Прежде роль политической церемонии заключалась в том, чтобы обеспечить избыточное и все же подчиненное правилам проявление власти. Она была зрелищным выра-

жением мощи, некой «тратой», преувеличенной и кодифицированной, в которой власть пополняла свою силу. В той или иной мере она всегда была связана с триумфом. (Торжественное явление монарха несло в себе нечто от ос­вящения, коронации, победного возвращения; даже пыш­ные похоронные церемонии проходили со всем блеском отправляемой власти. Дисциплина, однако, вырабатывает собственные церемонии. Это уже не триумф, а смотр, «па­рад», демонстрационная форма экзамена. В ней «поддан­ные» представлены как «объекты» наблюдения для влас­ти, проявляющейся единственно в своем взгляде. Они не воспринимают непосредственно образ власти суверена: они только ощущают ее последствия - так сказать, ко­пию - на своих телах, которые стали совершенно прозрачными и послушными. 15 марта 1666 г. Людовик XIV (провел свой первый военный парад: 18 000 солдат и офи-I церов, «одна из наиболее зрелищных акций его царствования», которая должна была «повергнуть в смятение всю Европу». Несколько лет спустя была отчеканена памятная медаль²². На ней начертано: «Disciplina militaris restitua»* -и легенда: «Prolusio ad victorias»**. Справа — король с жезлом, выставив вперед правую ногу, командует парадом. 1 Слева - несколько теряющихся вдали шеренг солдат, изображенных с лица. Они подняли правые руки до уровня 1 плеча и держат ружья точно по вертикали; каждый слегка выставил вперед правую ногу, левая ступня повернута на­ружу. На земле пересекающиеся линии образуют под но­гами солдат большие квадраты, служащие ориентирами (для различных фаз и позиций смотра. На заднем плане виден дворец в классическом стиле. Колонны дворца про-

должают колонны, образованные солдатами с поднятыми ружьями, точно так же плиточный пол продолжает линии на земле. А над балюстрадой, увенчивающей здание, — статуи, представляющие танцующие фигуры: волнистые линии, округлые жесты, хитоны. Мрамор повторяет дви­жения, воплощающие принцип гармонического единства. Солдаты с другой стороны замерли в единообразно повто­ряемом строе шеренг и линий: тактическое единство. Ар­хитектурный порядок, раскрывающийся наверху в фигу­рах танца, навязывает свои правила и геометрию дисцип­линированным людям на земле. Колонны власти. «Пре­восходно, — заметил однажды о полке великий князь Ми­хаил после часового парада. — Вот только они дышат»²³.

Будем рассматривать эту медаль как свидетельство о моменте, когда парадоксальным, но значимым образом ярчайшее проявление верховной власти государя совпа­дает с возникновением ритуалов, характерных для дис­циплинарной власти. Почти невыносимая видимость мо­нарха превращается в неизбежную видимость подданных. И именно это обращение видимости в практическое дей­ствие дисциплин должно обеспечивать отправление вла­сти даже в ее самых глубинных проявлениях. Мы входим в век бесконечного экзамена и принудительной объекти­вации.

2. Экзамен вводит индивидуальность в документальное поле. Экзамен оставляет после себя детальный архив, по­вествующий о телах и днях. Располагая индивидов в поле надзора, он охватывает их также сетью записей; он поме­щает их в толщу улавливающих и фиксирующих докумен­тов. Экзаменационные процедуры непременно сопровож-

" Kropotkine, Aulour d 'une vie, 1902, p. 9. Указано Ж. Кангильхемом.

дались системой интенсивной записи и накопления доку­ментов. «Власть записи» сформировалась как существен­но важная деталь механизмов дисциплины. Во многом она повторяет традиционные методы административной документации, хотя и использует особые техники и важ­ные нововведения. Некоторые из них касаются методов идентификации и описания. Проблема идентификации и описания встает в армии, где требуется разыскивать дезер­тиров, избегать повторного рекрутирования одних и тех же людей, корректировать фиктивные сводки, представ­ленные офицерами, знать служебные обязанности и цен­ность каждого, устанавливать точный баланс без вести пропавших и убитых. Эта проблема решается в больницах, где требуется устанавливать личность больных, изгонять симулянтов, прослеживать эволюцию болезней, прове­рять эффективность лечения, вести учет аналогичных слу­чаев и фиксировать начало эпидемий. Эта проблема вста­ет в учебных заведениях, где определяют знания каждого индивида, его уровень и способности, применение, какое он может получить по окончании учебы: «Реестр, с кото­рым можно справиться когда нужно и где нужно, позволя­ет узнать нравы детей, их успехи с точки зрения благочес­тия, в катехизисе, письме и чтении за время обучения в школе, их дух и мысли с момента поступления в школу»²⁴. Отсюда — возникновение целого ряда кодов дисцип­линарной индивидуальности, позволяющих записывать посредством приведения к однородной форме индивиду­альные черты, выявленные в ходе экзамена: физический код примет, медицинский код симптомов, школьный или военный код поведения и успехов. Эти коды были еще

²⁴ М. I. D. В., Instruction methodique pour I'froleparoissiale, 1669, p. 64.

очень несовершенны с точки зрения качества и количест­ва, но они знаменовали первую стадию «формализации» индивидуального в рамках отношений власти.

Другие новшества дисциплинарной записи связаны с соотнесением этих элементов, накоплением документов, распределением их по сериям, организацией полей срав­нения, позволяющих классифицировать, устанавливать категории, выводить среднее арифметическое, фиксиро­вать норму. Больницы XVIII столетия, в частности, были большими лабораториями, где применялись методы запи­си и документирования. Ведение журналов, их специфи­кация, способы переноса информации из одних журналов в другие, передача их во время обходов, сопоставление на регулярных совещаниях врачей и управляющих, сообще­ние содержащихся в них данных в центральные органы (в больницу или главное бюро богоугодных заведений), учет болезней, средств лечения и смертей на уровне больницы, города и даже государства в целом — все было подчинено дисциплинарному режиму. Среди важнейших условий хо-рошей медицинской «дисциплины» следует упомянуть методы записи, позволяющие интегрировать индивиду­альные данные в суммирующие системы таким образом, чтобы они не затерялись; чтобы каждый индивид мог быть отражен в сводном журнале и, наоборот, чтобы все данные индивидуального экзамена могли влиять на суммирую­щие подсчеты.

Благодаря аппарату записи экзамен открывает две вза­имосвязанные возможности: образование индивида как объекта описания и анализа, но осуществляемое не для того чтобы свести его к «видовым» чертам (как это делают

натуралисты по отношению к живым существам), а для того чтобы утвердить его в его индивидуальных чертах, в его конкретной эволюции, в его собственных способнос­тях в рамках постоянного корпуса знания; и построение сравнительной системы, позволяющей измерять общие явления, описывать группы и коллективные факты, ис­числять различия между индивидами, распределять их в данном «населении».

Эти маленькие техники записи, регистрации, органи­зации полей сравнения, разнесения фактов по столбцам и таблицам, столь привычные нам сегодня, имели решаю­щее значение в эпистемологическом «раскрытии» наук об индивиде. Безусловно, справедливо было бы поставить аристотелевский вопрос: возможна ли и законна ли наука об индивиде? Вероятно, великая проблема требует и вели­кого решения. Но есть маленькая историческая пробле­ма — проблема возникновения в конце XVIII веке того, что, вообще говоря, можно было бы назвать «клинически­ми» науками; проблема введения индивида (уже не вида) в поле познания; проблема введения индивидуального опи­сания, перекрестного опроса, анамнеза, «дела» в общий оборот научного дискурса. Несомненно, за этим простым фактическим вопросом должен последовать ответ, лишен­ный величия: надо присмотреться к процедурам записи и регистрации, к механизмам экзамена, формированию дисциплинарных механизмов и нового типа власти над те­лами. Является ли это рождением наук о человеке? Веро­ятно, его надо искать в этих малоизвестных архивах, где берет начало современная игра принуждения тел, жестов, поведения.

3. Экзамен со всеми его техниками документации пре­вращает каждого индивида в конкретный «случай». Случай представляет собой одновременно и объект для отрасли знания, и объект для ветви власти. Отныне случай (в отли­чие от случая в казуистике или юриспруденции) не есть совокупность обстоятельств, определяющая действие и способная видоизменить применение правила; случай есть индивид, поскольку его можно описать, оценить, из­мерить, сравнить с другими в самой его индивидуальнос­ти; но также индивид, которого требуется муштровать или исправлять, классифицировать, приводить к норме, ис­ключать и т. д.

Долгое время обычная индивидуальность - индивиду­альность простого человека — оставалась ниже порога описания. Быть рассматриваемым, наблюдаемым, деталь­но исследуемым и сопровождаемым изо дня в день непре­рывной записью составляло привилегию. Создаваемые при жизни человека хроника, жизнеописание, историо­графия составляли часть ритуалов его власти. Дисципли­нарные методы полностью изменили это отношение, по­низили порог, начиная с которого индивидуальность под­лежит описанию, и превратили описание в средство кон­троля и метод господства. Описание теперь не памятник для будущего, а документ для возможного использования. И эта новая приложимость описания особенно заметна в строгой дисциплинарной среде: ребенок, больной, сумас­шедший, осужденный все чаще (начиная с XVIII века) и по кривой, определяемой дисциплинарными механизма­ми, становятся объектами индивидуальных описаний и биографических повествований. Превращение реальных

жизней в запись более не является процедурой создания героев; оно оказывается процедурой объективации и под­чинения. Тщательно прослеживаемая жизнь умственно больных или преступников относится как прежде лето­пись жизни королей или похождения знаменитых банди­тов - к определенной политической функции записи; но совсем в другой технике власти.

Экзамен как установление — одновременно ритуаль­ное и «научное» — индивидуальных различий, как пришпиливание каждого индивида в его собственной особен­ности (в противоположность церемонии, где статус, про­исхождение, привилегии и должность манифестируются со всей зрелищностью подобающих им знаков отличия) ясно свидетельствует о возникновении новой модальнос­ти власти, при которой каждый индивид получает в каче­стве своего статуса собственную индивидуальность и при которой благодаря своему статусу он связывается с каче­ствами, размерами, отклонениями, «знаками», которые характеризуют его и делают «случаем».

Наконец, экзамен находится в центре процедур, обра­зующих индивида как проявление и объект власти, как проявление и объект знания. Именно экзамен, комбини­руя иерархический надзор и нормализующее наказание, обеспечивает важнейшие дисциплинарные функции рас­пределения и классификации, максимальное выжимание сил и экономию времени, непрерывное генетическое на­копление, оптимальную комбинацию способностей, а тем самым - формирование клеточной, органической, генети­ческой и комбинированной индивидуальности. Благодаря экзамену «ритуализируются» те дисциплины, которые

можно охарактеризовать одним словом: они суть модаль­ность власти, учитывающей индивидуальные отличия.

Дисциплины отмечают момент, когда происходит оборот, так сказать, политической оси индивидуализации. В не­которых обществах (феодальный строй лишь одно из них) индивидуализация наиболее развита там, где отправляет­ся власть государя, и в высших эшелонах власти. Чем больше у человека власти или привилегий, тем больше он выделяется как индивид в ритуалах, дискурсах и пласти­ческих представлениях. «Имя» и генеалогия, помещаю­щие индивида в толщу родственных связей, деяния, кото­рые показывают превосходство в силе и увековечиваются в литературных повествованиях, церемонии, самим своим устроением демонстрирующие отношения власти, памят­ники или дары, обеспечивающие жизнь после смерти, пышность и чрезмерность расходов, множественные пе­ресекающиеся верноподданнические и сюзеренные свя­зи - все это процедуры «восходящей» индивидуализации. В дисциплинарном режиме, напротив, индивидуализация является «нисходящей»: чем более анонимной и функци­ональной становится власть, тем больше индивидуализи­руются те, над кем она отправляется; она отправляется че­рез надзор, а не церемонии; через наблюдение, а не мемо­риальные повествования; через основанные на «норме» сравнительные измерения, а не генеалогии, ведущиеся от предков; через «отклонения», а не подвиги. В системе дис­циплины ребенок индивидуализируется больше, чем

взрослый, больной — больше, чем здоровый, сумасшедший и преступник — больше, чем нормальный и законо­послушный. В каждом упомянутом случае все индивидуа­лизирующие механизмы нашей цивилизации направлены именно на первого; если же надо индивидуализировать здорового, нормального и законопослушного взрослого, всегда спрашивают: много ли осталось в нем от ребенка, какое тайное безумие он несет в себе, какое серьезное преступление мечтал совершить. Все науки, формы ана­лиза и практики, имеющие в своем названии корень «психо», происходят из этого исторического переворачивания процедур индивидуализации. Момент перехода от историко-ритуальных механизмов формирования индивиду­альности к научно-дисциплинарным механизмам, когда нормальное взяло верх над наследственным, а измере­ние - над статусом (заменив тем самым индивидуаль­ность человека, которого помнят, индивидуальностью че­ловека исчисляемого), момент, когда стали возможны на­уки о человеке, есть момент, когда были осуществлены новая технология власти и новая политическая анатомия тела. И если с начала средних веков по сей день «приклю­чение» есть повествование об индивидуальности, переход от эпоса к роману, от благородного деяния к сокровенно­му своеобразию, от долгих скитаний к внутренним поис­кам детства, от битв к фантазиям, то это тоже вписывает­ся в формирование дисциплинарного общества. Приклю­чения нашего детства теперь находят выражение не в lе bon petit Henry*, а в невзгодах маленького Ганса; «Роман о Розе» пишет сегодня Мэри Варне; вместо Ланцелота мы имеем президента Шребера**.

Часто говорят, что модель общества, составными эле­ментами которого являются индивиды, заимствована из абстрактных юридических форм договора и обмена. С этой точки зрения товарное общество представляется как договорное объединение отдельных юридических субъек­тов. Возможно, это так. Во всяком случае, политическая теория XVII-XVIII столетий, видимо, часто следует этой схеме. Но не надо забывать, что в ту же эпоху существова­ла техника конституирования индивидов как коррелятов власти и знания. Несомненно, индивид есть вымышлен­ный атом «идеологического» представления об обществе; но он есть также реальность, созданная специфической технологией власти, которую я назвал «дисциплиной». Надо раз и навсегда перестать описывать проявления вла­сти в отрицательных терминах: она, мол, «исключает», «подавляет», «цензурует», «извлекает», «маскирует», «скрывает». На самом деле, власть производит. Она произ­водит реальность; она производит области объектов и ри­туалы истины. Индивид и знание, которое можно полу­чить об индивиде, принадлежат к ее продукции.

Нет ли некоторого преувеличения в выведении такой власти из мелких хитростей дисциплины? Как могут они иметь столь масштабные последствия?

Глава 3

Паноптизм

Ознакомимся с опубликованным в конце XVII века поло­жением о мерах, принимаемых в том случае, когда городу угрожает эпидемия чумы¹.

Во-первых, строгое пространственное распределение: закрытие города и ближайших окрестностей, запрещение покидать город под страхом смерти, уничтожение всех бродячих животных; разделение города на отдельные чет­ко очерченные кварталы, каждый из которых управляется «интендантом». Каждая улица находится под контролем синдика; покинув ее, он будет приговорен к смерти. В на­значенный день всем приказывают запереться в домах и запрещают выходить под страхом смерти. Синдик собст­венноручно запирает дверь каждого дома снаружи, уносит ключи и передает их интенданту квартала, который хра­нит их до окончания карантина. Каждая семья должна за­пастись провизией. Однако для вина и хлеба между ули-

1) Archives militaires de Vincennes, A 1 516 91 sc. Piece. Этот регламент имеет боль­шое сходство с целым рядом других, того же времени или более ранних.

цей и домами оборудуются деревянные желоба, по которым каждый человек получает свой рацион без малейшего контакта с поставщиками и другими горожа­нами. Мясо, рыба и пряности доставляются в дома в кор­зинах, переправляемых по канатам с помощью шкивов. Если выйти из дому совершенно необходимо, то выходят по очереди, дабы избежать встреч. По улицам ходят толь­ко интенданты, синдики и часовые. Между зараженными домами от трупа к трупу бродят «вороны», чья смерть ни­кого не волнует: «бедолаги, которые переносят больных, закапывают умерших, убирают улицы и выполняют мно­го презренных и мерзких обязанностей». Разбитое на квадраты, неподвижное, застывшее пространство. Каж­дый индивид закреплен на своем месте. А если он уходит, то рискует лишиться жизни, заразиться или быть нака-занным.

Непрерывное инспектирование. Неусыпный надзор повсюду: «многочисленное ополчение под командовани­ем опытных офицеров и почтенных горожан», стороже­вые посты у ворот, ратуши и во всех кварталах, для того чтобы обеспечить немедленное повиновение людей и аб­солютную власть магистратов, а «также для предотвраще­ния любых беспорядков, краж и хищений». У всех город­ских ворот — наблюдательные посты, на углу каждой ули­цы — часовые. Ежедневно интендант приходит в поручен­ный ему квартал, осведомляется, выполняют ли свои зада­чи синдики и не жалуются ли на них жители, «наблюдаю­щие за их действиями». Ежедневно синдик проходит вве­ренную ему улицу, останавливается перед каждым домом: заставляет всех жителей предстать в окнах (те, чьи жили-

ща смотрят во двор, специально прорубают окна на улицу, д: и в них должны появляться только они сами), вызывает каждого по имени и осведомляется о состоянии здоро­вья - «жители обязаны отвечать правду под страхом смер­ти»; если кто-либо не появляется в окне, синдик обязан осведомиться о причинах: «Так он без особого труда выяс­няет, не укрывают ли умерших или больных». Каждый за­перт в своей клетке, каждый - у своего окна, откликается на свое имя и показывается, когда этого требуют, — вели­кий смотр живых и мертвых.

Надзор основывается на системе постоянной регист­рации: синдики докладывают интендантам, интенданты — городским старшинам или мэру. С начала «закрытия» го­рода составляется список всех находящихся в нем жите­лей. В него заносятся «фамилия, имя и пол (независимо от сословия)». Один экземпляр передается квартальному ин­тенданту, второй — в канцелярию ратуши, по третьему синдик проводит ежедневную перекличку. Все замеченное во время обходов (смерти, болезни, жалобы, нарушения) записывается и докладывается интендантам и представи­телям власти. Последние полностью контролируют лече­ние и назначают ответственного врача. Никакой другой врач не имеет права лечить, никакой аптекарь не может изготавливать лекарства, никакой исповедник не смеет посетить больного, не получив письменного уведомления ответственного врача о необходимости «препятствовать сокрытию заразных больных и их лечению без ведома должностных лиц». Регистрация всякой патологии ведет­ся постоянно и централизованно. Отношение каждого индивида к собственной болезни и смерти проходит через