороны, возьмите: кто такой был князь Оболенский? Князь Оболенский — дворянин Тульской губернии, богатый человек, получивший богатство по наследству, служивший успешно, дослужившийся в тридцать четыре года до статского советника, шталмейстера, от рождения окруженный всеми благами жизни, и вообще человек, скорее способный проживать деньги, чем наживать их. Князя здесь желают представить каким-то отчаянным спекулянтом. Это неверно. До 1875 года он ни с кем никаких дел не имел. Первое его дело, которое втянуло его вообще в не свойственную ему деловую сферу, было дело постройки Ряжско-Вяземской железной дороги. Он желал, чтобы эта дорога прошла через его имение. Вот что вызвало князя Оболенского к этому делу и сделало его подрядчиком.

Были люди, которые нашли выгодным привлечь его к этому делу, и он согласился, потому что дорога эта проходила через его имение; он нажил тут известную сумму. У него были угольные копи, и он стал заниматься этим делом как помещик.

Таковы два промышленных дела, которыми он занимался, таковы были его спекулятивные действия до 1877 г., до тех пор, когда он взял сухарный подряд. Для человека, глядящего на дело не предубежденно, я думаю, ясно, что князь Оболенский сделал большую ошибку, взяв этот подряд, потому именно, что он не представляется таким аферистом, каким желает выставить его обвинение. Оболенский не мог выполнить этого подряда с выгодою для себя при честном отношении к делу. Подряд нужно было окончить в четыре месяца, надо было выстроить множество зданий, сделать разные заготовки и за ту цену, которую он взял, надо было возить сухари до границы. Убытки оказались громадные. Для человека не знающего, не понимающего, никогда таких дел не ведшего, естественным последствием были те разорительные убытки, которые и понес Оболенский. Были у него служащие люди, достойные доверия, на которых он мог положиться, эти не нажились, а другие, на которых {573} он также полагался, нажились в ущерб делу. Я должен возразить здесь Шеньяну, утверждавшему, что это дело, т. е. сухарное, потому дало убытки, что им занимался Оболенский, а что где он не занимался, оно дало барыши, хотя и небольшие. Оно так и не так. Дело должно было дать убытки само по себе, но не только вследствие незнания и неумения Оболенского; так, подряд сухарный в Бухаресте, которого не касался Оболенский, дал убытку около 200 тысяч рублей, им же заведовал Шеньян. Следовательно, я не думаю, чтобы дело это было такое выгодное, так легко давало возможность нажить огромные деньги. Судебное следствие не дало нам ясных данных, почему князь Оболенский взял этот подряд, но для меня важно установить то положение, что князю Оболенскому был дан подряд и что он уже взял к себе Шеньяна в компаньоны, как человека, более его понимающего дело. Скажите, есть ли основание предположить, что если бы князь Оболенский знал действительное положение Кронштадтского банка, он обратился бы к Шеньяну в 1877 г.? Он, человек богатый, берущий двухмиллионный подряд, за который дельцы дали бы ему отступного и стали бы исполнять, как другие, т. е. выигрывать на недоброкачественности сухаря и делать проделки. Какая была ему выгода идти к Шеньяну, если бы он знал, что Кронштадтский банк представляет одну руину, пустую лавочку, в которой торговали для прилива. Какая ему была радость обогатить банк, отдать ему дело, если и невыгодное в сущности, то выгодное по наличным деньгам, которые причитались по положению из казны. Если вспомнить, что вкладные билеты выдавались, в сущности, под такое обеспечение, как подряд в 800 тысяч пудов по 2 рубля 55 коп. за пуд, то Шеньян по сухарному подряду получил около миллиона рублей наличных денег за билеты. Затем был взят и другой подряд, за который также Шеньян получил наличных денег из интендантства около миллиона рублей.

Вот при каких обстоятельствах был взят этот подряд пополам с Шеньяном. Действительно, князь Оболенский имел расчет на то, что помощь будет получаться вкладными билетами банка, он знал, что это делалось на всех подрядах и что банк вполне обеспечил его векселями, потому что никто не имел права сказать тогда, что векселя его ничего не стоят. В 1876 г. он имел состояние наличными в 250—300 тысяч за всеми долгами. Обвинение говорит, что это не так, что он не имел ничего. Можно сказать что угодно, но мы основываемся на свидетельских показаниях, которые говорят о фактах, относящихся до 1877 г. Если у человека, который, как утверждают, употребил средства для сокрытия имущества, осталось, по оценке присяжного попечителя, недвижимого и движимого имущества теперь на 65 тысяч рублей по самой низкой цене, то нет ничего невероятного, что в то время, т. е. в 1876 году, средства у него были гораздо значительнее, вчетверо примерно больше. Я утверждаю, что если бы речь о большей или меньшей состоятельности Оболенского была поднята раньше, она была бы приведена в известность на предварительном следствии, и теперь можно было бы сказать определенно, а не ставить нас в такое положение, что я буду признавать одно, а прокурор совершенно иное, и мы будем спорить без конца. Здесь говорилось о том, что в 1878 г., по свидетельству Ламанского, князю Оболенскому была выдана боль-{574}шая ссуда из Государственного банка под обеспечение имения его или его жены. Но свидетель Ламанский тут же разъяснил, что имение, под которое была выдана ссуда 60 тысяч, продано с публичного торга, так что оно в счет имущества, о котором шла речь в нынешнем судебном заседании, идти не может.

Первый подряд был взят князем Оболенским с Шеньяном и был поручен Трузе. Из депеш, которые здесь были прочитаны, вы видите, что Трузе был на «ты» с Шеньяном и собственно он был управляющим дела, а не князь Оболенский. Все операции сосредоточивались в Москве, а на князе Оболенском лежала только материальная часть. Подряд этот был окончен в срок, но расчет между компаньонами не был окончен. Второй подряд начался тогда, когда расчет с Оболенским по первому подряду не был приведен к окончанию. Все это, разумеется, мало, казалось бы, имеет отношения к настоящему делу, но я поневоле должен касаться этого, потому что разбор этих обстоятельств вошел в состав обвинительного акта. В течение периода выполнения первого сухарного подряда выдавались вкладные билеты, которые реализовались князем Оболенским в Туле, Орле и Москве и реализовались всегда под его собственной ответственностью, потому что князю Оболенскому верили, т. е. верили, разумеется, его имениям. Если бы он был в то время человеком без средств, то кто бы давал ему деньги за эти билеты? Нет ни одного факта в деле, который показывал бы, чтобы кто-нибудь из закладчиков, из дисконтеров не знал сущности тех билетов, которые он покупал, не зная их стоимости или того, чтоб они выдавались банком на векселя. Мы имеем даже доказательство тому, что Государственный банк сам приобретал их по 70 и 72 коп. за рубль. Нельзя не признать, следовательно, что князь Оболенский, реализуя билеты под свою ответственность, имел основание поступать так, потому что он владел имением и считал себя вправе надеяться в начале предприятия на окончание подряда с известной выгодой.

Второй сухарный подряд был не окончен вследствие заключенного мира, все действия подрядчиков были прекращены и начался спор между казной и подрядчиками по расчетам за то, что было подрядчиком сделано. Эта остановка повлияла вредно на дело и еще более спутала расчеты князя Оболенского и Шеньяна, которые, к сожалению, вели вместе с тем и множество других дел. Тогда начался быстрый обмен вкладных билетов, особенно с августа 1878 г. Тогда-то, в октябре 1878 г., были заложены билеты в Смоленске, в Витебске и в Минске неким Бирулей, который был рекомендован Оболенскому Маллером, агентом Шереметьева. Бируля этот ездил и реализовал билеты, причем о действиях своих в Смоленске и других городах уведомлял депешами Шеньяна. Депеши эти были здесь прочитаны. Я не вижу, в чем этот залог может относиться к вопросу о подлоге. Положим, что билеты были реализованы дешево, но что же из этого. Если бы вам жаловались, что были введены в заблуждение этими билетами, тогда так, но подобных жалоб никем не заявлено. Очевидно, что расчеты между Шеньяном и князем Оболенским запутались особенно вследствие небрежного отношения к делу Шеньяна. Нам известно, как Шеньян занимался делами Кронштадтского банк