На месте царского шатра

А. Коринфский

По нраву пришлось это место царю,—

А шел он с низов из походу:

Отсюда, из стана, он видел зарю,

С горы нисходящую в воду.

Отсюда — с приволья поемных лугов,-

На синюю матушку Волгу

С зеленою цепью лесистых бугров

Он мог любоваться подолгу.

Не мог наглядеться и досыта он

На крепь Жигулей вековую,

На волжского плеса широкий затон,

На завесь небес голубую.

Готов бы сидеть он с утра до утра,

На миг не смыкаючи взоров,

Сидеть — любоваться под синью шатра

Красою лесных косогоров.

Но время ль раздумью?! Уж ропщут войска,

Тоскуя над Волгой по Каме...

Пора в путь-дорогу! Лихая тоска

Не кинется ж следом за нами!

Простите, привольные дали лугов!

Прощайте, зеленые горы!..

И царь был печали предаться готов;

Но вдруг — оживилися взоры.

Сверкнул он очами, взял турий свой рог,

Клич кликнул несметным дружинам

И встал перед ними — приветлив и строг,

Окинув всех взглядом орлиным:

- С зарею седлать звонконогих коней,

Шатрами сниматься пора нам!

Но пусть знают все, что владыка царей

Стоял здесь с дружиною станом!

Дружинники-други, по горсти одной, —

Дружинники-други, внемлите,

По горсти земли над могучей рекой,

Где был мой шатер, положите!..

Весь берег покрыт был шатрами окрест.

И вот - на призыв властелина,

Во славу красы покидаемых мест —

Взялась за работу дружина.

С зарею - высокий бугор земляной

Горою вздымался пред станом.

Века пролетали над Волгой родной,

Но он — не исчез: он стоит над рекой,

Слывет он Царевым курганом!..

Клад

А. Ширяевец

Аль весь век носить онучи!

Срам!.. И девки не глядят!»

И пошел он в лес дремучий

Поискать заветный клад.

Чай, не даром молвят старцы,

Будто там вон, под бугром,

Цепью скованные ларцы

С атамановым добром.

...Заработал тяжким ломом,

Ажио пронял жар и пот...

Вот не будет бобылем он,

Первым выйдет в хоровод!

Темень... Шорох... Чьи-то зенки,

Словно уголь... Хвост... Рога...

Кто-то ловит за коленки...

Топот, крики: «Ага-га!»

- Не трусливого десятка!—

Молвит парень. - Не спугнут...

Но душа уходит в пятки,

И мутит лесная жуть....

Звякнул лом о клад заветный...

Парню дрожь унять не в мочь:

- Будут все теперь приветны!

В жены - Старостину дочь!

Слава Богу! - Только это

Молвил - вырос вновь бугор...

...Прошатался до рассвета

И в онучах до сих пор.

Иван да Груня

Е. Шаповалов

Про курган Молодецкий и Девью гору много притч сложено. Да мало сказывается о молодце Иване и девушке Груне из русского села Усолья. А ведь и курган и гора их именами зовутся...

Сразу за Усольем гора Светелка. А дальше гора Белый камень. Крутая и важная, как красавица белолицая, стоит она у самой дороги.

Взошел раз на Белый камень безродный Иван. В Усолье никто не знал, не ведал, кто он такой и откуда пришел в село. Ходит из избы в избу да милостыню собирает.

Что за надобность такая — на гору взбираться? Может, на Жигули хотел сверху взглянуть? Или другая какая-нибудь забота на душу легла? Стоит он на вершине, о чем-то думает. Да вдруг слышит строгий мужской окрик:

— Эй, парень!

Глянул Иван вниз, а там Савва Силыч - усольский богатей. Все в селе перед ним спины гнут. А он не всякому на поклон ответит. Чуял силу в своем богатстве.

— Ну-ка, слезай! — велит богатей.

— А бить не будешь? — спрашивает Ваня

— Надо бы высечь, да для того, чай, отец есть. Ты чей будешь?

— Ничейный я, —ответил Ваня и спустился с горы.

Савва тут же допрос ему учинил. Где родился? Какая у него фамилия?

— А про фамилию мне никто и не сказал, — ответил Ваня. — И про то знать не знаю, где я родился.

Ухмыльнулся Савва Силыч. Парень, пожалуй, ему впрок. Ни роду у него, ни племени. Видать, крепким уродился. Чем не работник?

Привел он Ваню к себе в дом. И при всех объявил:

— Есть дочь у меня, а теперь и сын будет...

Зажил Иван у богатея. Ел досыта, спал на пуховой перине. Только счастье его не долго длилось. Не угодил чем-то хозяину. Стал тот парня корить:

— Ешь сладкое, да не досыта. Пей медок, да не допьяна. И не тоже тебе, мужчине, перину мять. Иди-ка лучше на конюшню...

Перебрался Иван на конюшню. Там работу справлял, там и ел, там и спал.

Прошло года четыре, может, и все пять. Вырос Иван, стал статен, пригож. Усольские красавицы на него уже заглядывались. А он словно бы и не замечал. Все работал да о чем-то думал.

И случилось так, что приглянулся он дочери самого хозяина. Груней ее звали. Ни ростом, ни здоровьем она не вышла. Зато красотой взяла. И ласкова была к людям.

Будто всем сестра родная. А за Ивана безродного готова была жизнь молодую отдать. Ивану она тоже по душе пришлась. Потому-то и встревожился Савва Силыч. Понял, что блажь дочери да батрака к добру не приведет. И решил прогнать Ивана со двора. Для начала принялся разные наговоры наговаривать. Он-де и вор этот самый Иван, и лодырь, каких свет не видел. Оно понятно — кто бьет, тому не больно.

Да удары Саввы пришлись не только по Ивану, но и по родной дочери. Услышала Груня, что отец решил прогнать Ивана, и слегла в постель. Не спит, не ест. С часу на час худеет. Звали докторов и знахарок. Поили Груню разными зельями, отваром из девясила. А проку никакого. Испугался Савва, как бы ненароком единственную дочь не загубить. И решил: пусть все будет, как было.

Остался Иван в доме у богатея. Жил как прежде, на конюшне работал как прежде. Только радости прежней не было. Не было и надежды. Не отдаст за него замуж богатей дочку. Не силой возьмет, так хитростью. И стал Иван еще больше задумываться да тосковать.

А тут слух прошел, что сам Стенька Разин подплывает к большому кургану. Вот и задумал Иван бежать в Жигули, к атаману вольницы. Взял да и поделился думкой с Груней. Та в слезы, молит, чтобы и ее с собой взял. И клятву дает: дня без него в отцовском доме жить не станет.

Долго думал Иван и понял так, что не тоже ему вместе с девицей в войско Разина подаваться. Засмеют. К тому же Груня не жена ему и не сестра. Сговорились, что как только Иван дело найдет себе в разинской ватаге, так тут же даст весточку Груне. На крыльях она прилетит к нему.

Пошел Иван в Жигули. И едва приблизился к древнему кургану, который выше Светелки и Белого камня, как сразу заприметил шатер. Понял, что это шатер атамана. Хотел было подойти к шатру, чтоб своими глазами увидеть Разина. Да нешто можно тайком? Завидели Ивана вольники. Схватили за крепкие руки и повели к атаману как лазутчика.

А Разин, облокотясь, сидел на низком пне и смотрел вниз, где плыли по Волге его струги и боевые челны. Привели к нему Ивана. Глядит он на Разина и глаз не сводит. Атаман и впрямь богатырь. Кафтан на нем черный, бобром отороченный. Соболья шапка с бархатным красным верховником. За кушаком кинжал и два пистолета. Сапоги на нем до того зеленые, ну словно из жигулевской травы-муравы сшиты.

Глянул Разин на Ивана. Будто огнем ожег. Лицо красивое и суровое. Много дум-забот на его лице. Сроду не видел Иван таких лиц. И все глядит и глядит.

Улыбнулся атаман. Будто яркое солнце из-за туч выглянуло.

— Нагляделся, что ли? — спросил Разин. — Что я для тебя, невидаль или чудо какое?

— Ты больше, чем чудо, — ответил Иван. — Про таких, как ты, только в сказках сказывают. Дорог ты не красотой и не нарядами. А тем, что за народ идешь. И я как есть сын того народа.

Поднялся атаман во весь рост.

— Раз так, то будь мне братом. Принимаем тебя как родного. А семья у нас, сам видишь, большая.

Показал Разин рукой на утесы, на поляны, на берега Волги. Всюду горели костры. И людей было видимо-невидимо.

Поклонился Иван атаману. Спасибо, мол, что братом назвал. И за то спасибо, что в войско принял. Приказал Разин друзьям-воинам, чтобы новому вольнику дали оружие.

А на другой день, как солнце встало, снялась могучая ватага с места и взяла путь на Симбир-город. И был под тем городом великий бой. Храбро сражался против войск боярских и Иван из Усолья. Дважды был ранен. Да не сдался на милость врагов. Только ярости в нем прибавилось. Не раз видел Разин в деле нового вольника.

Радовался его удали. И тут налетели на Ивана сразу три стрельца, как три коршуна. И на этот раз Иван вышел из беды. Двум стрельцам головы отрубил, а третьего без рук оставил.

И это видел атаман. Кликнул он к себе Ивана.

— Как зовут-то тебя, добрый молодец?

— Иваном нарекли, — ответил молодой вольник.

— А как величают? Как по фамилии?

Усмехнулся Иван. Нет у него ни отчества, ни фамилии.

Задумался Разин и сказал:

— В бою ты крещен, русский человек. Мы сами дадим тебе и отчество и фамилию. Называйся отныне Степановичем. А раз ты такой молодец, то фамилия твоя будет Молодцов.

Иван низко поклонился. А Разин повернулся и громко спросил товарищей, тех, кто поближе:

— Согласны? Ответили ему горы, леса и поля:

— Со-гла-сны!

С той поры стали величать Ивана Степановичем, по фамилии прозывать Молодцовым. Был он еще во многих делах и переделках. Но нигде не посрамил своей фамилии.

А когда разинскую ватагу разбили царские войска и самого атамана взяли в полон, прорвался Молодцов вместе с Федькой Шелудяком и сотней других вольников в темные Жигули. Там они раны лечили да сил набирались. Тут-то и заныло сердце у Ивана. Вспомнил он про Груню, про уговор. И послал в Усолье весточку. Не год ждал, не месяц, а всего-навсего день один. Прискакала Груня быстрее ветра на вороном коне. Бросилась на грудь милому и слез не удержала. Отошли от них в сторону вольники. Долго Иван с Груней были наедине. Потом сами нашли товарищей. И сказали им открыто, как братьям родным; соберут они новые силы, разобьют войска царские и вызволят из неволи Стеньку Разина, так и свадьбу сыграют. Сам атаман будет у них за отца и за свата.

Легко думу задумать, да трудней дело сделать. Савва Силыч в лютой злобе повел по горным тропам царские войска в Жигули. Встретили их вольники не как гостей, а как ворогов. Бой был долгий и неравный. Разинцы кровью истекали. Но не сдавались. И мало-помалу отходили к Волге.

Вот уже и седой курган показался, тот самый, где сам Разин принял Ивана. Наседают царские стрелки-ратники. А Савва Христом-Богом молит их начальника, царского вояку Афоньку Козинского, чтоб дочке жизнь сохранил. Сулит за то и золото, и серебро. Только бы жива осталась.

Решился тогда кровавый Афонька на хитрость. Дал приказ стрелкам. Перестали они наседать. И вышел наперед Савва Силыч. Позвал к себе дочку, а вместе с нею и пасынка. Пускай-де сдаются. Их пальцем никто не тронет. И за Ивана он хоть сегодня готов дочь отдать.

Но ни Иван, ни Груня, ни их товарищи, оставшиеся в живых, не поверили. Не было у них уже оружия. А все равно воевали. С горы бросали в стрельцов камни тяжелые.

Рассвирепел тогда Афонька и приказал стрельцам всех вольников перебить, а Ивана да Груню живыми взять. Пошли царские войска на последний приступ. Перестреляли разинцев. Остались в живых только Иван Молодцов да Груня его верная. Изо всех сил карабкается он на скалистую вершину. А она рядом с ним на вороном коне. Тоже на курган взбирается.

Кто-то из стрельцов метким выстрелом ранил коня. Упал он вместе с Груней. А Иван тут как тут. Подхватил Груню за руку. Вместе достигли они вершины. Впереди обрыв, Волга, позади вражьи люди.

Хотела было Груня обнять Ивана. Да вдруг ухватился он обеими руками за плечо. Видит Груня: из-под ладоней его кровь потекла ручьем.

— Вот и я, кажись, отвоевался, — сказал Иван. Сорвала она с головы платок, чтоб рану его перевязать. Но Иван осторожно отстранил ее. Поглядел ей в глаза:

— Не дожить, знать, до свадьбы...

И шагнул к обрыву. Бросился вниз. Полетел, задевая за острые скалы.

Вскрикнула Груня и побежала вниз по откосу. Не успела обогнать Ивана. Утонул он в Волге, унес с собой любовь и судьбу ее.

А позади Груни отец, за ним стрельцы. Вот-вот настигнут. Не оглянулась Груня. Взбежала на горку, что вдавалась в реку, крикнула Ивану:

— Прощай! — и вслед за ним прыгнула в Волгу.

Только волны пошли по воде.

Вот с тех пор и прозвали древний курган Молодецким, а небольшую гору, что прижалась к кургану, — Девьей горой.

На горе Лепешка

На склоне горы Лепешка зарыт в землю Стенькой Разиным клад. В этом кладе было два ведра с золотом до самого верха. На этих ведрах был сверху положен железный лом. Если хочешь взять клад, то должен этот лом не пошевельнуть. Много времени прошло с тех пор, но клад так и не стали рыть — боятся пошевелить лом, который заговорен.

Утес Шелудяк

Давным-давно смыли дожди кровь поверженной вольницы, звери и воронье растаскали нехороненные кости погибших, а древний утес и поныне помнит тот день, будто сеча гремела тут лишь вчера. Вечен утес, а столетья в сравнении с вечностью все равно что минуты в жизни человечьей.

Вот здесь, у самого края пропасти, стоял он, верный сподвижник Разина — Федор Шелудяк. На эту каменную плиту стекала из рассеченного виска алая кровь атамана.

Летел над широкою Волгой певучий ветер, раздувая белые паруса облаков.

И не от потери крови — от буйного посвиста ветра кружилась голова атамана. И рябило в глазах не от мельканья ярких кафтанов врагов — от пляски взвихренных ветром берез, от листвяного неистовства рябило в глазах у молодца.

Метался глубоко внизу пламень костра, разожженного для пыток, и мелко трепетали осины в предвиденье страшных мучений, ожидающих Федора. Но знал Шелудяк: поспешили разводить огонь царские сатрапы — живым не дастся он ворогу. А медлил он над пропастью оттого лишь, что несказанно сладки последние мгновенья свободы, жизни, бесценны по-следние глотки хмельного весеннего воздуха.

Дважды удавалось ему вырваться из метко наброшенной петли, и вот в третий раз змеей захлестнулась она на груди. Стоглавая вражья орда вспучилась над гранью утеса, смрадной лавиной с хриплым ревом прихлынула к ногам... Ах, если б уцелела верная сабля из синей дамасской стали!

Последним богатырским усилием разорвал Шелудяк петлю-удавку на груди и кинулся вниз — навстречу дико засвиставшему ветру.

Только рано возликовали враги: беззвучно разверзся вдруг камень под телом смельчака, бережно принял его в прохладные недра и снова сомкнулся перед скованными ужасом стрельцами.

Так спасла удальца Хозяйка Каменных Гор.

Но не обрадовался избавленью атаман. Без солнца, без вольницы своей, без звенящих над Волгой ветров стал он чахнуть. Не тешили его ни ласки Хозяйки, ни блескучая роскошь подземных палат, ни обилье редкостных яств на широких каменных столах.

День ото дня стыла кровь молодца, вбирая извечный холод камня. Так и погиб он за толщей гранитных глыб в страстной тоске по горячему солнцу.

С той поры неутешна Хозяйка Гор. И по сей день стекают в Каменную Чашу ее прозрачные слезы.

Помрачнел и утес, названный именем атамана. В безлунные осенние ночи тяжко вздыхает он, шелестя жухлой травой, потому что и камню тяжка память о жестокой судьбине героя.

Месть

А. Ширяевец

Ты жила в скиту замшелом,

Все молилась, ладан жгла.

Он охотником был смелым

Из приволжского села.

Нес он с песней диких уток,

Позабыла, где свеча …

С развеселых прибауток

Стала ярче кумача...

Соловьи в лесу скликались,

Разливался вешний мед …