Посвящаю детям давней войны 20 страница

Жизнь в охотничьем домике постепенно налаживалась. Сергей даже нашел ружье, сходил на охоту, и принес двух убитых куропаток. Правда после этого больше решил не охотится до тех пор, пока еда совсем не закончится - уж очень грозно среди первозданной тишины грохотало ружье. Еще, не дай Бог, и привлечет на свой зов того, кого не надо. Вместо этого Сережа принялся рыбачить, благо речка близко, и рыбы в ней много.

Ира сделала жилье в сарае удивительно уютным, даже на единственное не застекленное окошечко, и то меховые шкурки повесила, вроде занавесок. Все, жизненное пространство готово, и обитание в нем не так уж и плохо. Если вырезать этот кусочек мира из всего большого пространства, а еще из времени, то он мог бы стать похож на цветок, вместо нектара наполненный сладким счастьем. Здесь царствовали любовь и забота о ближнем, коим оказался случайно выживший, но теперь снова отправляющийся в иной мир японский смертник.

Но не могут мысли человека позабыть все свои дороги, чтобы покорно кружить над обозначенной для них лужайкой. Серега то и дело чуял, как где-то вдали лают неслышимые сквозь густой лес собаки, и ходят люди с оружием. В облике тех людей, молодых солдат, ничем не отличимых от Сергея, к ним с Ирой явится их смерть. И Сережа понимал, что они с любимой окажутся отнюдь не безвинными жертвами, а справедливо наказанными злодеями. Правда, эти поиски шумели где-то далеко, и едва ли могли забрести в их глубокую чащу.

Еще больше беспокойства доставляло время. Еда когда-нибудь кончится, а он, Сергей, и охотится не умеет. То, что повезло подбить двух куропаток – случайность, бывает, что и среди осторожных птиц одна или две ротозейки попадутся. Но на таких нечего рассчитывать, ибо они – в меньшинстве. Остаются еще дары леса, грибы да ягоды, но на них всю зиму не протянешь. Да и будущая жизнь в этой глуши со страхом высунуть из нее нос, отнюдь не радовала Сережу.

«Вот что досталось мне вместо небес и серебристых самолетов. И где вина?! Тут она, в сараюшке на мехах сидит, меня поджидает», сетовал он иной раз. Но как только Серега входил в сарайчик и встречался глазами с любимой, все его сетования сгорали в пламени любви, и они падали в объятия друг друга прямо на соболиные шкуры.

Пару раз при взгляде на зимовье у бывшего водителя и неудавшегося летчика возникало ощущение его нереальности. Будто замок из причудливо сплетающихся облаков, который вот-вот растает среди небесных просторов. Странное чувство, никуда не ведущее и не зовущее.

Иногда они с Ирочкой поговаривали о том, чтобы идти дальше. Тем более, и цель у них была – таинственная, никогда не виданная Япония. Туда надлежит сдать живого смертника, чтобы напоследок он хотя бы увидел свою семью. Но как к ней пробраться сквозь непролазные леса и болота вместе с едва ходячим японцем? К тому же между ней и Русью еще много воды, которую на плоту своего изготовления едва ли переплывешь. Там неровен час и в водицу холодную угодишь, а Ира на свою беду не умела плавать. Но если даже каким-то чудом они и доберутся до этой Японии, то как же они вернутся обратно? Не оставаться же им там, в стране непонятных людей, которые, быть может, только и раздумывают над тем, как бы злее убить себя. Превратить себя в таких же бессловесных пленников, как их японец, только добровольных, что ли?

Осталось только одно – ждать, пока все само как-нибудь разрешится. Тем более, японец стал уже совсем плох, непонятно даже, как в нем еще душа держится. Правда, лучи горячего лета сделали его бодрее, будто вдохнули новую жизнь, и он даже стал выходить из домика, чтобы посмотреть в блестящие небеса. Что он хотел разглядеть там, откуда не так уж и давно сокрушающим камнем рушился на земную твердь? Ира и Сережа этого не узнали. Они же не могли спросить его по-японски, а если бы даже и смогли, то вряд ли поняли его слова про Аматерасу, Сусано и Ямато.

Сараюшка тем временем превратилась во что-то вроде семейного жилища. От нее даже стало веять необъяснимым покоем, которого раньше здесь не было. Память об исчезнувшем охотнике всплыла лишь однажды, да и то – случайно.

- Что если он вернется? – ни с того ни с сего, спросила Ира.

- Кто – он? – удивился Сергей, насторожившись словом «вернется».

- Охотник!

- Какой охотник?!

- Тот самый, кого все это.

- Вот уж его я боюсь меньше всего. Раз всю весну и лето не пришел, значит, здесь его и нет больше. Наверное, с медведем поссорился, и он его задрал. А, может, просто плохо в тайге стало, а помочь некому. Вот он, бедолага, помучился, да и помер. Я, кстати, сперва даже тело его по округе искал, и не нашел. Наверное, далеко он убрел перед смертью. Будто знал, что силы жалеть не к чему, все одно больше не понадобятся…

- Может, он охотится!

- Весна и начало лето – не время охоты на пушных зверей. Они же линяют и все облезлыми ходят, такой мех никому не нужен. А если он за едой отправлялся, то уж наверняка бы пришел… Если, конечно, совсем не одичал среди тайги…

Сережа, не договорив, закончил свою фразу. Внезапно он осознал, что его и Ирин разум в своих глубинах только и заняты поиском опасностей, которые угрожают их зыбкому миру. По четырем сторонам света – облава и, быть может, охотник, сверху – неумолимое время, под ногами – твердая земля, в любой миг готовая стать для них всех могилой. Да еще где-то высоко подвешена когтистая лапа зимы, которая неизбежно загребет их голодом и смертельным морозом. Но пока, здесь и сейчас, они живы.

Неожиданное подтверждение их жизни выросло в конце лета. Ирочка сказала, что у них, наверное, будет ребенок. Ира сказала об этом с улыбкой но Сергей принял новость с ужасом. Новая жизнь там, где и старой не сохраниться. Ребенок в том мире, где и взрослому не выжить! Ничего не скажешь, родиться у таких родителей – страшнейшая из бед, могущих постигнуть крохотное человеческое существо!

Пришлось перетерпеть свою ужас, и, прикусив губу, признать новую жизнь, как данность, над которой человек не властен. «Так и в Бога поверишь», вздохнул Сережа, и впервые за свою жизнь перекрестился.

Что маленький островочек, отрезанный от большого мира желтеющим лесом, постигнет беда, никто уже не сомневался. Удивительным только оказалось то, что горе пришло не с права, не слева, не спереди, не сзади, не сверху, не снизу. Оно созрело внутри самого этого мирка, и, как гнилое яблоко, лопнуло в нем, выпустив порченые соки.

Время от времени среди глубин сна Сергей стал ощущать, будто лежащая возле него горячая женская плоть куда-то исчезала. Но таежный сон столь крепок, что просыпаться не находилось сил. И Сереженька продолжал спать – чего не привидится в глубинах того царства, где он – отнюдь не хозяин, а покорный гость. Утром Ириша, как положено, оплетало собой его тело, и внутрисонная тревога сама собой стекала в землю.

Но в одну из ночей Сережа проснулся от необычного холода. Колотун этот был не совсем обычный, и определить его можно, как холод одиночества. Он пошарил рукой возле себя, и тут же ужаснулся. На постели из собольих шкурок рука не ощутила теплой Ирины.

Сережа приоткрыл дверь сарая. В лицо ему заглянула грустная осенняя ночь, чуть-чуть подцвеченная крыльями желтых листьев. За окошком избушки трепетал малокровный огненный светлячок. «Она – там!», сообразил Сережа, и тут же почуял, будто сотни раскаленных иголок проткнули его сердце. Сережа больно укусил себя за руку, и тут же ощутил, будто перед ним открылся большой красный занавес, за которым скрывалось нечто ужасное.

«Вот оказывается как! Она меня, оказывается, использовала! Как лошадку-клячу, которую крестьянин своим ходом везет на живодерку, еще и восседая на ней в последний раз! Японца она любит, я это сразу понял! И ребенок у нее от него! Она сейчас с ним! С ним! А мне теперь – смерть, могила без креста!», стонал он. В порыве гнева Сережа даже не думал, как Ира могла бы изменить ему с полумертвым японцем, не способным уже пройти и десяти шагов.

Любовь мигом вывернулась наизнанку, обнажив свою ужасную оборотную сторону. Сереже почудилось, что она предстала ему в зримом облике, он увидел ее своими глазами. Дрожь отчаяния прошлась по всему его телу, мысли о загубленной мечте смешались с думами о будущей гибели жизни. Волнение сознания оказалось столь чудовищным, что всколыхнуло с самого его дна памятные с раннего детства сказки. «Она и японец – два беса, в сеть которых я угодил! Не любовь то была, а приворот, не может любимая рушить мечты самого близкого ей человека. Теперь – деваться некуда. К людям не выйдешь, убьют. Оставаться с ними и того хуже. Одному мотаться по лесам – ничуть не лучше! Как я сразу не понял, что эти, ведьмы – не только в сказках!», бормотал он себе, как в горячке.

Брожение мыслей не останавливалось, а лишь ускорялось. Перед Сережей промелькнули все взгляды, которые Ирина бросала на него и на японца, и теперь чуял в них то неуловимое, что некогда проскользнуло сквозь него. «Ведьма!», шипел он. Все его тело норовило броситься куда-то прочь, подальше от проклятой избухи, от гадкого места, в котором раньше обитал страшный даже для людей охотник. «Она нашла его обиталище так, будто была здесь. Не может человек по одному лишь рассказу шагать так же прямо и бодро!»

Последняя мысль окончательно добила Сережу, и он бросился сквозь кустарник, через деревья. Только прочь, только подальше. Он не думал, куда бежит. Ноги сами куда-то несли Сережу, и он даже не думал, что летят они в единственное известное для них место – в лагерь военнопленных. Когда Сергей заметил, куда ведет его странный, безумный путь, он ничуть не удивился. «Охмурила меня ведьма... Нет, то был сон, ничего не было! Просто ходил в самоволку, да и заснул среди леса, вот все и привиделось. Точно – привиделось! Не мог же я на самом деле так легко пойти за ведьмой и ее помощником. Голова же есть на плечах! Другое дело – сон. В нем голова не работает. Сон… Сон…», твердил себе Сережа, расталкивая болезненные сухие ветки. Желтые листья залепляли ему глаза, а ведь если он и ходил в самоволку – то уж точно не осенью. Но Сереженька старался о том не помнить. «Накажут, конечно, за самоволку, но не сильно. Разве что на губу посадят. Что еще с солдата взять?!» внушал он себе, стараясь поверить собственным мыслям. Но самого себя все равно не обманешь, и где-то на дне кипящего котла его сознания все равно копошились черные червяки.

В лицо Сергея ударил столб света. Прожектор.

- Стой. Кто идет? – услышал он знакомый голос.

- Белуха, - назвал Сергей точный пароль.

- Серега?! – опять он услышал знакомый голос, и понял, что это был Витька, с которым он когда-то выпил сивухи, которую достал в деревне.

- Я! – обрадовано воскликнул Сергей. «Ну вот, все и решилось! Не было ничего. А Ирина небось сейчас здесь, в медпункте, кому-то бинт на чирей наматывает. Только надо же было привидится, что она – ведьма! Лучше ей не рассказывать, а то обидится еще!», скользнуло в голове бывшего водителя. Следующим словом от часового он ожидал радушно-короткое «Проходи!», но вместо этого услышал строгое:

- Ложись!

- Пропусти. Мне машину на завтра готовить надо… - пробормотал Сергей, что вызвало у Витьки некое замешательство.

- Какую машину… Нет уже давно ни машины, ни тебя… - донеслись растерянные слова Виктора.

Сережа замешкался. «Раз меня нет, значит, пожалуй, надо уходить» – трусцой пробежала новая мысль, и он попятился прочь. Тем временем Витька, похоже, пришел с себя, сбросив наваждение, и сообразив, что перед ним, скорее всего, стоит вполне живой человек, относительно которого у него есть соответствующий приказ с подробной инструкцией.

- Куда пошел?! Ложись тебе говорят! Стрелять буду! – проревел он, тут же нажав на красную кнопку. Мерзостный рев сирены заполнил окрестности.

Сергей обернулся и бросился наутек. В спину ему летело «Стой, твою мать! Ведь выстрелю же, ей Богу выстрелю!» По всему чувствовалась борьба, закипевшая внутри Витьки. Но его палец уже лежал на спусковом крючке, и вдогонку за словами понеслась беспощадная автоматная очередь.

Сергей рухнул на палые листья. В него попали три свинцовых сгустка. Первый пронзил сердце, и, захлебнувшись кровью провалился в недра Сережиной груди. Второй рассек печень, и застрял посреди плотских дебрей его нутра. Третий пронзил голову, окончательно оборвав все мысленные цепи.

Вокруг уже собралась толпа народа. Замполит, забыв о своей должности, снял фуражку и перекрестился. Перекрестился и начальник. Сейчас он проникся такой благодарностью небесам, выплеснуть которую наружу мог только памятный от деда святой крест. Частокол его неприятностей, едва не приведший самого его за колючую проволоку, кончается. Перед ним лежит главный виновник всех последних бед, и лежит он мертвым. На этом дело можно закрыть. Хорошо бы, конечно, разыскать и японца с фельдшерицей, но, по большому счету, хватит и одного Сергея. Чахоточный японец, поди, уже сам лежит где-то зарытый в землю. А Иру начальнику было по-человечески жалко, и он сам желал ей затеряться где-нибудь так прочно, чтоб ее больше никто не видел.

Ирина отошла от мертвого японца. Он так ничего не понял даже перед своей третей смертью. Камикадзе не сомневался, что теперь заканчивается его пребывание в непонятном смутно-призрачном мире, где он появился после своей смерти, достойной самурая. Самого себя он чувствовал по-младенчески чистым, и был уверен, что незримое, вечно живое, прошедшее и воинскую смерть и пребывание в безмолвном мире, теперь обретет что-то лучшее. Во тьме его глаз полыхало восходящее солнце.

Ира залилась слезами. Она поняла, что теперь уже никогда не сможет среди темной ночи созерцать этого человека, тщетно пытаясь почуять его мир. Она закрыла его раскосые глаза, и, пролив еще родник слез, отправилась «домой», в сарай со шкурами. Время будто остановилось, и призрачная сущность, именуемая «будущим» не могла проронить в окружавшую тишину ни одного слова.

Она не удивилась, когда не увидела Сергея на месте. Постояла, уронив на пресную землю множество соленых капель. Потом ее глотка сама собой разразилась криками, которыми она звала одновременно и бездыханного, остывающего японца и пропавшего Сережу.

На рассвете к ней вернулся рассудок. Ирочка огляделась, и увидела на одной из сторон полянки смятые и сломанные кусты. Она пошла по этой недавно поделанной дорожке, замечая каждую примятую травинку и покалеченную ветку. На некоторых сухих сучьях блестели капельки запекшейся крови. Несомненно, Сережиной. Едва заметная дорожка из следов Сережи, как ни странно, совсем не петляла, а шла удивительно прямо, лишь иногда огибая особенно толстые деревья. Наконец Ириша оказалась на развилке дорог. Той самой, где когда-то они повернули в другую сторону, через которую родилась та жизнь, которая еще дремлет в ее утробе.

Ирина все поняла. Она хотела идти дальше по стопам любимого, но шевелящаяся в ее недрах жизнь этого не позволила. «Пускай хоть ребенок останется. У него же нет вины!» решила Ира, и двинулась прочь, сквозь чащу. Три дня она куда-то шла, питаясь какими-то ягодами и сырыми грибами. Направления пути не было, Ира словно вознамерилась обойти всю Русь, чтобы где-нибудь найти уголочек, который примет хотя бы ее ребенка, пусть и без нее.

Уголок нашелся. Им оказалась крошечная деревушка, почти обезлюдившая за годы войны и послевоенного лихолетья. Из ее прежних немногочисленных молодых жителей кто лежал серыми костями на русских и нерусских полях, кто, порвав с ней, трудился в чаду и гари далеких заводов. Трое дедов да восемь бабок, вот и все, что теперь у нее осталось.

Иру в ней приняли, отдали ей одну из пустых изб. К следующей весне у Ирины родилась двойня, сын и дочь. Роды приняла одна из бабок, старая повитуха. Сын оказался удивительно похож на Сергея, даже взгляд его глаз был почти таким же. А глаза дочки оказались, что странно, раскосыми, и в ее коже присутствовала едва уловимая желтизна.

Детей окрестил один из дедов, бывший дьякон. Сына назвали Сергей, в честь отца, а дочку – Мария. Ирина уверена, что ее сын шагнет не по той дороге, как его отец, и станет-таки летчиком.

Гниющее тело японца нашел охотник, когда с первым снегом вышел из леса. Он не особенно удивился, и сразу сообразив, что к чему, отправился к начальнику лагеря, и в двух угрюмых словах рассказал ему, в чем дело. Начальник весьма обрадовался. Лагерь закрывался, и требовалось отчитаться по всем пленным – живым и мертвым. Живые возвращались на родину, а мертвые пока что оставались лежать в сибирской земле.

Но японцу повезло, если, конечно, так можно сказать о судьбе мертвого тела. Его останки были запаяны в цинковый гроб и отправлены в Японию. После этого бараки с деревянными казармами были распилены на дрова жителями соседних деревень, а колючая проволока – навсегда снята. Среди леса вновь засияла травянистая полянка.

Бус Славен

Птице, летящей над широким полем, могло показаться, будто по ровной зеленой поверхности скользят идеально правильные блестящие квадраты. Если бы птица поднялась повыше, то она бы разглядела, что маленькие квадратики сливаются в большой, такой же правильный, будто бы начерченный по линейке квадрат. По краям этой геометрической фигуры двигалась немногочисленная конница, также построенная в правильные линии, а позади ползли запряженные в повозки волы, очень потные и усталые, но, тем не менее, непоколебимо соблюдающие все те же линии. Одним словом, на поле царил идеальнейший порядок.

Полководец Тит с удовольствием созерцал свои восхитительные легионы. Ведь это силы порядка двигались туда, где царит отчаянный хаос, и шли они как раз для того, чтобы привести те земли к той гармонии, которая господствует у него на родине.

- Да, Рим прекрасен! – прищурив глаза, пробормотал Тит. Он живо вспомнил аккуратные городские кварталы, состоящие из таких же аккуратных домов, в которых обитают люди с гармоничными, почти что, отточенными телами. Наверное, гармония Рима приближалась к порядку самих Небес, при этом Империя охватывала этой тончайше выверенной аккуратностью все новые и новые земли. Что же будет, когда Империя охватит всю землю, не оставив на ней и малейшего пятнышка хаоса? Должно быть, Небеса и Земля сольются в одно неразрывное целое, где уже не будет ни верха, ни низа, именно об этом говорят бородатые греческие мудрецы. Один из таких мудрецов по имени Евсистрат был сейчас рядом с Титом, усердно помогая ему своими советами, такими же мудрыми, как и он сам.

Тит беседовал с мыслителем, сидя в огромной позолоченной повозке, колеса которой надрывно скрипели, отсчитывая путь до далеких палестинских земель.

- Не понимаю, - удивлялся Тит, - Ведь мы идем устанавливать порядок, спасать земли, погрязшие в хаосе. Ведь так?

- Так, - ответил премудрый грек.

- Но отчего же к нам в союзники пошли эти варвары, вышедшие из темного мира, лежащего по ту сторону скифских полей? Ведь они – тот же самый хаос, они как будто сделаны из той тьмы, из которой пришли!

- У них свои цели и интересы, - ответил мыслитель, - Которые, к нашему счастью, совпали с римскими.

Сын Веспасиана нервно потеребил пурпурный краешек туники. Его глаза были устремлены в ту сторону, где сквозь мглу степной пыли виднелись мелькания тысяч конских ног, гром копыт которых долетал даже до сюда, намертво заглушая бряцанье римского оружия.

Причина союза с этим страшным народом была очевидна, ведь очень тяжело вести войну, не имея хорошей конницы. Эти же суровые люди были не просто хорошими всадниками, они держались на своих конях так, что как будто бы вырастали из лошадиных спин, составляя с ними неразрывное тело.

И все-таки… Эта дикая орда варваров, где командиры запросто пили вино с рядовыми бойцами, лишенная какой-либо суровой дисциплины казалась совершенно неуправляемой. И называлась-то она не легионом, а дружиной, то есть – добровольным единением людей, близких по своему воинственному духу. Казалось бы, в первом же бою войско обречено на моментальный распад и потерю всякого управления. Ведь неизбежно кто-нибудь заблудится, кто-то убежит с поля боя, кто-то потеряется, а их вождь всегда идет в бой первым, даже не видя своих воинов, сражающихся за его широкой спиной…

Но по своему опыту Тит отлично знал, что это совсем не так. Какая-то необъяснимая сила во время боя соединяет варваров в одно тысяченогое и тысячерукое существо, будто их души способны мигом сплавиться воедино. Когда голос командира не слышен из-за лязга оружия, а его движения не видны из-за кровавого тумана, у варваров работает какое-то особое, варварское чувство, недоступное даже пониманию самого мудрого из римлян.

«А что если они вдруг решат напасть на мои легионы? Тогда никто из моих сотников даже опомниться не успеет, а их мечи уже пойдут в прогулку по нашим шеям, а тяжелые копыта их коней примутся щелкать наши черепа, как орешки» - с ужасом подумал будущий император, и массивный перстень его безымянного пальца болезненно впился в ладонь.

- Похоже, что они – христиане. Только какие-то непонятные… - заметил мудрец, чем подлил воды на мельницу Титова страха. Ведь одно дело христиане в родном Риме – загнанные, как крысы, в норы и катакомбы, вечно скрывающиеся и гонимые. Тит их не любил, ведь ему казалось, что носители новой веры сеют семена хаоса. Более того, несколько раз сыну Веспасиана приснился дурной сон, в котором христиане, обитающие под толщей римской земли, подкопались под опоры древних зданий, и весь город с мелкой дрожью проваливается под землю. Какого увидеть такой кошмар перед самым своим пробуждением, да еще в необыкновенно душное утро? Тут поневоле начнешь трястись за каждую частичку родного мира, благодаря ее каждую секунду за то, что она еще держится на том месте, которое ей предназначили люди…

- Правда, что у них где-то говорится про разрушение Рима? – спросил Тит.

- Трудно сказать… - уклончиво ответил Евсистрат, - У них говорится про разрушение вавилонской блудницы, но нигде не сказано, что это и есть – Рим.

- А чего странного в этих варварах, как в христианах? – с невольной дрожью в голосе поинтересовался военачальник. Все-таки иметь дело с ордой вооруженных и смертельно опасных христиан ему было немного страшновато.

- Они говорят, что их Господь – Исус Христос, и крестятся, даже на их знаменах – солнце и крест. Но при этом иногда его именуют Илхом, а про назначение своего похода говорят, что идут заполнить светом Чернобогово царство. Ведь, действительно, странно. У нас христиане ничего такого никогда не говорили…

«Хвала Юпитеру, что их речь понимает только мой Евсистрат, и никто из моих легионеров не поймет варваров», - удовлетворенно подумал военачальник, сделав большой глоток драгоценного вина, которое несло в своих таинственных глубинах частицы солнца вместе с частицами земли его родины.

- А есть ли у них женщины? Сколько вижу этих страшилищ – все одни мужчины! – спросил Тит, на этот раз с веселой интонацией в голосе.

- Конечно! Кто бы сомневался! – с легким смехом, в тон своему правителю, ответил мудрец, - Просто мы их видим только во время боев и походов, а кто же станет брать на войну жен?! Сказывают, в землях арктосов даже города есть, правда, совсем не похожие на наши. Правда, мало кто был в тех странах, но кто был, те сказывают, будто у себя дома эти страшные люди даже очень добры и щедры…

Легионеры шагали очень бодро и четко, нога к ноге, и в этом чувствовался скорее не страх перед злобным наказанием, а следствие многовековой классической культуры, которая для них была тем же, чем для рыбы является километровая толща соленой воды. И никто из них не повернул своей головы в сторону, где стремительно проносилась часть совсем другого, неведомого для них мира…

- Ха – ха – ха! – смеялся варварский сотник по имени Всеслав.

- Ты чего смеешься? – спросил князь Бус Славен, который и сам едва сдерживал хохот.

- Гляди-ка! Эти романцы-то все, как есть, без порток и в юбочках, что девки наши! Как есть девки!

Князь разрядился могучим басовитым хохотом.

- Готовьтесь на привал! – распорядился он, - А то пока они своими ножками дошагают, я бы успел домой за медом слетать и обратно вернуться. Ведь эту их кислятину пить невозможно!

Славен почесал свою огромную белую бороду и поправил волчью шкуру, под которой скрывалась массивная кольчуга.

В мгновение ока воины спешились и достали из мешков остатки провизии, припасенной еще дома. Допили мед и пиво, закусили мочеными яблоками с кислой капустой, потом стали петь протяжные северные песни.

Тем временем с той стороны, где сверкали ромейские легионы, к ним приблизилась сгорбленная фигура старого грека.

- А, Евсистрат, угощайся! – пригласил слегка захмелевший Бус Славен, ставший очень добрым.

Евсистрат отведал меда и пареной репы. По его лицу было видно, что эти непривычные кушанья ему понравились.

- Вы, я вижу, христиане, - сказал он, кивнув головой в сторону знамени.

- Да, - ответил Славен и перекрестился двумя пальцами, - У меня и имя второе есть – Василий. А окрестил нас седой старец Андрий, пришедший с юга…

Стоявшие неподалеку воины кивнули головами. Они хорошо помнили доброго старика, воздвигнувшего крест на холме возле их города и исцелившего больную Любаву, жену Буса.

- Мы поклонялись Всесильному Богу, а по-нашему «весь» - это «сва», а сила – «рог», и мы именовали его Сварогом. А где один – там три, где три – там один, ведь Всесильный явил себя наружу, произведя этот мир, - Бус окинул руками окружающий простор, - И есть в этом мире явное и сокрытое. Явное, порожденное мы именовали Родом, а тайное – Даждьбогом. И было сказано, что Род явится к нам, в наш суровый мир, после чего поднебесное сольется с небесным, и не будет уже ни Прави, ни Яви, ни Нави, ни Ирия, ни Кощеева царства. Мой дед, прадед, прапрадед, все ожидали пришествия Рода, и не могли его дождаться, не помогала и сурица, которую мы лили на своих холмах с тоской и надеждой.

И вот однажды из-за поворота реки показалась ладья, а в ней был старец Андрий, отощавший от своих странствий, весь покрытый морщинами и пылью бесчисленных дорог. Он нам сказал, что Всесильный уже пришел, и свершилось это в дальних землях, там, где жизнь была неправедной, ибо «не здоровые нуждаются во враче, но больные». Мы не удивились, что весть пришла с юга, ведь именно оттуда приходит к нам ушедшее на зимнюю спячку солнышко. Но все равно не очень верили ему, до тех пор, пока он не сложил первые буквы имени Божьего в одну. Тогда получилась буквица, называемая у нас «Илх» и означающая победу солнышка над зимней тьмой…

- Постой! – закричал Евсистрат, вспомнив что-то очень важное, - Ведь такую букву я видел и у римских христиан, когда под покровом ночи спускался к ним в катакомбы. Только они называют ее «хризма»!

Бус Славен кивнул головой.

- Вот тогда мы и крестились, смыли с себя прошлые грехи, совершенные по незнанию. С тех пор мы больше не воюем за золото, вот и с вас золотников за свою службу не берем…

- Но для чего тогда идете на войну? – удивился Евсистрат.

- Там, откуда ушло солнце, всегда наступает тьма, и неизбежно поселяются ее черти, - вместо Буса промолвил стоявший неподалеку Всеслав, - Мы и отправились для того, чтобы изгнать ее, разрушить двор Чернобога.

- То есть, если, по-вашему, по-гречески, то двор дьявола, - дополнил Славен.

Евсистрат покачал головой. «Странно!» - подумал он, - «Кажется, будто они стали христианами еще до появления в Палестине Исуса Христа! А теперь они лишь подтвердили свою причастность к вере… Выходит, христианство было и задолго до евреев?!» В голове философа начало вызревать предположение о наличии в мире некой северной перворелигии, слабыми отголосками которой и стали все последующие. Эти отблески, солнечные зайчики, множились и тускнели, пока совсем не потеряли своего света на крайнем юге. Вот тогда-то и настало время прихода самого Всесильного…

Горячий пустынный воздух распирал легкие, колючий пыльный ветер, не приносящий и малейший прохлады, очень похожий на потоки воздуха от взмахов веника в русской бане, больно разъедал глаза. Мелкие камешки неприятно перекатывались в сапогах варваров и сандалиях римлян.

Но северные всадники продолжали путь весело, с удалыми песнями. Лишь исчерпание запасов провианта, из-за которого приходилось питаться римской козлятиной, немного портило настроение. Это мясо ели, плотно зажав нос, и, на всякий случай, зажмурив глаза. Старались его не разжевывать, глотать прямо целыми кусками. Так же морщились и от терпкого виноградного вина, которое пришло на смену медам. Римляне – иное дело, они шли, еле передвигая ноги, кряхтя и спотыкаясь на каждом шагу.

- Еле ползут! – возмущался Ратмир, самый молодой русский воин, - Этак мы до дома не скоро воротимся! И чего нам плестись за ними, рванулись бы вперед, уже бы там были!

- Успеем, - ответил Славен, - Все равно без пехоты мы города не возьмем. Ведь кто-то должен и стенки проламывать, чтобы нам дороженьку освободить! Конь у стены беспомощен, как младенец.

- Так и будем плестись со скоростью черепахи! – негодовал Ратмир, делая особое ударение на слове «черепаха».

Вчера он поймал это невиданное животное, и, не долго думая, отправил себе в рот. Вышла потеха, ибо даже острые зубы молодого русича оказались бессильны против дубленого панциря. Все кончилось тем, что Ратмир под общий хохот выплюнул обслюнявленное и ничего не понявшее животное. Для того, чтобы еще больше развеселить братию, Ратмир сообщил, что сперва принял черепаху за оживший пирог с мясом.

Другая потеха вышла со спокойным одногорбым верблюдом, которого они повстречали сегодня утром. Ратмир попытался оседлать непонятное животное, но, конечно же, быстро скатился с холма – горба прямо на землю. Попытался повторить попытку – снова тот же результат. «Вот, что юг с бедной лошадкой сотворил! Целую гору к хребту присобачил!» – вымолвил он, потирая ушибленные коленки. Всеслав решил ради шутки привязать к заморскому зверю свое седло, но оно тоже долго не продержалось. Верблюд же при этом лишь шевелил губами и с интересом следил за непонятными действиями непонятных людей. Дружинники Славена самозабвенно подивились смирению этого животного, после чего запрыгнули на коней и продолжили путь.