Каган замер и перестал дышать.

Уразумел, богоподобный?

О, Превеликий! – вымолвил лишь каган. – Чем отплачу тебе?!.

И спохватившись, пал ниц, стал целовать ноги. Рохданит поморщился и отступил шаг назад.

Довольно, каган!.. Ты этим напоминаешь мне властелинов Хазарии. Будь проще, не гнись так низко, ведь ты богоподобен! Мне платы не нужно. Я не торговец Таинствами. Дерзай же! И приходи ко мне, если потребуется помощь. Буду тебе рад.

Великий каган поклонился и по ритуалу задом вышел из-под купола.

Он ощутил себя могучим! Он мыслил править миром!

Одетая в темные леса, змеилась между холмов глубокая, студеная река, и черная вода, словно шкура гада, посверкивала на солнце. Прячась за деревьями, она пугливо убегала в глушь, в чащобы – в землю древлянскую.

Шипела Уж-река, будто змея, уязвившая жертву…

На берегу ее, у стен Искоростеня, раскинулся великий стан – град похоронный – бесчисленны шатры, костры и вежи. И всюду люд: волокут деревья, пилят их, тешут, рвут столетние смолевые пни для огненных ветрил, шьют сами ветрила, курят смолу и делают столы, чтобы пол-Руси усадить на тризный пир. Давно перемешались бояре и холопы, гридни и крестьяне – те, кто кресть поднимал и нивы сеял, поляне и словене. Из земель далеких, с Кавказа и Уральского Камня казы пришли, коих ныне называют казаки – священные воины, принявшие от Рода Каз – обет, по коему до скончанья веков клялись хранить и защищать Пути земные и небесные. Весь русский мир явился в похоронный град, соединился и теперь стал называться одним словом – Гои. Все предалось забвению – свары и дележ, обиды кровные, долги и гнев, поелику обряжены были в одежды скорби – белые одежды. Смерть владетельного князя всех примирила, чтобы проводить усопшего в Последний Путь и справить тризну.

Но потом, как повелось, утрутся слезы, а вкупе с ними – скорбь. И снова обнажатся камни на порогах, загремит, зашумит бурный поток жизни, завертится круговорот.

Похоронный град на Руси – самый мирный град.

Одни лишь древляне, запершись в городе, сидели виноватые и тихие, таращась сквозь бойницы стен и оструг частокола. Их подмывало выйти из крепости и крикнуть: «Это мы, древляне, славянского рода люди!» И слиться с русью в тризне, однако вид за городской стеной сковывал уста, и перст не поднимался: что сотворили-то? На чью жизнь покусились? Не миновать беды!

Меж тем на самой круче единым духом был воздвигнут помост, а топоры искусные корабль заложили – летучую насаду. Добрая тысяча рук ваяла волнорез, подобный лебединой стати, крутые борта и высокую корму. Топоры стучали песнь печальную, пилы тянули колыбельную, и им подтягивали Гои, вознося славу мореходу, коему назначен срок отплыть за те моря, откуда боле не приходят.

Потом корабль пропитали огненной живицей, покрасили смолой, а сверху начертали охрой слова прощальные – гимн Пути небесному. И наконец, выправили снасть и вздернули ветрила с ликом бога Ра. Буйный ветер в тот же час наполнил их, вдохнул тугую жизнь, и чудилось, сними подпорки и растяжки – подобно птице, взлетит корабль с помоста и сядет на воду…

Да не плыть насаде сей земным путем, не познать речной волны, а суждено вкупе с мореходом предаться огню-сварожичу – оставив дымный след, уплыть на небеса.

Пока лелеяли корабль и снаряжали снасть, его гребец и кормчий бездумно почивал в сырой земле, последний раз вбирая силы для дороги дальней: Последний Путь был вечным и не имел причалов. Над ложем морехода светил огонь-сварожич на высоких столбах. Яркое пламя бездымно колыхалось над головами близких – княгини Ольги, сына Святослава да отрады Игоря – наложницы Креславы. Смерть примирила их!

Обычай древний запрещал им возбуждать иные страсти – лишь скорбь была в умах и душах жен, поскольку между ними был усопший. И если бы кто-то из жен сейчас затеял свару, ее бы подвели к могиле и принудили переступить через мертвого мужа, свершить кощунство и навеки лишить себя пути. Покуда не умчался покойный ввысь на огненных ветрилах, он будет на земле чертой – суть коном, за коим Тьма, бездна, пустота. И посему переступить за кон подобно смерти.

Жены в сей час напоминали сестер в глубокой скорби. Всякая из них, которую поял усопший, совокупившись на земном пути, обязана была предстать перед мертвым мужем и проводить его в Последний Путь. Иначе бы покойный не обрел покоя в вечности и стал бы каждый день являться, чтобы забрать с собой жену – часть своей плоти.

К могиле князя явились только две…

Вокруг могилы и жен с малолетним князем стояли плачевные сосуды, и плакальщицы-жены, словно старые лебедицы в белых одеяниях, сидели тучно, распустив крылья. Долгая причеть, словно облако, клубилась над огнем-сварожичем и проливала дождь на лики жен.

И вот настал тот миг, когда средь белого дня похоронный град на время омертвел. Его насельники застыли кто где стоял: скрипучая телега, запряженная тройкой белых коней, громыхая вползла на середину стана. Кося кровавым глазом, ударили кони в землю, встали, и трубный их глас оледенил живых!

То явилась сама Княгиня Смерти со дочерьми – непорочными девами в одеждах ослепительно белых. Они в тот же час у телеги поставили свой шатер, снесли пожитки и распрягли коней. Княгиня Смерти – старуха с непокрытой головой – обрядилась в черемный саван, рдеющий как угли, перепоясалась ремнем и с дочерьми направилась к могиле.