Как надзиратель слышит их. Юлиус попытался разработать систему асимметричного

прослушивания (N. H. Julius, Lefons sur lesprisons, 1831, p. 18; пер. на франц. яз.). .•.,.

⁵ J. Bentham, Panopticon, Works, t. IV, p. 45. ,( •.

⁶ G. Loisel, Histoire des menageries, 1912, t. II, p. 104-107. См. ил. 14.

подражание или списывание), оценивать способности и характеры, производить жесткие классификации и отли­чать (ориентируясь на нормальное развитие) «лень и упорство» от «неизлечимой глупости»; среди рабочих — оценивать способности каждого, сравнивать время, затра­ченное ими на выполнение конкретной работы, а в случае поденной оплаты — исчислять их зарплаты⁷.

Это с одной стороны. С другой стороны, паноптикон — лаборатория; он может использоваться как машина для проведения экспериментов, для изменения поведе-:, -, ния, для муштры или исправления индивидов. Для проведения опытов с лекарствами и отслеживания их воздейст­вия. Для экспериментального применения различных на- казаний к заключенным в соответствии с их преступлени­ями и характером и изыскания наиболее эффективных наказаний. Для одновременного обучения рабочих раз­личным технологиям, для выяснения, которая из них луч­шая. Для проведения педагогических экспериментов - в частности, нового возвращения к знаменитой проблеме воспитания в изоляции. Можно посмотреть, что произойдет с используемыми в этих экспериментах сиротами на шестнадцатом или восемнадцатом году жизни при зна­комстве с другими юношами или девушками. Можно про­верить, прав ли Гельвеции, полагавший, что всякий человек может обучиться всему. Можно проследить «генеало­гию всякой достойной внимания идеи». Можно воспитывать детей в различных системах мышления, внушая неко­торым из них, что дважды два не равно четырем или что луна — сыр, а потом в возрасте двадцати-двадцати пяти лет собрать их вместе; тогда начнутся дискуссии, куда более

продуктивные, чем проповеди или лекции, на которые за-дисциплина трачивается столько денег; по крайней мере появится воз­можность сделать открытия в области метафизики. Па-ноптикон — привилегированное место для экспериментов над людьми и для анализа, с полной достоверностью по­казывающего, какие преобразования могут быть их ре­зультатами. Паноптикон обеспечивает даже средство кон­троля за собственными механизмами. Из центральной башни начальник может шпионить за выполняющими его распоряжения служащими: фельдшерами, врачами, мас­терами, учителями, надзирателями. Он может постоянно судить об их действиях, изменять их поведение, навязы­вать им методы, которые считает наилучшими. Даже сам начальник может стать объектом наблюдения. Инспек­тор, неожиданно появившийся в центре паноптикона, с первого взгляда поймет (и ничто от него не укроется), как действует все заведение. Да и, в любом случае, разве на­чальник, встроенный в сердцевину этого архитектурного сооружения, не становится его неотъемлемой частью? Не­компетентный врач, давший распространиться заразе, не­компетентный директор тюрьмы или руководитель мас­терской падут первыми жертвами эпидемии или бунта. «Всеми средствами, какие я сумел придумать, — говорит хозяин паноптикона, - я связал свою судьбу с судьбами заключенных»⁸. Паноптикон действует как своего рода ла­боратория власти. Благодаря обеспечиваемым им меха­низмам наблюдения он выигрывает в эффективности и способности воздействовать на поведение людей; знание следует за успехами власти, открывающей новые объекты познания на всех поверхностях, где она отправляется.

¹J. Bentham, Panopticon versus New South Wales, ed. Bowring, t. IV, p. 177.

Охваченный чумой город, паноптическое заведение -различия между ними существенно важны. Они свиде­тельствуют о произошедших за полтора столетия преобра­зованиях в дисциплинарной программе. В первом случае налицо исключительная ситуация: против чудовищного зла восстает власть; она делает себя вездесущей и види­мой; она изобретает новые механизмы; она разгоражива­ет, обездвиживает, разделяет; на какое-то время возводит сразу контргород и совершенное общество; она устанав-ливает некое идеальное функционирование, которое, од­нако, в конечном счете сводится (как и противостоящее ему зло) к простому дуализму жизни и смерти: все, что движется, несет смерть, потому движущееся убивают. Па-ноптикон, с другой стороны, следует понимать как обоб­щаемую модель функционирования; как способ опреде­ления отношений власти в терминах повседневной жизни людей. Несомненно, Бентам рассматривает его как обо­собленный институт, замкнутый на самом себе. Утопии, абсолютно замкнутые на самих себе, совершенно обычны. По сравнению с разрушенными тюрьмами, переполнен­ными и напичканными орудиями пыток, какими мы ви­дим их на гравюрах Пиранези*, паноптикон представляет собой жестокую, остроумно устроенную клетку. Тот факт, что он произвел, и даже в наше время, столь многочислен-ные вариации, будь то на бумаге или в действительности, свидетельствует о его чрезвычайной притягательности для умов в течение почти двух столетий. Но не следует пони­мать паноптикон как плод мечты: он — диаграмма меха-

низма власти, сведенной к ее идеальной форме; ее деист-вие (если отвлечься от преград, сопротивления и трения) должно быть представлено как чистая архитектурная и оп­тическая система: по сути дела, паноптикон — форма по­литической технологии, которая может и должна быть от­делена от всякого конкретного применения.

Паноптикон многофункционален; он служит для ис­правления заключенных, но и для лечения больных, обу­чения школьников, ограничения активности умалишен­ных, надзора за рабочими и принуждения к труду нищих и лентяев. Он представляет собой некий тип размещения тел в пространстве, распределения индивидов относи­тельно друг друга, иерархической организации, располо­жения центров и каналов власти, определения ее орудий и методов вмешательства, применимых в больницах, на фа­бриках, в школах и тюрьмах. Везде, где приходится иметь дело с множественностью индивидов, которым надо навя­зать определенное задание или конкретную форму пове­дения, может быть использована паноптическая схема. Она применима — с необходимыми изменениями — ко «всем заведениям, где на сравнительно небольшом прост­ранстве требуется держать под надзором некоторое коли­чество людей»⁹.

В каждом из своих применений паноптическая схема позволяет совершенствовать отправление власти, преду­сматривая для этого несколько путей. Она уменьшает чис­ло представителей власти, одновременно увеличивая чис­ло людей, подлежащих ее воздействию. Она делает воз-. можным вмешательство власти в любой момент, и ее по-.стоянное давление действует даже раньше, чем соверше-

* Ibid., p. 40. Бентам рассматривает в качестве примера исправительный дом, по­скольку он выполняет много различных функций, в том числе надзор, автоматический контроль, заточение, обеспечение одиночества, принудительный труд, просвещение.

ны проступки, ошибки или преступления. В условиях па-ноптикона сила власти заключается в том, что она никог­да не вмешивается, а отправляется самопроизвольно и бесшумно, она образует механизм, чьи действия вытекают одно из другого. Не располагая никакими материальными инструментами, кроме архитектуры и геометрии, власть воздействует непосредственно на индивидов, она «дает сознанию власть над сознанием». Паноптическая схема усиливает любой аппарат власти: она обеспечивает эконо­мию (оборудования, персонала, времени) и эффектив­ность (благодаря своему превентивному характеру, непре­рывному действию и автоматизму). Она есть способ до­стижения власти «в прежде беспримерном количестве», «великий и новый инструмент правления... его огромное превосходство заключается в большой силе, какую он способен придать любому институту, к которому его сочтут целесообразным применить»¹⁰.

Паноптикон — род «колумбова яйца» в сфере полити­ческого. И впрямь, он может быть интегрирован в любую функцию (образование, медицинское лечение, производ­ство, наказание); он может усилить эту функцию, тесно переплетаясь с ней; он может образовать смешанный ме­ханизм, где отношения власти (и знания) точно и в мель­чайших деталях приспособлены к процессам, подлежа­щим надзору; он может установить прямую пропорцию между «избыточной властью» и «избыточным продук­том». Словом, он обеспечивает такое устройство, где от­правление власти не добавляется извне (как жесткое при­нуждение или тяжесть) к функциям, в которых он участ­вует, но присутствует в них столь тонко и ловко, что по-

вышает их эффективность, одновременно укрепляя свои точки сцепления. Паноптическое устройство — не просто шарнир или теплообменник между механизмом власти и функцией, но способ заставить отношения власти дейст­вовать в некой функции, а функцию — действовать через отношения власти. Паноптическая модель способна «пе­рестроить мораль, сохранить здоровье, укрепить промы­шленность, распространить образование, снизить госу­дарственные затраты, поставить экономику на твердую почву, как бы на скалу, и распутать, а не рассечь гордиев узел законов о бедных, и все это — благодаря простой ар­хитектурной идее»¹¹.

Кроме того, устройство этой машины таково, что ее замкнутая структура не исключает постоянного внешнего участия: мы видели, что любой человек может прийти в центральную башню, осуществить надзор и при этом ясно понять принцип действия механизма надзора. В сущнос­ти, всякое паноптическое заведение (даже такое в высшей степени закрытое, как тюрьма) вполне может подвергать­ся таким нерегулярным, но вместе с тем постоянным ин­спекциям'— не только со стороны назначенных контроле­ров, но и со стороны публики: любой член общества име­ет право прийти и собственными глазами увидеть, как действуют школы, больницы, заводы и тюрьмы. Стало быть, нет опасности, что рост власти, обеспечиваемый па-ноптической машиной, приведет к тирании; это дисцип-линарное устройство будет контролироваться демократи­чески, поскольку оно будет постоянно открыто «великому судебному комитету всего мира»¹². Паноптикон, устроен­ный столь хитроумно, что позволяет наблюдателю наблю-

¹¹ Ibid., p. 39.

¹² Представляя себе непрерывный поток посетителей, проникающих по подзем­ному ходу в центральную башню и оттуда наблюдающих круг паноптпкона, не знал ли Бептам Панорамы, которые строил тогда же Баркер? Первая из них построена, вероят-i но, в 1787 г. Там посетители, располагаясь в центре, могли наблюдать развертывающиеся вокруг них пейзаж, город, битву. Посетители находились как раз там, откуда в па-j ноптической схеме исходил взгляд правителя.

дать сразу за множеством различных индивидов, позволя­ет также каждому прийти и наблюдать за любым наблюда­телем. Машина видения была некогда своего рода темной комнатой, откуда осуществлялась слежка; она стала про­зрачным сооружением, где отправление власти может контролироваться всем обществом.

Паноптическая схема, именно как таковая и во всех своих свойствах, была предназначена для распростране­ния по всему телу общества, была призвана стать некой обобщенной функцией. Город, зараженный чумой, - ис­ключительная дисциплинарная модель: совершенная, но абсолютно насильственная; болезни, несшей смерть, власть противопоставляла вечную угрозу смерти; жизнь в городе была сведена к простейшему выражению; в проти­востоянии могуществу смерти она становилась детальным осуществлением права меча. Паноптикон, напротив, при­зван расширять и усиливать; если он организует власть, если он стремится сделать ее более экономичной и эф­фективной, то не ради самой власти и не для немедленно­го спасения общества, которому что-то угрожает; его цель в том, чтобы укрепить социальные силы, - поднять про­изводство, развить экономику, распространить просвеще­ние и повысить уровень общественной нравственности; наращивать и преумножать.

Как усилить власть таким образом, чтобы, совершенно не мешая прогрессу, не подавляя его тяжестью своих пра­вил и регулятивов, она реально способствовала ему? Ка­кое средство усиления власти могло бы одновременно поднять производство? Как может власть, наращивая свои силы, укреплять и силы общества, вместо того чтобы от-

нимать или сковывать их? Решение этой проблемы в рам- д ках паноптической схемы заключается в том, что продук­тивное увеличение власти может быть гарантировано только в том случае, если, с одной стороны, она непре­рывно отправляется в самых глубинах общества, в его тон­чайших частицах, и если, с другой стороны, она действует вне тех внезапных, буйных и прерывистых форм, что ха­рактерны для отправления власти суверена. Тело короля (с его странным материальным и мифическим присутстви­ем, с той силой, которую он развертывает сам или переда­ет немногим другим лицам) прямо противоположно этой новой физике власти, представленной паноптизмом. Вот­чина паноптизма, напротив, — вся нижняя область, об­ласть иррегулярных тел с их деталями, многочисленными движениями, разнородными силами, пространственными отношениями; здесь требуются механизмы, которые ана­лизируют распределения, нарушения, ряды и комбина­ции и используют инструменты, которые делают види­мым, записывают, различают и сравнивают: физика суще­ствующей в форме отношений и множественной власти, достигающей максимальной интенсивности не в личнос­ти короля, а в телах, индивидуализируемых посредством этих отношений. В теории Бентам определяет новый спо­соб анализа тела общества и пронизывающих его отноше­ний власти; на практике он определяет процедуру подчи­нения тел и сил, которая должна увеличить полезность власти без вреда для интересов государя. Паноптизм - об­щий принцип новой «политической анатомии», объектом и целью которой являются не отношения верховной влас­ти, а отношения дисциплины.

Знаменитая прозрачная круглая клетка с высокой цен­тральной башней, всесильной и знающей, была, с точки зрения Бентама, образом совершенного дисциплинарного института; но он хотел также показать, как можно «разо­мкнуть» дисциплины и дать им действовать широким, рассеянным, многообразным и поливалентным образом во всем теле общества. Эти дисциплины, разработанные классическим веком в особых, относительно замкнутых местах (казармах, коллежах, крупных мастерских) и пред­назначавшиеся тогда лишь для ограниченного и времен­ного использования в масштабах охваченного чумой горо­да, Бентам мечтал превратить в сеть устройств, вездесу­щих и недремлющих, пронизывающих все общество, не оставляя пространственных лакун и временных проме­жутков. Паноптическое устройство предоставляет форму­лу для этого обобщения. Оно задает, на уровне элементар­ного и легко передаваемого механизма, программу базо­вого, низового функционирования общества, вдоль и по­перек пересеченного дисциплинарными механизмами.

Итак, два образа дисциплины. На одном конце - дисцип­лина-блокада, замкнутый институт, расположенный по краям общества и нацеленный на выполнение исключи­тельно «отрицательных» функций, таких, как нераспрост­ранение болезни, разрыв сообщения, приостановка вре­мени. На другом, в паноптической схеме, - дисциплина-механизм: функциональное устройство, призванное улуч­шить отправление власти — сделать его легче, быстрее и

«эффективнее; план тонких принуждений для будущего общества. Движение от одного проекта к другому, от схе-; мы дисциплины в отдельном исключительном случае к •; схеме повсеместного надзора зиждется на историческом преобразовании: на постепенном распространении меха­низмов дисциплины на протяжении XVII-XVIII столе­тий, их расползании по всему телу общества и образова­нии того, что, вообще говоря, можно назвать дисципли­нарным обществом.

Повсеместное распространение дисциплины — что подтверждает Бентамова физика власти — произошло на протяжении классического века. Увеличение числа дис­циплинарных заведений, сеть которых начинает покры­вать все большую площадь, а главное, занимать все менее второстепенное место, свидетельствует об этом: то, что было островком, неким привилегированным местом, ме­рой, диктуемой обстоятельствами, или всего лишь особой моделью, становится общей формулой. Правила благоче­стивых протестантских армий Вильгельма Оранского или Густава Адольфа преобразуются в уставы всех армий Евро­пы. Образцовые коллежи иезуитов или школы Батенкура или Демия, вслед за школой Штурма*, задают образец об­щих форм школьной дисциплины. Устроение флотских и военных госпиталей служит схемой полной реорганиза­ции больниц в XVIII веке.

Но распространение дисциплинарных институтов бы­ло, несомненно, лишь наиболее видимым аспектом дру­гих, более глубоких процессов.

1. Функциональная инверсия дисциплин. Поначалу дис­циплины должны были в основном нейтрализовать опас-

ности, выявлять бесполезные или неспокойные группы населения и избавлять от неудобств, порождаемых слиш­ком многолюдными сборищами. Теперь они должны (ибо становятся способны к этому) играть положительную роль — увеличивать возможную полезность индивидов. Военная дисциплина — уже не просто средство предотвра­щения мародерства, дезертирства или неповиновения войск, но базовая техника, обеспечивающая существова­ние армии не как случайного сброда, а как единства, сила которого возрастает именно благодаря самому этому единству; дисциплина повышает ловкость каждого солда­та, координирует навыки солдат, ускоряет движения, ум­ножает огневую мощь, расширяет фронты атаки, не сни-жая ее силы, увеличивает обороноспособность и т. п. Фа­бричная дисциплина, оставаясь способом укрепления уважения уставов, подчинения власти хозяев и мастеров, предотвращает воровство и разброд, наращивает навыки, скорость, производительность, а значит, увеличивает при­быль; она еще оказывает моральное воздействие на пове-дение, но все более ориентирует действия на достижение результатов, приучает тела к механизмам, а силы — к эко­номии. Когда в XVII веке были основаны провинциаль-ные и христианские начальные школы, их необходимость обосновывали главным образом отрицательными довода­ми: бедняки, не имея средств для воспитания детей, ос­тавляли их «в неведении относительно их обязанностей; зарабатывая на жизнь тяжким трудом и получив дурное воспитание, они не способны дать детям хорошее воспи­тание, которого не получили сами»; это порождает три главных изъяна: незнание Бога, лень (и сопровождающие

ее пьянство, пороки, мелкие кражи, разбойничество) и появление толп нищих, всегда готовых вызвать общест­венные беспорядки и «до дна исчерпать фонды централь­ной больницы в Париже»¹³. Но в начале Революции одной из целей начального образования стало «укрепление», «развитие тела», подготовка ребенка «к будущему физиче­скому труду», формирование «верного глаза, твердой руки и надлежащих навыков»¹⁴. Дисциплины все больше слу­жат техниками изготовления полезных индивидов. Отсю­да их выдвижение с маргинальных позиций на задворках общества и отделение от форм исключения или искупле­ния, заточения или затворничества. Отсюда постепенная утрата ими родства с религиозными правилами и запрета­ми. Отсюда также их укоренение в самых важных, цент­ральных и продуктивных секторах общества. Они присое­диняются к некоторым существенно важным функциям: производству, передаче знаний, распространению трудо­вых навыков, военному аппарату. Отсюда и двоякая тен­денция, развивающаяся на протяжении XVIII века: к уве­личению числа дисциплинарных институтов и дисципли-нированию существующих аппаратов.

2. «Роение» дисциплинарных механизмов. В то время как, с одной стороны, дисциплинарные заведения множатся, их механизмы проявляют явную тенденцию к пересече­нию институциональных границ, к выходу из закрытых крепостей, где они некогда действовали, к движению в «свободном» состоянии; цельные компактные дисципли­ны дробятся на гибкие методы контроля, которые можно передавать и адаптировать. Иногда закрытые аппараты добавляют к своей внутренней и специфической функции

¹³ Ch. Demia, Reglement pour les ecoles de la ville de Lyon, 1716, p. 60-61.

¹⁴ Доклад Талейрана в Конституанте 10 сентября 1791 г. Цит. по: A. Leon, La Revolution franfaise et Veducauon technique, 1968, p. 106.

роль внешнего надзора, развивая вокруг себя целое поле побочных проверок. Так, христианская школа не только формирует послушных детей — она делает возможным надзор за родителями, получение информации об их обра­зе жизни, источниках дохода, набожности и нравах. Шко­ла образует маленькие социальные обсерватории, позво­ляющие проникать даже в мир взрослых и осуществлять регулярный контроль над ними: плохое поведение ребен­ка или его отсутствие на занятиях служат (по мнению Де-мия) законным предлогом для опроса соседей (особенно если есть основания полагать, что семья утаит правду), а затем и самих родителей, дабы выяснить, знают ли они ка­техизис и молитвы, полны ли решимости искоренить по­роки своих детей, сколько кроватей в их доме и каковы ус­ловия для сна; визит может завершиться подачей милос­тыни, дарением иконы или дополнительных кроватей¹⁵. Больница тоже все больше становится базой для меди­цинского надзора за населением за ее стенами; после того как в 1772 г. сгорела Отель-Дье, многие требовали, чтобы большие заведения, столь тяжеловесные и беспорядоч­ные, были заменены больницами поменьше; последние должны были принимать больных из данного квартала, но также собирать информацию, отслеживать эндемические и эпидемические явления, открывать диспансеры, давать советы жителям и оповещать власти о санитарном состоя­нии района¹⁶.

Происходит распространение дисциплинарных про­цедур, и не только в форме закрытых заведений, но и как очагов контроля, разбросанных по всему обществу. Рели­гиозные группы и благотворительные организации долго

¹⁵ Ch. Demia, Reglementpour les ecoles de la ville de Lyon, 1716, p. 39—40.

"' Во второй половине XVIII века часто мечтали об использовании армии как ин­станции надзора и общего распределения населения «по клеткам», обеспечивающего возможность контроля. Считалось, что армия, претерпевшая дисциплинирование еще в XVII веке, является силой, способной «дисциплинировать». См., например: J. Servan, Le Soldat ciloyen, 1780.

исполняли эту функцию «дисциплинирования» населе­ния. Начиная с Контрреформации и до филантропии Июльской монархии инициатив такого рода становится все больше. Цели их были религиозными (обращение и наставление), экономическими (помощь и побуждение к труду) или политическими (борьба с недовольством и волнениями). В качестве примера достаточно вспомнить I правила парижских приходских благотворительных об­ществ. Обслуживаемая ими территория подразделяется на кварталы и кантоны, распределяемые между членами общества. Ответственные должны регулярно обходить свои кварталы. «Они должны стараться искоренить злач­ные места, табачные лавки, биллиардные, игорные дома, предотвратить публичные скандалы, богохульство, безбо­жие и прочие беспорядки, о коих им станет известно». Они должны также посещать бедных в индивидуальном порядке. В правилах уточняется, какие сведения они должны собирать: о наличии постоянного жилья, знании молитв, посещении церкви для исповеди и причастия, владении ремеслом, нравственности (и «не впали ли они в бедность по собственной вине»). Наконец, «надлежит с помощью наводящих вопросов вызнать, как они ведут се­бя в семье, живут ли в согласии между собой и с соседя­ми, воспитывают ли детей в страхе Божьем... не уклады­вают ли взрослых детей разного пола вместе или к себе в постель, нет ли в их семьях распущенности и разврата, особенно по отношению к взрослым дочерям. Если воз­никнет сомнение в том, состоят ли они в законном браке, то надо потребовать, чтобы предъявили свидетельство о браке»¹⁷.

3. Государственный контроль над дисциплинарными ме­ханизмами. В Англии за общественной дисциплиной дол­гое время следили отдельные религиозные группы¹¹*. Во Франции эта роль частично выполнялась приходскими организациями и благотворительными ассоциациями, другая же (и, несомненно, самая важная) ее часть очень скоро перешла к полицейскому аппарату.

Организация централизованной полиции долго расце­нивалась (причем даже современниками) как самое пря­мое выражение абсолютной власти короля. Суверен желал иметь «собственного чиновника, которому мог бы непо­средственно доверить свои повеления, поручения, наме­рения и вверить исполнение приказов и указов о заточе­нии без суда и следствия»¹⁹. В самом деле, местные поли­цейские управления и главное парижское управление, ко­торому они подчинялись, взяв на себя исполнение неко­торых уже существовавших функций (розыск преступни­ков, городской надзор, экономический и политический контроль), преобразовали их в единую строгую админист­ративную машину: «Все силовые и информационные век­торы в округе сходятся в начальнике главного полицей­ского управления... Именно он заставляет вращаться все эти колесики, которые вместе создают порядок и гармо­нию. Результаты его управления не оставляют желать луч­шего, даже по сравнению с движением небесных тел»²⁰.

Но хотя полиция как институт действительно являлась государственным аппаратом и, безусловно, была непо­средственно связана с центром политической власти, тип отправляемой полицией власти, механизмы ее действия и точки ее приложения специфичны. Этот аппарат должен

" См.: L. Radzinovitz, The English Criminal Law, 1956, t. II, p. 203-241.

" Записка Дюваля, первого секретаря полицейского наместничества;, щгг. по: ifunck-Brentano, Catalogue ties manuscrits de la bibliotheque de I'Arsenal, t. IX, p. 1.

²⁰ N. T. dcs Essarts, Dictionnaire universel de police, 1787, p. 344, 528.

быть сопротяженным со всем телом общества, и не только в крайних пределах, которые он соединяет, но и в мель­чайших деталях, ответственность за которые он на себя берет. Полицейская власть должна распространяться «на все», однако это «все» — не целое государства или коро­левства как видимого и невидимого тела монарха, но пыль событий, действий, поведения, мнений - «все, что проис­ходит»²¹; предмет полицейского интереса — те «вещи, кои всякий час случиться могут», те «мелочи», о которых гово­рила Екатерина II в Великом наказе²². Полиция осуществ­ляет безграничный контроль, который в идеале должен добраться до простейшего зернышка, до самого мимолет­ного явления в теле общества. «Ведомство судей и поли­цейских чиновников имеет огромное значение. Объекты, которые оно охватывает, в известном смысле неопреде­ленны. Их можно воспринять лишь при достаточно де­тальном рассмотрении»²³: «бесконечно малое» политичес­кой власти.

И для того чтобы действовать, эта власть должна полу­чить инструмент постоянного, исчерпывающего, вездесу­щего надзора, способного все делать видимым, при этом оставаясь невидимым. Надзор должен быть как бы безли­ким взглядом, преобразующим все тело общества в поле восприятия: тысячи глаз, следящих повсюду, мобильное, вечно напряженное внимание, протяженная иерархиче­ская сеть, которая в Париже, по докладу Ле Мэра, включа­ла в себя 48 комиссаров и 20 инспекторов; затем регуляр­но оплачиваемых «наблюдателей», «шпиков»-поденщи-ков, или тайных агентов, далее - осведомителей (получав­ших вознаграждение за сделанную работу) и, наконец,

²¹ Ле Мэр в докладной записке, составленной по требованию Сартина* в ответ на шестнадцать вопросов Иосифа II. обращенных к парижской полиции. Записка была опубликована Газье в 1879 г.

²² Дополнение к Большому Наказу, 1769, § 535; см.: Наказ Ея Императорского Ве­личества Екатерины Вторыя, Самодержицы Всероссийския, данный Комиссии о сочи­нении проекта нового Уложения с принадлежащими к тому приложениями. М., 1809, с. 266.

²³ N. Delamare, Traitede la Police, 1705; страницы предисловия не имеют нумера­ции.

проституток. И это непрерывное наблюдение должно суммироваться в рапортах и журналах; на всем протяже­нии XVIII века огромный полицейский текст все больше опутывает общество посредством сложно организованной документации²⁴. И в отличие от методов судебной или ад­министративной записи, в полицейских документах реги­стрируются формы поведения, установки, возможности, подозрения — ведется постоянный учет поведения инди­видов.

Но надо отметить, что, хотя полицейский надзор со­средоточен всецело «в руках короля», он действует не в одном направлении. По сути, это система с двойным вхо­дом: она должна, в обход аппарата правосудия, отвечать непосредственно пожеланиям короля, но также реагиро­вать на ходатайства снизу. В подавляющем большинстве случаев знаменитые королевские lettres de cachet, указы о заточении без суда и следствия, которые долгое время служили символом королевского произвола и политиче­ски дисквалифицировали практику задержания, были ре­зультатом ходатайств родственников, хозяев, местной знати, соседей, приходских священников; они должны были карать заключением всю «инфрапреступность», на­казывать за все, что может быть наказано: за беспорядки, волнения, неповиновение, плохое поведение; все эти ве­щи Леду* стремился изгнать из своего архитектурно со­вершенного города и именовал «преступлениями, совер­шенными по причине отсутствия надзора». Короче гово­ря, полиция в XVIII веке добавляет к своей роли помощ­ницы юстиции в преследовании преступников и инстру­мента для политического контроля над заговорами, оп-

²⁴ Относительно полицейских журналов XVIII века см.: М. Chassaigne,

La Lieutenance gcntmle de police, 1906.

позиционными движениями или бунтами дисциплинар­ную функцию. Это сложная функция: она соединяет аб­солютную власть монарха с низшими уровнями власти, рассеянными в обществе; она раскидывает между много­численными и многообразными замкнутыми дисципли­нарными институтами (фабриками, армиями, школами) промежуточную сеть, действующую там. где они не могут действовать, и дисциплинирующую недисциплинарные пространства; но она заполняет бреши, соединяет их между собой, защищает своей вооруженной силой: про­межуточная дисциплина и метадисциплина. «Посредст­вом умной полиции суверен приучает народ к порядку и повиновению»²⁵.

Организация полицейского аппарата в XVIII веке санкционирует повсеместное распространение дисцип­лин, которые становятся сопротяженными с самим госу­дарством. Понятно, почему полиция — хотя и была оче-виднейшим образом связана со всем, что в королевской власти выходило за рамки нормального правосудия, -оказала столь слабое сопротивление переустройству су­дебной власти. И понятно, почему она не перестает навя­зывать судебной власти свои прерогативы, причем со все­возрастающей силой, вплоть до наших дней. Несомненно, потому, что она светская рука судебного. Но также и пото­му, что она в значительно большей степени, чем судебный институт, составляет одно целое (благодаря своему рас­пространению и механизмам) с обществом дисциплинар­ного типа. И все же неверно было бы полагать, что дис­циплинарные функции были конфискованы и раз и на­всегда поглощены государственным аппаратом.

«Дисциплина» не может отождествляться ни с инсти­тутом, ни с аппаратом; она — тип власти, модальность ее отправления, содержащая целую совокупность инстру­ментов, методов, уровней приложения и мишеней; она есть «физика» или «анатомия» власти, некая технология. И ответственность за ее претворение могут брать на себя либо «специализированные» заведения (тюрьмы или ис­правительные дома в XIX веке), либо заведения, исполь­зующие ее в качестве основного инструмента для дости­жения конкретной цели (воспитательные дома, больни­цы), либо уже существующие инстанции, которые ис­пользуют ее как способ усиления или реорганизации сво­их внутренних механизмов власти (когда-нибудь мы пока­жем, как, начиная с классического века, вобрали в себя внешние схемы - сначала школьные и военные, затем ме­дицинские, психиатрические и психологические — и «дисциплинировались» внутрисемейные отношения, главным образом в ячейке родители-дети; семья - приви­легированное место для возникновения дисциплинарного вопроса о нормальном и ненормальном), либо аппараты, возведшие дисциплину в принцип своего внутреннего функционирования (аппарат управления начиная с напо­леоновской эпохи), либо, наконец, государственные ап­параты, чьей главной, если не исключительной функцией является утверждение власти дисциплины над всем обще­ством (полиция).

В целом можно говорить, следовательно, об образова­нии дисциплинарного общества в этом движении, соеди­нившем закрытые дисциплины, своего рода социальный «карантин», и бесконечно распространяемый механизм

«паноптизма». Не потому, что дисциплинарная модаль-ность власти заменила все другие, а потому, что она про­питала эти другие, иногда подрывая их, но и служа по­средствующим звеном между ними, связывая их друг с другом, продолжая их, главное же — позволяя доводить действие власти до мельчайших и отдаленнейших элемен­тов. Дисциплина обеспечивает распространение отноше­ний власти до уровня бесконечно малых величин.

Через несколько лет после Бентама Юлиус выдал это­му обществу свидетельство о рождении²⁶. Юлиус заметил, что паноптизм - много больше, нежели плод архитектур­ной изобретательности: событие в «истории человеческо­го сознания». На первый взгляд он представляет собой просто решение технической проблемы, но благодаря ему возникает новый тип общества. Древность была цивили­зацией зрелищ. «Делать доступным множеству людей на­блюдение малого числа объектов»: такую проблему реша-ла архитектура храмов, театров и цирков. Вместе со зрели­щем главенствовали общественная жизнь, празднества, чувственная близость. В этих ритуалах, где бурлила кровь, общество черпало новые силы и образовывало на миг од-1 но огромное тело. Новое время ставит противоположную, проблему: «Обеспечить для малого числа людей, и даже для одного человека, мгновенное обозрение большого множества». В обществе, основные элементы которого' уже не община и общественная жизнь, а отдельные инди­виды, с одной стороны, и государство — с другой, отноше­ния могут быть установлены лишь в форме, диаметрально! противоположной зрелищу: «Современность, постоянно, растущее влияние государства, его все более глубокое вме-г

²⁶ N. Н. Julius, Lefom mr tesprisons, 1831, t. I, p. 384-386 (пер. на франц. яз.).

шательство во все детали и отношения общественной жизни призваны усилить и усовершенствовать ее гаран­тии, используя для достижения этой великой цели строи­тельство и распределение сооружений, предназначенных для одновременного надзора за огромным множеством людей».

Юлиус считал завершенным историческим процессом то. что Бентам описывал как техническую программу. На­ше общество - общество надзора, а не зрелища. Под по­верхностным прикрытием надзора оно внедряется в глу­бину тел; за великой абстракцией обмена продолжается кропотливая, конкретная муштра полезных сил; каналы связи являются опорами для накопления и централизации знания; игра знаков определяет «якорные стоянки» влас­ти; нельзя сказать, что прекрасная целостность индивида ампутируется, подавляется и искажается нашим общест­венным порядком, — скорее, индивид заботливо произво­дится в нем с помощью особой техники сил и тел. Мы го­раздо меньше греки, чем мы думаем. Мы находимся не на скамьях амфитеатра и не на сцене, а в паноптической ма­шине, мы захвачены проявлениями власти, которые дово­дим до себя сами, поскольку служим колесиками этой ма­шины. Вероятно, важность для исторической мифологии фигуры Наполеона объясняется ее расположением на стыке монархического, ритуального отправления власти суверен