Глава четвертая. товар и субъект

Всякое юридическое отношение есть отношение между субъектами. Субъект — это атом юридической теории, простейший, неразложимый далее элемент. С него и начнем наш анализ.

Тов. И. П. Разумовский не согласен со мной, что при рассмотрении правовой формы надлежит класть в основу анализ понятия субъекта. Ему представляется, что эта категория развитого буржуазного общества, во-первых, чересчур сложна, а во-вторых — не характерна для пре­дыдущих исторических эпох. По его мнению, за основу должно быть взято «развитие основного для всего клас­сового общества отношения», а таковым, как указывает Маркс в своем «Введении», является «владение, из факти­ческого присвоения в дальнейшем развивающееся в юри­дическую собственность»[80]. Однако, намечая пути этого развития, т. И. П. Разумовский приходит сам к выводу, что частная собственность оформляется как таковая, ста­новится частной собственностью в современном смысле слова лишь в процессе развития товарных отношений, по мере того как она становится не только «возможностью беспрепятственно владеть ею», но и «возможностью от­чуждать ее»[81]. Но это и означает, что правовая форма в ее наиболее развернутом виде соответствует буржуазно-капиталистическим общественным отношениям. Понятно, что особые формы социальных отношений не отменяют самих этих отношений и лежащих в их основе законов. Так, присвоение продукта, произведенного внутри данной общественной формации и ее силами, есть основной факт или, если хотите, основной закон. Но юридическую форму частной собственности это отношение принимает только на известной ступени развития производительных сил и связанного с ним разделения труда. Тов. Разумовский думает, что, кладя в основу анализ понятия субъекта, я тем самым исключаю из своего рассмотрения отноше­ния господства — подчинения, между тем как владение и собственность неразрывно связаны с этими отношения­ми. Я не думаю, разумеется, отрицать эту связь, но я лишь утверждаю, что собственность становится основой развития правовой формы лишь как свобода распоряже­ния на рынке, а наиболее общим выражением этой сво­боды и служит категория субъекта. Что означает, напри­мер, юридическая собственность на землю? «Само юри­дическое представление означает лишь то, — пишет Маркс, — что земельный собственник может поступать с землей так, как всякий товаровладелец со своим това­ром»[82]. С другой стороны, капитализм превращает фео­дальное землевладение в современное именно тем, «что он, с одной стороны, совершенно отделяет земельную собственность от отношений господства и рабства...»[83] (Неггschafts- und Knechtschaftsverhältnisse). Раб находится в полном подчинении у своего хозяина,— именно поэтому отношение эксплуатации не требовало особого юридиче­ского оформления. Наемный рабочий выступает на рынке как свободный продавец своей рабочей силы, поэтому от­ношение капиталистической эксплуатации опосредствует­ся в юридической форме договора. Думается, что этих примеров вполне достаточно для того, чтобы признать решающее значение категории субъекта при анализе правовой формы.

Идеалистические теории права развивают понятие субъ­екта, исходя из той или иной общей идеи, т. е. чисто спекулятивным путем. «Основное понятие права — это свобода. Абстрактное понятие свободы — это возможность определять себя в каком-либо отношении... Человек по­тому является субъектом права, что ему присуща воз­можность самоопределения, что он обладает волей»[84]. Ср. также у Гегеля («Философия права», § 36): «Лич­ность подразумевает вообще правоспособность и состав­ляет понятие и само по себе абстрактную основу абст­рактного и потому формального права. Заповедь права гласит поэтому следующим образом: будь лицом и ува­жай других в качестве лиц», и далее (§ 52): «Непосредст­венно отличное от свободного духа есть для него и само по себе внешнее вообще, — некая вещь, нечто несвобод­ное, безличное и бесправное» [85].

Мы увидим в дальнейшем, в каком смысле это проти­вопоставление субъекта и вещи является ключом к по­ниманию формы права. Наоборот, догматическая юрис­пруденция пользуется этим понятием с его формальной стороны. Для нее субъект это не более как «способ юри­дической квалификации явлений с точки зрения их при­годности или непригодности к участию в правовом обо­бщении»[86]. Она, следовательно, не ставит себе вопроса о том, в силу каких причин человек из зоологической осо­би превратился в юридического субъекта, ибо исходит из юридического общения как готовой, заранее данной формы.

Наоборот, марксистская теория рассматривает всякую общественную форму как историческую. Она поэтому ста­вит своей задачей выяснить те исторические материальные условия, которые сделали реальной ту или иную ка­тегорию. Материальные предпосылки юридического обще­ния, или общения юридических субъектов, выяснены не кем иным, как самим Марксом в I томе «Капитала». Правда, он сделал это лишь мимоходом, в форме самых общих намеков. Однако эти намеки дают для понимания юридического момента в отношениях людей гораздо боль­ше, чем многотомные трактаты по общей теории права. Анализ формы субъекта вытекает у Маркса непосредст­венно из анализа формы товара.

Капиталистическое общество есть прежде всего об­щество товаровладельцев. Это значит, что общественные отношения людей в процессе производства приобретают здесь вещественную форму в продуктах труда, относятся друг к другу как стоимости. Товар — это предмет, в котором конкретное многообразие полезных свойств становится лишь простой вещественной оболочкой абстрактного свой­ства стоимости, проявляющейся как способность обмени­ваться на другие товары в определенной пропорции. Это свойство проявляется как нечто присущее самим вещам в силу своего рода естественного закона, который действует за спиной людей совершенно независимо от их воли.

Но если товар приобретает стоимость независимо от воли производящего его субъекта, то реализация стои­мости в процессе обмена предполагает сознательный во­левой акт со стороны владельца товара, или, как говорит Маркс: «Товары не могут сами отправляться на рынок и обмениваться. Следовательно, мы должны обратиться к их хранителям, к товаровладельцам. Товары суть вещи и потому беззащитны перед лицом человека. Если они не идут по своей охоте, он может употребить силу, то есть взять их»[87].

Таким образом, общественная связь людей в процессе производства, овеществленная в продуктах труда и при­нявшая форму стихийной закономерности, требует для своей реализации особого отношения людей как распоря­дителей продуктами, как субъектов, «воля которых гос­подствует в вещах».

«То обстоятельство, что хозяйственные блага содер­жат труд, есть им присущее свойство, зависящее только от воли их обладателей и предполагающее лишь то, что они присваиваются и отчуждаются»[88].

Поэтому одновременно с тем, как продукт труда при­обретает свойство товара и становится носителем стоимо­сти, человек приобретает свойство юридического субъекта и становится носителем права[89]. «Лицо, воля которого объявлена решающей, есть субъект права»[90].

Одновременно с этим общественная жизнь распадает­ся, с одной стороны, на совокупность стихийно склады­вающихся овеществленных отношений (таковы все эко­номические отношения: уровень цен, норма прибавочной стоимости, норма прибыли и т. д.), т. е. отношений, в которых люди говорят нам не больше, чем вещи, и, с другой стороны, таких отношений, где человек определя­ется не иначе, как путем противопоставления его вещи, т. е. как субъект, или — юридических отношений. Это две основные формы, принципиально отличающиеся одна от другой, но в то же время теснейшим образом одна с дру­гой связанные и взаимно обусловленные. Общественная производственная связь представляется одновременно в двух нелепых формах: как стоимость товара и как спо­собность человека быть субъектом прав.

Соответственно тому, как естественное многообразие полезных свойств продукта является в товаре лишь про­стой, оболочкой стоимости, а, конкретные виды человече­ского труда растворяются в абстрактном человеческом труде как создателе стоимости,— подобно этому конкрет­ное многообразие отношений человека к вещи выступает как абстрактная воля собственника, а все конкретные особенности, отличающие одного представителя вида homo sapiens от другого, растворяются в абстракции че­ловека вообще — как юридического субъекта.

Если экономически вещь господствует над человеком, ибо как товар она овеществляет в себе общественное от­ношение, не подвластное человеку, то юридически чело­век господствует над вещью, ибо в качестве ее владель­ца и собственника он сам становится лишь воплощением абстрактного безличного субъекта прав, чистым продук­том социальных отношений. Выражая это словами Марк­са, мы скажем: «Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы должны отно­ситься друг к другу как лица, воля которых распоряжа­ется этими вещами: таким образом, один товаровладелец лишь по воле другого, следовательно каждый из них лишь при посредстве одного общего им обоим волевого акта, может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они должны признавать друг в друге частных собственников»[91].

Само собой разумеется, что историческое развитие соб­ственности как правового института, со всеми различны­ми способами приобретения и защиты, со всеми ее моди­фикациями по отношению к различным объектам и т. д., совершалось далеко не так стройно и последовательно, как вышеприведенная логическая дедукция. Но только эта дедукция раскрывает нам общий смысл историческо­го процесса.

Попав в рабскую зависимость от экономических отно­шений, складывающихся за его спиной в виде законов стоимости, хозяйствующий субъект как бы в вознаграж­дение получает уже в качестве юридического субъекта редкий дар — юридически презюмируемую волю, делаю­щую его абсолютно свободным и равным среди других товаровладельцев, таких же, как и он сам. «Все должны быть свободны и ни один не должен нарушать свободу другого... Каждый человек обладает своим собственным телом как свободным оружием своей воли»[92]. Вот аксиома, из которой исходят теоретики естественного права. И эта идея обособленности, замкнутости в себе че­ловеческой личности, это «естественное состояние», из которого вытекает «Widerstreit der Freiheit ins Unendliche» (бесконечное противоборство свободы), отвечает целиком товарному способу производства, в котором про­изводители формально независимы друг от друга и не связаны ничем, кроме искусственно создаваемого право­порядка. Само это правовое состояние или, говоря слова­ми того же автора, «совместное существование многих свободных существ, где все должны быть свободны и сво­бода одного не должна препятствовать свободе другого», есть не что иное, как идеализированный, перенесенный в заоблачные высоты философской абстракции, освобож­денный от своего грубого эмпиризма рынок, на котором встречаются независимые производители, ибо, как нас поучает другой философ, «в торговой сделке обе сторо­ны делают то, что они хотят, и не посягают на большую свободу, чем они сами дают другим»[93].

Растущее разделение труда, увеличивающаяся лег­кость сношений и вытекающее отсюда развитие обмена делают стоимость экономической категорией, т. е. вопло­щением стоящих над индивидом социальных производст­венных отношений. Для этого нужно, чтобы отдельные случайные акты обмена превратились в широкую систе­матическую циркуляцию товаров. На этой ступени раз­вития стоимость отрывается от случайных оценок, теряет свою характеристику, как явление индивидуальной пси­хики, и приобретает объективное экономическое значение. Столь же реальные условия необходимы для того, чтобы человек из зоологической особи превратился в абстракт­ного и безличного субъекта прав, в юридическую персону. Эти реальные условия заключаются в уплотнении общест­венных связей и в возрастающей мощи социальной, т. е. классовой, организации, которая достигает своего макси­мума в «благоустроенном» буржуазном государстве. Здесь способность быть субъектом прав окончательно отрывает­ся от живой конкретной личности, перестает быть функ­цией ее действительной сознательной воли и становится чисто социальным свойством. Дееспособность абстрагиру­ется от правоспособности. Юридический субъект получает себе двойника в виде представителя, а сам приобретает значение математической точки, центра, в котором сосре­доточена известная сумма прав.

Соответственно этому буржуазная, капиталистическая собственность перестает быть непрочным, неустойчивым, чисто фактическим обладанием, которое в любой момент может быть оспорено и должно защищаться с оружием в руках. Она превращается в абсолютное, незыблемое право, которое следует за вещью всюду, куда бы ее ни занес случай, и которое, с тех пор как буржуазная циви­лизация утвердила свое господство на всем земном шаре, защищается в любом его уголке законами, полицией и судами[94].

На этой ступени развития так называемая волевая теория субъективных прав начинает казаться несоответ­ствующей действительности[95]. Право в субъективном смысле предпочитают определять как «сумму благ, кото­рую общая воля признает причитающейся данному лицу». При этом от последнего вовсе не требуется способности желать и действовать. Разумеется, определение Дернбурга лучше укладывается в представлении современного юриста, которому приходится иметь дело с правоспособ­ностью идиотов, грудных младенцев, юридических лиц и т. д. Наоборот, волевая теория в своих крайних выводах равносильна исключению перечисленных категорий из числа субъектов прав[96]. Дернбург, несомненно, стоит ближе к истине, понимая субъекта прав как чисто соци­альный феномен. Но, с другой стороны, нам совершенно ясно, почему элемент воли играл такую существенную роль в построении понятия субъекта. Отчасти это видит и сам Дернбург, когда он утверждает: «Права в субъек­тивном смысле существовали задолго до того, как сло­жился осознавший себя государственный порядок; они основывались на личности отдельного человека и на том уважении, которое он по отношению к себе и своему иму­ществу сумел отвоевать и вынудить. Только постепенно, путем абстракции, из представления существующих субъ­ективных прав было образовано понятие правопорядка. Поэтому воззрение, будто права в субъективном смысле суть всего лишь следствие объективного права, неисто­рично и неверно»[97]. «Отвоевать и вынудить», очевидно, мог лишь некто, обладающий не только волей, но и значительной долей могущества. Однако Дернбург, как и большинство юристов, склонен трактовать субъекта прав как личность вообще, т. е. вне определенных историче­ских условий, как вечную категорию. С этой точки зре­ния человеку свойственно быть субъектом прав, как оду­шевленному и одаренному разумной волей существу. На деле, разумеется, категория субъекта прав абстрагируется из актов рыночного обмена. Именно в этих актах человек практически реализует формальную свободу самоопреде­ления. Рыночная связь раскрывает противоположность субъекта и объекта в особом правовом смысле. Объект — это товар, субъект — товаровладелец, который распоря­жается товаром в актах приобретения и отчуждения. Именно в меновой сделке субъект проявляется впервые во всей полноте своих определений. Формально более совершенное понятие субъекта, у которого осталась одна лишь правоспособность, уводит нас дальше от жизненно­го, реального исторического смысла этой правовой кате­гории. Вот почему юристам так трудно совершенно отка заться от активного, волевого элемента в понятиях субъекта и субъективного права.

Сфера господства, принявшая форму субъективного права, есть социальный феномен, который приписывается индивиду на том же основании, на котором стоимость, тоже социальный феномен, приписывается вещи, продук­ту труда. Товарный фетишизм восполняется правовым фетишизмом.

Итак, на известной ступени развития отношения лю­дей в процессе производства получают вдвойне загадочную форму. Они, с одной стороны, выступают как отно­шения вещей-товаров, а с другой стороны — как волевые отношения независимых и равных друг другу единиц — юридических субъектов. Наряду с мистическим свойством стоимости появляется не менее загадочная вещь — право. Вместе с тем единое целостное отношение приобретает два основных абстрактных аспекта — экономический и юридический.

В развитии юридических категорий способность к со­вершению меновых сделок есть лишь одно из конкретных проявлений общего свойства право- и дееспособности. Однако исторически именно меновая сделка дала идею субъекта как абстрактного носителя всех возможных правопритязаний. Только в условиях товарного хозяйства рождается абстрактная правовая форма, т. е. способность иметь право вообще отделяется от конкретных правопри­тязаний. Только постоянное перемещение прав, происхо­дящее на рынке, создает идею неподвижного их носителя. На рынке обязующий обязывается в то же время сам. Из положения стороны требующей он ежеминутно пере­ходит в положение стороны обязанной. Таким образом, создается возможность абстрагироваться от конкретных различий между субъектами прав и подвести их под одно родовое понятие[98].

Подобно тому как меновым сделкам развитого товар­ного производства предшествовали случайные меновые акты и такие формы обмена, как, например, взаимное одаривание, юридическому субъекту с простирающейся вокруг него сферой правового господства морфологически предшествует вооруженный индивид или, чаще, группа людей, род, орда, племя, способные в споре, в сражении отстоять то, что является условием их существования.

Эта тесная морфологическая связь отчетливо соединяет суд с поединком и стороны в процессе со сторонами в вооруженной борьбе. По мере роста социально регулиру­ющих сил субъект утрачивает свою материальную осяза­тельность. Его личная энергия заменяется мощью соци­альной, т. е. классовой, организации, которая находит свое высшее выражение в государстве[99]. Здесь безлич­ному и абстрактному субъекту соответствует, как его отражение, безличная абстрактная государственная власть, действующая с идеальной равномерностью и не­прерывностью в пространстве и времени.

Эта абстрагированная власть имеет вполне реальную основу в организации бюрократического аппарата, по­стоянной армии, в финансах, средствах связи и т. п., а предпосылкой всего перечисленного является соответ­ствующее развитие производительных сил.

Но раньше, чем воспользоваться услугами государст­венного механизма, субъект опирается на органически складывающееся постоянство отношений. Подобно тому как регулярное повторение актов обмена конституирует стоимость в качестве всеобщей категории, поднимающей­ся над субъективными оценками и случайными меновыми пропорциями, подобно этому регулярное повторение одних и тех же отношений — обычай — придает новый смысл субъективной сфере господства, обосновывая ее сущест­вование внешней нормой.

Обычай или традиция, как сверхиндивидуальное осно­вание правопритязаний, соответствует феодальному укладу с его ограниченностью и косностью. Традиция или обычай есть по существу нечто заключенное в изве­стные, довольно узкие географические рамки. Поэтому всякое право мыслится лишь как принадлежность данно­го конкретного субъекта или ограниченной группы субъ­ектов. В феодальном мире «каждое право было привиле­гией» (Маркс). Каждый город, каждое сословие, каждый цех жили по своему праву, которое следовало за челове­ком, где бы он ни находился. Идея общего всем гражда­нам, всем людям формально-юридического статуса совер­шенно отсутствует в эту эпоху. Этому соответствовали в области экономической себедовлеющие замкнутые хо­зяйства, запрещение ввоза и вывоза и т. п.

«Содержание личности не было одним и тем же. Сословие, имущественное положение, профессия, вероиспо­ведание, возраст, пол, физическая сила вызывали глубо­кое неравенство правоспособности»[100]. Равенство субъек­тов предполагалось только для отношений, замкнутых в известной сфере; так, члены одного и того же сословия приравнивались друг к другу в сфере сословных прав, члены одного и того же цеха — в сфере цеховых прав, и т. д. На этой ступени правовой субъект, как всеобщий абстрактный носитель всех мыслимых правопритязаний, выступает лишь в роли обладателя конкретных приви­легий.

«Правосознание на этой ступени видит, что те же са­мые или одинаковые права присваиваются отдельным личностям или коллективам, но оно не делает вывода, что поэтому эти личности и коллективы суть одно и то же в этом свойстве иметь права»[101].

Поскольку в средние века отсутствовало абстрактное понятие юридического субъекта, постольку и представ­ление об объективной норме, обращенной к неопределен­ному и широкому кругу лиц, смешивалось и сливалось с установлением конкретных привилегий и «свобод». Еще в XIII в. мы не находим следа сколько-нибудь ясных представлений о различии объективного права и субъек­тивных прав или управомочий. В привилегиях и жалован­ных грамотах, которые давались городам императорами и князьями, смешение этих двух понятий встречается на каждом шагу. Обычной формой установления каких-либо общих правил или норм является признание за опреде­ленной территориальной единицей или за населением в смысле собирательном тех или иных правовых качеств. Такой характер носила и знаменитая формула «Stadtluft macht frei». В этой же форме проводилась отмена су­дебных поединков; наряду с этими постановлениями, как нечто им совершенно однородное, включались права го­рожан, например на пользование княжеским или импер­ским лесом.

В самом городском праве первоначально наблюдается такое же смешение объективного и субъективного момен­тов. Городские статуты представляли собой отчасти по­ложения общего характера, отчасти перечисления отдель­ных прав или привилегий, которыми пользуется та или иная группа граждан.

Только при полном развитии буржуазных отношений право приобретает абстрактный характер. Каждый чело­век становится человеком вообще, всякий труд сводится к общественно полезному труду вообще[102] всякий субъект становится абстрактным юридическим субъектом. Одно­временно и норма принимает логически совершенную форму абстрактного общего закона.

Итак, юридический субъект — это вознесенный в не­беса абстрактный товаровладелец. Его воля, понимаемая в юридическом смысле, имеет свою реальную основу в желании отчуждать, приобретая, и приобретать, отчуж­дая. Для того чтобы это желание осуществилось, необхо­димо, чтобы желания товаровладельцев шли навстречу одно другому. Юридически это отношение выражается как договор или соглашение независимых воль. Поэтому договор является одним из центральных понятий в пра­ве. Выражаясь выспренне, он входит составной частью в идею права. В логической системе юридических понятий договор есть лишь один из видов сделки вообще, т. е. один из способов конкретных волеизъявлений, с помощью которых субъект воздействует на простирающуюся вокруг него правовую сферу. Исторически и реально, на­оборот, понятие сделки выросло из договора. Вне договора сами понятия субъекта и воли в юридическом смысле существуют лишь как безжизненные абстракции. В до­говоре эти понятия получают свое подлинное движение, и одновременно в акте обмена получает свое материаль­ное основание юридическая форма в ее простейшем, наи­более чистом виде. Акт обмена, следовательно, сосредото­чивает в себе, как в фокусе, самые существенные момен­ты как для политической экономии, так и для права. В обмене, по словам Маркса, «содержание... юридическо­го, или волевого, отношения дано самим экономическим отношением»[103]. Раз возникнув, идея договора стремится приобрести универсальное значение. Прежде чем товаро­владельцы «признали» друг друга собственниками, они, разумеется, были таковыми, но в другом, органическом, внеюридическом смысле. «Взаимное признание» означает не что иное, как попытку истолковать с помощью абст­рактной формулы договора те органические присвоения, покоящиеся на труде, захвате и т. д., которые общество товаропроизводителей находит готовыми при своем воз никновении. Само по себе отношение человека к вещи лишено всякого юридического значения. Это чувствуют юристы, когда они пытаются осмыслить институт част­ной собственности как отношение между субъектами, т. е. между людьми. Но они конструируют его чисто формаль­но, и притом негативно, как универсальный запрет, исключающий всех, кроме собственника, от пользования и распоряжения вещью[104], эта концепция, будучи при­годной для практических целей догматической юриспру­денции, совершенно не пригодна для теоретического ана­лиза. В этих абстрактных запретах понятие собствен­ности теряет всякий жизненный смысл, отрекается от своей собственной доюридической истории.

Но если органическое, «естественное» отношение че­ловека к вещи, т. е. ее присвоение, генетически состав­ляет отправной пункт развития, то превращение этого отношения в юридическое совершилось под влиянием тех потребностей, которые были вызваны к жизни обраще­нием благ, т. е. по преимуществу куплей и продажей. Ориу обращает внимание на то, что первоначально мор­ская торговля и торговля караванами не создавали еще потребности в гарантии собственности. Расстояние, отделявшее лиц, вступивших в обмен, давало лучшую га­рантию против каких бы то ни было претензий. Образо­вание постоянного рынка вызывает необходимость уре­гулирования вопроса о праве распоряжения товарами и, следовательно, о праве собственности[105]. Титул собствен­ности в древнем римском праве, mancipatio per aes et libram, показывает, что он зародился одновременно с фе­номеном внутреннего обмена. Равным образом переход по наследству стал фиксироваться как титул собствен­ности лишь с тех пор, как гражданский оборот проявил интерес к этой трансмиссии[106].

В обмене, говоря словами Маркса, «один товаровладе­лец лишь по воле другого ... может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный»[107]. Эту именно мысль и стремились выразить представители естественноправовой доктрины, пытаясь обосновать собственность на каком-то первоначальном договоре. Они правы, разумеет­ся, не в том смысле, что такой договор когда-либо исто­рически имел место, но в том, что натуральные или органические формы присвоения приобретают юридический «разум» во взаимных актах приобретения и отчуждения. В акте отчуждения осуществление права собственности становится реальностью как абстракция. Всякое иное применение вещи связано с конкретным видом ее исполь­зования как средства потребления или как средства производства. Когда вещь функционирует в качестве ме­новой стоимости, она становится безличной вещью, чис­тым объектом права, а распоряжающийся ею субъект — чистым юридическим субъектом. В различном отношении к обороту надо искать объяснения противоречия между феодальной собственностью и буржуазной. Главный по­рок феодальной собственности в глазах буржуазного мира заключается не в ее происхождении (захват, насилие), но в ее неподвижности, в том, что она не способна стать объектом взаимных гарантий, переходя из рук в руки в актах отчуждения и приобретения. Феодальная или со­словная собственность нарушает основной принцип бур­жуазного общества — «равную возможность достижения неравенства». Ориу, один из проницательнейших бур­жуазных юристов, справедливо выдвигает на первый план взаимность, как наиболее эффективную гарантию собственности и притом осуществляемую с наименьшей долей внешнего насилия. Эта взаимность, обеспечиваемая зако­нами рынка, придает собственности характер «вечного» института. В противоположность этому чисто политиче­ская гарантия, которую дает аппарат государственного принуждения, сводится к защите данного персонального состава собственников, т. е. к моменту, не имеющему принципиального значения. Борьба классов в истории не раз приводила к новому распределению собственности, к экспроприации ростовщиков и владельцев латифун­дий[108]. Но эти потрясения, как бы они ни были неприят­ны для пострадавших классов и групп, не колебали само­го основного устоя частной собственности — экономиче­ской связи хозяйств посредством обмена. Люди, восстав­шие против собственности, на другой же день должны были утверждать ее, встречаясь на рынке как независи­мые производители. Таков путь всех непролетарских ре­волюций. Таков логический вывод из идеала анархистов, которые, отбрасывая внешние признаки буржуазного права — государственное принуждение и законы, сохра няют его внутреннюю сущность — свободный договор между независимыми производителями[109].

Таким образом, только развитие рынка впервые со­здает возможность и необходимость превращения челове­ка, присваивающего вещи путем труда (или грабежа), в юридического собственника.

Между этими фазами не существует непроходимой грани. «Естественное» незаметно переходит в юридиче­ское, подобно тому как вооруженный грабеж сливается самым тесным образом с торговлей.

Карнер выдвигает другую концепцию собственности. По его определению, «собственность de jure является не чем иным, как властью лица А над вещью Н, простым отношением индивидуума к предмету природы, которым не затрагивается никакой другой индивид (курсив наш.— Е. П.) и никакая другая вещь; вещь есть частная вещь; индивидуум — частное лицо; право — частное право. Так дело фактически обстоит в период простого товарного производства»[110].

Все это место — одно сплошное недоразумение. Кар­нер воспроизводит здесь излюбленную робинзонаду. Но, спрашивается, какой смысл двум Робинзонам, из которых один не знает о существовании другого, представлять юридически свое отношение к вещам, когда оно и так без остатка покрывается фактическим отношением! Это право изолированного человека заслуживает того, чтобы его поставить рядом со знаменитой стоимостью «стакана воды в пустыне». И стоимость и право собственности порождаются одним и тем же феноменом — циркуля­цией продуктов, сделавшихся товарами. Собственность в юридическом смысле появилась не потому, что людям пришло в голову наделить друг друга этим правовым ка­чеством, но потому, что они могли обменивать товары, только надев личину собственника. «Безграничная власть над вещью» есть лишь отражение безграничной цирку­ляции товаров.

Карнер констатирует, что «собственнику приходит в голову мысль культивировать юридическое осуществле­ние собственности путем отчуждения»[111]. Самому Карнеру не приходит в голову, что «юридическое» начинается именно с этого «культивирования», а до него присвоение не выходит из рамок естественного, органического.

Карнер соглашается, что «купля, продажа, ссуда, заем существовали раньше, однако с минимальным объектив­ным и субъективным кругом действия»[112]. Да, эти раз­личные юридические формы циркуляции хозяйственных благ существовали настолько рано, что мы находим от­четливую формулировку отношений займа, ссуды и закла­да, прежде чем была выработана сама формула собствен­ности. Это одно уже дает ключ к правильному понима­нию юридической природы собственности.

Наоборот, Карнеру кажется, что люди были собствен­никами до того и независимо от того, что они закладыва­ли, покупали и продавали вещи. Эти отношения пред­ставляются ему лишь «вспомогательными и второсте­пенными институтами, заполнявшими пробелы мелкобур­жуазной собственности». Другими словами, он исходит из представления совершенно изолированных индивидов, ко­торым (неизвестно для какой надобности) вздумалось создать «общую волю» и от имени этой общей воли при­казать каждому воздерживаться от посягательства на вещь, принадлежащую другому. Затем, сообразив, что собственник не может считаться универсалитетом ни в качестве рабочей силы, ни в качестве потребителя, эти изолированные Робинзоны решают дополнить собственность институтами купли-продажи, ссуды, займа и т. д. Эта чисто рассудочная схема ставит на голову действи­тельное развитие вещей и понятий.

Карнер в данном случае просто-напросто воспроизво­дит так называемую гуго-гейзевскую систему изложения пандектного права, которая точно так же начинает с че­ловека, подчиняющего своей власти внешние предметы (вещное право), затем переходит к обмену услуг (обя­зательственное право) и, наконец, к нормам, регулирую­щим положение человека как члена семьи и судьбу его иму­щества после смерти (семейное и наследственное право).

Связь человека с вещью, которую он сам произвел или завоевал или которая (как оружие или украшение) составляет как бы часть его личности, несомненно, входит исторически как один из элементов в развитие института частной собственности. Она представляет его первона­чальную, грубую и ограниченную форму. Законченный и универсальный характер частная собственность получает только с переходом к товарному или, вернее, даже к то варно-капиталистическому хозяйству. Она становится без­различной по отношению к объекту и порывает всякую связь с тем или иным органическим объединением людей (род, семья, община). Она выступает в наиболее всеоб­щем значении как «внешняя сфера свободы» (Гегель), т. е. как практическое осуществление абстрактной спо­собности быть субъектом права.

В этой чисто юридической форме собственность имеет логически мало общего с органическим или житейским принципом частного присвоения как результата личных усилий или как условия личного потребления и пользо­вания. Насколько связь человека с продуктом своего тру­да или, например, с клочком земли, который он обработал личным трудом, имеет в себе нечто элементарное, доступ­ное самому примитивному мышлению[113], настолько же абстрактным, формальным, условным, рационалистиче­ским является отношение собственника к собственности с тех пор, как вся экономическая деятельность стала пре­ломляться в сфере рынка. Если морфологически эти два института — частное присвоение как условие беспрепятст­венного личного пользования и частное присвоение как условие последующего отчуждения в актах обмена — имеют между собой непосредственную, связь, то логиче­ски— это две различные категории и слово «собствен­ность», которое их обоих покрывает, вносит больше пута­ницы, чем ясности. Капиталистическая собственность на землю не предполагает никакой органической связи меж­ду землей и ее собственником; наоборот, она мыслима только при условии полной свободы перехода земли из рук в руки, свободы сделок с землей.

Самое понятие собственности на землю появляется вместе с индивидуальной отчуждаемой земельной собст­венностью. Общинная же земля альменда первоначально вовсе не была собственностью юридического лица, ибо такого понятия не существовало, но находилась в поль­зовании общинников как лица собирательного[114].

Капиталистическая собственность есть по существу свобода превращения капитала из одной формы в другую и переноса его из одной сферы в другую в целях полу­чения максимального нетрудового дохода. Эта свобода распоряжения капиталистической собственностью немыс­лима без наличия индивидов, лишенных собственности, т. е. пролетариев. Юридическая форма собственности не стоит ни в каком противоречии с фактом экспроприации собственности у значительного числа граждан. Ибо свой­ство быть субъектом прав есть чисто формальное свойст­во. Оно квалифицирует всех людей как одинаково «до­стойных» собстве