Ha I, II и IV стр. обложки и на стр. 36 и 89 рисунки Ю. МАКАРОВА. 3 страница

<Робинон»-то, видать, с заморских островов», — чувствуя
привычный холодок в груди, подумал Ива. Он ускорил'шаг,
peшив не окликать незнакомца, пока не подойдет к нему вплот­
ную,

Ива, может быть, и не узнал бы никогда эти глаза, если оы однажды не видел их так близко. Тогда они смотрели в упор и полосовали. старшину огнем ненависти, ибо не было в руках у Хонды оружия. А случилось такое тридцать лет без малого, когда пограничники вместе с отрядом «ястребков» брали банду Садового. Банда была прижата к непроходимому болоту, и де­ваться ей было некуда.

Тогда, в пылу боя, и после, когда гнали пленных к машинам, не знали, кто есть кто — все в ватниках, все бандиты. Опознать Гонду было некому, а если бы такое случилось, на три мушки сразу приказал бы взять его майор Кальянов, командир опера­тивной группы. А уж он-то, Ива, глаз бы не спускал е надрайон-

ного «проводника» Иохима Гонды, прозванного за чрезвычайную изощренную жестокость Палачом.

И сейчас это были глаза хищника, готовившегося к прыжку. Они не изменились — узкие, как щели, белые от страха и нена­висти глаза убийцы, хотя лицо было другое, совсем непохожее на лицо Иохима Гонды.

Ива отступил на шаг, и это спасло его. Гонда резко взмах­нул рукой, и в ней блеснула сталь клинка. Он, конечно, слы­шал шаги сзади и давно приготовился к неизбежному оклику и встрече. До последнего момента, пока не скрестились взгля­ды, у Гонды не было уверенности, как ему поступить — дого­нявший его человек мог быть просто сельчанином, прохожим, лесничим, наконец. И на этот случай были разработаны различ­ные легенды «кто он и откуда».

Гонда не узнал старшину, но он понял по выражению глаз пожилого пограничника, "что узнан. Узнан! Случилось то, чего больше всего опасался один из бывших главарей бандеровской службы безопасности.

Пожилой сивоусый человек должен умереть быстро и тихо, без выстрела. Не для того он таился в «личном» схроне, чтобы будить Черный бор выстрелами. Крик не в счет — в этом лесу он глохнет, как в колодце. А то, что сивоусый будет кричать, Гонда не сомневался. Счет будет идти на секунды. Пауза и так затянулась. Гонда прыгнул вперед, словно его сильно толкну­ла земля. Нож полоснул пустоту. Неуловимым движением сиво­усый сместился в сторону, и Гонда по инерции проскочил мимо, но тут же мгновенно развернулся и вдруг увидел холодный зрачок пистолета. Уже автоматически рухнул на край оврага, из которого выбрался минуту назад, рванул сильное тело в сто­рону, услышал запоздалый, сухо треснувший выстрел и покатил­ся в спасительный сумрак оврага, набирая скорость, точно ог­ромный валун, сброшенный с покатой горы, ломая кустарник, подминая под себя тонкие стволики берез.

Пауза в три секунды. Какое гигантское время уместилось в ней для Недозора. Целая жизнь. И еще ее продолжение. Он ска­тился в овраг вслед за Гондой и не успокоился, пока не увидел в полусумраке мелькающую тень человека.

Гонду выдавало движение. И ведь бандит знал, что стоит ему замереть, застыть на месте, и он растворится, исчезнет из поля зрения сивоусого пограничника. Но страх был сильнее, он толкал Гонду все дальше и дальше вдоль знакомого ручья.

Овраг перешел в пологий подъем, и Гонда выпрыгнул на сво­бодное от кустов пространство, надеясь быстро достигнуть -спа­сительного леса, и сразу, за какое-то мгновение, спиной почув­ствовал эту пулю. Она ударила в левое предплечье. Гонда по­вернулся, рванул из-под мышки бесшумный пистолет и разрядил в близкий кустарник всю обойму.

Распластавшись на сырой, пахнущей грибной прелью - земле, Ива считал выстрелы. Девять. Значит, пистолет будет перезаря­жать на ходу.

Недозор легко оторвал тело от земли и успел пересечь поля­ну, как снова задукали глухие частые удары.

«У него есть второй пистолет», — мелькнуло в сознании. Старшина ткнулся лицом в оказавшийся на пути большой трух-

лявый пень и тут же услышал, как в полусгнившее дерево во­шла пуля.

«Бьет прицельно — значит, страх отпустил», — подумал Не­дозор.

Так оно и должно быть. Гонда — волк матерый. Тогда, в со­рок восьмом, ушел быстро и проворно, обманув бдительность конвойных и выпрыгнув из грузовика на полном ходу со свя­занными руками. Сколько ни искали потом в лесу, исчез, раство­рился бесследно ловкий и хитрый бандит Иохим Гонда. Да, мест­ность он знает лучше любого лесничего. Что-то у него с лицом, постарел, что ли? Нет, скорей помолодел, усы модные отпус­тил, телом усох немного, но все так же проворен, и силы в пле­чах на троих.

Если сейчас подняться, стреножит враз — в пятнадцати мет­рах затаился, гад. Где же он? За стеной леса никакого" дви­жения.

Недозор не мог знать, что ранил Гонду и теперь тот осторож­но полз, прикрываясь кустарником, чутко прислушиваясь к шо­рохам леса, зажимая правой рукой рану в предплечье.

Сдерживая стон, Гонда вспомнил ледяную маску лица Фис-бюри и его монотонную напутственную речь: «Вы перешагнете границу по воде. Вас прикроет наш человек. Случайности учте­ны и исключены все до единой. Вы отсидитесь в своем схроне, и, когда пограничники снимут осаду, достигнете шоссе, и прибу­дете в город по известному адресу. Вас встретит резидент, ом передаст вам инструкции. Нужно всегда помнить — вы выполня­ете особое задание шефа разведки, я подчеркиваю — особое...»

Плечо наливалось тяжестью, словно повесили на него пудо­вую гирю. Боль почти не чувствовалась, и Гонда понял, что кость задета скользом, пуля разорвала мышцы плеча и прошла навылет. Такие раны не страшны, только нужно остановить кровь.

Пластической операцией бывший эсбист был даже доволен. Теперь и свои из Центра не узнали бы его. Он внушал себе, что стал другим человеком, с другим лицом, привычками, ма­нерами, с другой походкой. Он отпустил модные в России усы, концами к уголкам губ, привык носить темные элегантные очки, отрепетировал перед зеркалом особую, как ему казалось, рас­полагающую улыбку.

И вот все полетело к дьяволу. Первый же пограничник узнал его. Такие у него были глаза, словно увидел ядовитую змею. Что же, выходит, они не сняли осаДу, «держат зону», или это случайность, от которой его «стопроцентно» застраховал Фис-бюри. Пожалуй, все-таки случайность. Иначе давно бы уже шум, поднятый в лесу, был услышан, и тогда... ампула с циа­ном. Но у каждой случайности своя закономерность. Не хва­тило каких-нибудь двух километров. А там — шоссе. И первая попутная машина унесла бы его в город. Впрочем, еще не все потеряно. Есть шанс оторваться от старика. Гонда вспоминал кроссы в парке под Мюнхеном. Не зря же он лил пот, черт возьми. Но сказывалось двухнедельное сидение в схроне. Пре­рывистое, сбивчивое дыхание отнимало у мышц силы.

Гонда слышал отдаленный топот, приглушенный прошлогод­ней листвой, и старался держаться за широкими, в два обхва-

та, грабами, но не оглядывался, боясь потерять и без; two бесценные секунды.

Их разделяла какая-нибудь сотня метров. Ива не стрелял, берег последний патрон. Не стрелял и Гонда — одной правой рукой на бегу никак не мог перезарядить пистолет — девая же не слушалась, повиснув безжизненной плетью вдоль тела.

«Еще немного, и я достану его, достану... Он ранен...» — дога­дался старшина, все убыстряя и без того бешеный темп бега.

И вдруг... вмиг приподняло его и бросило. Ни боли, нн стра­ха. Какая-то дремотная мягкость. И, сверкнув, погасла мысль: «Так вот она какая, смерть». И тотчас почти из небытия, как из вязкого утреннего тумана, появился отец, Степан Евдокимо­вич Недозор. Черные глаза вприщур. И смеющееся лицо его как бы говорило: «День мой — век мой!»

«К чему ето?> — забилась в мозгу Ивы тревожная мысль, и оя понял, что жив и не пуля это вовсе ударила и бросила его на землю. В- сердце что-то оборвалось и зазвенело долгой прон­зительной болью. Боль несла гибель. Расцепив сведенные судо­рогой руки, прижатые к груди, Ива лихорадочно зашарил по карманам, он искал лекарства. И оттого, что так долго не мог найти его, старшину охватил озноб. Недозор сейчас не стра­шился смерти. Лекарства нужны были, чтобы продлить жизнь, ровна на столько, сколько потребует последнее, может быть, самое важное дело, которое задумал совершить Ива.

^ёкарства отыскались в боковом кармане пиджака. Он высы­пал из узенькой пробирки на ладонь крошечные белые шарики и положил под язык сразу три штуки: Потом, когда они растая­ли, ' еще три. Лекарство ударило в голову, словно бы Даже обо­жгло мозг, но Ива знал, что так оно и должно быть и скоро он сможет вздохнуть полной грудью.

t «На .войне как на войне», — подумал Недозор и вдруг увидел себя на раскаленном июльском доле и услышал стригущие 'зем-дю пулеметные очереди. Его батальон. лежит за железнодорож­ной,насыпью, и он один посреди поля, а из дота с холма бьет крупнокалиберный пулемет, и только чудо спасает лока человё-ка. Он вскакцвает и бежит к холму зигзагом, сбивая пулемёт­чиков с прицела. Сзади грохочет выстрелами железнодорожная насыпь. Пули и мины взвихривают перед дотом белую песчаную пыль, и, прикрытый этой, пылью, как дымовой завесой, он сно­ва бросается к подножию холма, тяжело хватая воздух воспа­ленным ртом.

Старшина вспомнил, как командир полка обратился именно к нему, сержанту взвода разведки Иве Недозору. А случилось такое в боях за левобережную Украину. Тщательно замаскиро­ванный немецкий дот обнаружил себя в последнюю минуту, ко­гда полк брал одну из тех господствующих безымянных высот, которые за время войны никак не удавалось взять «малой кровью».

Дот бомбили наши Илы, стволы десятков орудий раскали­лись, от стрельбы по вершине холма, дот же был как заколдо­ванный, а может быть, немцы не пожалели бетона и стали, что­бы побольше пролилось славянской кровушки за выход к Днепру.

«Ну, граница — сказал подполковник, — ва тебя «адежда. Взорвешь дот, к ордену представлю».

«К ордену не обязательно, — тихо молвил тогда Недозор, — а вот огоньком прикройте, чтобы фрица с прицела сбить».

Весь батальон вел огонь по амбразуре дота. Связку толо­вых шашек тащил в вещмешке сержант Недозор — запалы дер­жал под гимнастеркой, чтобы не зацепило пулей.

И не полз, а стелился худенький сержант последние двести метров по прошлогоднему жнивью. И каждый полынный куст был ему броней и укрытием. Может, и спасло его тогда от пули неровно вспаханное танками поле.

Горел уже сложенный Ивой костерок из сухих веток, что развел он под одиноко стоящей сосенкой, занималась уже кора на деревце, а старшине все виднелась белесая, изрытая танко­выми гусеницами земля того бесконечного солдатского поля и глухие удары свинца в эту землю. Он как бы вновь ощутил и полынную горечь во рту, и жар полдневного ослепительного бе­лого солнца, и свое хриплое страшное дыхание.

...У него еще хватило сил отползти от сосенки, но он уж« я« услышал того, что сказал или собирался сказать:

— Прости меня, лес...

КАПИТАН СТРИЖЕНОЙ

«Почему я бегу? — думал Стриженой. — Нужно заставить себя идти спокойно: сосна потушена, Недозора отвезли в -боль­ницу. Барс ваял след, Поважный в курсе всех дел, а я бегу, я Сег.у потому, что нарушитель — Гонда, и он повернул к грани­це. Я боюсь, что он снова канет в этих озерцах н болотцах, зароется в другую нору-схрон и бог весть сколько будет там отсиживаться».

Капитан вспомнил лежащего навзничь Недозора, его бледное заострившееся лицо с пепельными подглазьями, и в который уж« раз повторил про себя лаконичный текст записки, нацара­панной карандашом на газетном клочке и намертво зажатой в кулаке: «Товарищу капитану Стриженому. Мною в Черном бору опознан Иохим Гонда. У него что-то с лицом. Ранил его, но не знаю куда. Уходит на север, думаю, к шоссе. Все. Прощайте. Сосну пбджигаю, чтобы...»

Стриженой скрипнул зубами. Его не покидало странное ощу­щение своего тела. Оно словно слегка закаменело, стало жест­ким и непослушным.

С того момента, как нашли старшину и потушили пожар, ка­питан думал о Недозоре. Он вспоминал его в разные годы и в различных ситуациях, ворчливого, как многие пожилые люди, порой по-детски застенчивого и безмерно доброго к солдатам-первогодкам, и догадывался, за что любили его пограничники. Он всех их встречал и провожал как собственных детей.

Капитан поймал себя на мысли, что и сам думает о Недозоре
как о близком, родном человеке. ..

Граница — это люди. Старшина Недозор умел создавать лю­дей границы. И он был предан ей до конца. Не эту ли предан­ность чувствовали растерянные парни, прибывающие на попол­нение, когда старшина выстраивал их на заставском дворе.

Он проникал в каждого нового человека так, словно тот был чем-то необыкновенно интересен. Он открывал таланты и ха­рактеры. Кто был лучший следопыт отряда Глеб Гомоэков до встречи с Недозором — хулиганистый, разбитной парнишка с непомерно развитым честолюбием. Старшина разглядел в нем призвание следопыта, особое чутье, догадку на след, трогатель­ную и властную любовь к животным.

А он, Андрей Стриженой, разве не учился сам у Ивы Степа­новича выдержке и терпению, доброте и строгости! И всем тон­костям пограничного дела, которому невозможно обучить ни в одной высшей школе?

— ...«Атлас», «Атлас», я — «Сорочь», я — «Сорочь».
Мегафон трещит и хрипит, словно его пронзают десятки

молний.

— Я — «Атлас», — спокойно говорит Стриженой, — иду по
следу. Закройте правый фланг, — и после недолгого раздумья
глухо добавляет: — всеми имеющимися людьми.

Сейчас важно отсечь Гонду от развалин старого замка. Инту­иция подсказывала капитану, что Палач устремится к воде. Маневренная группа отряда, если она успеет, заставят Гонду по­вернуть на юг. Так опытные загонщики выгоняют волка на за­таившегося стрелка.

гомозков

«...Дыши в себя, если враг близко», — вспомнил Гомозков третью заповедь старшины Недозора и придержал Барса. После ранения Мушкета следопыт ревниво относился ко всему, что-делал Барс. Понимал — собака работает хорошо, и все же не мог избавиться от ощущения недоверия к новому другу.

Теперь Гомозков ступал осторожно. Слух и зрение обрели осо­бую остроту. Он вдруг ощутил необъяснимое беспокойство, ко­торое заставляет горных змей уползать в долины накануне землетрясения. Было такое ощущение, что тебя разглядывают. Барс рвался с поводка.

«Он где-то рядом, — думал следопыт, — совсем рядом. Нуж­но дождаться отставших Агальцова и Гордыню. И может быть, капитана. Он с группой идет к ручью».

На краю заболоченной поляны Гомозков остановился и, чув­ствуя холодок в груди, лег за поваленное бурей дерево. Из этого чахлого болотца и вытекал тот злополучный ручей, который петлял вдоль КСП, где Агальцов увидел шаровую молнию.

На Золотце едва слышно всхлипнуло. Раз. Другой. Гомозков до боли в ушах вслушивался в эти вроде бы знакомые звуки. Легкий ветерок принес тихий шелест.

«Уходит или провоцирует, — подумал проводник, — пустить Барса?.. Но ведь ребята вот-вот появятся. Пересечь открытую поляну и... наткнуться на пулю». У Гомозкова вдруг заныла ле­вая, контуженная две недели назад рука. «Носильщик» Гонды стрелял как бог. Если бы не Агальдов.

Сзади накатился нестройный треск сухостоя. Следопыт три­жды крикнул совой. Треск смолк. Вскоре Агальцов и Гордыня подползли к поваленному дереву и молча уставились на цро-

блескивающее сквозь кочкарник болотце. Они ни о чем не спросили, знали — Гомозков зря землю обнимать не будет.

— Он пойдет по ручью, а мы следом, — шепнул следопыт
солдату.

Плеск стал слышней. Уходит.

— Прикрой, — шепнул Гомозков, — потом за мной...
И выскочил на свободное пространство.

...Пятый час идет поиск. Кольцо сжалось до предела. Но след потерян. Гонда' не вышел из ручья, возможно, он даже и не входил в него. Барс метался по обоим берегам, не находя при­вычного запаха, и жалобно повизгивал, словно жалуясь на соб­ственную беспомощность. Гомозков стоял потупившись, пони­мая, что ошибся, уверовав в единственный, как ему казалось, вариант движения Гонды. Палач оказался хитрей. Он дога­дался, что тропа к КСП перекрыта, и избрал другой путь. Ско­рей всего сделал по болотцу петлю, пропустил мимо себя по­граничников и снова вышел в наш тыл. Только вот в каком месте? Начальник отряда полковник Поважный развернул ма­невренную группу к югу, приказав Стриженому с «тревожной» вернуться к болотцу и прочесать весь квадрат в поисках следа. Застава же во главе с замполитом лейтенантом Крапивиным наглухо закрыла границу по всему участку.

ГОНДА

Обманув пограничников, Гонда долго кружил по болотцам, находя одному ему известные подводные тропки. Но он пони­мал — пограничники вернутся. Пора использовать запасной ва­риант, о котором Гонда умолчал в кабинете Веттинга. Для это­го нужно было дождаться темноты и проникнуть на развали­ны замка. В запасе минимум два часа. День клонится к закату. Козырной не верил в засаду. Развалины на виду, и только дурак решится лезть в западню. Да и обшарили пограничники все вокруг. Развалины — тыл границы. И все же нужно быть осторожным, не выдать себя движением. Если на башне наблю­датель, он рано или поздно обнаружит его. Значит, по-пластун­ски от дерева к дереву. И на ближних подступах ждать суме­рек. Поспешность может все погубить.

— Гут, — сказал он себе по-немецки и вдруг подумал, что
еще вчера ему показалась бы нелепой даже мысль о том, что
он будет утюжить животом эту ненавистную ему землю.

По тому, как дрожали пальцы, Гонда понял, что смертельно устал. Он пошарил в карманах и достал таблетки, завернутые в целлофан. «Они придадут вам бодрости и восстановят си­лы», — вспомнил Гонда наставления Веттинга.

— Сволочи, — пробормотал Козырной и тяжело, лег на гу­
сто растущую осоку.

У него было состояние полной безысходности. Хотелось вот так лежать, лежать, не поднимая головы, не вслушиваясь в шорохи и шумы близкого леса.

«Бойтесь абулии больше пограничников — она порождает апатию». А ведь верно. Немец прав. Мне сейчас все равно, что будет через час, через сутки. И только инстинкт самосохране­ния пока еще срабатывает. Ему вспомнилась одна из ночей боль-

шого города Франкфурта-на-Майне. Его и еще одного слушать ля¹ разведшколы послали «пообщаться» с туристами из Совет­ского Союза. Туристы прибывали поздно вечером из Мюнхена на автобусе.

Гонда и Стрелец (под такой кличкой значился другой
агент) долго кружили вокруг гостиницы, где остановились ту­
ристы. Они уже потеряли всякую надежду, когда в полночь из
гостищщы вышли двое «советских» — парень в джинсовом кос­
тюме и широкоплечий, спортивного вида мужчина лет пятиде-
сяти.

Франкфурт, этот «маленький Париж», как его любят назы­вать немцы, засыпал рано, и двое русских шагали по пустын­ным улицам, залитым светом рекламы, останавливаясь у осве­щенных витрин, о чем-то оживленно переговариваясь. . Гонда вышел из темного переулка с единственной целью, -напугать этих не в меру смелых путешественников. И ошибся..

Оба русских спокойно обошли их с разных сторон, словно; и Гонда и Стрелец были дорожными указателями. И тогда Стрелец крикнул им вслед по-русски:

— Эй, земляки, хотим поговорить.

Оба «советских» остановились, несколько, быть может, уда»-
ленные тем, что их окликнули, да еще по-русски.

— Вы из Москвы? — спросил Стрелец..

—Из Москвы, - ответил тот, что был постарше. — А: вы
откуда?

— Мы?.. Я —с.Урала, а вот он — с Кубани...

— И живете в Западной Германии, - улыбнулся парень.в

джинсовом костюме.

- Да. Так. вот случилось, — .пробормотал Стрелец.. —

Поговорить захотелось» знаете ли, на родном языке.

-Понятна, — сказал тот, что, постарше, — и о яем же мы

будем с вами говорить?

И Стрельца вдруг понесло.

— Я вот хочу на родину вернуться... Как это лучше сделать?

— Обратитесь в советское посольство, — ответил пожилой,, -
как все, кто хочет вернуться. Вам помогут...

-А.КГБ?.. -ляпнул Стрелец.

— Тогда возвращаться не стоит, — усмехнулся пожилой.
- Вы воевали? — спросил Гонда.

— Воевал, — разглядывая Стрельца, сказал пожилой, -с первого и до последнего дня...

И, не. прощаясь, двое русских повернулись к ним спиной и не спеша зашагали к центру залитого светом огромного города.

— Вот теперь они какие... — растерянно произнес Стрелец.
Гонда зло усмехнулся.

— Домой захотелось? Они тебе построят дом с нарами на
вечной мерзлоте.

— Что ты, что ты... — бормотнул агент, — мы тут, как га-
лушки в сметане.

— Смотри из макитры не выпади. Подбирать с полу не ста­
нут.

Где он теперь, «маленький Париж», город Франкфурт-на-Май-не? Вспомнилось же такое. Мюнхен вот не возник, а ведь он прожил в нем без малого пятнадцать лет.

КСЕНИЯ СТРИЖЕНАЯ

Колесов оторвался от бинокля.

— Зря мы здесь загораем. Нарушитель сюда не сунется, он
сейчас другую дорожку ищет — за нашу КСП...

Ксения Алексеевна промолчала. Она думала о муже. Вот здесь, под этим разбитым козырьком, лежал Павел Стриженой и короткими очередями из ручного пулемета сдерживал балду. Лучшей позиции придумать было невозможно. Автомат Ивы Не­дозора и «Дегтярев» Павла держали на мушке подступы к гра­нице.

В жизни человека бывают часы, хогда прожитое как бы кон­центрируется, сжимается в короткие, как вспышки, мгновения. Они, эти мгновения, озаряют прошлое, дни и годы обыкновен­ного существования или даже войны. Павел прошел войну, а погиб здесь в осенний ночной час, и его наган с серебряной пластинкой холодит сейчас ей руку.

О чем он думал в те минуты, когда нажимал на спусковой крючок пулемета? У него не было времени для боли, для угры­зения, для печали. Может быть, он думал о том, что хотелось прожить — ведь для него, веселого отзывчивого человека, сорок лет было только полднем жизни.

Познакомились они в предвоенный год. Ксения кончала кон­
серваторию по классу фортепьяно. Тогда много выступали я
парках, на открытых эстрадах. Она играла шопеновские яок-
тюрны. После концерта к окруженной подругами Ксении реши­
тельно подошел смуглый кареглазый -военный с двумя кубика­
ми в петлицах. Он попросил уделить ему млнуту времени.
Она чувствовала его молчаливый восторг и неуловимую робость
перед вей.

—Вы хотите пригласить меня в кино? — игриво спросила ©на.

— Куда хотите, — мягко и растерянно сказал он.

— А вы хитрый... — кокетливо заметила Ксения, оглядыва­
ясь на подруг.

— Не очень... А вот вы...

И он заговорил о музыке. Он заговорил о ней, как о своей
неосуществимой мечте. И спустя много лет Ксения помнила
этот удивительно страстный монолог, прерываемый лишь дове­
рительным прикосновением к ее руке, в поисках, может быть,
вдохновения. '

Он открылся как самому близкому человеку. Ее поначалу ого-решнла такая откровенность и прямота, потом она поняла, что человек этот весь соткан нз чистых, благородных помыслов, что он естествен и бесхитростен в каждом своем порыве.

Они встретились в следующую субботу и пошли в кино. По­том посидели в кафе, выбрались за город, бродили по лесу и вернулись в Москву поздно. Они дружили по-юношески светло и чисто. И уехали в Среднюю Азию, на границу, к месту служ­бы Павла. А затем война, рождение Андрейки...

...— Поклонись своей любви, Ксения, — сказала себе Стри­женая. Ей показалось, что она произнесла слова вслух. Взгля­нула ha Колесова. Сержант, поджав губы, крутил барабанчики окуляров на бинокле. Она посмотрела на западную часть тигаят-

ского лесного массива. Там, над зубчатой кромкой, в розово светящемся небе застыл неправдоподобный красный шар солнца. «Оно похоже на этот сумасшедший тревожный день», — поду­мала Ксения.

Полковник Поважный любезно предложил провожатого. И мо­лоденький сержант Константин Колесов, узнав, кого будет со­провождать на заставу, был сама предупредительность и вни­мание. И все же Ксении стоило большого труда уговорить сер­жанта подняться на башню разрушенного замка. Он уступил только после того, как Стриженая рассказала ему о ночном бое и гибели мужа. И все-таки, прежде чем подняться на башню, Колесов подключился к розетке, связался со штабом отряда и внезапно получил приказ остаться на башне и вести наблюде­ние до подхода «тревожной» группы.

Ксения ощутила в кармане плаща холод нагана. В нем семь патронов с войны. Полный барабан. Мужнин наган. Единствен­ная вещь, которую Ксения оставила на память. Может быть, потому, что он именной. Тонкая серебряная пластинка на руко­ятке. И на ней малопонятная гравировка: «От Гангута до Кор-суни — 1945 год».

Сам Стриженой никогда не объяснял смысла надписи на пла­стинке, однажды только сказал: «Не знаю оружия надежнее, чем наган».

И вот пришла пора распрощаться с дорогой сердцу вещью. Ксения твердо решила подарить наган заставскому музею, где все дышало подвигом мужа и его бойцов.

— Мы здесь не зря, Костя, — запоздало ответила Стриже­
ная, — даже у тренированного человека есть предел физических
возможностей. К тому же, как тебе' сказали, нарушитель ранен.
Он может прийти сюда зализать свою рану и отдохнуть.

— Да ведь развалипы-то эти с башней у всех на виду, —
возразил Колесов.

— Ему нужно где-то укрыться... Он ушел по воде и сбил
след. И он знает, где его ищут. К границе он не подойдет —
умен. Вам известно, что такое схрон?

— Не видел пока. А слышал много, — ответил Колесов.

— Тайники и схроны строили немцы. Вы, конечно, знаете, что
такое ОУН. Для этих бандитов и делались подземные кварти­
ры. Сколько их еще на нашей земле осталось... В сорок шестом
году у бандитов были далее свои бронетранспортеры и тяжелые
минометы. Оуновцы — фанатики, хотя и среди них было немало
обманутых бандеровской пропагандой простых крестьян.

— Нам рассказывали, — серьезно сказал Колесов и вдруг
спросил: — А кто такой Гонда? Жухов сказал — нарушитель
Гонда, и все...

Ксения Алексеевна прищурилась и взяла из рук сержанта бинокль. Долго рассматривала окрестности.

— Я не знаю, кто он сейчас... В ОУНе носил чин надрайон-
ного «проводника»... Жестокий и страшный человек. Недаром
его прозвали Палач. Говорят, только один вид горящего села
доставлял ему огромную радость. Пыткам и зверствам Гонды
нет числа...

Шар солнца скатился за лес, оставив призрачный слабый след. Зубчатая кромка бора уходила в сумрак, буквально на глазах

исчезала, сливаясь с еще теплившимся мягким светом горизон­том.

. — Все, — сказала Стриженая, возвращая бинокль, — через полчаса сюда явится Андрей с «тревожной». Теперь можно и на заставу. Иногда, Костя, человеку просто необходимо почув­ствовать, что он делает важное и опасное дело... Звездный час не случился, значит, не о чем и жалеть. Осмотри еще раз под­ходы, а я вниз: Подожду тебя под аркой.

Она спустилась по каменным стертым ступеням в узкий, стис­нутый кирпичными стенами двор. Двор был глухой, и только в дальнем углу зиял пролом. И в нем стоял человек. В сумер­ках он казался вырезанной из фанеры черной мишенью. Стри­женая вздрогнула. Инстинкт бросил ее на холодные плиты. И, тотчас глухо хлопнуло. И пуля, трижды срикошетив от стен, бесформенным комочком свинца подкатилась к самому лицу Ксении.

«Костя!.. Он же будет спускаться. Ему не сделать и двух ша­гов по лестнице. И он ничего не слышит там... наверху...» — молнией пронеслось в мозгу.

Снова глухо щелкнул бесшумный пистолет. И снова стены отозвались на выстрел тройным стуком.

«Он меня плохо видит.— серый плащ на серых плитах. На­ган!» — вспомнила Ксения. Она успела рвануть из кармана ору­жие, когда осколки гранитной плиты ударили в лицо, обжигая нестерпимой болью. Ослепленная, она стреляла наугад в на­правлении пролома, предупреждая Колесова о появлении Гонды.

Козырной уже покинул двор. Только на миг его фигура еще раз появилась в проломе — тогда и прозвучала короткая автоматная очередь. Окрика Палач не слышал. Пуля удари­ла в голову выше левого виска, жестоко контузив того, кто именовался Иохимом Гондой по кличке Козырной.

ГОНДА

У него было странное ощущение не своего тела. Он видел и чувствовал, но не мог шевельнуться. Сквозь полуприкрытые ве­ки Гонда различил склонившееся над ним лицо молодого ску­ластого парня. Тот сказал:

— Вот и все...

А Гопда думал об ампуле, вшитой в воротник джинсовой куртки. Вторая в перстне на безымянном, пальце правой руки. Нужно только дотянуться до одной из них и раздавить зубами. Мышцы отказывались повиноваться мозгу. Этого не мог пред­видеть ни Веттинг, ни тощий американец по фамилии Фисбюри. Этого не мог предвидеть никто.

Кололо в висках. Тело казалось объятым пламенем. Внезапно он вспомнил себя в эсэсовском черном мундире с двумя молния­ми — готическими буквами С на левой петлице. Есть ли у них фотография того времени, когда он служил в военно-диверсион­ном подразделении «Нахтигаль». Его охватила бешеная злоба. Не хватало каких-нибудь пяти минут, чтобы нырнуть в под­земелье. Он бы сдвинул плиту и одной рукой. Она в левом углу под лестницей. Никто, кроме атамана Солового и брата Сигизмунда, не знал о ходе в подземелье. Обоих давно нет в

живых. А может быть, и этот тайный вход открыт погранични» ками. Помнится, еще в сорок восьмом там крутилась группа войсковых саперов. Как бы там ни было, теперь и эта возмож­ность уйти, раствориться в полузасыпанных галереях замка рух­нула. Мелькнула слепая и беспомощная мысль о побеге. И тоже угасла — после такой контузии далеко не убежишь. Поздно. Он не смог продать жизнь дорого, теперь нужно попробовать ее купить. И пусть идут ко всем чертям и тощий американец, и Веттйнг со своей любовью ко всему изящному. Он выложит все, что знает. И потребует гарантии. Он будет жить до последнего. Есть еще Его Величество Случай. Ведь ушел же он в сорок восьмом от «ястребков», из самого пекла вырвался. А умереть он всегда успеет.