Глава 1. превратности метода
Отказ от доктрины отмирания права, всегда ставившей советское правоведение в двусмысленное положение, не привел, как уже выяснилось, к полному торжеству права и правового менталитета. Пренебрежение правом (правовой нигилизм), культ насилия нисколько не ослабли, а утратив свою идеологию отмирания, несущественности права в "преобразовании общества" и сосредоточившись в подсознании, психологии, даже укрепились, став недоступными критике, основанной на логических аргументах <1>.
--------------------------------
<1> Приведем наблюдения социолога: "Здешняя колхозно-хозяйственная жизнь замешана на нерациональности, на лукавстве, на ненормальной трудовой отваге, которая на поверку лишь средство для веселой казачьей пирушки, или каких-то "левых" льгот. Хозяйственная жизнь на Кубани - только ли здесь?! - основана на причудливой морально-аморальной экономике, на комбинации совести и бессовестности. Крестьянин чужой всему: рациональности, демократии, рынку, писаной законности, правилам среднестатистической цивилизованности" (Виноградский В.Г. Колхоз и крестьянский двор // Знание - сила. 1996. N 10. С. 17).
Поэтому любое правовое исследование вынуждено вступать в неявную обычно полемику о ценности самого права. В условиях, бесспорно, существующего у нас глобального раскола сознания право <1>, конечно, ассоциируется с тем началом, которое представлено как рациональность, активность, ответственность, приобретательство, универсальность, абстрактность и индивидуализм <2>, и противостоит иррациональному, праздному, безответственному, расточительному, конкретному и неформальному, коллективному, консервативному началу <3>.
--------------------------------
<1> В этом смысле право не может отождествляться с юриспруденцией и тем более юристами. Само собой разумеется, что идеология и практика, обслуживавшие неправовое законодательство и представленные соответствующими специалистами, часто достаточно квалифицированными, приводят к возникновению антиправовой позиции и среди юристов. Иными словами, трещина проходит не только через сердце поэта, но и через юридический корпус.
<2> Ср.: "Мощный дух легальности, трезвости и уверенности в своей правоте, который был свойственен мирской аскезе протестантизма" (Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 192). В своей знаменитой работе Вебер выводит дух аскетического энергичного капитализма из протестантского сознания, противопоставляя ему "традиционное" (архаичное), в том числе католическое, сознание.
Н.А. Бердяев отмечает, что "в протестантском восстании личности и утверждении свободы зачался новый человек, человек новой истории" (при том что "протестантизм в начале своем был мистичен") (Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 166).
Г. Берман конкретизирует эти выводы, выявив основные ценности права: "...договоры должны соблюдаться, а если не так, следует платить за их нарушение. Гражданские правонарушения должны компенсироваться платой, эквивалентной ущербу. Права собственности должны восстанавливаться теми, кто их нарушил". При этом, добавляет автор, "незападные культуры имеют правовые порядки, основанные на ценностях иного рода, как это было и в Европе до XI - XII вв. В некоторых правовых порядках господствуют идеи судьбы и чести, мести и примирения. В других доминируют идеи завета и общины, в третьих - идеи устрашения и восстановления в правах" (Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования / Пер. с англ. 2-е изд. М., 1998. С. 191).
При том что в общем эти суждения Г. Бермана, конечно, верны, они вызывают сомнения в том пункте, который у этого автора (в дальнейшем мне придется часто его упоминать) является центральным - в выведении всего современного права исключительно из религиозной доктрины XI в. Очевидно, что в свою очередь эта доктрина не могла не испытывать влияния предшествующих ей тысячелетий развития мысли. Отказавшись от более глубокого проникновения в историю, Г. Берман вынужден во многих случаях упрощать сложные феномены и противопоставлять то, что на самом деле имеет много общего.
В частности, понятие вины и вытекающие из него понятия свободы и воли, о которых много пишет Г. Берман применительно к папской революции, известны архаичным укладам и именно в том же контексте, который был важен для христианской теологии: как основание для отпущения грехов; в архаике это были обряды искупления, искупляющего жертвоприношения. Необходимо было, однако, установить те причины и вину, которые должны быть искуплены (достаточно сослаться на историю Эдипа, чтобы представить, насколько сложной может быть такая связь). С этой точки зрения ответственность перестает быть компенсацией нарушения (хотя идея симметричности может привести и, конечно, приводила к приравниванию нарушения и способа его возмещения), точно так же, как она не совпадает и с местью. Но становятся видны истоки вины и свободы, равно как и их связь.
<3> Хотя с этими качествами и свойствами связаны устойчивые ассоциации и о них постоянно ведется полемика, в этом контексте им не дается никакой этической оценки, тем более что оба начала, хотя и в разных соотношениях, присущи сознанию каждого из нас.
Свой пафос это второе начало черпает, прежде всего, в весьма мифологизированном манихейском <1> представлении о товарности.
--------------------------------
<1> Манихейскому сознанию свойственно делить весь мир на добро и зло и вести непримиримую вечную войну с "нечистым и злым".
Сама страсть отторжения товарности, переживание ее как личной угрозы таится, конечно, в длящейся с архаики борьбе домашнего хозяйства с обменом, борьбе, которая приводила в древности к "деклассированию тех слоев общества, которые могли быть носителями обмена" <1>, но всегда таила в себе и угрозу реванша.
--------------------------------
<1> Вебер М. Аграрная история древнего мира / Пер. с нем.; под ред. Д. Петрушевского. М., 2001. С. 102.
Понимая "априорную сложность оправдания капитализма" <1>, мы сталкиваемся с имеющими в известной мере сходный источник трудностями оправдания права и частной собственности, которые также воспринимаются как "чужое" и потому уже плохое.
--------------------------------
<1> Батай Ж. Проклятая доля. М., 2003. С. 112.
Эмпирически и исторически они в защите, конечно, не нуждаются: "если исторический опыт и способен чему-то научить, то основной урок заключается в том, что частная собственность неразрывно связана с цивилизацией" <1>. Но печальная истина (причем ситуация за последние 10 лет, прошедшие со времени обсуждения этой темы в первом издании книги о собственности, заметно ухудшилась) состоит в том, что опыт ничему не учит.
--------------------------------
<1> Мизес Л.Ф. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории / Пер. с англ. Челябинск, 2005. С. 250.
Одним из скрытых мотивов полемики является мотив пересекающей национальной границы универсальности права, которое тем самым становится объективным способом не всегда льстящей (само)оценки и мерилом истины и этнического сознания, в конечном счете исходящего, как верно заметил М. Вебер, из представления об "избранном народе". Избранность, исключительность, конечно, заставляют весьма подозрительно относиться ко всему универсальному и всеобщему (отсюда и наивные попытки присвоить это общее, сделав, например, египетские пирамиды или финикийский алфавит результатом свершений древних славян и т.п. курьезы). В силу этой оппозиции то этническое сознание, которое страдает синдромом поражения (проявляющим себя в виде теорий заговора, враждебного окружения и пр.), неизбежно становится противником права.
Дискуссии о содержании и перспективах рынка или, при идеологическом обострении, - капитализма сегодня совершенно бессмысленны как в связи с обнаружившейся неопределенностью этого понятия, так и потому, что эти дискуссии обычно бывают бесплодными из-за отказа от логики одной, а иногда и обеих сторон.
Но дело не в этом. Право - отнюдь не синоним и даже не порождение капитализма. Достаточно напомнить, что классическое право - продукт римской (античной) цивилизации, гораздо более архаичной, чем большинство сохранившихся традиционалистских обществ.
Причем такая характерная черта права, как его рационализм, скорее, была ослаблена капитализмом. "Рационализация частного права, например, если понимать под этим упрощение юридических понятий и расчленение юридического материала, достигла своей высшей формы в римском праве поздней античности и была наименее развитой в ряде достигших высшей экономической рационализации стран, в частности в Англии" <1>.
--------------------------------
<1> Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 95. Эту общеизвестную истину можно усилить. Ряд совершенно необходимых современной экономике правовых институтов, прежде всего, юридическое лицо, был создан потеснением строгой логики путем придания силы эмпирии (сложившимся фактам), т.е. за счет известной утраты рациональности (то, что юридическое лицо при этом введено в закон посредством фикции, - это дань системе, требующей такой жертвы. Само по себе психологическое сопротивление, испытываемое при необходимости признать некоторые привычные вещи фикцией, отождествление фикции с неблагородством (равно как и подразумеваемое малодушие всякого оппортунизма) - это, пожалуй, проявление в нашем сознании архаичной прямолинейности, в силу которой всякое выпадение из логической причинной связи само по себе греховно).
Связь архаичного права, о котором придется в дальнейшем много говорить, с древними культами, в том числе и магией, никак не влечет нелогичности древнего права. К. Леви-Строс приводит великолепное определение магического мышления как "гигантской вариации на тему принципа причинности" (автор ссылается на Юбера и Мосса) и добавляет знаменательное суждение: магическое мышление "отличается от науки не столько незнанием или пренебрежением детерминизмом, сколько требованием более властного и более прямолинейного детерминизма, который наука может счесть безрассудным или поспешным" <1>.
--------------------------------
<1> Леви-Строс К. Первобытное мышление / Пер., вступ. ст. и прим. А.Б. Островского. М., 1994. С. 121. Здесь мы находим не только истоки потрясающей строгости, упорной логичности классического права, но и возражение против прогрессистского упрека, что сомнения в детерминизме отбрасывают нас назад.
Этому выводу вторит и главный адресат язвительных выпадов К. Леви-Строса: "...для мышления туземцев никакое событие не может быть случайным" <1>. (Не правда ли, очень знакомый слушателям основ диамата подход? Не чужд он и идеологии всемирных заговоров.)
--------------------------------
<1> Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1999. С. 295.
Осмелюсь заметить, что и марксистская критика капитализма, критика, в центре которой находится теория прибавочной стоимости ("краеугольный камень" марксизма), ведется с позиций нарушения эквивалентности, с позиций правильного обмена, искажаемого "избыточной логикой", толкающей к нарушению равновесия по принципу "чем больше владеешь, тем больше не хватает" <1>. Возвращение к логике обмена достигается марксизмом в известной формуле, уравнивающей возможности и потребности.
--------------------------------
<1> Эту мысль развивает С. Жижек (Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие / Пер. с англ. М., 2003. С. 48). Мысль сама по себе очень важна: упразднение прибавочной стоимости лишает производство стимула избыточности, и хотя и возвращает ему логически правильное равновесие, одновременно лишает его жизни. На самом деле люди стремятся не к необходимому, а к избыточному.
Очевидная курьезность этого уравнения, положенного в основание коммунистической модели, может быть снята лишь отказом от всякой эквивалентности: выравнивание баланса спроса и предложения достигается "сознательностью", которая, стало быть, выступает как откровенный отказ от эквивалента и правильного обмена. Таким образом, критика, вдохновленная пафосом истинного, справедливого обмена и только в нем и имеющая свою опору и свою легализацию, приходит к его отрицанию и тем самым - к отрицанию собственной логической основы.
Именно непредсказуемость и нерегулярность как уравнения способностей и потребностей, так и регулирующей его "сознательности" не позволяют опосредовать его строгими средствами права; только поэтому право элиминируется из коммунистической парадигмы, а не потому, что оно тождественно капитализму. Как раз прибавочной стоимости частное право и не знает (хотя и не устраняет или именно поэтому и не устраняет), что вполне общеизвестно.
Тот факт, что на право переносится "основанная на традиционализме, большей частью довольно смутно осознаваемая неприязнь к захватывающей все более широкие сферы безличной и, следовательно, мало доступной этическому воздействию мощи капитала" <1>, не дает никаких оснований считать свойствами самого права такие уже знакомые нам явления, как, например, "защита "желающих работать" от классовой морали рабочих и враждебных властям профсоюзов" <2> или поощрение "капиталистического приобретательства".
--------------------------------
<1> Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 121.
При этом нельзя забывать (а это забывается всегда), что жестокость, безразличие рынка - это безразличие массы потребителей, которые всегда ищут товары лучше и дешевле, не останавливаясь в этом поиске ни перед какими соображениями морального свойства, жалостью к производителю - в том числе. Господство потребителей, безусловного большинства - это и есть настоящая демократия (Л. Мизес говорил в обсуждаемом здесь смысле о суверенитете потребителей (Мизес Л. ф. Указ. соч. С. 255), еще не зная об идее "суверенной демократии").
<2> Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 194.
Что касается последнего (весьма популярного) мотива, то следует отметить, что "безудержное, свободное от каких бы то ни было норм приобретательство существовало на протяжении всего исторического развития... свободная торговля, не связанная какими-либо нормами по отношению к людям вне данного племени и рода, не встречает никаких препятствий.
Auri sacra fames ("к злату проклятая страсть" - Вергилий) неаполитанского извозчика или лодочника, а также азиатского представителя сходной профессии, равно как и любовь к деньгам южно-европейского или азиатского ремесленника, несравненно более ярко выражена и, прежде всего, значительно более беззастенчива, нежели, например, жадность англичанина в аналогичном положении" <1>.
--------------------------------
<1> Там же. С. 78 - 79.
Примеры читатель может найти и в своем опыте.
Даже такие характерные, казалось бы, качества, как рациональность, ответственность, универсальность, - это не собственные черты права, скорее, это свойства товарного обмена, возникшего задолго до капитализма <1>.
--------------------------------
<1> "Генетически многие компоненты современного капиталистического духа уходят в средневековье" (Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 197).
Поэтому праву нет нужды возражать против идущего из глубин первобытного сознания неприятия, направленного, по существу, против товарного обмена и денег. Можно, впрочем, заметить, что право, как и деньги, - единственная сила, доступная слабым. В этом качестве они всегда выступали опорой социальности против животного начала в человеке. Поэтому и любой последовательный поход против права и денег апеллирует в конечном счете к силе и крови.
Юристы вынуждены противостоять тоталитаризму, поскольку "готовность всех членов общества следовать формальным правилам - это воистину до сих пор единственная обнаруженная человеком альтернатива подчинению чьей-то руководящей роли" <1>. Есть качества, присущие исключительно праву и относящиеся к его сути. Среди них на первом месте, конечно, свобода лица, которая, бесспорно, является фундаментом права. "Приравнивание права собственности к свободе стало повсеместным явлением в теории права, экономики и обществоведения" <2>.
--------------------------------
<1> Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция науки: этюды о злоупотреблениях разумом / Пер. с англ. М., 2003. С. 122. Я не исключаю, а, напротив, вполне допускаю, что субъективно многие юристы готовы охотно подчиниться руководящей роли. Но сделать это они могут в любом качестве, кроме качества юриста.
<2> Маттеи У., Суханов Е.А. Основные положения права собственности. М., 1999. С. 175. Впрочем, по мнению У. Маттеи, "уравнение" собственности и свободы "не затрагивает анализ его юридико-технической культуры" (Там же. С. 176).
В рамках самого права свобода является аксиомой <1> и едва ли может быть объяснена. Для ее понимания нужно выйти, следовательно, за пределы права.
--------------------------------
<1> "...Удобнее считать, что свобода дана как факт сознания и что в нее надо верить" (Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990. С. 67).
Ближайшим образом свобода - это свобода выбора поведения. Очевидно, что это - индивидуальная свобода, свобода индивида (лица). Достаточно сложным и спорным остается вопрос о свободе общества в целом, но мы избавлены от необходимости его обсуждать, поскольку правовая свобода - это исключительно свобода лица, единичная, частная свобода. О ней и пойдет речь.
Свобода или случайность обычно противопоставлялись необходимости (закономерности). Это противоречие считалось трудноразрешимым и попало в разряд проклятых вопросов. В рамках схоластики благость свободы обосновывалась тем, что "человек свободен, поскольку не может быть отторгнут от правильности. Рабство есть не что иное, как неспособность не совершать греха" <1>. Таким образом, упреки в греховности человека не могли быть упреками частной свободе. А свобода личного выбора заняла центральное место в идее спасения.
--------------------------------
<1> Кентерберийский Ансельм. О свободном выборе // Кентерберийский Ансельм: Соч. / Пер., послесл. и коммент. И.В. Купреевой. М.: Канон, 1995. С. 216.
Позже популярным способом снятия противоположности считалось, как известно, познание необходимости, позволяющей принимать хотя и свободные, но необходимые решения <1>.
--------------------------------
<1> Но при этом единичное поведение все равно оказывается в стороне, ведь оно всегда случайно; в противном случае придется признать справедливость крайнего детерминизма, согласно которому любое частное событие (например, то, что вы читаете эту книгу) было предопределено в момент возникновения мира.
Шеллинг довел известные всем рассуждения до конца и заметил, что совершенная свобода, которой обладает Бог, исключает выбор <1>. Этот парадокс, который можно (и так будет правильно) понимать в том смысле, что человеческая (небожественная) свобода несовершенна и потому всегда предполагает выбор, таит в себе и иное толкование: любой субъект, узурпировавший божественность (например, тоталитарное государство), может запретить лицу выбор по тем основаниям, что единственные и необходимые решения уже найдены. Часто обращают внимание на то, что тоталитаризм XX в. представляет собой возврат к дохристианским формам сознания, в том числе с делением мира на своих и чужих (годных лишь на жертву), восстановлением первобытного синкретизма и т.д. С этой точки зрения упразднение частной собственности - это следствие нисхождения верховной власти в вещный мир, материальный регресс после многовекового и давшегося не без мучений отделения духовного от материального. Верховное божество (вождь, священное государство и пр.), отринутое миром духовным, вынуждено присвоить себе материальный мир, за неимением другой сферы обитания. Вместе с материальным миром присвоена и свобода, не нужная идеальному Богу <2>.
--------------------------------
<1> Шеллинг Ф.В.Й. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 142. Аргументация кажется вполне корректной: если Бог - совершенен, он не может ошибаться, каждое его решение совершенно. Но выбор предполагает несколько решений, из которых некоторые будут менее, а некоторые более правильны. Однако Бог не может принимать хоть сколько-нибудь несовершенных решений; следовательно, свобода Бога лишена выбора.
<2> Не случайно лютеровская идея благодати, т.е. лишенного причинности подчинения видимым закономерностям воздаяния, сочеталась с критикой заслуги, покупки спасения, т.е. навязывания божественной воле причинности вполне материального порядка. Благодать, таким образом, подразумевала оставление материального мира мирскому и полный разрыв с ним божественного.
Практическая несостоятельность тоталитаризма <1> совпала с нарастающей критикой классического детерминизма, о чем имеет смысл подумать, поскольку тоталитаризм всегда крайне враждебно относится к частной свободе, оправданно считая ее своим антиподом, а нам особенно потому, что им именно на этой почве были совершены титанические усилия по искоренению обмена и рынка.
--------------------------------
<1> Когда писались эти слова, еще не был издан русский перевод посвященной фундаментальной критике, намного превосходящей мои скромные способности, "инженерного" подхода (как частного следствия сциентизма) известной работы Ф. Хайека (Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция науки: этюды о злоупотреблениях разумом / Пер. с англ. М., 2003). Теперь этот перевод имеется, и читатель может им воспользоваться. Отмечу, что Ф. Хайек уделяет внимание описанию ранних лет карьеры Сен-Симона, посвященных самым разным и довольно масштабным спекуляциям. Если этот факт что-то значит, то, наверное, то, что разочарованный спекулянт может стать крупным социалистом. Не знаю, должен ли стать разочарованный коммунист либералом, но унизительный опыт очередей не может не привнести в либерализм бывшего коммуниста той лично-страстной окраски, которой лишены этюды молодых социологов, не знавших тоскливой и безысходной повседневности позднего российского социализма.
Прежде всего, вспомним, почему вообще прежде господствующее мировоззрение пыталось элиминировать рынок и право. Эта идеология, имеющая ясно прослеживаемые основания в духе просвещения, достигла высшей точки развития в середине позапрошлого века на гребне впечатляющих успехов классических естественных наук, основанных на ньютоновой механике, рисовавших картину мира, в которой любое событие однозначно определяется исходными условиями, в которой всюду царствуют "железная необходимость" и всеобщие бесспорные законы, когда при достаточной полноте знаний можно предсказать любое событие будущего <1>. И на самом деле естествознание предсказывало, и предсказания сбывались. Трудно было в этих условиях не поверить, что можно исчислить, предугадать, рассчитать абсолютно все. Как выразился О. Конт, "развитие рода человеческого управлялось законами столь же непреложными, как и законы, которыми обусловлено падение камня" <2> (выражение вполне в марксистском духе, что и неудивительно, учитывая влияние сенсимонизма на марксизм).
--------------------------------
<1> Не ошибающийся Бог Шеллинга - точное отражение этой картины мира. В известном смысле это - и Бог Эйнштейна, не играющий в кости (т.е. не ставящий свои решения в зависимость от случая).
<2> Цит. по: Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция науки. С. 238.
Обществоведение не имело никаких средств долго противостоять триумфу естествознания и занялось выработкой "естественнонаучных методов" постижения человека и общества, отринув "противоестественные представления о какой-то противоположности между духом и материей, человеком и природой, душой и телом" <1>.
--------------------------------
<1> Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 496. Никак нельзя винить в этом основателей марксизма, если до сих пор "подавляющее большинство социальных наук, в особенности экономика, все еще находятся во власти механистической парадигмы" (см. предисловие О. Тоффлера к кн.: Пригожин И., Стенгерс Э. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986. С. 16). Только в начале XX в., после открытий Л. Больцмана и Дж.У. Гиббса, с термодинамикой стали считаться, только тогда исчезла почва для претензий на абсолютное знание будущего, а тоталитарные утопии продолжали существовать лишь по инерции, правда, оказавшейся очень сильной.
Впрочем, В. Вернадский по поводу "Диалектики природы" отмечал в своих дневниках 1930-х гг., что естественнонаучные взгляды Ф. Энгельса даже в конце XIX в. были уже заметно отставшими ("отдавали плесенью").
Эти представления, в свою очередь, базировались на уверенности в том, что экономические законы всецело определяются материальными причинами - именно поэтому мечтатели и утописты стали проявлять такой интерес к экономике. Между тем современная наука вынуждена признать, что "серьезной ошибкой можно считать предположение, что экономические понятия рождаются из материальных потребностей, подлежащих удовлетворению, и что термины, с помощью которых выражаются эти понятия, могут иметь лишь материальный смысл. Все, что относится к экономическим понятиям, связано с гораздо более широкими представлениями, которые затрагивают совокупность отношений между людьми или между людьми и миром богов; это сложные и запутанные отношения..." <1>.
--------------------------------
<1> Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов / Пер. с фр.; Под ред. Ю.С. Степанова. М., 1995. С. 143.
Поэтому неудивительным нужно считать тот многократно отмеченный парадокс, что, как только обществоведение восприняло уверенность механистического естествознания в своих выводах, исполнилось пафосом научности, в новом качестве возродились древние утопии справедливого переустройства общества централизованной волей, имеющей легко распознаваемую претензию на божественную природу.
В основание новой утопии была помещена, как известно, точная схема будущего общества, что возможно лишь при уверенности в том, что вообще могут существовать точные расчеты и предсказания.
"Научность", кроме того, дала право настаивать на применении насилия к несогласным. Действительно, если заранее известно все, что произойдет, то любое сопротивление бессмысленно и вредно, а его подавление - оправдано наукой. В вычисленной картине будущего особое значение придавалось прекращению товарного обмена. Главным аргументом здесь было то, что товарный обмен - опосредованный, а лучше вести непосредственный, "прозрачный" обмен деятельностью <1>. Можно, однако, предположить, что товарный обмен раздражал не только досадным отсутствием прозрачности, но и своим очевидно стихийным, "хаотичным", непредсказуемым характером. Было очевидно, что при наличии этой стихии устроить общество по "железным законам" затруднительно. Гигантские усилия были затрачены на то, чтобы обнаружить в товарном обмене пороки, в конце концов он был уличен в несправедливости как способ присвоения прибавочной стоимости <2>. Сама по себе аргументация была все же не так уж и важна. В любом случае устройство общества по придуманным законам обязательно потребовало бы прежде всего устранения рынка. Поэтому мы должны сейчас не разбирать доводы против товарности (в конце концов, жизнью уже доказана несостоятельность запретов рынка), а попытаться понять, правомерно ли строительство общества по заранее заданным схемам и правилам, ведь при этом первой жертвой всегда становится право.
--------------------------------
<1> До сих пор не получено внятного объяснения, почему же лучше. Всем апологетам коллективности и плановости преимущества сознательности перед естественностью (стихийностью) кажутся очевидными. Между тем "убежденность, что сознательно управляемые процессы непременно обладают превосходством над процессами спонтанными, есть ни на чем не основанное суеверие" (Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция науки. С. 115). Даже такой искренний консерватор, как Т. Моммзен, заявлял, что "Рим был обязан своим величием самым либеральным принципам в области свободы договоров" (Моммзен Т. История Рима. Кн. 4. М., 2001. Т. 2. С. 105).
В одной из теледискуссий с адептом государственного господства экономики я довел его своими возражениями до того, что он с пафосом воскликнул: "Пусть государство хуже хозяйствует, но я все равно за расширение его вторжения в экономику!" Можно было бы сравнить с позицией К.С.Ф. Тертуллиана: "Верую, ибо абсурдно". Но то, что допустимо в религии, имеющей цель утешать страждущих, недопустимо в экономике, имеющей цель уменьшать число страждущих, тогда как огосударствление экономики никогда еще не улучшало положения и не уменьшало число страждущих.
<2> Сразу отметим, что отношение к товару не было свободно от эмоций, питавшихся архаичным, дотоварным отталкиванием от рынка. (Немарксистские формы тоталитаризма (фашизм и др.) не скрывают это подсознательное неприятие рынка и цивилизации и даже не стараются его осознать, вполне удовлетворяясь возбужденными эмоциями. В этом главным образом и состоит их отличие от марксизма, как и связь с ним.)
На самом деле обмен товарами, совершаемый свободными лицами, всегда случаен, живо откликается на любые внешние факторы, ему свойственны спонтанные реакции, стихийные возмущения, он ведет себя в точности как явление природы, а природа лишена справедливости (по словам Платона, "справедливого вовсе нет по природе", ему вторит Г.В.Ф. Гегель: "...природа... не может быть ни справедливой, ни несправедливой" (Гегель Г.В.Ф. Философия права. С. 107)).
Но на самом деле устраняется не только рынок - устраняется сама человеческая деятельность (а другой не существует). "Неопределенность будущего уже подразумевается самим понятием деятельности. То, что человек действует, и то, что будущее неопределенно, ни в коем случае не являются двумя независимыми проблемами. Это лишь два разных способа установления одного и того же" <1>. Человек, не способный и не обязанный знать всех последствий своего поведения, и деятельность такого человека - единственная реальность общественной жизни и единственный непреложный факт, вокруг которого выстраивается все право, - от сделки (и потому, скажем, мотив сделки не имеет юридического значения, а сама сделка имеет только непосредственную цель) до ответственности, которая основана на том, что человек обещал в прошлом, игнорируя те выгоды и невыгоды, что обнаружились в настоящем.
--------------------------------
<1> Мизес Л. ф. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории / Пер. с англ. С. 101.
Как уже отмечалось, уверенность в возможности научно предсказать, точно рассчитать будущее общества коренилась в ньютоновом естествознании с его расчетом движения планет на миллионы лет вперед и неизменными законами, действующими вечно. Все погрешности и ошибки, возникающие при этом, были только следствиями недостатка исходных данных и неточностей в расчетах, т.е. в принципе были устранимы. Причинность понималась так, что при определенном воздействии на любой известный объект последует точно известный результат. Триумф науки как раз и состоял в том, что эти следствия все более и более точно рассчитывались и предсказывались. (Эта картина мира и была воспроизведена в марксистском "естественнонаучном" понимании человека и общества.)
Ирония, взрывающая эту идеологию, состоит в том, что само понятие закона имеет сугубо политическое происхождение и возводится к греческому полису, в котором закон выступал, как об этом сказано выше, в качестве противовеса произволу и тем самым - гарантии от тирании. Никакой санкции в виде "соответствия закономерностям общественного развития" он не имел, если не считать таковыми ссылки на особые, впрочем, не чрезмерные, качества законодателей (напомню предания о Солоне или Ликурге). Греческая наука восприняла идею закона из конституции полиса и перенесла ее, сначала только как аналогию, в естествознание. Удивительно при этом, что "невероятная догадка" о подчинении природы законам, возможно, в чем-то оказалась верна, что "законы природы, несмотря на все нагромождение случайностей, по-видимому, существуют" <1>.
--------------------------------
<1> Мак-Нил У. Восхождение Запада: история человеческого сообщества. М., 2004. С. 300. Автор пишет: "Основная концепция греческой философии поры становления может рассматриваться как наивная, но весьма плодотворная проекция деятельного упорядоченного полиса на всю вселенную" (С. 299).
После того, как законы природы обнаружили свою независимость от людей, всякие прочие, человеческие законы теперь уже были чем-то иным, т.е. перестали быть законами, если считать "объективность" качеством закона. Теперь новое восстановление единства понятия закона <1> потребовало уже подчинения политических, социальных законов природе, чем и занимались с большим увлечением социологи XIX в. Поэтому наряду с критикой понятия закона, которая сама по себе - целый переворот в западном сознании, гораздо проще, оставаясь на почве традиционного понимания закона, показать, насколько большую роль в природе играет случайность, и тем самым устранить или существенно уменьшить соблазн искать опору в борьбе с правом и со свободой в естественнонаучных знаниях.
--------------------------------
<1> Другой подход состоит в выявлении социального, человеческого во всяком по видимости отвлеченном от человека понятии, о чем и говорит Ф. Хайек. Тогда единство закона, возможно, будет найдено на иной общей основе - не природной, а социальной.
С развитием термодинамики <1> в течение всего нескольких десятилетий нашего века представления о природе и живом мире как части природы <2> кардинально изменились, что еще не всеми осознано. Выяснилось, что любая упорядоченность всегда сопровождается усилением хаоса, энтропии (т.е. необратимым рассеянием энергии в пространстве) в другой части Вселенной <3>. Тем самым было поставлено под сомнение представление о равномерно действующем в линейном направлении, т.е. устремленном вперед, прогрессе <4>. Кроме того, оказалось, что лишь в некоторых, исключительных случаях отдельные объекты природы могут действовать как механизмы.
--------------------------------
<1> Дальнейшее изложение само по себе обращено против сциентистского, "научного" сознания, которому свойственна иллюзия точного знания как знания, опирающегося на количество, отвлеченные от человека ("антропоморфные шлаки") цифры, якобы аккумулирующие истину и способные указать причины и следствия. Я пытаюсь показать, что и в сфере естествознания детерминизм относителен. Но и сам сциентизм, господствовавший в XIX в., относителен и неточен, и в этом смысле это доказывание имеет смысл лишь в рамках парадигмы XIX в. Только учитывая влиятельность этой парадигмы, и приходится писать об этом.
<2> А тем самым и о человеке, ведь уже общепризнанно, что "в системе человек - природа первичное начало представлено природой" (Вейнберг И.П. Человек в культуре древнего Ближнего Востока. М.: Наука, 1986. С. 20). Традиция объяснения социального из природы идет от древности до наших дней (вспомним, например, Л. Гумилева).
<3> Порядок "создается локально за счет возникновения неупорядоченности где-то в ином месте" (Эткинс П. Порядок и беспорядок в природе. М.: Мир, 1987. С. 126. В книге имеется отечественная библиография по проблемам термодинамики и синергетики на момент издания).
<4> Это представление, хорошо известное нам из марксизма, как и из других теорий, на самом деле лежит в основе христианства. В свою очередь, христианство заимствовало его из первобытного мышления, "представляющего округлое время и округлое пространство в виде обратно-симметричной гармонии. Эта гармония достигается встречей и борьбой двух противоположных сил; катастрофа и гибель заканчиваются обра<