Глава VII – К вопросу перемен

Иногда счастливчики и несчастные разделены всего лишь коротким моментом времени. Ходят по одним улицам, часто даже по одним коридорам, кажутся друг другу такими различными, не ведая совсем простого: настоящее одних – это скорое будущее других, так же как настоящее вторых – это недавнее прошлое первых и они, взирая на своё счастливое прошлое из глубин нынешнего несчастья, ненавидят одновременно себя и время.

- Анатолий Николаевич, - не знал, как исказить фразу Юрий Вильямович. – А если бы между нами возникли социальные различия, это ведь не подействовало бы на наше отношение друг к другу?

Молчанием Анатолий Николаевич как будто не готов был дать однозначный ответ. Однако причиной его нерешительности явилась, скорее, посторонняя задумчивость, что позволило Юрию Вильямовичу успокоить себя, насильно истолковав отсутствие возражений как согласие.

Время до намеченного собрания шло, Юрий Вильямович дважды заманил Марию Леонидовну покурить, пользуясь известным отсутствием директора, молчал на пару с нею, осознавая одновременно, что третье молчание Анатолия Николаевича было бы совсем не подходящим по причине откровенно иного содержания. «Вот, Мария Леонидовна молчит, и не поймёшь, о чём. Анатолия Николаевича, конечно, тоже не поймёшь, но у него туманность какая-то, в которой при всём желании не разберёшься и он, даже при желании, хотя у него желания очевидно нет, не сможет внятно объяснить. А Мария Леонидовна молчит себе и молчит, без всякой туманности, а может и вообще не думает – притворяется только, как будто загружена по самое горло, того гляди и сигарету поместить будет некуда, чтоб во внутреннюю проблему не упереться». На самом деле всеми этими размышлениями и внутренними монологами Юрий Вильямович уводил себя от необходимости придумывать: что же теперь делать с плодами собственного нововведения. Первый такой, бумажный, плод до сих пор продолжал теребиться в кармане всё ещё не отягощёнными золотым кольцом пальцами, и этими нервными движениями юрист будто надеялся перегнать все напрашивающиеся мысли туда, к ногтям, чтобы освободить от лишней тревоги мозг.

Так же безмолвно Аня занимала и освобождала секретарское место. «Она и без того находится в полном психологическом подчинении», - обратив на неё редкое внимание, подумал Юрий Вильямович, вернувшись со второго курения, заметив, что на часах ещё без пятнадцати минут фатальное совещание, а значит стоит найти лишнюю пару рассуждений, чтобы оставить это мистическое ощущение: всё теперь течёт само собою, вступила в действие та самая историческая необходимость, которая дальше будет всасывать в себя окружающий мир, словно чёрная дыра, и всё, за что способны отныне бороться обречённые – это лишь жалкое право быть засосанным в последнюю очередь. «Что ж, Ане хорошо – она не заметит перемен. Наверняка. И я представляю уже, как она ходит и спрашивает многих, отчего они так погрустнели: вы слишком близко всё принимаете к сердцу! – улыбчиво скажет она, - Юрий Вильямович бросил внезапный взор под очки. Там на полу стояли ноги. Обычные ноги, и по ним, не видя всего остального, не зная подтекстов и предысторий, не скажешь: раб этот человек или рабовладелец. – Так же могли бы выглядеть ноги Александра Македонского, живи он теперь. И кто знает: не подвернись он сейчас нужным боком под историю – был бы рабом. Конечно, он сильная личность и постарался бы повернуть историю на свой лад, однако не факт, что он смог бы конкурировать со мною». Юрий Вильямович определённо понял, что Македонскому повезло жить в свою эпоху, к тому же вдалеке отсюда – ни временной, ни географической рукою его не достать. «Во всяком случае, у меня есть книжка про него, а у него книжек обо мне не было. Значит, у меня было бы преимущество – информация. Только глупцы выносят своё величие на свет, - подытожил юрист. – И в принципе, Аня права: чего им всем мелочиться? Мелочиться собственными жизнями», - захотелось засмеяться во весь голос, но он только скрючился немного и заулыбался в руки.

Темнело. По крышам символично раскидался снег и бродила галка. Анатолий Николаевич молчал перед широким окном собственного актового зала. «Хорошо, когда удаётся заполучить в собственность такого респектабельного сотрудника. Владелец таких апартаментов, пусть даже никому не нужных, - это тоже своего рода серый кардинал в организации. В таких просторных помещениях наверняка рождаются великие, рафинированные мысли», - но куда в большей мере Юрий Вильямович был доволен тем, что Анатолий Николаевич не пошёл на судьбоносное собрание. «Впрочем, куда его манить? Он свою ошибку уже совершил».

- Хм. А здорово снег создаёт перемены? Вы, Анатолий Николаевич, тоже об этом думаете? - Юрий Вильямович поймал мысль, что слишком часто начал позволять себе «хм», однако счёл себя властным разрешать себе подобное. – Хм, - специально повторил он, подчеркнув свою власть над этой расплывчатой фразой.

- Думаю и об этом, - признался Анатолий Николаевич совсем не летописно, но по-новгородски коротко.

Галка высматривала что-то на обнимающих друг друга рёбрах холодных красных листов. Вероятно, ей было голодно. Недавно Анатолий Николаевич наблюдал стаи ворон на полях по трассе – в Ярославской области, где-то к Угличу, - не раз замечал сороку, наверное одну и ту же, но она всё равно запомнилась и рисовалась теперь во мраке стёкол на фоне городских огней со своим подчёркнуто чёрно-белым оперением и длинным хвостом.

- А птицы ведь выбирают себе пару на всю жизнь?

- Не знаю, - отозвался Юрий Вильямович совсем от другого окна, уже докуривающий сигарету. – Так посмотри в Интернете. Давай, в кабинете у тебя прямо сейчас выясним.

- Не нужно смотреть. Мне хочется верить, что именно так.

- Ну, верь, этому никто не мешает, - Юрий Вильямович открыл окно и выбросил окурок: полетел он вниз, не как птица, и пару себе наверняка нашёл не на всю жизнь. «Хотя, о какой жизни может идти речь для окурка», - отогнал ненужное юрист.

Темнота, усугубленная тяжестью молчания, начала тянуть к мозгу выброшенные ранее мысли. Все попытки преодолеть эту неуёмную гравитацию оборачивались провалом, отпнуть липнущее на прежние рубежи теперь не получалось. Если днём психике хватало сил и ловкости, то теперь все её навыки разбрелись и заблудились в сумраке.

- Меня почему-то теперь не оставляет вопрос чёрной дыры, - не выдержал юрист. – Сам уже не помню, почему мы о ней вчера заговорили. А теперь она засела, как будто в самой моей голове.

- По большому счёту все мы можем оказаться составленными из чёрных дыр, которые обеспечивают наше материальное существование. Без них мы были бы пылью, - Анатолий Николаевич понял, что новгородчина, особенно если браться за вопрос с середины, не делает объяснения понятными. – Насколько я понимаю науку, чёрная дыра – это очень плотное тело, имеющее колоссальную силу притяжения. Для того, чтобы вырваться из пределов её влияния, нужно обладать скоростью, какой не обладает даже свет – самая быстрая из известных нам материй. Поэтому дыра и становится чёрной – она свет притягивает и не отпускает. Своеобразный зрачок вселенной. Может, в ней бог сидит и смотрит за всем – из неё ведь все события видны наперёд, там уже видно, как наша планета пропала, а про нас с Вами и про наш институт подавно забыли.

- Про институт, может и забыли…, - выскочила реплика гордыни, но в продолжение Юрий Вильямович задал свой вопрос. – То есть, чёрная дыра – это своеобразный центр мира?

- Да, - слишком просто ответил Анатолий Николаевич, и всё же привычка к подробностям и пояснениям добавила за него сама. – Вероятно, всё материальное на свете представляет собою одну и ту же модель. Атомы, по большому счёту, на том же принципе основаны – практически вся их масса собрана в центре. Да и планеты также собирались из всякого космического сброда, устремлённого к общему центру событий. Некая высшая необходимость, если хотите, заставляет всё безмозглое двигаться и собираться, создавать формы. Без такой необходимости оставался бы только газ, да и тот бы разлетелся в ненадобность.

- И что же собой представляет эта необходимость? – понадеялся на продолжение Юрий Вильямович.

- Не знаю. Пока не задумывался и в научные объяснения не лез, хотя они, несомненно, предложили бы аналогии, которые мгновенно многое бы раскрыли. Однако чёрные дыры эти есть для всего, для всего существующего. Мысли, чувства – они ведь тоже движутся по какой-то причине, у них имеется своя логика, значит есть центр, который их тянет. Правда, вполне возможно, что в самом этом центре ничего нет. Это как центр тяжести тела – он вполне может лежать за его пределами и не являться точкой, этому телу принадлежащей – как у бублика, например, - однако центр содержит в себе нечто большее, чем эта формальная принадлежность.

- Что же?

- Это их общая идея. Подсознательная, если хотите. Идея, от которой они никогда не смогут отказаться и всегда, даже сами не понимая того, будут жить по её законам. Каждого из нас тянет своя чёрная дыра.

«Что ж, - смекнуло юридическое эго. – Его случайная речь явила собою вполне удобную основу, чтобы на ней базировалось моё моральное право вершить начатое. Сама природа устами моего раба подтверждает мою правоту».

Анатолий Николаевич по любимой его привычке поднялся на сцену и, явно желая что-то выразить, принялся бродить из одного конца в другой. Юрист устроился в одном из половины оставленных зрительских кресел и наблюдал, будто в ожидании начала выступления. «А чем, собственно, наше собрание может быть хуже того? Там тесная комната, свет опять же – не лучшая находка, поскольку сделает лживую атмосферу более явной, со всеми этими бездарно наигранными улыбками, аплодисментами или даже с показным недовольством –бездарностью, наверное, ещё большей, чем натянутая радость. Нет, в тишине и сумраке как-то уютнее. Даже без половины кресел».

- Анатолий Николаевич. Может быть, прочтёте что-нибудь?

Начальник соседнего отдела задумался. Он замер посреди сцены, приставил палец вдоль носа, будто любопытствуя о степени совпадения их рельефа, постучал по плоской горбинке и понял теперь сам для себя, что решился:

- Знаете, мне отчего-то вспомнилось одно стихотворение. Не могу догадаться, где его встречал и кто его автор. Подспудно этот вопрос меня сильно волнует, постоянно цепляет всяческими напоминаниями, попытками воспроизвести аналогии ситуаций. Всё время кажется что-то знакомое, эпизод за эпизодом, но никак не даётся восстановить хотя бы тот момент, когда оно меня так незаметно впечатлило. Я его восстанавливал по строчкам и, вроде бы, вспомнил приблизительно верно.

Юрий Вильямович признался себе, что стихи в исполнении коллеги, в том числе с этой сцены, умеют звучать и более выразительно. Теперь же всё вышло как-то неартистично, без порыва, или будто порыв заглушен был глубоко внутри и наружу пробился только единственный его усталый боец – нерадостный вздох, и эмоции – эмоции были не те. Автора юрист тоже не знал – угадал только, что это не Гумилёв, хоть и напоминает почему-то о нём настроениями. Или, бог знает чем, может быть в самый раз чтением Анатолия Николаевича напоминает, но Гумилёва Анатолий Николаевич читает куда лучше.

- Что наша вечность? – спустился чтец, перечислив скрипом не все ступеньки. – Порою казалось, что многим возможно пожертвовать за неё, за свой след – забыть себя, замыкаясь на нём. Продлить линию своих намерений в бесконечность, и чтобы всегда эта линия оказывалась кому-нибудь нужной и кто-то желал её продлить, и чтобы цели на окончании её не завершались, возникали бы одна за другою, едва только дорисуется прежний отрывок, чтобы всегда следующему хотелось протянуть эту нить дальше, забросить через годы кому-то ещё…. А теперь, как никогда не было со мною, кажется, что мне не хочется. Да, именно – я точно так же считаю всё это значимым, но нет во мне желания, и нет огня, моего огня. Того огня, который казалось невозможным погасить, и тем более не верилось, что кто-нибудь конкретный окажется способным сделать это. Я сам нередко с ним боролся, сбивал, игнорировал, но он всегда, как финальный итог любого происшествия, пусть даже спустя времена и перемены настроений, обстоятельств, выходил наружу, выжигал в моей летописи последнее слово и неизменно оставлял его за собою.

- Получается, Ваша летопись деревянная, - подметил Юрий Вильямович. – Или на чём ещё можно выжечь?

- Во всяком случае, представления о дереве более традиционны, поэтому Ваше замечание вполне справедливо и, возможно, если призадуматься, имеет свой логический подтекст, объясняя определённую часть этой образной цепочки.

- Да, - переметнулся на другие размышления юрист, окончательно развалившись в зрительском кресле. – А интересно ведь: так к любой образной цепочке можно применить вписывающийся в эту систему образ и при обратном переносе любое его действие найдёт свою аналогию.

- На этом поэтическое мышление построено, я уверен. Уверен не меньше, чем в судьбоносном выборе птиц, - убедил Анатолий Николаевич. – Поэт, когда пишет, чаще захватывается сюжетом и не замечает уже, как пишет о себе.

Юрий Вильямович с выражением сожаления посмотрел на свою собственность. Признаться во всём или нет? И как тогда вступать в права собственности? Собственно: что теперь делать с этим человеком, как использовать? Заставлять его читать стихи, когда заблагорассудится послушать? Или, может быть, заставить вспомнить автора прочтённого стихотворения… как оно там… не столь важно. «Строчка эта, строчка. Надо же, быстро забыл. А Анатолий Николаевич с одного раза всё восстановил. Интересно, он его слушал или читал где-то?»

- А стихотворение из-за настроения вспомнилось теперь?

Но Анатолий Николаевич ответил вроде совсем о другом:

- Печальнее всего осознавать теперь, что Дориан Грей убил себя.

- Он убил собственный портрет, - оперативно отреагировал Юрий Вильямович, в силу закалившейся привычки к подобного рода дискретным переходам логики товарища от одной темы к другой.

- Портрет он убил потом, - упрямо возразил Анатолий Николаевич, пусть с подавленной, но дерзостью, не полагающейся его новому статусу. – Я говорю о том, что произошло сейчас. А сейчас он убил себя.

- А-а, вот о чём, - простил хозяин. – Тогда я понял разницу. Но неужели это такая серьёзная трагедия для посторонних людей?

- Для посторонних – нет. Однако большая трагедия – любить Дориана Грея.

Юрий Вильямович бросил вопросительный взгляд. Анатолий Николаевич не собирался дополнять. Юрий Вильямович раздвинул ладони на коленах, взмахнул пальцами, как бы призывая окончить фразу. Анатолий Николаевич всего лишь отвернулся.

- Тогда я надеюсь, Вы окажетесь сильнее Сибиллы Вэйн. Я не хотел Вас огорчать, но жизнь Ваша принадлежит с сегодняшнего дня мне. Поверьте, это не худший для Вас вариант. Те, кто сейчас продаёт себя на собрании в малом актовом зале, попадут в куда более безразличные и жестокие руки.

К ужасу гражданского общества, Анатолий Николаевич вовсе не был поражён известием, даже не стал переспрашивать и уточнять. Ему не было никакого дела до того, в какой степени всё это является бредом и в какой – фактом.

- Боюсь, принадлежу я совсем не Вам и не смогу Вам принадлежать при сколь угодно великом своём желании.

Юрий Вильямович почти отрепетированным жестом вытащил роковую правоустанавливающую бумагу, но почему-то не нашёл слов, какие хотелось при данном жесте красочно произнести.

- Впрочем, теперь по крайней мере мой официальный невольный статус будет соответствовать внутреннему состоянию, при всём чудовищном несовпадении владельцев.

Анатолий Николаевич непослушно подался к выходу. Растерянность так внезапно схватила Юрия Вильямовича: вот он, тот самый шаткий момент, когда de facto нужно определять правовые отношения силой поведения. «Вдруг он уйдёт? Просто не будет повиноваться и всё. Что он там напридумывал себе о другом владельце? Да кто вообще дал ему право принадлежать неизвестно кому и неизвестно на каком основании!»

- Анатолий Николаевич! Завтра к восьми часам не опаздывайте! – крикнул юрист в готовую исчезнуть за порогом спину. – У меня к Вам распоряжения будут.

Ушёл.

«Ну, ладно. Вроде бы мне удалось, как минимум, обозначить своё и его место. Да и чего он так. Я бы хотел, чтобы события развивались на добровольных началах, - Юрий Вильямович, проявляя сочувствие к своему непростому и ответственному положению, покачал подбородком и подумал. – Нелегко». Но тут же признал необязательность прятать свои размышления в тишину, осторожными пальцами поискал успокоение в узле респектабельного галстука и сказал вслух:

- Нелегко быть начальником. Особенно при условии такого тотального уровня подчинённости.

Когда Юрий Вильямович поднялся из зрительского кресла, ему неожиданно померещилась строчка, будто произнесённая в ушах каким-то голосом. Он попытался восстановить стихотворение, даже попробовал усесться по-прежнему, поёрзал, вспоминая удачную позу, надеясь на оживление ситуативной памяти, внушал себе Анатолия Николаевича на сцене, но ничто не помогало.

А кто-то плотно сдвинет шторы.

Юрий Вильямович, погнавшись за фразой, а вернее, осознавая, что уловил только лишь конец её, резко вскочил на ноги и так повернул голову, словно желал зачерпнуть ухом ускользнувшие слова. Стих не восстанавливался, и тогда он принялся мерно, под гекзаметр шагать вдоль края сцены, подбирая слово за словом. Затем в линзах очков отблеском дверной щели мелькнула подходящая мысль и юрист взошёл на сцену. «Вот оно, - трепетно подумал он. – Теперь я смогу представить, как себя чувствовал раб».

Он осторожно двинулся к широкому окну, чей подоконник плавно завершал сцену. Становилось немного страшно от этого прямого движения в тёмный город, к открытой высоте шестого этажа, которая как будто сваливалась в узкий тротуар между зданиями института и соседней детской поликлиники. Ощущая ногой рейку, объявлявшую кромку возвышения, Юрий Вильямович начал цеплять слово за словом и по строчке, нашёптывая себе под нос, резко выводя окончания, восстановил следующий отрывок. Затем обвёл глазами тёмную пустоту зала, молчащие кресла. Никто не поправлял – всё, кажется, верно, так и было. И тогда на обратном движении к двери тем же гекзаметром стало повторяться само:

Но даже в той постылой мгле

Звучать останется вопросом…

Юрий Вильямович замер, чувствуя нечто неладное в таком поведении и, может быть, побаиваясь дальнейших слов и мыслей, какие могут от слов начинаться. Однако тело качнуло его ещё вперёд, и снова воспроизвелось само собою:

Было ль спасенье на земле…

Он огляделся ещё раз. Пустые кресла ждали продолжения. Не отрывая взгляда от них, он шагнул ещё. Ещё.

От лика девы светлокосой…

И, докончив строку, облегчённо вздохнул.

Стены, окна и город за ними – молчали. Огни точечными рядами выдавали дорогу, горбинка этих параллельных линий символизировала мост, воздух над крышами светился пурпуром пасмурного вечера над не спящим мегаполисом. Юрий Вильямович поправил галстук, почему-то не ощутив теперь от своего движения никакого удовольствия, спустился в зал, решив, что и без того вдоволь нахватался глубоких впечатлений и дальнейшее пребывание на сцене может оказаться опасно непредсказуемым.

«Наверное, мне самому придётся запирать его кабинет, - вернулось продолжение недавней мысли. – Как же он себя ощущал? Такое впечатление, что пытаюсь воспроизвести человека, оставшегося в глубине истории». Тут Юрию Вильямовичу подумалось о прочтённых строках. Был ведь когда-то и он влюблён – как и все когда-нибудь были. Странное дело – перемены. Почему же так легко сменяются состояния? Или нет, совсем не легко, но куда деваются воспоминания, ощущения этой нелёгкости, не говоря уже о самих давнишних мучениях? И с чего это человек внезапно начинает вести себя совсем иначе, не принадлежать себе, пересматривать все свои взгляды? «Вот уж верно. Бывает рабство куда более жестокое. А что же я? Разве меня не тяготит чей-нибудь образ?» Он вспомнил о деве светлокосой, мысленно перебрал все возможные кандидатуры, большинство из которых моментально отринул, часть не смог достаточно ощутимо вообразить. Юрий Вильямович понял, что просто-напросто давно не думает об этом. «Нет, погодите, какая любовь? Разве должен я на неё распыляться? По крайней мере, не теперь». Предвосхищая упрёк зрительских кресел, он обернулся к ним весьма резко и оправдался:

- Анатолий Николаевич мог быть великим, но любовь убивает в человеке величие. Зачем он заражается этой болезнью? Он мог бы творить сейчас величайшие вещи, поворачивать вместе со мною историю, но организм его охвачен тяжёлым недугом и в нём нет достаточных сил, чтобы ворошить великие идеи.

Решив не искать объяснений, Юрий Вильямович уверенно вышел из зала, закрыл за собою дверь, напоследок глянув в одно из широких окон, где величественным портретом блестел купол храма, затем погасил свет, представив ещё раз, как бы это мог делать Анатолий Николаевич, тихо покивал исторической иронии, запер кабинет, спустился с шестого этажа, многократно удивившись на лестнице, как незаметно разошёлся по домам весь персонал института, нисколько не оценив особенность минувшего дня, и, наконец, сдал вахтёру ключи.

Способны ль мысли похищать

Иные, высшие мечтанья…

И был ли способ убежать

От рокового состоянья?

На остановке Юрий Вильямович понял, что гекзаметр сделал своё дело на коротком отрезке пути от института до дороги. Без шагов стихи уже не диктовались, но ощущение, ощущение держалось прочно. «От рокового состоянья не убежишь, - в итоге ответил он своим мыслям и стихам одновременно. – Оно бы не было роковым, если б не было способа убежать, миновать его. Но выбор. Выбор делается в пользу его. Это своеобразная чёрная дыра – его не видно издали, потому что гравитация его настолько велика, что поглощает все доводы, аргументы и объяснения, как чёрная дыра поглощает своей гравитацией свет и все прочие сигналы с недостаточной противоположной скоростью. Так и роковое состоянье можно миновать, только находясь на великом расстоянии от него, когда притяжение его не ощущается. Но если приблизиться, войти в сферу его влияния, то всё дальнейшее движение будет направлено к этой бесконечной точке. Чёрная дыра – это и есть рок. Рок, который мы не понимаем, потому что он постигает кого-то другого, иные тела. Это они, проникая через барьер, видят нас со всем нашим будущим, всеми нашими причинно-следственными связями, видят, как мы, не имеющие над собою никакого рока, неумолимо движемся к концу. Они видят и объяснения поглотившей их судьбы, но неспособны уже выбраться из её поля. Рок – это всего лишь объект с несравнимо большей харизмой, с несравнимо большей исторической ролью, подминающий под себя всех ничтожных, выскочивших на тот же путь. И все будут подстроены под его цель». Юрий Вильямович окинул взглядом остановку, прибывающих и убывающих людей, намеренно стремящихся на это место, но не имеющих здесь абсолютно никакой цели. Множество фар промелькнуло в разных направлениях. Этот хаос существует только до той поры, пока нечто более могущественное не скоординирует его по своей воле. «Так же и о рабах мы склонны рассуждать со своей стороны, находясь вне пределов влияния этой среды и не зная толком всего, что происходит и чему всё подчинено там, внутри. А внутри существует общее движение, внутри все дороги ведут в свой Рим, который в необходимый момент это же рабство взорвёт. Но взорвёт он, сам, когда прекратит существовать рок, когда рок выполнит своё назначение и перестанет иметь смысл. До той же поры всяк будет двигаться к единому центру и всякий будет осознавать общую закономерность и внутреннюю необходимость – необходимость не его самого, но всей системы, когда она во много раз мощнее любого в отдельности и всех в совокупности. Потому что идея не есть простая совокупность её частей – идея всегда выше, она без частей будет той же, а части без неё – уже совсем иным».

Глава VIII – К вопросу

- Если ещё один… сотрудник посоветует мне не принимать близко к сердцу моё рабское положение, я сдохну от окружающей примитивности! – когда летописи горят, они, наверное, кричат так же, как Анатолий Николаевич в состоянии вспыльчивости.

- А кто сказал? – полюбопытствовал Юрий Вильямович и следующим же вопросом ответил. – Аня?

- Неужели я, в особенности в этом состоянии, похож на человека, которому есть какое-либо дело до рабства? – не унимался порабощённый. – Да мне четырежды плевать и двести восемьдесят семь раз ещё более безразлично: что и как вокруг происходит. Мне нет сейчас никакого дела до общества и подавно до самого себя. Я должен при входе на доске объявлений об этом известить?

- Не нужно никого извещать, - уверил Юрий Вильямович. – И вообще, с какой стати Вам волноваться чьим-то мнением, кроме моего? Плевать на них всех. Пойдём лучше чаю попьём. У тебя есть сахар?

- Есть. Но пить не хочется. Впрочем.

- Вот. Зато отвлечёшься от всех и никто не будет приставать, - в этот момент Юрий Вильямович понял, что его юридический закуток не изолирует обитателей от посторонних и кто угодно сможет заглядывать и беспокоить любыми бессмысленными вопросами. Вспомнив это, Юрий Вильямович разозлился несоответствием своего географического статуса реальному положению в новой иерархии института. – В случае чего, закроем дверь, - понял, что и этого недостаточно, разозлился ещё сильнее. – Припрём стулом, который без одной ножки, - но, вспомнив о стуле, специально поставленном отсутствующей ножкой в угол, чтобы спокойнее игнорировать известный недостаток, Юрий Вильямович решил, что вся борьба ещё впереди и, пока историческая справедливость сама не расставит всех по своим местам, придётся терпеть отдельные вопиющие несоответствия.

Юрий Вильямович приставил треножный стул к двери, усадил на него для пущей надёжности Анатолия Николаевича, предварительно приняв сахар и кофе. Однако, размешав туго поддающиеся растворению кубики, юрист обнаружил, что проблема изоляции решена в его кабинете куда хуже, чем в директорском. В пустоте окна, отделявшего, а вернее соединявшего юридический закуток с соседствующей комнатой инженерно-технических мероприятий по гражданской обороне и чрезвычайным ситуациям, появилась улыбающаяся Аня с каким-то невнятным вопросом, сутью своею, очевидно, имевшим интерес к причине, по которой Юрий Вильямович с присным не присоединялись к тут же раздавшемуся смеху нескольких голосов и включившейся музыке, от которой впрочем Юрий Вильямович до сих пор не знал, как отсоединиться.

- А Юрию Вильямовичу теперь чужого не надо. У него уже есть чужое, которое своим сделалось, - не обращаясь к прямоугольной выемке в стене, объяснил Анатолий Николаевич.

Юрий Вильямович улыбнулся, выронив в начале приступа смеха многооттеночную чайную ложечку. Но, когда неподобающе грязный столовый прибор олимпийским прыгуном пронзил поверхность кофе на оценки около 6.0 за сложность и 9.2 за технику, начальник юридического отдела опомнился, что отношение к летописным шуточкам Анатолия Николаевича теперь стоит пересмотреть, остановил смех в зачаточной фазе и способом игнорирования заставил Аню покинуть интимную границу между комнатами. Проповедник летописей тем временем ничуть не оживился недавней фразой, а наоборот даже усилил неприязнь к несоответствию желаемого окружающему.

- Быть может, Анатолий Николаевич, все эти переживания, стихотворные темы не имеют под собою такого прочного основания, какое человек под них закладывает? Вы сами как считаете: способен ли представлять из себя что-нибудь выдающееся женский интеллект? – без особой мимики проговорило юридическое лицо.

- Женщина, которая не готовит, для меня предпочтительнее женщины, которая убеждена, что готовить умеет, - Анатолий Николаевич самовольно поднялся и пересел на другое место, поближе к компьютеру и спасительным колонкам с более привычной музыкой и менее противоречащими поэзии текстами. – То же и в плане интеллекта – мои предпочтения практически во всём аналогичны. Впрочем, интеллект, в отличие от умения готовить, куда сложнее укрыть от разборчивого глаза.

Появление Марии Леонидовны засвидетельствовало новое убытие руководства из здания института, вследствие чего музыка за пустым окном резко прибавила громкости, а смех – беспричинности и развязности. Секретарские руки полезли к юридической клавиатуре, попутно отталкивая всякое сопротивление и мешающее свободному подступу к компьютеру колёсное кресло с прилично костюмировавшимся юридическим телом. Юрий Вильямович переполнился поперечной гордостью, хотел, было, запротестовать о несоответствии поведения Марии Леонидовны фактическому статусу кабинета, в который она вторглась – это не приёмная, а серый мозговой центр и здесь подобное непростительно, - но Мария Леонидовна всегда являлась сотрудником вне всяких категорий и указывать ей на что-либо или требовать от неё чего-то конкретного было почти невозможно: по крайней мере руководство не делало этого, не желая разрушить миф о её подчинённости.

- Сейчас я такой сайт покажу! – в контактных линзах чётко отображалось только содержимое монитора, а присутствующие персоны расплывались за ненадобностью.

Мария Леонидовна пощёлкала клавиатурой, подёргала неудобно просунутую под столом мышь, предварительно засмеялась, перед самым началом обещанного действа, усилила юридические колонки, заглушив фон не относящегося к действу проигрывателя, и, когда уже реакция Юрия Вильямовича доросла до внутреннего негодования, на мониторе запрыгали хомячки, обрушив на юридический закуток, на комнату за стеной с пустым прямоугольником и на всю прилегающую к этажу и лестнице территорию такие неестественные возгласы, что Юрия Вильямовича охватил шок, настолько же сильный, насколько великим сделалось веселье Марии Леонидовны.

- Пойдёмте, отметим, - пригласительно заглянула в пустой прямоугольник светлая, всегда отменно причесанная и готовая чуть менее отменно пошутить голова. Юрий Вильямович передвинулся с одного прямоугольника в другой (трудно сказать, какой из них был более виртуальным) одним только взглядом и признал внутри себя, что за стеной по сути веселятся почти такие же хомячки, как в мониторе. Когда под причёсанной и плавно начинавшей улыбку головой манящими жестами зашевелилась антитрудового вида бутылка, возникло предположение, что веселье за стенкой может оказаться ещё более бессмысленным. – Руководство, вроде бы, разрешило отметить, - аргументировала голова и, выполнив свою миссию, скрылась в известном направлении; спустя мгновение скрылась и бутылка.

- Вы тоже так поняли: они именно то, о чём я думаю, отмечают? – сей вопрос Анатолий Николаевич задал вместо попытки ущипнуть себя.

Мария Леонидовна непонятным, но вполне объяснимым образом успела исчезнуть и по всей логике звучала своим голосом из гардеробного тупика кабинета, откуда вскоре после голоса принёсся дым её сигарет, проникая вопреки закрываемой в подобных случаях двери через окно, о предательской сущности которого почему-то всегда забывали.

- Пир по случаю отступления данайцев, - прокомментировал Анатолий Николаевич. – Не удивлюсь, если вчерашний аванс им выдавали через эту брешь в троянской стене.

- Хм, - откровенно смело издал Юрий Вильямович. – Куда большую брешь в стене они сами не запирают на кодовый замок. Да если б им Трою доверить, то и войны бы никакой не было – через Скейские ворота всех впустили бы.

Юрий Вильямович ощутил истинную гордость от интеллектуальных диалогов о Гомере, особенно погордился непринуждённым жонглированием контекстом: «Не упоминаем этих праздных ключевых слов, которые на языке у всякого болвана. Не каждому достанется такой достойный раб», - заносчивым взглядом он даже поблагодарил Анатолия Николаевича за беседу. Смех продолжался, Скейские ворота оставались нараспашку, по этажам ходили люди, не менее увлечённые обмыванием троянского коня. На них не потребовалось даже Афины с пирогами. Да что там! Весь остальной институт вряд ли когда-нибудь догниёт хотя бы до цитирования Мандельштама.

«А пусть шумят. Пускай остаётся для контраста этот низменный чёрный смертный фон. Приятно, всё-таки, ощущать себя… хм!» - юридические губы расплылись в тонкой сдержанно-гордой улыбке. Юрий Вильямович поднялся, заложил руки за спину, для полного удовольствия поглаживая приятную ткань пиджака, вошёл в угол, развернулся и, гекзаметром разрезая кабинет по диагонали, смаковал ощущение себя гнилой интеллигенцией:

И море чёрное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью[1].

- Пусть шумят, Анатолий Николаевич. Пусть.

[1] Осип Мандельштам