Развитие юриспруденции в Московском государстве (XIV-XVI вв.)
Статья первая
"Московским государством" в исторической литературе называют русское государство с центром в Москве, возникшее во второй половине XIII в.*(1) Данное название часто встречается в памятниках отечественной письменности XVI-XVII вв. Так, в "Истории о Казанском царстве", датируемой второй половиной XVI - началом XVII в., говорится о державе Московской*(2), о казанцах, покорившихся "Московъскому государству"*(3). В Уложении о холопстве, принятом 1 февраля 1597 г., требовалось "Московского государства всяким людем холопьи имена и на них крепости всякие записывати с нынешняго нового уложенья безсрочно"*(4).
Приблизительно в 1654 г. было создано произведение, посвященное катастрофическим событиям смуты начала XVII в., в котором термин "Московское государство" стал частью заглавия - "Повесть о разорении Московского государства и всеа Российския земли, како и от чего и откуда начало изыде тех бед и напастей". Словосочетание "Московское государство" неоднократно употребляется в тексте Соборного Уложения 1649 г.*(5)
Вместе с тем русское государство с центром в Москве часто называется в документах XVI-XVII вв. "Московским царством". В сочинении Г. Котошихина "О России в царствовании Алексея Михайловича" данный термин используется применительно к государству Ивана IV и его наследников в качестве синонима термина "Московское государство"*(6). В сочинениях иностранцев о России XVI-XVII вв. русское государство часто именуется "Московией"*(7).
С XVI в. по отношению к русскому государству в русских документах стало применяться обозначение "Российское царство". Так, в предисловии к Соборному уложению 1649 г. говорилось о том, что "указал государь то все Уложенье написать на список, и закрепити тот список святейшему Иосифу, патриарху Московскому и всея Русии... и всему освященному собору... и торговым и посадъцким людем Московского государьства и всех городов Росийского # царства" (курсив мой. - В.Т.)*(8).
В современной исторической литературе Московское государство часто именуется Русским централизованным государством. Так, по словам С.И. Штамм, "XV - середина XVII в. - период создания и укрепления централизованного Русского государства и единого русского права"*(9). На практике данный процесс выражался прежде всего в формировании общерусского центрального и местного аппарата государственного управления, а также слоя государственных служащих - "государевых дьяков". Одновременно с этим шло становление общерусского права.
Русская Правда к XV в. утратила значение действующего правового сборника*(10) и превратилась в образец, "которым надлежало руководствоваться в повседневной практике, скорее следуя ее духу, чем букве"*(11). В течение указанного столетия предпринимались попытки приспособить нормы этого правового памятника к новым общественным условиям. В результате появилась так называемая "Сокращенная Правда", которую историк Н.А. Максимейко считал "Московской редакцией Русской Правды" - последним этапом на пути постепенного приспособления Русской Правды к нуждам судебной практики и ее основательной переработки в духе московского права*(12).
Одним из основных источников права в Московском государстве выступал обычай. По словам В.И. Сергеевича, "и в Москве обычай продолжает действовать, не только сохраняя то, что прежде сложилось, но и являясь творческой силой, которая созидает вновь нормы права... Еще в XVI в. великие князья московские находят нужным оправдывать свои распоряжения ссылкой на старину. Ясно, что еще нет сознания о том, что воля их, как субъекта верховной власти, творит право"*(13).
Вместе с тем в условиях Московского государства дальнейшее развитие получили письменные источники права. В течение XIV-XV вв. главную роль среди них играли уставные грамоты наместничьего управления, среди которых наиболее авторитетными были Двинская уставная грамота 1398 г.*(14) и Белозерская уставная грамота 1488 г.*(15) Данные грамоты регулировали не только отношения, возникавшие в сфере местного управления и суда, но и некоторые вопросы гражданского и уголовного права.
В 1497 г. появился первый общерусский судебник, который по своему объему значительно превосходил любую из уставных грамот. Оригинальный текст этого правового памятника не имел постатейного деления, но при публикации в XIX в. он был разбит на 68 статей. В 1550 г. в Московском государстве был принят новый, более обширный судебник. Его содержание было разбито на 100 статей.
В 1551 г. в Москве состоялся церковный собор. Свод его постановлений, созданный в том же году, получил впоследствии*(16) название "Стоглава" - по числу составлявших его глав*(17). Вплоть до Московского церковного собора Стоглав являлся самым авторитетным в Московии собранием норм церковного права.
В 30-е годы XVI в. в числе письменных источников права Московского государства стали появляться губные грамоты. В третьей Псковской летописи об этом событии говорится следующее: "В лето 7049 (1541 г. по летоисчислению от Рождества Христова. - В.Т.)... И князь велики Иоанн Васильевич пожаловалъ свою отчину Псковъ, дал грамоту судити и пытати и казнити псковичам разбоиников и лихих людеи; и бысть Псковоу радость, а злыа люди разбегошася, и бысть тишина, но на не много, и паки наместницы премогоша, а то было добро велми по всеи земли"*(18). Одной из наиболее ранних из дошедших до нас губных грамот является "Губная Белозерская грамота" 1539 г.*(19)
Немногим позднее стали появляться земские уставные грамоты. Одной из первых среди этих источников права была принятая в 1552 г. "Уставная Земская грамота волостей Малой Пенежки, Выйской и Суры Двинского уезда"*(20).
В числе источников права Московского государства можно выделить также документы, получившие название "жалованных грамот", которые закрепляли за теми или иными лицами какие-либо привилегии либо иммунитеты. Подобного рода грамоты являлись по своей первоначальной природе актами частного характера. Однако вследствие того, что содержание многих из них было одинаковым, исключения превращались в правила - частные привилегии и иммунитеты становились общесословными.
Появление большого количества новых письменных источников права способствовало дальнейшему развитию юриспруденции, т.е. совершенствованию навыков формулирования и толкования правовых норм, приемов и способов организации правового материала. Характеризуя новые условия развития законоведения в русском обществе, сложившиеся в XV-XVI вв., А.Г. Станиславский писал: "При таком состоянии источников права задача законоведцев стала гораздо труднее: частию потому, что материал, предлежащий их изучению, был теперь гораздо обильнее прежнего; частию и в особенности потому, что в практике приходилось часто сличать разнородные постановления законодательной власти как между собою, так и с льготными грамотами и обычаями местными; частию, наконец, потому, что обнародование законов, состоявшее преимущественно в прокликании их на торгах, было весьма недостаточно для доставления знакомства с их содержанием"*(21).
Как известно, в древнерусском обществе X-XIII вв. основными социальными носителями юридических знаний, а также навыков формулирования и толкования правовых норм, приемов организации правового материала были священники*(22). В условиях Московского государства эту нишу заняли "государевы дьяки" - служащие государственного аппарата.
Термин "дьяк", или "диак", употреблялся в памятниках древнерусской письменности XI-XIII вв. в значении слова "дьякон", которым, в свою очередь, обозначался церковный служитель. Дьяки (дьяконы) сопровождали князей в их государственных делах. Данный вывод можно сделать, например, из текста Ипатьевской летописи, в которой за 6656 г. от сотворения мира (1148 г. от Рождества Христова) имеется следующая запись: "И пакты рекоша Новгородци: княже ать же поидемъ [в военный поход] и всяка душа аче и диак а гоуменце емоу прострижено а не поставленъ бонде а ть Бога молить и тако поидоша Новгородци с Изяславом..." (курсив мой. - В.Т.)*(23).
Вместе с тем в окружении древнерусских князей неизменно присутствовали и люди, называвшиеся писцами. Так, при описании событий, произошедших в 6797 г. от сотворения мира (в 1289 г. по нашему летоисчислению), в Ипатьевской летописи говорится о том, что князь Мстислав Данилович установил на берестян "ловчее*(24) за их коромолоу, абы мь не позрети на нихъ кровь и повеле писцю своемоу писати грамотоу"*(25).
В XIV в. для обозначения писца, состоявшего на службе в великокняжеской администрации, стали употреблять слово "дьяк", обозначавшее прежде священнослужителя. Со времен Ивана Калиты именно дьяки писали княжеские грамоты. На это указывает, в частности, "древнейшая из подлинных духовных грамот Княжеских, нам известных"*(26), составленная Иваном Калитой в самом начале его княжения, перед тем, как он отправился к хану Узбеку в Золотую Орду*(27). Завершалась данная грамота следующими словами: "Грамоту писал Дьяк Великокняжеский Кострома, при духовных отцах моих, Священниках Ефреме, Феодосии и Давиде; кто нарушит оную, тому Бог судия"*(28) (курсив мой. - В.Т.). Дьяк Нестор писал духовную грамоту великого князя Дмитрия Иоанновича (Дмитрия Донского).
Социальное положение дьяков было различным. Многие из них принадлежали к категории несвободных людей. Сохранилось немало документов, в которых говорится о предоставлении князьями свободы своим дьякам. Так, великий князь Иоанн Иоаннович (Иван II) объявлял в своей духовной, составленной за год или два до смерти, о том, что он дает волю тем, кто будет его казначеем, тиуном или дьяком*(29). Русский правовед Ф.Л. Морошкин называл русскую юриспруденцию рассматриваемой эпохи "дьяческой". "Дьяк или клерк - сие таинственное, дивное существо в истории законодательств, с успехами единодержавия растет и с течением времени из карла делается великаном"*(30), - отмечал он, восклицая при этом: "Вот начало русской юриспруденции - начало весьма неблистательное: холопи защищают в суде права своих господ"*(31).
На самом деле среди дьяков было немало и лично свободных людей. На это обстоятельство обращал внимание, в частности, историк В. И. Сергеевич: "...На службе князей были и свободные дьяки. Дьяки, отпускаемые на волю, не всегда же уходили от наследников своих прежних господ; как люди уже известные и пользовавшиеся доверием умерших князей, они могли продолжать службу и у их преемников, но в качестве вольноотпущенных. В известиях XV и XVI веков встречаем термин введенного дьяка. Так названы Федор Стромилов, дьяк великого князя Ивана Васильевича, и Василий Щелкалов, дьяк Ивана Грозного. По аналогии с боярами введенными, во введенных дьяках надо видеть вольных людей, введенных во дворец и близость к государю"*(32).
Статья 1 Судебника 1497 г. называет в числе судей также дьяка ("судити суд бояром и околничим. А на суде бытии у бояр и околничих диаком"*(33)). При этом в соответствии со ст. 3 Судебника дьяк так же, как и боярин, получает вознаграждение "от рублеваго дела на виноватом": "боярину на виноватом два алтына, а диаку осмь денег"*(34). В. И. Сергеевич высказывал мнение о том, что "великий князь Иван Васильевич и его братья, удельные князья, подмешивали уже дьяков к боярам еще до издания Судебника 1497 года"*(35). В доказательство историк приводил выдержки из сохранившихся документов XV в.
В первой половине XVI в. роль дьяков в осуществлении правосудия еще более возросла. По словам В.И. Сергеевича, "для описи земель московские князья нередко посылали сына боярского и при нем дьяка. Эти так называемые писцы не только описывали земли, но и производили суд по спорам о землевладении, которые возникали при описи. Суд этот творился не только сыном боярским, но и дьяком"*(36).
В материалах судебного дела, которое рассматривалось на основании приказа великого князя Василия III в 1511 г., об участии дьяков в судопроизводстве говорилось следующее: "По великого князя слову, Василия Ивановича всея Русии, сий суд судили великаго князя писцы белозерские, Иван Микулич Заболоцкий, да диак, Андрей Харламов. Став перед писцы у деревни у Шюклинские, тягался Лева и пр. ... И писцы вспросили Левы... И по великого князя слову... писцы белозерские Иван Микуличь Заболоцкий да диак, Андрей Харламов, ответчика, старцу Иону, оправили, а ищею, Леву Зайцева, обвинили"*(37).
Участие дьяков в отправлении правосудия было предусмотрено и Судебником 1550 г.*(38) Оценивая значение дьяков в данной сфере великокняжеского управления в эпоху судебников, Н.Л. Дювернуа отмечал: "Судебник обеспечил за ними влияние на весь процесс, начиная с приготовительных действий (срочные и отписные, на которых основывается бессудная, находятся на их руках и ими подписываются, подпись дьяка требуется и на приставных) и до самого судебного решения. Ни суд, ни доклад без дьяков не может быть производим"*(39).
Об участии дьяков в судопроизводстве свидетельствует также текст Наказного списка постановлений церковного собора 1551 г. В нем, в частности, говорится: "А у бояр в суде седети старостам поповъским и пятидесяцкимъ, и десятцким по неделямъ по два и по три, да городцким старостамъ и целовалником, и земьскому дьяку, которым царь прикажет. И тем старостамъ и целовалником, и земьскому дьяку с техъ судныхъ делъ списавати противни слово в слово, да дръжати ихъ у себя, а к темъ спискомъ дьяки руки свои прикладывають... Да те судные списки дръжати у себя дьякомъ в ларце за боярскими печатми по государеву Судебнику, а подьячим ихъ не довати, доколе судные списки бояре перед святители положат и обоихъ исцовъ перед ними поставятъ"*(40). Из приведенного отрывка видно, что именно дьякам принадлежала главная роль в судебном делопроизводстве.
С развитием во второй половине XVI в. системы приказов роль дьяков в правотворчестве и в судопроизводстве стала ведущей. Историк И.И. Смирнов, исследовавший законодательный процесс середины и второй половины XVI в., пришел к выводу о том, что "именно приказы, в частности, казначеи, фактически держали в своих руках московское законодательство как в подготовительной стадии - разрабатывая проекты законов (представляемые в виде "докладов" на рассмотрение царя), так и в заключительных этапах законодательного процесса, где именно в руках казначеев находилось формулирование и редактирование текста законов на основе норм царского приговора"*(41). Дьяки являлись при этом помощниками казначеев. Именно они были хранителями юридических документов, а значит, и знаний действовавших законов.
Статья вторая
Дьяки являлись, по всей видимости, главными составителями судебников. Русские летописи не сохранили сколько-нибудь ясных сообщений о том, каким образом и кем создавался Судебник 1497 г. Запись о введении его в действие, содержащаяся в тексте Типографской летописи, явно дефектна. В частности, в ней говорится, что "в лето 7006, фев[раля], князь великый Иванъ Васильевичь посадилъ на княженiе вноука своего князя Дмитрiа Ивановича. Того же л?та князь великый Иванъ Васильевичь*(42) и околничимъ и вс?м соудьямъ, а уложилъ соудъ судити бояромъ по судебникоу, Володимера Гусева писати"*(43). После этих слов в оригинале Типографской летописи оставлено несколько пустых строк.
Сотрудник Археографической комиссии С. П. Розанов, подготовивший оригинальный текст данного письменного памятника к изданию, предполагал, что здесь могла идти речь о том, что "В. Гусев был приставлен дьяком, так как по Судебнику полагалось "на суд? бытии оу бояръ и оу окольничихъ дiакомъ"*(44). По мнению историка Л. В. Черепнина, упоминание о Гусеве в приведенной записи стало следствием случайного включения в текст Типографской летописи имевшейся в ее протографе пометы о необходимости записать вслед за словами о введении в действие Судебника сообщение о казни Владимира Гусева, которая последовала в декабре 1497 г.*(45) Данное предположение подтвердил впоследствии историк А. Н. Насонов. Он обнаружил Троицкий летописец N 365, в тексте которого сообщение об аресте Владимира Гусева было отделено от записи о введении в действие рассматриваемого Судебника. О последнем событии здесь говорилось следующее: "Того же лета князь великий Иван Васильевич придумал з бояры и уложил суд судити и бояром окольничим, а у боярина и бытии диаку. А судити по Судебнику великого князя"*(46).
Исследование правых грамот 90-х годов XV в. дало Л. В. Черепнину основание для вывода о том, что наиболее вероятными составителями Судебника 1497 г. были князь И. Ю. Патрикеев, а также дьяки: Василий Долматов, Василий Жук, Федор Курицын*(47).
Судебник 1497 г. ознаменовал своим появлением начало нового этапа в истории русского права и юриспруденции. Он создавался в качестве юридического сборника для всей Руси. Его содержание было составлено, во-первых, из материалов предшествовавшего законодательства: уставных грамот, Псковской судной грамоты, Русской Правды, во-вторых, из новых норм. С. В. Юшков насчитал в Судебнике 1497 г. "40 ст[атей], т. е. около 3/5 всего состава Суд[ебника], не стоящих ни в какой связи с дошедшими до нас памятниками"*(48). По его словам, "огромное большинство этих ст[атей] или определяют размер судебных пошлин, или же трактуют о различного рода процессуальных моментах на основе типично Московской судебной практики"*(49). Кроме того, источниками Судебника 1497 г. стали обычное право русского общества и судебная практика. Очевидно, создание такого юридического сборника предполагало дальнейшее развитие практических навыков компиляции законодательного материала, способов его группировки, приемов модификации правовых норм, переработки их с целью приспособления к изменившимся социально-экономическим и политическим условиям. Вместе с тем решение данной задачи требовало совершенствования навыков правотворчества, умения формулировать новые правовые нормы. "Судебник был не только простой сводкой старого материала, - отмечал С. В. Юшков, - он был сборником, в котором уже с достаточной определенностью были провозглашены новые правовые принципы в Московском государстве. Конечно, нет кодификации без привнесения новых принципов, новых норм, новых институтов; очень часто бывает, что кодификаторы вливают новое вино в старые меха. Можно привести ряд примеров, когда кодификацией пользуются как предлогом для изменения существовавшей правовой системы. Но в Суд[ебнике] 1497 г., пожалуй, более, чем в другом каком-либо кодексе, проявляются реформирующие и правотворческие стремления законодателя"*(50).
Весь текст Судебника 1497 г. состоит из преамбулы и 36 ненумерованных глав, выделенных в оригинале киноварными заголовками. М. Ф. Владимирский-Буданов при публикации в 1873 г. текста Судебника во втором выпуске своей "Христоматии по истории русского права" разделил его на 68 статей*(51). Это деление с тех пор стало традиционным в историко-правовой науке. Уже из одних этих цифр ясно, что данный правовой памятник имел небольшой объем и ни в коей мере не мог охватить правовым регулированием всех сфер общественной жизни.
Текст Судебника 1550 г. включал в себя 100 статей*(52) и был по своему объему в два с половиной раза больше Судебника 1497 г. Но и в его нормах многие стороны общественной жизни Московской Руси не нашли никакого отражения.
Причина данных пробелов в содержании cудебников и других правовых памятников Московского государства часто связывается в исторической литературе с неразвитостью русской юриспруденции. Историк Ф. В. Тарановский считал, что "такое объяснение нельзя признать ни достаточным, ни по существу правильным. Старые законодательные и юридические сборники никогда не задавались целью схватить и исчерпать все вопросы жизни, требующие правовой регламентации, и останавливались только на тех из них, которые в условиях времени и места почему-либо требовали нарочитого вмешательства закона или вообще писаного права; все же прочие отношения продолжали при этом регулироваться иными юридическими нормами, действовавшими наряду с законом; регулировались они неписаным правом, в море которого всякого рода правовые записи и законодательные акты являлись не более как отдельными разрозненными островами или даже островками"*(53).
Оценивая Судебник 1497 г., Н. Л. Дювернуа признавал, что он содержит настолько мало норм частного права, что если бы мы стали сравнивать "только количественно его положения с положениями Русской Правды, то оказалось бы, что после трех веков восточная Россия сделала очень заметный шаг назад". На это обращал внимание также историк М. А. Дьяконов, писавший, что названный юридический сборник "очень краток и беден содержанием даже по сравнению с Р. Правдой, не говоря уже о Псковской судной грамоте"*(54).
Данная особенность правовых памятников Московской Руси вполне объяснима. На практике отсутствие в судебниках целого ряда правовых институтов и норм восполнялось частными документами, оформлявшими те или иные сделки. В этих документах правоотношения сторон определялись в таких подробностях, что какой-либо общий закон оказывался здесь излишним. В качестве примера указанной ситуации Н. Л. Дювернуа приводил практику оформления завещаний и договоров заклада или залога, отмечая, что "частный человек в своей духовной так многосторонне и полно описывает всю сферу своих имущественных отношений и так ясно определяет обязанности наследника, что эти частные акты в самом деле заменяют собой закон". "Прежде чем явится какое-либо законное постановление о закладном праве, мы видим, что в частных сделках понятие заклада или залога давным-давно уже существует и всякий раз точнейшим образом фиксируется"*(55).
С другой стороны, следует отметить, что судебники были предназначены, главным образом, для регулирования наиболее важных сторон государственного управления и отправления правосудия. В заголовке, предпосланном основному тексту Судебника 1497 г., объявлялось: "Лета 7006-го месяца септемвриа уложил князь великий Иван Васильевич Всея Руси с детми своими и с бояры о суде, как судити бояром и околничим"*(56). Заголовок же Судебника 1550 г. был следующим: "Лета 7000 пятдесят осмаго июня... царь и великий князь Иван Васильевич Всеа Русии с своею братьею и з бояры сесь судебник уложыл: как судити бояром, и околничим, и дворецким, и казначеем, и дьяком, и всяким приказным людем, и по городом наместником, и по волостем волостелем, и тиуном и всяким судьям"*(57). Соответственно названному предназначению судебников и строилось их содержание. В нем находили место преимущественно такие нормы и делались такие поправки, которые способствовали усилению роли центральной государственной власти в общественной жизни.
Так, при составлении ст. 55 Судебника 1497 г., которая регламентировала порядок ответственности купца в случае утраты данных ему в кредит товаров, за основу была взята ст. 54 Русской Правды Пространной редакции, содержание которой подверглось существенной переработке. Смысл внесенных при этом поправок проступает вполне отчетливо при сравнении указанных статей.
Ст. 54 Русской Правды: "Аже которыи купець, кде любо шед с чюжими кунами, истопиться, любо рать возметь, ли огнь, то не насилити ему, ни продати его; но како начнеть от лета платити, тако же платить, зане же пагуба от бога есть, а не виноват есть; аже ли пропиеться или пробиеться, а в безумьи чюжь товар испортить, то тако любо тем, чии то товар, ждуть ли ему, а своя им воля, продадять ли, а своя им воля"*(58).
Ст. 55 Судебника 1497 г.: "А которой купець, идучи в торговлю, возмет у кого денги или товар, да на пути у него утеряется товар безхитростно, истонет, или згорить, или рать возметь, и боярин обыскав, да велит дати тому диаку великого князя полетную грамоту с великого князя печятию, платити исцеву истину без росту. А кто у кого взявши что в торговлю, да шед пропиет или иным какым безумием погубит товар свой без напраздньства, и того исцю в гибели выдати головою на продажу"*(59).
Как видим, в то время как Русская Правда просто устанавливала обязанность купца платить, то Судебником 1497 г. было введено правило о расследовании случая утраты товара представителем государственной власти. Примечательно и то, что содержание нормы изложено в Судебнике в более императивной и категоричной форме, чем в Русской Правде. Видимо, полагая, что в новых условиях всякое религиозное обоснование излишне, составители Судебника исключили из заимствованной ими нормы Русской Правды слова "зане же пагуба от бога есть, а не виноват есть".
Сопоставление текстов судебников обнаруживает то же направление переработки правового материала, что и в случае сравнения приведенных статей Судебника 1497 г. и Пространной редакции Русской Правды. Так, при формулировании ст. 9-10 Судебника 1550 г. было воспроизведено содержание ст. 4-5 Судебника 1497 г., но при этом определено наказание за правонарушение, которое ранее не устанавливалось. При составлении ст. 35 Судебника 1550 г. было заимствовано содержание ст. 17 Судебника 1497 г. с одним добавлением, согласно которому правомочие выносить судебное решение по делам о холопах и выдавать холопам отпускные грамоты предоставлялось, помимо боярина, также служащим государственного аппарата - дворецким и казначеям.
В Судебниках 1497 и 1550 гг. нет четкой системы расположения правового материала*(60). Применительно к этим юридическим сборникам можно говорить лишь об объединении норм, касающихся одного и того же предмета. Так, в Судебнике 1497 г. выделяют четыре группы норм: 1) посвященные центральному суду - боярскому и княжескому (ст. 1-36); 2) регулирующие деятельность местного суда (ст. 37-45); 3) содержащие нормы материального права (ст. 46-66); 4) добавленные к тексту Судебника уже после составления его основного проекта (ст. 67, 68).
Систематизация норм, относящихся к одному и тому же предмету регулирования, проводилась и при составлении Судебника 1550 г. При этом сводились в единый комплекс и включавшиеся в него нормы Судебника 1497 г., которые ранее не группировались. Были, например, объединены ст. 39 и 9 Судебника 1497 г.; они составили соответственно ст. 60-61 Судебника 1550 г. Одновременно была осуществлена определенная редакционная переработка данных статей.
Классификация норм по отраслям в судебниках также отсутствует. Сделаны лишь некоторые попытки обособить уголовно-правовое содержание от гражданско-правового. В частнсоти, при формулировании ст. 87 Судебника 1550 г. была воспроизведена без каких-либо существенных изменений ст. 62 Судебника 1497 г. При этом, однако, из ее текста была исключена фраза "и за рану присудят, посмотря по человеку и по ране и по рассуждению".
Самым распространенным способом расположения норм в тех или иных юридических сборниках Московского государства был хронологический, т.е. нормы размещались последовательно, по времени их издания. Данный принцип прямо провозглашался в ст. 98 Судебника 1550 г., в которой говорилось: "А которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела с государева докладу и со всех бояр приговору вершается, и те дела в сем Судебнике приписывати"*(61).
Дополнительные статьи к Судебнику 1550 г. сохранились в многочисленных его списках, составлявшихся во второй половине XVI в. Они касались самых разных предметов правового регулирования: долговых обязательств, наследования имущества, местничества при замещении должностей в государственном управлении, отдельных видов уголовных преступлений и т. д. Бoльшая часть дополнительных статей была посвящена, однако, судебному процессу. По мнению С. В. Пахмана, "поводом к постановлению новых статей, сообразно естественному ходу развития законодательства, служили обыкновенно возникавшие в судебной практике новые дела и случаи, которые не могли быть решены на основании действовавших узаконений"*(62). В таких ситуациях царю обыкновенно посылался запрос о том, каким нормам следовать при рассмотрении подобного дела. В ответ на этот запрос издавался указ, который в соответствии со ст. 98 Судебника 1550 г. приписывался к его тексту. Указ мог быть издан в устной форме (чаще всего именно так и бывало), в этом случае дьяки приказа, которого данный устный указ касался, сами придавали ему письменную форму, изложив его содержание на бумаге в общепринятых для указов выражениях.
Когда указ имел общенормативный характер, его текст рассылался по всем приказам. Если же он регулировал конкретное дело, то его передавали только в тот приказ, в ведении которого подобные дела находились. Для записи дополнительных указов в приказах заводились специальные указные, или уставные, книги. Так, существовала Указная книга Поместного приказа, включавшая указы по поместным и вотчинным делам, принятые во второй половине XVI - первой половине XVII в.*(63), известны Указная книга Ямского приказа*(64), Уставная книга Разбойного приказа*(65) и др. Законодательный материал во всех указных книгах располагался в хронологическом порядке, в уставных отдельные указы группировались по предмету правового регулирования, но группы размещались также в соответствии с хронологическим принципом.
Развитию русской юриспруденции в XV-XVII вв. в огромной степени способствовало становление в рамках Московского государства системы письменного делопроизводства. Этот процесс нашел отражение в правовых памятниках. Первым свидетельством существования письменного делопроизводства в исторической литературе считается ст. 10 Двинской уставной грамоты 1397-1398 гг., в которой устанавливался размер пошлин, взимавшихся в пользу наместника за скрепление грамоты печатью и в пользу дьяка за написание судебного документа. "А от печати наместником по три белки, - говорилось в названной статье; - а дьяком от писма от судные грамоты две белки"*(66).
В тексте Судебника 1497 г. термин "грамота" встречается уже многократно. Так, в ст. 15 и 40 упоминается просто правая грамота с печатью, в ст. 17 - холопья правая грамота, ст. 18 и 42 посвящены правой "отпустной грамоте", ст. 25 - правой "безсудной грамоте"*(67), ст. 66 - "полной грамоте". В статье 16 речь идет о другой разновидности документа - "докладном списке" ("А докладной список боярину печати своею печатью, а диаку полписывати. А имать боярину от списка с рубля по алтыну, а диаку от подписи с рубля по четыре денги, а подьячему, которой на списке напишет, с рубля по две денги"*(68). В статье 24 упоминается "докладной список с великого князя докладу и с детей великого князя печатнику"*(69).
Судебник 1550 г. отразил в своем тексте более развитую степень письменного делопроизводства. Здесь шла речь не только о правых грамотах различного рода и докладных списках, но специально устанавливался порядок записи и хранения судебных документов. Описанию данного порядка была посвящена ст. 28 Судебника 1550 г., гласившая: "А которое будет дело судит царь и великий князь, или дети царя и великого князя или бояре, и которой суд не кончается, оставят его в обговоре, и дьяку исцовы и ответчиковы речи велети записати перед собою; или о чем ся пошлют на послешество, и дьаку*(70) велети то записывати перед собою ж; да те ему дела держати у собя за своею печатью, доколе дело кончается. А которые дела дадут дьяки подьячим с черна начисто переписывати, и дьяком к тем жалобницам и к делом по ставом руки прикладывати. А как подьачей с черна начисто перепишет дело, и дьаку те все дела справити самому, да к тем делом дьаку руку свою приложить; а держать те дела дьаку у собя за своею печатью. А подьячему у собя дел никоторых не дръжатит; а вымут у подьячего список или дело за дьячею печатью, а руки дьячей у того списка или дела не будет или у жалобницы, и тот список и пошлины и езд взятии на дьяке, а подьячего казнити торговою казнью да выкинути ис подьячих, и ни у кого ему в подьячих не бытии"*(71).
О значительном возрастании к середине XVI в. в Московском государстве роли письменного делопроизводства при ведении судебного процесса свидетельствует и ст. 29 Судебника 1550 г. В ней предписывается: "А которые дела судят бояре, и тот суд велети записывати перед собою; а исцом у записки не стояти; а будет надобе на которое дело истца или отвещика вспросити, ино его к собе позвати да, вспросив его, от записки отослати. А как дело их дьяк запишет, и того дела перед истцы не чести, а прочести его бояром"*(72).
Стстья 4 Судебника 1550 г. устанавливает наказание в виде тюремного заключения тому дьяку, который "список нарядит или дело запишет не по суду, не так, как на суде было, без боярьского, или без дворецкого, или без казначеева ведома, а обыщется то в правду, что он от того посул взял"*(73).
В 1558 г. Иван IV "приказал бояром своим словом", чтобы они присылали в Москву не свидетелей по тем или иным судебным делам, а записи свидетельских показаний. Какие списки губные старосты пришлют "за своими руками и за печатми, и за обыскных людей руками - и по тем спискам и управа чинити, как в тех списках будет написано"*(74). Отсюда следует, что письменное делопроизводство велось в то время и далеко за пределами стольного града Москвы.
Развитие письменного делопроизводства неизбежно вело к появлению устойчивых канцелярских выражений, штампов, терминов. В рамках московских приказов в течение XV-XVI вв. формировался особый деловой ("приказной") язык. Он отличался от языка летописей и повествовательных произведений, "во-первых, крайне ограниченным использованием славянизмов; во-вторых, специфическими терминами, устойчивыми сочетаниями слов и синтаксическими явлениями; в-третьих, почти полным отсутствием каких-либо приемов литературной отделки"*(75).
Отличие языка судебных документов, составлявшихся дьяками, от русского литературного (церковнославянского) языка хорошо осознавал Андрей Курбский (1528-1583)*(76), писавший в предисловии к книге "Новый Маргарит" о том, что беспрестанное чтение им с юных лет судебных документов не позволило ему приобрести необходимые навыки писания сочинений на книжном языке ("Аз... бояхся, иж от младости не до конца навыкох книжнаго словенскаго языка, понеж безпрестанне обращахъся и л?та изнурях, за повел?нiем царевым, в чину стратилацком, потом в синглицком, исправлях д?ла овогда судебные, овогда сов?тническiе, многождо же и частократ с воинством ополчахся против врагов креста Христова"*(77)). Обособлению "приказного" языка от церковнославянского способствовало и господствовавшее в русском образованном обществе убеждение в том, что церковнославянский язык не подходит для написания деловых документов. Так, Киевский митрополит Петр Могила (1596-1647) заявлял: "Неправильно и непристойно было бы, если бы кто... в Сенате или в Посольской избе говорил по-гречески или по-церковнославянски..."*(78).
Тексты Судебников 1497 и 1550 гг. были написаны именно московским "приказном" языком. А на его основе сформировался новый юридический понятийный и терминологический аппарат, составивший одну из главных отличительных черт юриспруденции Московского государства.
Статья третья
Основу знаковой системы русской юриспруденции XV-XVI вв. составил понятийный и терминологический аппарат правовых памятников предшествовавших эпох, среди которых особое значение имела в этом смысле Русская Правда. Как известно, текст названного правового сборника был написан русским письменным языком, созданным на базе бытового русского языка, на котором говорили в городах Древней Руси*(79). Указанный язык отличался от церковнославянского, на котором были изложены воспринятые древнерусским духовенством византийские юридические тексты.
В исследованиях филологов по истории русского литературного языка, в которых затрагиваются проблемы формирования древнерусской юридической терминологии, часто высказывается мнение о том, что существование в древнерусском обществе двух письменных языков - диглоссии - приводило к тому, что формировались одновременно два понятийных и терминологических аппарата древнерусской юриспруденции: источником одного из них являлись тексты, написанные на русском языке, другого - церковно-славянские тексты. В результате возникло два ряда юридических терминов. В.М. Живов отм