Посвящаю детям давней войны 12 страница

Кочегар проснулся и вздрогнул от утренней сырости и воспоминаний о вчерашнем дне. Он отчего-то подумал, что увиденная во сне рука – его собственная убийственная рука, ломавшая кресты и прибившая Ивана, но только мертвая, потерявшая свое мясо и кости.

- У-у-ух! - тяжело вздохнул он, плотнее закутываясь в шинель, которую он прихватил-таки из атеистического лагеря.

Но в то же мгновение опять вздрогнул. Перед его глазами проплыло лицо девушки. Оно было прекрасно это желтоволосое синеглазое лицо, но, вместе с тем, столь безмолвно, что Илья принял его опять-таки за свое видение.

От испуга кочегар заворочался, и увидел уже всю девушку, наряженную в бело-красный сарафан.

- Ты… Ты – кто?! – почти крикнул он, надеясь, что прямой вопрос либо прогонит это речное видение, либо, если это все-таки живая девушка, заставит ее что-нибудь сказать.

- Я – Настя, - ответила незнакомка, что вызвало в Илье еще большее удивление. Он подумал, что будь она видением, ему бы все-таки было спокойнее, - Мы с папой и с братиной у костра греемся, иди туда, там теплее, чем в твоей лодке.

Илюша подобрал шинель и заковылял к костру.

Яркий свет выхватил из мрака одиннадцать мужских лиц. Самое старшее, морщинистое и чернобородое посмотрело на него строго и властно, и Илья сразу понял, что тот у них – за главного.

- Это мой папа, его Афанасий Степанович зовут, - услышал Илюша девичий шепоток над ухом.

Афанасий Степанович кивнул головой, и Илья решил представиться:

- Илья Васильевич Угорев, уполномоченный летучего отряда по атеизму №71.

Старший опять кивнул головой. Окружающие его люди как будто расколдовались, стали по очереди представляться Илюше и говорить о себе.

Возле Афанасия Степановича грелись у костра два красноармейца – братья Васильевы и один матрос – Швыдюк. По их разорванным, линялым одеждам можно было сразу догадаться, что Красная Армия и флот для них – части их прошлого, уже никак не трогающие нынешнего дня. Дальше тер руки об коленки Алешка, по виду – юродивый. Со смехом он достал из кармана какую-то бумагу, испещренную каракулями, и показывал ее всем:

- Вот мой пачпорт! Хотите верьте, хотите нет! И никакая властя не придерется, чтоб мне лопнуть!

Следом за ним располагались четыре бородатых мужичка в армяках, по виду – ни то крестьяне, ни то ямщики. Из разговора выяснилось, что – крестьяне. Их звали Петр, Василий, Лукьян и Михаил. Происходили они из одной деревни, и, наверное, были родственниками.

Чуть поодаль от костра сидел печальный черноволосый паренек с раскосыми глазами. Он был калмыком, и звали его Коля-калмык. Коля о чем-то говорил с огромным человеком, который был раза в четыре больше его и раза в два больше Ильи. Это был Никита-богатырь.

- Чем живете? – запросто спросил Илья.

- Часовенки строим, - так же просто ответил Никита, и кочегар пожалел о том, что сказал им про атеистический отряд. Но слово, как известно, не воробей, и даже не ворона. Но идти Илюше сейчас все равно было некуда, и он решил остаться с этими людьми. В конце концов, если примут за чужого, то прогонят на все четыре стороны, мир ведь большой. Не похожи они на тех людей, которые убивают.

Так и заснул Илья около костра, а с рассветом его разбудил стук топора и протяжная песня. Кочегар открыл глаза, и увидел, что все люди, с которыми он познакомился вчера, теперь усердно трудятся. Одни стучали топорами где-то в лесу, другие – носили тяжелые бревна, третьи, то есть крестьяне Петр, Василий, Лукьян и Михаил вместе с Афанасием Степановичем складывали деревянные стены.

Никто ничего ни у кого не спрашивал, никто никем не командовал. Тела людей вплелись в общее дело так же просто и красиво, как прутья вплетаются в корзину под руками умелого мастера.

Оставаться одному не было никаких сил, и Илюша бросился к работникам, чтобы влиться в их общий труд. Но никак не получалось. Он то мешался, то оставался без дела, то у него ничего не выходило. Даже в песне, которую пели все вместе, он путал слова и врал мотив.

К полудню груда бревен как будто сама собой стала вырастать в маленькую часовню. Деловито стучали топоры, визжали пилы, повсюду летели щепки и опилки. Бревна укладывались в стены так аккуратно, будто срастались друг с другом. Вскоре часовня увенчалась маленьким куполом, и Афанасий Степанович поставил на него крест.

Потом они зашли в построенную ими часовенку и принялись молиться. Молился и атеист Илья. Ведь не мог же он оставаться снаружи этого крохотного храма, когда все зашли внутрь!

После молебна расположились на обед, который приготовила Настенька. Еда была простой, крестьянской – гречневая каша, хлеб и молоко.

Так и началась жизнь Ильи среди этих странных людей. Построив часовенку, они прятали провизию и нехитрые пожитки в торбы, и отправлялись в путь. Долго брели по лесным дорожкам, а иногда и прямо по лесам и болотам, едва не проваливаясь в топи. Вперед всегда отправляли дурачка Алешку, он первый шел по дорожке, и смотрел, чтобы не встретить казенных людей. Если они на его пути все-таки попадались и серьезно спрашивали «документы», то юродивый обыкновенно показывал им свой «пачпорт», и его всегда пропускали. Пройдя немного вперед, и скрывшись из вида серьезных людей, Лешка сворачивал в лес, и незаметно возвращался к братии.

Вернувшись, он начинал строить страшные рожи, и братия сразу понимала, что вперед хода нет. Они сворачивали, и брели кривым путем, спотыкаясь о колоды и поваленные деревья. Иногда натыкались на деревушку, и тогда Алешку отправляли в нее. Неизвестно, что он говорил крестьянам, нищим, голодным, обобранным то и дело сменявшимися «властями». Но обратно он всякий раз возвращался с мешками, полными провизии. Так братия и добывала себе пропитание.

После долгого пути Афанасий Степанович неожиданно указывал рукой на какой-нибудь холм, ничем не отличимый от сотен других горок, мимо которых они проходили, обращая на них внимания не больше, чем на трухлявые деревья. Но если рука старосты простерлась в сторону холма, то все знали, что на нем будут строить новую часовню. Тогда братия останавливалась, извлекали пилы, топоры и прочий инструмент, и принимались за дело. Трудились до изнеможения, до того времени, когда люди валились с ног там, где стояли, и, подложив кулаки под головы, проваливались в бездонный сон.

Илюша потихоньку обучился и делать сруб. Научился он и петь так, чтобы не врать мотив и вливать свой голос в невесомое облако общей песни.

Спустя несколько дней, они оставляли часовенку красоваться на зеленом холме, и отправлялись в дальнейший путь. Илья не знал, имеет ли эта дорога какую-нибудь цель, есть ли на Земле то место, на котором они остановятся и скажут, что пришли. Он спрашивал об этом у всех сотоварищей, но никто и сам не знал, куда же они идут. Крестьяне говорили, что им все равно куда идти, лишь бы не возвращаться в свои разбитые войной и разграбленные различными «властями» деревни. Бывшие красноармейцы и матрос ушли со своих родных мест так давно, что и сами не знали, есть ли где на русских просторах их «маленькие родины», или они им виделись лишь в давнем сне. Коля-колмык, как потомок кочевого народа, вообще не понимал значение слов «придти» и «остановиться», при их произношении перед его глазами возникал заброшенный среди степей могильный курган. У Алешки спрашивать вообще было бесполезно, на всякий вопрос он всегда отвечал шутками.

Было бы разумно расспросить самого Афанасия Степановича, но тот всегда молчал, передавая свою волю сотоварищам легкими движениями рук и глаз. Иногда в его глазах была заметна отчаянная борьба, он будто бы удерживал рвущиеся из него мысли от того, чтобы они перелились в живые слова. Но уста Афанасия Степановича все равно оставались безмолвны.

Настя рассказала, что ее отец принял обет молчания, и теперь не скажет слова даже и тогда, когда его схватят враги, и будут подвергать разным экзекуциям. Последнее, что сказал Афанасий Степанович на своем веку, это были слова, отправившие их в этот бесконечный путь. «Наступил Конец Света, скоро Русь вовсе без крестов останется. Но пока последний крест не упадет, нечестивому хода к нам не будет, и мы станем ставить крестов больше, чем смогут поломать его слуги…»

В короткие отдыхи, которые у них бывали после обеда, Настя рассказала Илье и о прошлой своей жизни. Они были богаты, отец владел несколькими пароходами, бороздящими гладь большой русской реки. Настенька хорошо помнила большой красивый дом, расписанный по образу и подобия терема, вместо прямых потолков в которым были подражающие небесам полукруглые синие своды. Она любила глядеть сквозь его окошки на речные воды, по которым, оставляя пенистые струи, скользили белые тела пароходов, похожих на приводнившихся чаек. Тихо и спокойно жилось тогда, и можно было с рассвета до заката рассматривать картинки в журналах, играть в куклы, или смотреть в окошко.

Было, правда, в той их жизни и горе – когда Настеньке было десять лет, неожиданно умерла ее мать. Даже сейчас при воспоминании о тех днях на лице Насти струятся ручейки слез. После смерти жены Афанасий Степанович сразу помрачнел, будто его веселая половина легла в гроб вместе с умершей. Для Насти он нашел няньку, после чего с головой погрузился в какие-то свои дела. В их доме стали появляться незнакомые люди, которые закрывались с ним в кабинете, и, наверное, о чем-то говорили.

Однажды Настя проснулась среди ночи, и зачем-то вышла в коридор, который вел к кабинету ее отца. Там она столкнулась с незнакомым человеком и очень испугалась.

- Ну, чего боишься? – весело улыбнувшись, спросил незнакомец, и Настя разглядела, что был он лысый и с маленькой бородкой.

- Хогошая девочка, - сказал он, - Если у меня когда будет дочка, я бы хотел, чтоб она была, как ты.

- Меня Настей зовут, - неожиданно для самой себя сказала Настя, запомнив, что незнакомый человек картавил.

- Настя, - задумчиво сказал незнакомец.

В тот же миг дверь отцовского кабинета отворилась, и появившийся в коридоре Афанасий Степанович отправил дочку в ее комнату. Вспоминать о незнакомце он запретил с неожиданным для него гневом.

- Ты знаешь, - говорила она Илье, - По-моему, тот странный человек – это сам Ленин. Я как его портрет увидела, так прямо вздрогнула. Но что он делал у моего папы, зачем к нему приходил?

- Может, тебе это приснилось? Ведь, говоришь, ночью дело было, - не поверил Илья.

- Возможно и так, - не стала спорить Настя, - Но ты-то сам его видел? Ведь с красными был!

- Где же я мог его видеть?! – засмеялся Илюша, - Или, по-твоему, Ленин только и делает, что везде ездит, да всем показывается?

- Да я просто… - начала было Настя, но тут же прикусила язык, ибо перед ними выросла огромная фигура Афанасия Степановича. Тот покачал головой и ушел прочь.

- Недоволен, - заключила Настенька.

Илья пошел к костру, возле которого грелись сотоварищи.

- Что с нами они сделают, если поймают? – спрашивал Петр у одного из братьев Васильевых, - Небось, убьют?!

- Чего убивать так просто, это неинтересно, - ответил бывший красноармеец, - Убивать и на фронте можно. Кого живым схватят, того уже так просто не убьют!

- И что? – с тревогой в голосе вступил в разговор Лукьян.

- Наверное, какую-нибудь работу дадут бессмысленную. Например, забава такая есть – чертово колесо. Поставят внутрь колеса, низ которого – в воде, и беги внутри него, пока не издохнешь. Или еще яму могут заставить днем рыть, а ночью – засыпать, и так до самой смерти.

- Я не стану ничего делать! – отозвался Михаил, - Поставят меня в колесо, а я и буду стоять на месте!

- Они, небось, тоже не дураки. У них для таких случаев электричество имеется. Привяжут к тебе два провода, и побежишь, как миленький!

Разговоры были недолги. Встав от костра, люди поплевали на руки, и опять взялись за топоры, будто от разговоров о наказании бессмысленной работой неожиданно возжаждали труда, наполненного смыслом. Опять зазвенели пилы, затюкали топоры, и на половину сруба часовни стали нарастать новые бревна.

В этот раз Афанасий Степанович доверил Илье поставить на маковку часовни готовый деревянный крест. Просто указал ему рукой на верхушку, а потом протянул в руки свежевыструганный крест.

Трясущимися руками бывший атеист ставил свой первый крест. Он дивился невероятному повороту своей жизни, вспоминая то, что происходило с ним еще месяц назад. Но когда крест вырос над покрытым осиновыми лемехами куполом, Илья перекрестился, и тут же почувствовал, что вся прошлая жизнь сейчас отвалилась от него, как корка грязи. Да, остались от прошлого кое-какие воспоминания, но теперь они стали слабыми и невнятными, как будто наполовину истлевшими.

Путь продолжился, и Илья заметил, что двигаются они на юг. Древесина стала тверже, и постройка новых часовен требовала все больших сил. Края шуршащих под ногами осенних листьев по утрам покрывались затейливым белым узором, говорящим о близости зимы. Илья чувствовал, что скоро их путь все равно подойдет к своему концу. Как только заметут зимние вьюги, негде им будет схорониться от пронзающих ветров и смертельных морозов. Ничем не смогут поделиться с ними крестьяне, сами умирающие от голода. И, в конце концов, на кровавом рассвете одного из январских дней, слабое солнышко разглядит на одной из снежных полянок тринадцать скрюченных морозом трупов.

Афанасий Степанович неожиданно повернул ноги на восток, и следом за ним последовали сотоварищи. По пути им попалась большая деревушка, и Леша, как всегда, отправился в нее на разведку. Вернулся он неожиданно веселым. Оказалось, что на окраине селения стояла заброшенная избушка, которых в нынешние лихие годы было множество среди пустеющих деревень. Крестьяне разрешили путникам переночевать в ней, и даже дали немного дров.

Братия быстро разместилась в избенке, затопили большую русскую печку. Илья впервые за долгий год скитаний ощутил домашнее тепло, и подумал, как оно не похоже на тепло походное, согревающее лишь с одной стороны. Здесь жар окутывал всего человека, с ног до головы, будто переносил его в позабытую колыбель далекого младенчества. Шевелились мысли о потерянном и грядущем рае, и от этих раздумий клонило в сладостный сон.

Но расслабленность тела вызывает к жизни и притаившиеся в нем хвори. На следующий день у Афанасия Степановича начался сильный жар, и путники не смогли идти дальше. Лешка куда-то сбегал, принес каких-то трав, быстро их заварил, и стал поить старика отваром. К вечеру ему стало лучше, но куда же пойдешь, на ночь глядя? Пришлось отложить дорогу до утра.

Но спокойно встретить рассвет, чинно собрать котомки, и, перекрестившись, отправиться в путь им так и не пришлось. Середину ночи прорезал грохот пистолетных выстрелов и свирепый крик «Выходи по одному! Оружие – на землю!» Через маленькое слюдяное окошко виднелись две лошадиные ноздри и доносилось животное сопение.

- Что такое? – оглядывались ничего не понимающие спросонья странники.

Первыми пришли в себя братья Васильевы и матрос Швыдюк. Должно быть, сказалась фронтовая выучка, ведь война – учитель суровый и беспощадный. Лязгнув затворами трех винтовок (у них, оказывается, оружие было припасено, кто бы мог подумать?!) они взметнулись к лазу, открывающемуся на бревенчатом потолке. Через мгновение с чердака раздались выстрелы, и во мрак осенней ночи понеслись непокорные молнии.

С другой стороны темноты тоже раздались выстрелы, затарахтел беспощадный пулемет. Над головами пронесся предсмертный крик матроса.

Афанасий Степанович молча накинул тулуп и вышел на крыльцо. Снаружи раздался выстрел, и остывающее тело старосты рухнуло обратно, возле его головы расплылась кровавая лужа.

- Степаныча убили! – закричал Коля-калмык, и тут же взвился на чердак.

- Местные, гады, предали! Вот они какие, людишки! – прорычал Лукьян, и тоже полез в чердачный лаз. За ним последовали и крестьяне, прихватив свои топоры. Избушка тут же затряслась от выстрелов.

Настя стояла на коленях возле бездыханного тела родителя и роняла на него частые слезы. Тут же стоял растерянный Илья и беспомощно озирался по сторонам.

- Бежать надо. Батюшке моему все одно уже ничем не поможешь, - неожиданно сурово произнесла Настя и схватила Илюшу за руку.

Она мгновенно выпорхнула из домика, увлекая за собой бывшего кочегара. Не обращая внимания на летящие как будто с самих небес крики «Стой!» они прокрались вдоль забора, и юркнули в небольшой сарайчик. «Я еще вчера приметила, что здесь сеновал», бормотала на ходу дочь погибшего старосты.

За скрипучей дверцей их действительно поджидала гора сена. Хоть на сеновале и не было печки, но спрятанный в сене жар летнего солнышка прорывался наружу, отчего здесь было тепло и уютно. Они забрались на пахучую гору, и Илья стал зарываться в сено.

- Погоди, - остановила его Настя, - Ты сперва портки сними!

- Зачем еще?! - не понял Илюша.

- А затем, что мы сейчас любиться будем, как муж и жена, - наставительно ответила Настя. Она уже подняла подол своего сарафана.

- М-м, - промычал Илюша, но Настенька уже повалила его на бок и прижала к нему свое тело.

Тут дверца заскрипела, и через плечо Насти Илюша увидел казенного человека. Он вздрогнул, но человек, не произнеся ни слова, сперва смущенно улыбнулся, потом – покраснел, и пропал в проеме, затворив за собой дверь. Ясное дело, решил, что это молодежь балуется, и мешать ей не стоит. Он ведь сам так забавлялся, когда еще жил в спокойной довоенной деревне.

Когда Илюша и Настя вылезли из сеновала, то на месте избушки, в которой они недавно ночевали, увидели дымящееся пепелище с черной голой трубой посередине. Рядом чернела рыхлая земля, очевидно, накрывавшая собой недавно зарытую яму. Должно быть, в ней разом похоронили всех убитых, гонителей вместе с гонимыми. Под ногами попадались вишневые капли засохшей крови. И ни одной живой души, только где-то протяжно выли собаки, да свистел запутавшийся в ветвях опавшего клена ветер.

- Мы остались одни, - проговорил Илья.

- Одни, - эхом отозвалась Настя.

Они еще помолчали, а потом огляделись по сторонам.

- Куда идти дальше? Некуда…

- И в правду – некуда. Батюшка погиб, и никто нас уже никуда не поведет. А потому давай идти к Москве, - неожиданно предложила Настя.

Илюша кивнул головой. Ему сейчас показалось, будто иной цели у их пути и быть не может. Небеса разродились мокрым снегом, пелена которого окутала окрестные березки, сокрыла под своим пологом узкую дорожку.

- Вот и зима наступила, - прошептала себе под нос Настя.

Ноги чавкнули первые шаги по белесой слякоти. Из-за снежной занавеси неожиданно вынырнул человечек, в котором Илья и Настя узнали Лешку.

- Лешка, живой! – радостно закричал Илюша.

- Не взяли небеса, - ответил тот.

- А наши все того… Там, в яме?! – нахмурясь спросил бывший кочегар. Алеша кивнул головой.

- Все?!

- Кто уцелел, того порешили. Злые они были, ведь пятеро ихних сами в ямку угодили.

- А ты-то как?! – всплеснула руками Настя.

- Я? Вот! – дурачок показал свой знаменитый «пачпорт».

И они двинулись сквозь снежную муть. Белые мухи таяли на худой одежде, делая ее мокрой и зябкой. Они залетали за шиворот и растекались по спинам холодными лужицами, липли в глаза и ноздри. Путникам казалось, что бредут они сквозь сон, который когда-нибудь кончится, но когда – никто не знает, ведь во сне нет времени.

Так они шли до тех пор, пока ночная темень, лишенная месяца и звезд, окутала со всех сторон пропитанный снежными каплями мир. В деревушки, попавшейся на дороге, они нашли натопленную баньку, стоящую у самой околицы.

- Кто ее так натопил, а сам мыться не стал? – удивилась Настя, - Ведь жару еще много!

- Банник, - спокойно промолвил Леша, и первый юркнул в низкое строение.

За ним последовали и Настя с Илюшей. Тем, кто обошел половину Руси, повсюду ставя кресты, банный дух уже не страшен.

В баньке они и переночевали. Под утро Лешка куда-то исчез, а потом вернулся, держа в своих руках хлеб, лук и соль. Съев эту нехитрую пищу, они побрели дальше.

За прожитые дни дорога так слилась с жизнью, а жизнь – с дорогой, что путники уже отвыкли тяготиться голодом и усталостью. Чудесным образом каждый день у них во рту оказывался кусок хлеба, а вечером они всегда находили ночлег. Иногда этот ночлег был прямо великолепным – в избе да на русской печке, или в протопленной бане. Другой раз приходилось спать и на сеновалах, а то и в неубранных скирдах сена, но с первыми лучами солнца они все равно отправлялись в дальнейший путь.

В одной из деревень они нашли сразу три пустые избы, стоящие друг возле друга. Их безжизненные стены оглашались щебетанием воробьев, которые, видать, даже не чуяли, что без людей здесь что-то не так.

- Летели три пичужки через три пустые избушки, - спокойно промолвил Леша.

Во всех трех избах было удивительно пусто и чисто, будто в них никогда и не жили люди, а домики построили просто так, чтоб деревня казалась побольше. Окошки этих странных жилищ не были заколочены крестовинами, и Илюша заподозрил, что здесь что-то не так. В красном углу не было свечной копоти, говорившей о том, что некогда там стояли иконы. Илья даже решил, что избу сотворила какая-нибудь нечисть, однако бояться ни у кого уже не было сил, и, перекрестившись, все забылись стремительным сном. Спросонья они заметили, что ночь, проведенная в покинутом домике, оказалась самой обычной, похожей на все прежние лунные и безлунные ночи.

Когда на другой день они переходили по хрупкому льду какую-то речушку, блестящая гладь надломилась, и воды едва не прихватили Лешку в свою мерзлую пучину. Обошлось, вовремя подоспел Илюша, и своими сильными кочегарскими руками извлек дурачка из объятий смертельных струй. Потом на их счастье в ближайшей деревушке попалась теплая банька, Лешка отогрелся, и даже не захворал. На другой день их угораздило забрести в дремучий еловый лес, и заблудиться среди бесчисленных острых верхушек и раскидистых зеленых сарафанов. Но на свое счастье они отыскали под тонким снегом хорошо утоптанную тропинку, которая привела их в селение, стоявшее на большой дороге.

Где-то вдали раздавались свистки паровозов, но никто из странников даже и не подумал о том, что они могут воспользоваться железной силой машины, отыскав для себя теплое и укромное местечко в одном из вагонов. Вечно идущие ноги стали для них привычны, а память о прошлых, оседлых годах жизни сгнила где-то далеко, как палая листва под свежим снегом.

Но даже такая тяжкая дорога все равно имеет свой конец, свою последнюю точку, окончательный шаг. Настал день, и ноги внесли их в большой город, повели через каменные лабиринты улочек. Наконец они застыли в вопросе.

- Дальше-то куда?! – пожимали плечами все трое.

Перекрестившись на заколоченную церковь, путники решили найти место для житья, а потом уже размышлять о дальнейшем пути. После недолгих исканий они забрались в пустую комнатушку, что зияла внутри одного из низеньких домиков, что притулились на глухой окраине. Там они и встретили новый день.

- Раз уж мы в Москве, то надо к Самому идтить, а иначе… Иначе… Зачем же мы шли сюда, да и вообще?.. – сама себе сказала Настя, когда с утра пила кипяток.

- Ты что? По что нам к нему идти? – вскричал Илья.

- Хоть спрошу про ту ночь. Он это был или не он. А еще узнаем, почто они с храмов кресты ломают! – произнесла тоном, не допускающим возражения дочь мертвого старосты

- Узнаем… - вздохнул Илья, и поежился. Ему сейчас и самому захотелось узнать о той силе, которая так причудливо скроила его жизнь. Но как им, беглецам Конца Времен, идти к тому, кого они сами недавно именовали не иначе, как антихрист?! Всякому ясно, что от этой силы лучше держаться подальше, ведь она, чего доброго, может шутки ради и в самую сердцевину ада упрятать!

- Мы пойдем к нему! Пойдем! – утверждала Настенька, будто читала Илюшины мысли.

- Куда? Где ты его найдешь?! – крикнул Илья, сообразив, что они даже не знают, в каком месте искать его, источник всех их бед и сердцевину нынешней жизни.

- Найдем. Леша поможет, - сбавив тон, добавила Настя.

Лешка с неожиданным смирением кивнул головой и вышел наружу. Илья и Настя посмотрели по сторонам и друг на друга.

- Куда он?

- Кто его знает?!

- Что делать?

- Будем ждать!

- Холодно ведь. Замерзнем.

- Печку растопить надо.

- Так ведь дров нет. И ни у кого здесь их нет!

- Дверь сломаем и сожжем. Все одно скоро опять в путь…

- Куда? Куда теперь в путь?!

- Куда Господь укажет…

Илья принялся крушить и ломать дверь, обращая ее в груду щепок, пригодных для угощения печки. Дверной проем открылся в коридор, стены которого пестрели линялыми и рваными афишами двадцатилетней давности.

Леша пришел только к вечеру. На его лице блуждала загадочная улыбка.

- Все нашел! Нашел! В горки он подался! Как мы всю жизнь по горкам бродили да кресты на них ставили, так и его к смерти в горки потянуло. И еще я вам скажу – не антихрист он! Иначе, как бы его хворь в бараний рог скрутила и на Тот Свет потянула!

- Он что, больной, что ли?! – не понял Илья.

- Правый ботинок над могилой поднял, - ответил Лешка и зачем-то присвистнул, - Вот страх-то ему, бедняге, с такими-то грешищами, да на Тот Свет! Но куда денешься-то от нее, от смертишки?!

- Но куда идтить-то?! Где искать?! Какие горки?! – воскликнула Настя.

- Доведу. Доведу я вас, - спокойно сказал Леша, и схватил Илью за рукав.

Они вышли на темную улицу и стали продираться через кварталы чужого, незнакомого города. Мимо них то и дело проскальзывали безмолвные, чужие люди, которые казались ожившими кусками камня, отлепившимися от здешних домов.

До самого утра они сперва блуждали в улочках и переулках, а потом шли через незнакомые леса и поля. Наконец предрассветное небо окрасилось редкими огнями. По широкой улыбке Алексея Илюша понял, что они уже почти что пришли.

В следующие минуты свет перед глазами Ильи застелили бесчисленные шинели. Казалось, они упали в целое суконное море, и не было просвета среди сердитых глаз и строгих, будто вырубленных из камня лиц. На каждом шагу одинаковые голоса говорили одно и то же слово: «Документы!» Всякий раз Лешка доставал свой «пачпорт», и их пропускали, и они опять шли, пока перед ними снова не вырастала шинель с родным для нее словом «Документы!» Илья уже думал, что казенные люди решили сыграть с ними в дьявольски коварную игру, и просто водят их уже по сотому кругу, в тысячный раз спрашивая одно и то же.

Но нет, череда шинелей внезапно оборвалась, и последний серьезный человек, отойдя в сторону, открыл им дорогу к красивому маленькому домику с колоннами. На его полукруглой веранде горел свет, в отблесках которого виднелась маленькая темная фигурка, неподвижно восседающая ни то на кресле, ни то на маленькой тележке.

- Мы пришли, - шепнула Илюше Настенька, - Идем скорее туда!

И они прошмыгнули к веранде, Илюша дернул дверь. Та оказалась не заперта. Лешка тем временем куда-то пропал, как будто поднялся к светлеющему небу, но Илья и Настя даже не заметили потери сотоварища, не до него им сейчас было.

Внутренности домика окутали беглецов долгожданным теплом, от которого закружилась голова. Поэтому глаза не сразу заметили маленького человека, сидящего на уродливом кресле-каталке. Его лысую голову украшала аккуратная бородка, по которой Илья понял, что это – он, вершитель судеб Руси 20 века, Владимир Ильич Ленин.

- Он! Он! – шептала Илье на ухо Настенька, - Я узнала! Это он тогда ночью вышел от батюшки…

- Да? – спросил Илья, хотя ему уже все было и так ясно.

- Да! Да! Да! – дробно отвечала Настя, как будто не могла остановиться.

Ленин был погружен в болезненный сон, и мышцы его лица как-то неестественно трепетали, ходили ходуном. Чувствовалось, что сейчас ему снится что-то ужасное, и Илюша подумал, что такой сон легко может перейти в самую смерть, наполненную кошмаром.

Внезапно больной человек приоткрыл один глаз, потом, с большим усилием, другой. Увидев Настю, он вздрогнул, потом повернул голову из стороны в сторону. Тут Илюша понял, что Ленин ее узнал.

- Это ты… Ты… - вырвалось из бледных уст, - Пгишла… пгишла…

- Да! Да! – громко шепнула Настя, - Я – дочь Афанасия Степановича Брагина, и я пришла к Вам…

- Знал, знал, что пгидешь… - прошептал он, и из припухших глаз выкатились две большие слезы, - У меня так и нет такой доченьки. Теперь уже и не будет…

Илья стоял в растерянности. Он никак не мог представить этого смертельно больного человека грозным и властным, способным одним своим словом лишить Русь-матушку всех ее тысячелетних крестов, заставить ее плясать среди нескончаемого красного вихря. Действительность не ладила с прежними мыслями и думами, но не могло быть сомнений, что прикованный к креслу-каталке умирающий человек – это и есть страшный Ленин.

Внезапно где-то близко заскрипели половицы, и Ленин приложил палец к губам. Настя замолчала, и тоже прислушалась к ударам чужих ног. Сперва они явно двигались к веранде, но неожиданно стали удаляться, и, наконец, стихли. О том, чьи ноги сейчас прошли так близко, можно было только гадать.

- Я хочу знать, к чему все это?! Война, сломанные кресты, и наш далекий путь. Какая тайна была у Вас с моим отцом?

Ленин поворочался в кресле. Чувствовалось, что каждое движение стоит ему неимоверных трудов. На его скулах образовались мышечные желваки, а глаза устремились на Настю.

- Гасскажу… Навегное, это – последнее, что я скажу людям в этой жизни… Последнее. Все остальное – давно сказано, написано, и сейчас, быть может, кто-то уже мои слова пегеписывает, похабит…