Неизвестному репрессированному?
Я вовсе не собираюсь утверждать, что на Золотой горе нет захоронений репрессированных, — я утверждаю: этому нет доказательств. Докажут — соглашусь.
Скорее всего, в этой могиле похоронены и репрессированные, и уголовники, и военнопленные, и власовцы, и неизвестные, и безродные. По крайней мере, не имея доказательств, мы обязаны так считать.
Встает вопрос: как относиться к такому захоронению? Инициаторы перезахоронения, преднамеренно подчеркивая анонимность поднятых трупов, конечно, не думали, что попадут в затруднительное положение при серьезном спросе за их версию. Им, должно быть, казалось, что косвенные доказательства с очевидностью подтверждают версию о репрессированных. Видимо, инициаторов перезахоронения увлекла мысль создать нечто подобное памятнику неизвестному репрессированному.
А что, памятник неизвестному солдату есть, почему не быть памятнику неизвестному репрессированному?
Думаю, такая установка изначально была ошибочной. Ибо у «неизвестного солдата» известно совершенно точно главное — что это солдат, а не рабочий, не колхозник, не какое—то другое гражданское лицо.
У «неизвестного солдата» известно также, что это советский солдат, а не гитлеровец.
У «неизвестного солдата» известен также его подвиг. Он вместе с другими однополчанами вел тяжелый бой с захватчиками, остановил или отбросил врага.
Словом, о «неизвестном солдате» известно все, кроме его имени. «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен».
Сооружая памятник «неизвестному репрессированному», мы также должны быть уверены в главном: что это репрессированный, а не убийца, не насильник, не пленный гитлеровец. Но для этого мы совершенно точно должны быть осведомлены о судьбе, а, следовательно, о личности захороненного, то есть знать как раз то, что должно быть неизвестно, раз речь идет о «неизвестном репрессированном».
Получается замкнутый круг. Разорвать его можно только одним способом: доказать, что в данном месте, скажем, на Золотой горе, хоронились исключительно жертвы репрессий и никакие другие. Тогда, подняв останки того или другого человека, мы не сможем сказать, Иванов это или Петров, но сможем утверждать, что это жертва репрессий.
Однако и тут нас ждет разочарование. Потому что мы не можем доказать, что на Золотой горе производились захоронения исключительно жертв репрессий. Это сейчас, по—моему, ясно даже мемориальцам.
Некоторые рассуждают так: если в этой могиле покоятся и репрессированные, и уголовники, мы все равно имеем право поставить памятник жертвам репрессий, отделяя их в своем сознании от преступников, что лежат рядом.
Конечно, такой нравственный плюрализм возможен. Все возможно. Особенно в нашей стране. Особенно сейчас. Но каждый должен для себя сам решить, допускает ли его совесть и нравственность поклоняться такой могиле. Нельзя навязывать всем поклонение этой могиле, как призывает к тому стоящий намогильный камень.
Для меня, например, это невозможно. Я не стал бы поклоняться могиле жертв репрессий, если там на тысячу репрессированных оказался случайно хотя бы один насильник или убийца. Ибо я тут же представил бы веселенькую гримасу этого убийцы.
Думаю, никто (если бы не знал, где похоронен отец) не стал бы поклоняться памятнику «неизвестный отец» или — «неизвестные отцы».
Есть факты, в которых нужно быть уверенным с абсолютной надежностью. Кому мы поклоняемся — один из таких фактов.
Многие родственники репрессированных, как сказал мне заместитель начальника управления КГБ А.П. Сурков, высказывали такое пожелание: перестать раскапывать Золотую гору, чтобы головы репрессированных не соединять с останками уголовников или тех, кто на нашу землю с мечом пришел.
Может, стоит прислушаться к этим разумным словам?
— А что тут плохого? — не соглашается А.В. Демин. — Почему нельзя поставить памятник репрессированным, даже если в могиле есть уголовники? Вот в Ленинграде на Пискаревском кладбище похоронены жертвы блокады. Нас ведь не интересует: воры лежат в тех могилах или честные люди, когда мы приносим туда цветы.
Эти слова, конечно, уловка.
Если бы мы на Золотой горе поставили памятник с надписью: «Здесь похоронены люди, закончившие свою жизнь в годы культа личности» — никто бы с таким текстом и спорить не стал. Ибо под эту надпись «лягут» и уголовник, и репрессированный, и умерший естественной смертью. Но мы же написали на монументе совсем другие слова.
Совсем другие ...
16.
УЛОВКА:
МЫ ВСЕ РЕПРЕССИРОВАННЫЕ
Когда у людей спрашиваешь доказательства, а их нет, тут и начинаются уловки. Еще одна, типичная — попытка расширить понятие «репрессированный».
— А для меня уже факта, что людей, как скот, побросали в старый шурф, достаточно, чтобы считать их репрессированными, — заметила Л.А. Иванова.
(Я уже писал выше, что это была «нормальная», точнее вынужденная практика похорон тысяч людей в годы войны).
— С точки зрения прокурора, репрессия — это не только расстрел, но и бесчеловечное обращение с заключенными, нарушение установленных норм содержания их под стражей или в исправительных учреждениях, — услышал я от заместителя прокурора области С.Н. Любченко.
И вот тут—то я подумал, что в моем журналистском расследовании совершенно необходимо договориться, как же мы понимаем репрессии.
Если уголовнику не дали положенного компота, и это репрессия — тогда один подход. Тогда я соглашусь, что в нашей стране были десятки миллионов репрессированных. Более того, смею утверждать, что такого рода репрессии продолжаются и сейчас, и не исчезнут в ближайшем будущем. И не только в нашей стране.
Однако даже хрестоматийное толкование слова «репрессия» — карательная мера, наказание со стороны государственных органов (академический Толковый словарь русского языка) — вызывает самые разные прочтения.
Во—первых, многие понимают репрессии как незаконное, бездоказательное наказание людей (тюрьма, ссылка и др.) по решению как судебных, так и внесудебных органов. Это широкое толкование и использует Р. Медведев, насчитав свои 40 млн. репрессированных.
Во—вторых, и это самое массовое понимание репрессий, — так называется физическое уничтожение людей по сфабрикованным обвинениям судебных или внесудебных органов.
В—третьих, репрессиями считают расправу Сталина со своими политическими противниками.
В—четвертых, понимают репрессии как массовое преследование инакомыслящих. Сюда относят исключение из партии, незаконные увольнения с работы и т.п.
И наконец, в самое последнее время появилась совершенно изумительная точка зрения на репрессии, созданная истерикой некоторых средств массовой информации: человека вытаскивают из дома, увозят до первой попавшейся ямы и шлепают. Ни за что, ни про что, даже не утруждая себя фабрикацией поддельных «дел».
Именно эту фантастическую версию смогли навязать мемориальцы общественному сознанию в связи с Золотой горой. Она, эта версия, чрезвычайно удобна, ибо не нуждается ни в каких доказательствах, и позволяет ставить мемориал на любых обнаруженных безымянных костях.
Не имею возможности остановиться здесь на анализе всех толкований понятия «репрессии». Одни из них очевидно вздорные, другие позволяют считать репрессиями и судебные ошибки, третьи являются отражением политической борьбы: не лезь в борьбу и не пострадаешь, а полезешь — сам вынужден будешь действовать теми же методами. Общее для всех этих трактовок репрессий — то, что такого рода действия не являются каким—то исключительно сталинским достижением. Они характерны для всех стран, всех времен. (У нас — гонение на кулаков, в США — на скваттеров, индейцев. У нас — охота за троцкистами—бухаринцами, в США — маккартизм, охота за коммунистами. За анекдот расстреляли? Да, было и такое. Но не только в сталинское время. Еще в 1794 году в революционной Франции смертной казнью каралась контрреволюционная пропаганда, в том числе и такая ее форма, как политические анекдоты).
Имеется только одно конкретно—историческое толкование репрессий, связанное с культом личности Сталина, характерное исключительно для нашей страны, — физическое уничтожение людей по сфабрикованным обвинениям внесудебных органов.
Его—то мы и рассмотрим.
17.
ПОЛУПРАВОВОЕ ГОСУДАРСТВО
Даже сузив понятие репрессий до указанного выше, мы оказываемся перед непреодолимыми препятствиями в оценке произошедшего в годы культа личности Сталина.
Ну, например, с каких позиций оценивать события этого периода? С позиций так называемой социалистической законности, с ее учитыванием разных обстоятельств, характеристик с места работы обвиняемых, мнения трудового коллектива, телефонного права и т.д.? Или с позиций правового государства с его безоговорочным уважением закона, формального права?
Что тут думать, воскликнет читатель. «Социалистическая законность» полностью обанкротилась, мы переходим к правовому государству.
Но я не уверен, что мы сегодня в состоянии применять принципы правового государства — ни на уровне обыденного сознания, ни на уровне правительственных решений. Вот простой пример.
16 января 1989 г. был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР о реабилитации репрессированных. Этим актом как бы автоматически отменялись решения всех внесудебных органов, за исключением некоторых, по таким преступлениям, как, например, пособничество фашистским оккупантам, предательство в годы войны, участие в карательных акциях оккупантов и т.п.
Как относиться к этому Указу? Казалось бы, только приветствовать. Это один из первых шагов, говорящий о движении нашего общества к правовому государству.
Но вот лежащее на поверхности противоречие. Если признаются недействительными решения внесудебных органов, почему не отменяются все, я подчеркиваю — все приговоры этих органов? Почему сделано исключение для дел предателей, карателей и др.? Разве методы работы «троек», Особого совещания и т.п. при рассмотрении дел карателей отличались от ведения дел репрессированных? Разве не те же самые люди разбирали дела о репрессированных и дела карателей? Почему же по делам репрессированным мы считаем действия этих людей недобросовестными, преступными, а по делам карателей — правомерными?
Какое—то полуправовое государство получается. В правовом государстве необходимо было бы реабилитировать и карателей, осужденных внесудебными органами.
Предвижу, какую бурю негодования вызовут эти слова. Как? Реабилитировать изменников Родины, предателей, чьи руки обагрены кровью невинных людей!?
Но это негодование лишний раз подтвердит, как далеко еще наше общество находится от правового государства.
Мы хотим правового государства, когда оно нам выгодно, когда осеняет авторитетом закона то, что мы решили без всякого закона, что нам и так «ясно», что и так «все знают». А когда правовое государство, формальное право ставит нас перед необходимостью поступать против своих взглядов и убеждений, мы кричим, что это формально—бюрократический подход, что надо учитывать все обстоятельства дела и т.п., то есть тут же укрываемся за соцзаконность.
Такими же мы были и полвека назад.
В 1948 г. в Нюрнберге американцы провели процесс над немецкими военными преступниками, совершившими зверские расправы над партизанами балканских стран. Нормы правового государства, формального права, примененные на этом процессе, возмутили советскую общественность.
«Как же отнесся американский трибунал к военным преступникам и их жертвам? — спрашивали советские наблюдатели этого процесса. — Отдал ли он должное памяти патриотов, павших геройской смертью в борьбе с захватчиками? Наоборот. Приговор американских судей представляет собой чистейшее надругательство над памятью борцов с фашизмом и над международным правом. Как сообщалось тогда в телеграмме «Ассошиэйтед Пресс» 20 февраля 1948 г., «Нюрнбергский трибунал констатировал, что партизаны, которые предпринимали нападения на немецкие оккупационные войска, действовали незаконно и не могут рассчитывать ни на какую поддержку со стороны международного права». (Нюрнбергский процесс. М., 1952. Т.1 С.XIII).
Такое же негодование советских людей вызвало оправдание на главном Нюрнбергском процессе (1945—1946 гг.) нацистских преступников Шахта, Папена, Фриче и непризнание преступными организациями генерального штаба, верховного командования и гитлеровского правительства.
Как так, возмущалась наша общественность! Ведь преступная сущность их очевидна.
Так как же мы будем выносить приговоры, в частности, Сталину: в соответствии с законом или в соответствии с «очевидностью»?
Ответ на этот вопрос до наивного прост: судили и судят в нашей стране так, как выгодно в тот или иной момент. Теперь вот для гибкости, для маневра у нас появилось еще и «правовое государство». И мы сегодня вдруг выгодно забыли, о чем писали (и справедливо писали!) 70 лет: что формальный подход «правового государства» столь же ущербен, как и безбрежно корректируемая кем угодно «соцзаконность».
Одна из задач моего журналистского расследования и заключается в том, чтобы показать, как односторонне применяемая модная теория «правового государства» в приложении к Сталину может обелить произвол в годы его правления, полностью снять все обвинения. А также показать, как «демократы» сознательно или по невежеству используют «правовое государство» для развала государства, для разрушительного пересмотра истории с целью создать базу для оправдания сепаратизма, национализма, экономического «огораживания» в стране.
Об этом наш дальнейший разговор.
18.
КАК НАШИ «ДЕМОКРАТЫ»
СТЫКУЮТСЯ С НАЦИСТАМИ
Советские люди справедливо возмущались всегда насилиями гитлеровцев над советскими военнопленными, хотя фашисты оправдывали эти свои действия тем, что СССР не являлся участником Женевской конвенции о военнопленных 1929 г. (подход правового государства, между прочим). И вот сейчас находятся в нашей стране политики и публицисты, которые, фактически смыкаясь с гитлеровскими идеологами, утверждают: виноват в насилиях над советскими военнопленными Сталин — а чего не присоединился к Женевской конвенции? Эта мысль звучит во многих публикациях «Огонька», «Московских новостей», «Литературной газеты».
Наши публицисты—демократы становятся даже большими поборниками формального права, чем иные гитлеровские заправилы и чем сам Нюрнбергский трибунал 1945—1946 гг. Например, в приговоре Нюрнбергского трибунала ясно и недвусмысленно отклоняется пресловутый аргумент гитлеровцев о Женевской конвенции:
«Довод, выдвигаемый в защиту против обвинения в убийстве и жестоком обращении с советскими военнопленными, заключающийся в том, что СССР не являлся участником Женевской конвенции, является совершенно неосновательным. 15 сентября 1941 г. адмирал Канарис протестовал против правил об обращении с советскими военнопленными, подписанных генералом Рейнеке 8 сентября 1941 г. Он заявил тогда: «Женевская конвенция об обращении с военнопленными не распространяется на отношения между Германией и СССР. Поэтому применимы лишь принципы общего международного права об обращении с военнопленными. Начиная с 18 века они устанавливались постепенно на той основе, что пребывание в военном плену не является ни местью, ни наказанием, но исключительно превентивным заключением, единственной целью которого является воспрепятствовать данному военнопленному принимать дальнейшее участие в военных действиях. Этот принцип развивался в соответствии с точкой зрения, разделявшейся всеми армиями, о том, что убивать беззащитных людей или наносить им вред противоречит военной традиции ...». Этот протест, который правильно излагал положение вещей с точки зрения права, был игнорирован» (Нюрнбергский процесс. М., 1952. Т.2. С.463).
Вот ведь как бывает. Адмирал Канарис протестует против использования аргумента Женевской конвенции в оправдание насилий над советскими военнопленными, а наши взбесившиеся публицисты оправдывают зверства гитлеровцев, перекладывая вину на Сталина.
Ей—богу, лучше бы и мемориальцам не становиться на точку зрения правового государства. Ибо с позиций формального права (я сейчас скажу «страшные слова», но они естественно вытекают из позиции мемориальцев, а не выражают мою точку зрения), так вот, с точки зрения формального права никаких сталинских репрессий не было.
Шокирует? Но не более, чем реабилитация зверств гитлеровцев над партизанами или над советскими военнопленными.
И вот почему репрессий «не было»:
во—первых, потому, что внесудебные органы были созданы законным путем, по решению ВЦИК СССР, а не решением Сталина или кого—либо другого. Они действовали, следовательно, с законным мандатом от имени народа и были наделены полномочиями суда;
во—вторых, все необходимые формальности при оформлении расстрельных дел соблюдались скрупулезно: есть в них свидетельские показания, признание обвиняемым своей вины (по—разному сейчас к этому можно относиться, но важно, что в те годы признание являлось «царицей доказательств»), на каждом листе дела стоит личная роспись обвиняемого, что исключает фабрикацию дела, вписывание каких—либо показаний, которых не было и т.п.;
в—третьих, признавая незаконными все внесудебные решения и называя режим репрессивным, мы исходим из сегодняшних представлений о законности, а не из тех, что существовали 50 лет назад. Тем самым мы нарушаем часть 2 статьи 11 любимой демократами «Всеобщей декларации прав человека»: «Никто не может быть осужден за преступление на основании какого—либо деяния или бездействия, которые во время их совершения не составляли преступления по национальным законам или по международному праву» («Аргументы и факты» №49, 1989 г.)
Никто, в том числе и Сталин, действия которого не составляли преступления по национальным законам.
В правовом государстве, надо сказать, вообще становится бессмысленным пересмотр дел и оценок полувековой давности. Для правового государства это нонсенс, бессмыслица, ибо полвека назад люди жили по другим законам. И никто в правовом цивилизованном государстве такими пересмотрами не занимается.
Там только посмеиваются над нашей «единственной в мире страной с непредсказуемым прошлым».
Вот почему я не уверен, что мы сможем распутать сталинский узел, оставаясь исключительно на платформе правового государства. И не советую этого делать никому — как бы на грабли не наступить.
19.
ЗАГЛЯНЕМ В АРХИВ
Как же все—таки подходить к репрессиям периода культа личности, если «соцзаконность» не устраивает, а требования правового государства вообще ничего криминального не находят?
Видимо, с позиций здравого смысла.
А здравый смысл требует прежде всего знакомства со всеми фактами, а не с теми только, что сообщают мемориальцы.
Вот почему журналистское расследование привело меня в областной партийный архив. Достаточно скрупулезно изучил документы 1937 года. И считаю, что с некоторыми наблюдениями и выводами необходимо познакомить читателей, чтобы они могли более здраво судить о некоторых сторонах репрессий.
Прежде всего — о так называемом произволе.
Перестроечная публицистика создала мнение, что можно было написать донос и человека уничтожали без разбирательств. Мягко говоря, это не всегда соответствовало действительности.
Вот, скажем, «дело Пологова», январь 1937 года.
Суть: начальник политотдела Белозерского зерносовхоза Елхин написан донос в отдел руководящих партийных органов (ОРПО) обкома партии, в котором сообщал, что его заместитель Пологов, выдвинутый обкомом ВКП(б) на должность второго секретаря Талицкого райкома, будто бы в свое время имел связь и поддерживал троцкиста Журжина, впоследствии арестованного НКВД (события происходили на территории нынешней Курганской области, входившей в то время в состав Челябинской области). Елхин спрашивал, как ему быть, обсуждать ли поведение Пологова в парторганизации или нет.
Но донос не сработал, как хотелось бы Елхину, потому что был тщательнейшим образом проверен.
В «деле Пологова» находятся следующие документы, подтверждающие коротенькое решение бюро обкома от 10 января 1937 г. «Отметить, что выдвинутые тов. Елхиным обвинения против т. Пологова не подтвердились»:
1.
Заведующий ОРПО Абаляев пишет письмо секретарям обкома Рындину и Шурову с изложением сути доноса Елхина и принятых им мер с целью разобраться. Вывод таков: «В данном случае мы имеем сознательное антипартийное поведение тов. Елхина, оговор в несуществующей связи с троцкистом тов. Пологова. Елхин сознательно ложно оговаривает Пологова, сводя с ним какие—то счеты. Больше того, из справки, прилагаемой к материалам, видно, что оправдывающую троцкиста Журжина характеристику выдал Журжину сам Елхин».
2.
Секретарь Белозерского райкома Окин пишет письмо в обком: «Мое мнение, т. Елхин хочет свести некоторые счеты с т. Пологовым».
3.
Письмо Елхина в ОРПО: «Пологов использовал Журжина как докладчика в годовщину Октября и поручал ему составлять тезисы по какому—то еще партийному вопросу, составленные тезисы Журжина Пологов очень хвалил ... Журжин из всех работников политотдела разговаривал только с Пологовым ... Он стал действовать через Пологова, подсылал его ко мне ходатаем».
4.
Объяснение Елхина Белозерскому райкому: «На счет хождения друг к другу (Пологова и Журжина) более детально должен дать объяснение т. Соколов, зам. начальника политотдела от НКВД».
5.
Объяснение Пологова в райком о том, что доклад на 18—ю годовщину Октября делал не Журжин, а другой, что тезисы Журжина по поводу речи Сталина о стахановском движении были признаны негодными и уничтожены, о лестной характеристике, которую дал сам Елхин Журжину.
6.
Объяснение заместителя начальника политотдела Белозерского зерносовхоза Соколова секретарю райкома партии Окину: «Между Журжиным и Пологовым ни личной, ни деловой политической связи не было ... Журжин не пользовался доверием Пологова».
7.
Письмо члена ВКП(б) по фамилии Книга Окину: подтверждает отсутствие личных и товарищеских связей Журжина и Пологова.
8.
Справка секретаря парторганизации Шмакова для Окина: «Мною установлено, что Журжин в ОРСе доклада никакого не делал».
9. Характеристика Журжину, подписанная Елхиным: «тов. Журжин с работой справлялся. Являясь исключенным из рядов ВКП(б), тов. Журжин в антисоветских и антипартийных поступках замечен не был. Принимал участие в общественной работе».
10.
План проведения 18—й годовщины Октября в Белозерском районе. Журжина в числе выступающих нет.
(Партархив Челябинского ОК КПСС. Ф.288, оп.2, д.30, с.115—128).
Разбирались.
20.
Л. СЫРКИН И ДРУГИЕ
Сведение личных счетов с использованием репрессивного аппарата государства ... Омерзительнейший порок личности. Впрочем, личности ли?
Знакомишься с делами 1937 года и душе становится тяжко. Борьба честолюбий, карьеристские гонки, дорога вверх по трупам.
И в орбиту этой отвратительно грязной возни втягиваются все новые и новые ни в чем не повинные люди, их роль — поставлять «доказательства».
В нынешних публикациях о репрессиях этот личный, местный аспект как—то все время уходит в тень, его просто не существует у мемориальцев и им подобных.
Мы, мол, такие все хорошие, честные, принципиальные люди. Это Сталин плохой. Это он и его сподручные хватали нас, таких честных, принципиальных, заставляли писать напраслину на других честных, принципиальных людей ... Мы такие хорошие, а он такой плохой.
На самом деле все далеко не так. Есть факты, от которых никуда не уйдешь.
Заглянем хотя бы в историю бывшего редактора «Челябинского рабочего» Л. Сыркина. Беру его историю только потому, что сами мемориальцы очень много писали о нем, честном и принципиальном. Не одну публикацию посвятила Л. Сыркину и его талантливой и т.д. жене Е. Владимировой журналистка С. Миронова, подробно описав всю несправедливость и т.д. по отношению к нему, о его героическом и т.д. поведении в сталинских застенках.
«Она даже пытается понять тех, кто считал своим долгом благопристойно «стучать» на своих коллег, — пишет о исследованиях С. Мироновой Е. Карелина («Челябинский рабочий», 4.05.90 г.). — Тем больше веришь ее пронзительному выводу о том, что человек всегда должен отвечать за свои поступки, что мы можем понять атмосферу, которая его окружала, но всегда есть высший суд — суд совести».
Прекрасные и правильные слова! С. Миронова не жалует доносчиков. Но к самому Л. Сыркину суд совести С. Миронова почему—то не применяет. Скорее всего потому, что не знает всей правды о нем. А если знает (скорее всего) да умалчивает, тогда у нас с нею разные представления о совести.
Как свидетельствуют архивные документы, Л. Сыркин одним из первых в 1937 году рванулся ловить врагов народа. Причем добровольно и целеустремленно, без всякого физического на него воздействия.
Вот его заявление в бюро обкома ВКП(б) от 21 января 1937 г.:
«Из разговора с тов. Шуровым 19 сего января я узнал, что лишь 18 января бюро обкома (я по болезни не присутствовал на этом заседании) приняло решение об исключении из партии бывшего зав. сельхозотделом обкома Ларина, разоблаченного около двух месяцев назад и давно уже арестованного органами НКВД троцкиста. Сообщение это меня крайне поразило ... Далее я узнал, что Ларин до сих пор не выведен из состава членов Пленума обкома ВКП(б). Еще более странная история с бывшим начальником Южно—Уральской железной дороги Князевым. Хотя Князев послезавтра предстанет перед Верховным судом по делу «параллельного центра», он еще и сегодня не выведен из состава кандидатов в члены бюро Челябинского обкома ВКП(б) ... Эти факты создают совершенно дикое и дезориентирующее партийный актив положение. Налицо явная и большая ошибка, которую нужно немедленно исправить» (Партархив. Ф.288, оп.2, д.33, с.46).
Ах, этот заботливый, принципиальный Сыркин! Зачем этот донос ему понадобился, зачем он показывал себя, как говорится, правовернее папы римского?
А вот зачем. Он вступил в большую игру, в которой ему мешал Рындин, тогдашний первый секретарь обкома.
И вначале Сыркин набирает очки, разыгрывая в числе первых в обкоме козырную карту «врагов народа». По его заявлению бюро принимает решение, в котором кается: «... Бюро обкома все это просмотрело, говоря о бдительности, на деле необходимой бдительности не проявило ... Бюро обкома признает, что его главной ошибкой было то, что в аппарате обкома два с половиной года работал троцкист и бюро этого не видело ...» (Партархив. Ф.288, оп.2, д.33, с.4).
Рындин, естественно, пошел в наступление. Но он пока еще не понял, какими картами в 37—м надо играть.
Бюро обкома 15 февраля принимает постановление по Сыркину, в котором указывается, что Сыркин получил прямое указание не публиковать материалы пленума обкома, но опубликовал. «Тов. Сыркин, излагая в передовой ошибки бюро и обкома и факты подхалимства и угодничества в областной партийной организации, но не разъяснив одновременно решений бюро и обкома по этим вопросам, обвиняет по существу бюро и обком в нереагировании на передовую газеты «Правда» — «Скромность украшает большевика», непринятии мер к исправлению допущенных ошибок ...» (Партархив. Ф.288, оп.2, д.36, с.3).
Но довольно быстро Рындин находит «правильную тактику». Секретарь Тракторозаводского райкома партии Кричевский, бывший до этой должности на протяжении ряда лет помощником Рындина, а также зав. отделом агитации и пропаганды Ипполитов распускают слух, что Сыркин является автором троцкистской книжки, раскритикованной Сталиным в его речи на большевистской фракции ВЦСПС в 1924 г. (Сталин тогда сказал по поводу одного негативного слуха об Октябрьском восстании: «Этот рассказ передается и повторяется потом в ряде брошюр, принадлежащих перу троцкистов, между прочим, в одной из последних брошюр об Октябре, написанной Сыркиным». И.В. Сталин, Сочинения. Т.6. М., 1947. С.325.).
По этому поводу Сыркин пишет в ЦК ВКП(б), прямо указывает на преследование за критику со стороны Рындина и просит освободить от работы в Челябинской организации: «На протяжении последних месяцев мне приходилось и в газете и лично неоднократно выступать с критикой политических ошибок секретарей обкома тт. Рындина и Шурова ... Лишь недавно закончился пленум Челябинского обкома ВКП(б), на котором по моему предложению в резолюцию было включено специальное указание на попытку секретаря обкома т. Шурова затормозить развитие самокритики в организации. Моя критика в ряде случаев руководителями организации воспринималась крайне болезненно. Недавно на заседании бюро обкома 14 февраля я был даже осыпан тов. Рындиным грубейшей бранью. На том же заседании бюро обкома ... передовая «Челябинского рабочего» от 14 февраля была названа троцкистской ...» (Партархив. Ф.288, оп.2, д.39, с.183—184).
Много лестного написала С. Миронова о Сыркине. Приведенные выше документы (не имею возможности рассказать всю длинную и дурнопахнущую историю Сыркина) свидетельствуют: С. Миронова работала недобросовестно, а Сыркин — вовсе не ангел. И его доносы, конечно, сыграли свою роль в судьбе Кузьмы Рындина, арестованного через несколько месяцев после ареста самого Сыркина.
Как же быть с судом совести? И в какой степени правомерно говорить в истории Сыркина о сталинских репрессиях? Какова роль Сталина в этой грязной истории?
21.
И ВИНОВНИКИ, И ЖЕРТВЫ
Говорят, Сталин, мол, создал условия, плодившие доносчиков. И тут передергивают наши перестроившиеся публицисты! Еще в 1922 году В.И. Ленин писал, говоря о личностных и местнических перегибах, как препятствии к торжеству законности: «Нет сомнения, что мы живем в мире беззаконности, и что местное влияние является одним из величайших, если не величайшим противником установления законности и культурности. Едва ли кто—либо не слыхал о том, что чистка партии вскрыла, как преобладающий факт (выделено мною — Л.Л.), в большинстве местных проверочных комиссий сведение личных и местных счетов при осуществлении чистки партии» (В.И. Ленин. ПСС. Т.45. С.199).
Мы можем перемещаться во времени еще дальше и обнаружим это же малосимпатичное стремление заложить друг друга, чтобы возвыситься самим.
Можно, например, переместиться на сто лет назад, в XIX век. «После обеда читаю «Иранскую войну» Тарле ... В декабризме мне понятно и близко все, кроме одного: почему декабристы с такой легкостью поголовно выдавали друг друга на допросах? Ведь пыток в прямом, страшном смысле для них не существовало ...» (Власов Ю. Справедливость силы. Л., 1989. С.526).
Можно переместиться и в наши дни, и с ужасом обнаружить, что никаких изменений с нашим человеком не произошло в этом его гнусном качестве доносчика—карьериста.
Б.Н. Ельцин рассказывает о головомойке на Октябрьском пленуме ЦК КПСС (1987 г.): «Казалось, что выйдут не самого крупного калибра и не самые близкие люди ... А вот когда все началось на самом деле, когда на трибуну с блеском в глазах взбегали те, с кем вроде бы долго работал рядом, кто был мне близок, с кем у меня были хорошие отношения, — это предательство вынести оказалось страшно тяжело ... Выступает Рябов, с которым столько в Свердловске вместе работали. Зачем? Чтобы себе какую—то тропинку проложить вверх, если не к будущему, то хотя бы к своей пенсии? И он тоже начал обливать ... Первый секретарь Пермского обкома — Коноплев, Тюменского — Богомяков и другие ... Уж вроде работали рядом, уж, кажется, пуд соли вместе съели — но каждый думал о себе, каждый считал, что на этом деле можно какие—то очки себе заработать. Из членов Политбюро для меня были неожиданными выступления Рыжкова и Яковлева — я не думал, что они могут сказать такие слова» (Ельцин Б. Исповедь на заданную тему. Свердловск, 1990. С.171—172).
Что это, предательство как свойство национального характера?
Не берусь ответить.
Дополнение 1991 г. Недавно стал известен редчайший документ — показания репрессированного поэта Бориса Ручьева следователю КГБ в 1956 году, уже после реабилитации. Ручьев по просьбе следователя подробнейшим образом рассказывает, как шли допросы, показывает методы работы следователей, объясняет причины самонаговоров. Да, были «крики и угрозы», «ругательства», которые сменялись разговором «почти по—товарищески, вежливо и спокойно». Но не избиения, не пытки. («Вечерний Челябинск», 26.12.90 г.)
И далее: «Вследствие собственных размышлений и выводов либо в результате демагогических убеждений следствия Ипполитов и Руднев (ответственные работники Челябинского обкома КПСС — Л.Л.) пришли к решению давать, вернее, подписывать любые требуемые следствием показания и, как мне было от них самих известно, лично подписывали заявления о своем активном участии в контрреволюционном правотроцкистском блоке. Одинаковая оценка тогдашних действий НКВД, к которой мы пришли в результате совместных размышлений, практический пример товарищей и постоянная идеологическая обработка следствия с постоянным нажимом привели меня к твердому решению принять на себя заведомо ложные обвинения».
Да, и это было: люди искренне считали, что своими признаниями помогают НКВД бороться с врагами. И это — еще один аспект проблемы репрессий, который требует осмысления.
Тема доносов и самонаговоров нуждается в особом, глубоком изучении. И затронул я ее лишь с тем, чтобы показать, как дилетантски—примитивно трактуются у нас событии периода культа личности.
Какая—то вакханалия ужасного обывательского невежества катится по стране, как только начинают рассуждать о репрессиях.
Мы очень хотим, мы все очень хотим быть хорошими, и когда мы предаем друзей, проявляя инициативу и предупредительность, своевременность и «принципиальность», мы, чтобы избавиться от угрызений совести, говорим: это он, он один виноват. Он нас заставил, он создал такие условия, что мы должны были предавать. Он — это Николай I, Сталин, Горбачев ... И любой другой, только не мы — хорошие, честные, принципиальные люди.
И «Мемориал» вместо того, чтобы открывать имена доносчиков, предателей, стукачей, покрывает преступников, сваливая вину на одного — на Сталина.
А эту цепь предательств разрывал только тот, кто, невзирая на психологический террор, на разного рода давление, не подписывал предательский донос и тем самым тормозил разогнавшуюся машину репрессий. Вот бы узнать эти имена и поставить таким людям памятники. В одном ряду с памятниками генералу Карбышеву, сделавшему выбор: лучше заживо оледенеть, чем предать товарищей, или поэту Мусе Джалилю, тоже не ставшему предателем. Были такие и в годы культа. ЦТ недавно сообщило: доказано, Г.К. Жуков не писал доносов, которые ему инкриминируют демократы.
Вот какие мемориалы нужны нашему народу, а не те памятники народному позору, народному рабству, которые предлагается сейчас воздвигать по городам и весям. Ибо доносы, предательства не что иное, как отражение рабства духа части народа, достойны не то чтобы осуждения (народ не виноват и не несет ответственности за кучку предателей), а скорее жалости и досады. Но уж никак не мемориалов.
Как доложил председатель комиссии по реабилитации А.Н. Яковлев, 80 процентов людей погибли по доносам соседей и «товарищей» («Комсомольская правда», 10.07.90 г.).
22.
ЛЕГЧЕ ОТМЕНИТЬ,
НЕЖЕЛИ ОБРАЗУМИТЬ
Любопытно, что личностный и местный фактор репрессий раньше понимали лучше, чем сейчас.
Сразу после создания «троек» НКВД в январе 1937 года началось бурное всплывание всей мути со дна. По свидетельству Н.С. Хрущева, уже на февральско—мартовском Пленуме 1937 года высказывались сомнения в правильности намечаемого курса на репрессии. (Н.С. Хрущев «О культе личности и <