Посвящаю детям давней войны 18 страница
- Бля, вот што я скажу, - заплетающимся языком выдавил Витя, - Мы – вроде зверюг, волчищ?! Так?! А они тогда – типа овец?! А ты или ты когда-нибудь слыхали, штоб волки вот так, разом, на х…, за всем стадом?! Нет? Ни х…?! Во, то-то и оно! Волк – зверюга хитрый, он потерявшуюся овечку ищет, чтоб потом ее…
Друзья согласились. Как говорится, «на ловца и зверь бежит». Вскоре попалась им и «заблудшая овечка», которую «стая» окружила в одном из городских дворов.
Студент плохо запомнил этот эпизод. После ему казалось, будто сам он откуда-то наблюдал за своим телом, которое шевелилось помимо его воли, словно выполняя чужие указания. Разум стаи оказался сильнее его ума, ее воля подвинула его волю. Теперь воля и разум студента могли возмущаться движениями его тела сколько угодно, но это уже ничего не меняло. Все равно как гнев бунтующего перед экраном человека против заэкранного и зазеркального мира…
Девушку придушили, обратили в лохмотья ее одежды. Потом Толя преподал студенту наглядный урок, который тот под комментарии «учителя» тут же повторил. В студенте продолжало бурлить ощущение дикой охоты, и во время самого акта ему казалось, будто он просто-напросто закалывает копьем раненную тушу. Но пламя охоты выплеснулось куда-то наружу, и студент стал понемногу остывать. Вместе с холодом улицы в него возвращались отсутствовавшие разум и воля. Пьяный туман тоже понемногу рассеивался, оставляя мерзкую росу тягостного похмелья.
- Братва, а девка-то уже того… Не дышит… - спокойно сказал Витя.
- Кончилась, выходит! Слышь, студент, мы ее кажись того, убили! – с долей искусственного веселья сказал Толя.
- Убили… - прошептал студент, и в этом его единственном слове сквозил такой ужас, что приятели тут же принялись его успокаивать.
- Да ты не ссы, студент! Главное сейчас трупешник спрятать, чтоб не нашел никто. А потом просто помалкивать надо, и все будет зае…сь! Что-нибудь придумаем… Толик, кажись у тебя бензин был?
- Стоит на балконе.
- Вот, студент, беги к Толику, возьми у него бензин и одеяло, и тащи сюда. Да не бзди, если и ментов увидишь – иди мимо!
Студента уже тискала могучая лапа страха. Чтоб ее отодвинуть, надо было что-то делать. И он бросился выполнять поручение. Когда он несся к дому Толика, то подумал, что очень хорошо, что он так и не увидел лица жертвы, и вообще смотрел на нее только со стороны ее мягкого места. Так можно даже убедить самого себя в том, что то и не женщина была вовсе, а, например, свинья. Конечно, и в этом случае он все равно не сделал ничего хорошего, но все же не так жутко…
С этими мыслями он и притащил бензин с одеялом, после чего отошел в сторону и плотно закрыл глаза. Приятели завернули тело в одеяло, оттащили его к торчавшей невдалеке помойке, плеснули бензином, и бросили спичку, после чего Витя мрачно сказал:
- Все! Съ… надо!
Завернутое в одеяло тлеющее человеческое тело не походило на помоечный предмет. Но студент этого не заметил – он не смотрел в ту сторону. Тем временем поблизости блеснула хорошо знакомая мигалка, не вселившая в друзей ни капли радости. Компания уносила ноги. Сначала бежали все вместе, а потом не сговариваясь прыснули в разные стороны. Студент примчался домой, где догола разделся, и долго мылся под ледяными струями душа, а потом упаковал свою одежду, и, переодевшись в новое, быстро отнес ее на помойку. Эта процедура на мгновение принесла покой, с наружи он сделался вроде как другим человеком, которого ночью не было в том пространстве, где теперь медленно тлеет женское тело… Мгновение прошло, и страх вместе с отвращением к самому себе снова взялись за студента. Сознание и воля вернулись в его нутро тяжелым железным ежом.
Ночь превратилась в черный комок страха. Студент обратился в слух. Каждый шорох, каждый скрип на лестнице порождал в нем дрожь. Мысли о казенных людях, которые смоля сигареты и в десятый раз проверяя указанный в бумаге адрес, уже заходят на лестницу, не давали ему покоя. Он уже прекрасно понимал, что несут ему эти сиволапые личности в своих пожелтевших от курева пальцах. Несут они одно, что называется одним из самых коротких слов русского языка – ад. Конечно, он понимал, что кроме ада что в жизни, что после смерти, ему ожидать теперь нечего, но… Когда преисподняя чуется каждой жилкой, каждой клеточкой души и тела, все равно начинается бунт и страстное желание ее избежать… Любой ценой!
Студент оделся и раскрыл окно, чтобы в случае чего - прыгать. Шансов, конечно, немного – пятый этаж. В случае чего надо либо разбиться насмерть, либо – уцелеть и удрать, но ни в коем случае не калечиться. Как это сделать – он не знал.
Мысли лезли одна на другую. Студент извлек из шкафа нож и несколько раз подносил его себе к горлу, но будто какая-то невидимая рука всякий раз останавливала его руку. Все просто, инстинкт самосохранения, идущий не от Бога, и не от дьявола, как и сам нож…
Хотел помолиться Богу, но остановил себя. Ведь молитва, идущая от такого, как он, Его может лишь только оскорбить, и тогда…
Оторвавшиеся от ножа и горла руки искали себе работу. Тем более, в стороне лестницы уже что-то скрежетало. Или ему только мерещилось?
Студент усердно набивал свой рюкзак. Когда голова сделалась лишь инструментом душегубства, лучше слушаться своих ног. Те куда-нибудь да уведут, а когда идешь, уже не так боишься и того, что вокруг, да и самого себя. В дороге можно встретить свою смерть, а, может – чудесное избавление от того, что свершилось. Хотя он и не верил, что просто работая ногами он вдруг родится заново. Но дома он мог дождаться лишь казенных людей, которые при всей их невзрачности всяко страшнее смерти. Несмотря на свою молодость, студент чувствовал конец пути, по которому они его поведут – та же петля на шее или перерезанное своими руками горло, только уже среди жуткого мира, земного ада. Эх почему они не могут расстреливать на месте?! Тогда бы он их обязательно дождался, и принял бы от них свинцовый привет…
Тем временем рюкзак был готов, и студент вышел в кухню. За столом уже сидели родители.
- У меня каникулы начались, я хочу денег заработать, в стройотряд записался! Сегодня уезжаю, - протараторил он, предвосхищая ненужные вопросы.
- Ой-ой-ой, - всплеснула руками матушка, - Что же ты раньше не сказал? Да и зачем тебе туда? Деньги у нас есть!
- Ничего, пусть сынок приучается к самостоятельности, - парировал отец, - Хотя что не предупредил – это ты не прав! Куда едешь-то?
- В Кувакино, - первое, что пришло на ум студента.
- Далековато…
- Ничего, пусть Россию посмотрит!
- А что такой бледный? – задала все-таки неподходящий вопрос мама, но отец поспешил на него сам ответить.
- Влюбился! Все ты к нему, как к маленькому, а он – влюбился, и со своей девушкой в стройотряд едет. Так?
- Так, - тихо ответил студент и кивнул головой.
Он вышел за дверь. В это мгновение студент понимал, что видит родителей в последний раз. Но они этого, конечно, знать не могли, и просто прощались со своим любимым, хоть и чрезмерно самостоятельным сыном. А скоро им скажут, что он – ужаснейшее чудище из всех, которые приходили на свет. Они, конечно, не поверят, станут переживать. И будут себя терзать, напрасно представляя раз за разом себе своего сыночка, такого милого сыночка, который играл в кубики и машинки. Того ребенка давно уже нет, он вырос, а это ведь то же самое, что и умер. Но они хотели видеть в нем того малыша, и, наверное, видели-таки его, то есть студент стал его символом. Таким знаком, указующим на когда-то бывшего младенца он, конечно, останется, если они и узнают о содеянном им. Но это уже и на волосок не изменит его судьбу…
Слезы закрыли ему глаза соленым туманом, но он шел-таки сквозь него, уверенно отворачиваясь от людей, в облике которых чудилось что-то казенное. Так он и дошел до вокзала. В голове проплыла карта великой страны. Столько земли, столько квадратных метров, на которых он мог бы стоять! Но… Как бы земля не сбросила его сама с себя, почуяв, кто он есть, ведь у нее же имеются поры, которые ловят всякий запах… Или, может она все же заберет его в себя, и там в своих глубинах его переправит, и он выйдет из ее недр совсем-совсем новым, как тот младенчик, память о котором так любят родители, и о котором он вроде должен бы им напоминать?!
Студент уже куда-то ехал. Дорога вроде бы знакомая… Ах, да! Этим же путем они ездили в тот давний поход, когда он был еще с душой и телом того самого младенчика! Но зачем он ворошит прошлое того безвинного малыша, который всяко не есть – он?! Да, они же тогда нашли заброшенную деревню, и даже в нее забирались! Ее покинутые, поеденные гнилью домики тогда, на закате, показались страшными даже его родителям, и смелый отец сам первый предложил закончить экскурсию и вернуться к лодке. Действительно, там, в кинутых избах что-то шевелилось, шуршало, двигалось. Невидимое, и оттого еще более страшное.
Но теперь ему самому бы просить этих невидимых существ, чтобы они его не испугались, ведь он сам – много-много их страшнее! И умолять, чтобы они выслушали то, о чем ужасно говорить людям…
С такими думами студент и приехал на нужную станцию. Потом нашел на речке лодку, которую нерадивый рыбак забыл посадить на железную цепь. Дальше осталось только лишь оттолкнуть челн и предоставить дело реке...
Река несла его среди своих журчащих струй, качала на перекатах. И в мыслях студента под действием этого надчеловеческого покоя и движения одновременно возникла осторожная мысль о том, что, быть может, и он сможет когда-нибудь получить здесь свое прощение?! Ведь не закрыты же пока лес и река от него плотной шторой, сквозь которую нет хода солнечному свету?! И река несет так же, с тем же плеском и шепотом, что прежде, когда он был маленький и невиновный?!
Речка долго перекатывала студента вместе с его лодочкой по своей шелковистой спинке. Наконец, лодочка своим носом нашла нужный берег, приткнулась аккуратно у деревушки. Вот и говори потом, что у твердых вещей нет мыслей и памяти! Ведь лодочку-то эту в той деревушке когда-то давно и сколотили…
Студент нашел подходящую избушку и скрылся в ее нутре, снова нырнув в клубок своих мыслей. Он сам не помнил повторял он их про себя, шептал вслух голым занозистым стенам, или рассказывал кому-то невидимому, но очень внимательному. Тот даже что-то отвечал, но столь невнятно и непутево, что слова невидимого что были, что их не было – все едино.
Стены избушки сохранили следы прошлого пребывания людей, но какие-то почти незаметные, невнятные. Царапины ноготком, ни то женским, ни то детским, и ничего более, в остальном изба относилась уже совсем к другому миру. От того времени студент запомнил лишь свой шепот, и ничего более. Что он ел, как грелся в пришедших промозглых осенних ночах – он не знал, или не помнил, или не всякому человеческому существу нужны пища да обогрев.
Однажды в конце дня его зацепили голоса явно человечьего происхождения – громкие, звонкие, быстрые. Он выглянул из своей избенки и увидел запоздалых осенних туристов, которые зачем-то остановились рядом с мертвой деревушкой. Один из них собрал сухих веток и пробовал разложить костер. Неожиданно дунул ветер и унес бумагу, которую так и не удалось поджечь. Ее, конечно, можно было подобрать, но другие туристы отчего-то посмотрели по сторонам, махнули руками, после чего они все отправились к своим лодкам. Не понравилась им, видать, мертвая деревня в качестве места для привала.
Когда лодки скрылись за поворотом осенней реки, студент подобрал газету и почему-то с жадностью стал читать, роняя из глаз слезы по тому миру, который он оставил, и который теперь если его и ждет, то только с мертвыми кандалами. Из пахнущих типографской краской страниц он узнал, что где-то в России идет война, на которой уже много кто погиб.
Внезапно движение снова заполнило его тело. Ведь за время обитания в мертвой деревушке ему ничуть не сделалось легче, но теперь он нашел то место, где сможет сбросить с себя постылый камень, имя которому – его жизнь. Только бы туда добраться!
Как-то он добрался, где на товарном поезде, где пешком. Людей он избегал настолько, что не садился даже в электрички и попутные машины. Когда его ноги ступили на землю, по которой ходила война, студент уже почти потерял плотность своего тела, и более походил на тех невидимых существ, с которыми жил в той конченной деревушке. Обитатели руин, ни то живые ни то мертвые, приняли его за своего, и, бродя с ними по разбитым дорогам, он отыскивал себе место для окончательной потери плоти. И вот, как будто нашел…
Я понял, что в вопросе студента от меня требуется такая малость, не сделать которой я не могу. Я дал ему трофейный автомат и связку трофейных же гранат, указал на руины, в которых засел снайпер (или снайперша, сейчас это не имело значения) и промолвил короткое «иди». Ни малейшей надежды на его победу у меня не было, но совесть была чиста.
Я смотрела на себя в широко раскрытое зеркало. Все тело было покрыто рубцами, похожими на шкурку вареного яблока. Уцелело лишь лицо, бледное и потемневшее, как старая фотокарточка, хранящая память о прошлом. Смотреть на себя мерзко, думать о том, что я – это я, еще отвратительней. Прошлые дни слились в сгусток боли, и в них я перед своими глазами не видела ничего, кроме окровавленных кусков мяса размером с горы, которые со всех сторон надвигались на меня, чтобы задушить своей остывающей плотью.
Последнее мгновение, которое мне запомнилось из прошлой жизни – это навалившаяся со всех сторон и задавившее мое тело тьма. Она обратило тело в похожую на красный кисель массу боли. Боль была снаружи, и боль внутри, и хотелось скинуть эту массу болезненных мясных, кожаных и прочих тряпок, что на меня налипла. Потом появились люди в белых халатах, они что-то во мне лечили. Сшивали новую плоть, которая будет ходить по этой земле.
Потом приходил мрачный человек и показывал какие-то фотографии. От него я и узнала, правда с большим трудом, что сила, скрутившее мое тело относилась к миру людей, и имела даже человеческий облик. Да, трое существ мужского пола, двое – гадкие, а третий… Прежде я бы сказала, что он – симпатичный, моего возраста паренек. Но, осознав, что сгустки тьмы тоже относятся к человечьему роду, я впала в истерику. Срывала с себя бинты и повязки, рвала болезненную, едва наросшую кожу, выбила окно в своей палате. «Государственный» успокаивал меня тем, что двое уже пойманы, а третий трусливо дрожа ожидает своей участи, и я могу ускорить возмездие, которое, несмотря на благозвучный приговор суда, сделается не менее страшным, чем моя беда…
А я чувствовала, что если тот парень смог сотворить со мной такое, то остальные человечьи существа сотворят и подавно. Неожиданно вернувшийся разум нарисовал мне картину будущей жизни, в которой, увидев меня, точно такие же существа, как те, что на фотографиях, будут втихомолку посмеиваться надо мной, либо наоборот – выливать свои капли змеиной жалости. Нет, не желаю я оказаться в такой жизни, и в этом мире у меня более нет своих, если уже моя плоть стала как будто и не моя!
Более я ничего никому не говорила. Я только раздумывала о том, насколько я не умею убивать, но имею страстное желание. Желание… Оно – сердцевина, душа любого дела, оно – четвертый элемент Святой Троицы, София, без которой никогда бы не возникло все видимое и слышимое…
Я уже знала, что быстро и в совершенстве научусь делу лишения жизни. Нужен только посредник, что-то железное и тяжелое, помогающее посылать от моего сердца рои смертоносных пчел.
И я узнала, что есть сейчас место, где – война, и оно совсем близко. Там ей дадут то, что она ищет, правда те, кого здесь именуют чужими. Но если здесь ее превратили в сгусток боли те, кто как бы «свои», значит своих быть в этом мире не может, и остается лишь спешить к тем, кто вложит в уверенные руки то, чего они жаждут – оружие!
Я двинулась в путь, по дороге раздумывая о том, что буду не просто уничтожать, а убивать жестоко. И все долгие и тревожные деньки, пока искалеченная девушка была в пути, она подобно ядовитой яблоне растила в себе плоды лютых смертей…
Сменилось несколько поездов, и рассветная дымка извергла из себя горы Кавказа…
Руки жизни заплетали косы из судеб. А тем временем в опустевшей квартире сидели на кухне Михаил Иванович и Любовь Андреевна. Все, что им теперь оставалось – это тоскливо смотреть друг на друга. Их брак сделался вроде черного камня, из которого уже выпали семена зла. Но признавать этого они отчаянно не хотели, и потому все время говорили о том, кого с ними не было – о сыне.
- Ясно, менты дело парню шьют, - говорила Любовь Андреевна, вливая в свои слова материнскую ярость, - Девчонку, конечно, жаль, но он-то при чем?!
- Заметут парня! В тюрягу посадят, чтоб по бумажкам своим отчитаться, гады! Если какая революция произойдет, я их первым резать пойду! – сжимая кулаки говорил Михаил Иванович, - А парень правильно сделал, что удрал, молодец! Все одно мы бы ему ничем не помогли! Где бы мы его не спрятали, мусора все бы адреса нашли! Только как мы его найдем, где он?! Люба, прислушайся, может его сердце услышишь?!
Любовь Андреевна прислушивалась, слышала биение своего же сердца, и принимала эти удары за пульс потерянного сына. Она поглаживала свое тело, которое, конечно же, никогда не могло породить какое-то страшное создание. Из ее чрева мог явиться лишь безвинный младенчик, которого она когда-то и держала на своих слабеньких ручонках… Проклятая казенщина видит страшилище в каждом человеке, она и виновна во всех их бедах!!!
Много раз супруги рвались, чтобы ехать на поиски сына, и тут же останавливались – куда? Еще больше раз они порывались к частным сыщикам и адвокатам, и тут же замирали у входной двери. Их останавливала мысль о том, что вдруг сыщики и адвокаты откопают-таки то, что это – правда. Друг другу они, понятно, этого не высказывали. И оставалось им лишь смотреть по-прежнему друг на друга и ждать… Ждать, что как-нибудь все само собой…
Время от времени им в телефон звонили казенные голоса с расспросами о сыне. «Не приходил ли он?» Супруги со злостью бросали трубку, пока однажды насмерть не поломали телефон. Тогда звонки сами собой прекратились…
Я всего этого, конечно, не знал. Я только видел перед собой огрызающиеся огнем руины, к которым полз маленький, почти невидимый среди убитых камней человечек. Невидимый снайпер окружал его тело огненными гвоздями выстрелов, но ни один из этих гвоздиков так и не пришпилил его к мертвой улице. Это, конечно, ни о чем не говорило, ведь у снайперов тоже имеются свои хитрости и свои причуды. В победу смертника я не верил, да по большому счету мне было все равно насчет его жизни и смерти. Он не вызывал во мне и горсти сочувствия, ведь из его нынешней жизни у него не было иного выхода, кроме смерти. Если он выйдет победителем, мне придется о нем что-то думать, куда-то его отправлять или тайком выводить. Но если он погибнет, не выполнив задачи, то завтра погибнет кто-то из моих солдат или я сам. Так что оставалось лишь отстраненно судить за этим странным судом, в котором я не был ни судьей, ни свидетелем, ни присяжным. Как будто суд вершили самые небеса!
Студент лихо подполз к развалинам и лихо нырнул в их нутро, что могло говорить о том, что небеса придумали для него наказание более страшное, нежели простая смерть. Там его схватят, а дальше… Даже отрезанная голова на этой войне никого уже не устрашит…
Я перекрестился и отвернулся от амбразуры. С ним все кончено, это ясно. Остается лишь гадать, искупил он свою большую вину, или она так и осталась висеть камнем на его потерявшейся душе? Но, как бы то ни было, он теперь достоин того, чтоб за него помолиться…
Из фляги потекла в стакан огненная вода. Но тут Леша меня дернул за рукав:
- Смотрите, смертник!
Бледно-лунное тело махало рукой из черного проема умершего строения. Будь это в мирные дни далекого детства, где-нибудь в центре родного Петербурга, его можно было бы испугаться до смерти. Но тогда не было таких тел, а ныне они уже никого не страшат…
Смертник махал рукой, приглашая нас к себе. Куда он может позвать нас, кроме как на погибель?! Мертвец никому прибавить жизни не может…
Но Леша последовал его призыву и пошел туда. «Стой, Леха!», крикнул я, но было поздно. Он уверенно шагал к руинам. Схватив автомат, я выскочил за ним. Леха был уже там, возле избитых стен, и я тут же оказался возле него. Бежать обратно было поздно, теперь нас скорее разделают, если мы кинемся назад. Потому остался один путь – вперед.
Мы пролезли в исколотый проем, проползли по черному, страшному коридору, с трудом поднялись по обрушившейся лестнице.
Наверху мы споткнулись о два мертвых тела. Я посветил фонариком и увидел их суровые лица, покрытые густой шерстью. На нашего смертника они ничуть не походили. Возле одного лежал автомат, возле другого – гранатомет. Мои руки сами собой сначала закрыли им глаза, а потом подняли с груд кирпичной крошки трофеи. Еще я успел увидеть аккуратность входных отверстий, поставленных, словно печати, им на лбы и груди. Так ровненько мог пришпилить только лишь снайпер…
Длинными прыжками мы бросились к окошку, что выходило на нашу сторону. Снайпер мог быть только лишь там. Но его там не было, не живого не мертвого. Остался лишь тонкий, непонятный аромат, который, если бы не это время и место, был бы безошибочно определен чем-то засознательным, как запах женщины…
Размышлять было некогда. Снайпер ведь все-таки куда-то исчез, и вполне возможно, что его холодный взгляд сейчас следит за нами сквозь ледяной глаз оптического прицела. Потому – мгновенный прыжок на другую сторону, где в стене зияла похожая на семиконечную звезду пробоина.
Сквозь ее кирпичные края я увидел, как через сухие заросли расстрелянного садика продираются две фигуры. Одна из них – женская, даже молодая. Только со спины ее лица было не видно. Я лишь успел подметить ее мягкую, кошачью походку, которой немного мешала хромая нога. А рядом прозрачной тенью летел смертник, и было ясно, что идут они вместе.
Давно привычные к обитанию среди руин, они быстро растворились на их фоне, не оставив за собой и дымка. Мои бойцы тем временем заполняли собой руину. Задача была выполнена, и кто-то уже разливал спирт. У меня же на душе сделалось немножко пусто. Еще одна встреченная мной судьба улетела куда-то в сторону, навсегда ушла из моей жизни. Зато осталась война, и нас ждут новые бои и новые руины.
Конечно, ничего о дальнейшей их судьбе я не узнал, и то, что снайпершей была некогда искалеченная смертником девушка, я всего-навсего придумал. И вся их жизнь была моей выдумкой, видно слишком уж я впечатлительный человек. Впрочем, ничего узнавать, или придумывать я, конечно, уже не смогу – с той войны никто из нас не вернулся…
Япошка
Россия. Ее утроба. Сибирь-матушка. После большой войны.
Поселок, заблудившийся в тайге и сросшийся с нею. Основное его жилище - деревянный барак на десять-двенадцать семей. Под потолком стелется дымка, тянущаяся с шумной и грязной кухни. Если ее вдохнуть (что неизбежно, ведь не может же человек не дышать), ноздри забивает гадкий запах керосиновой гари напополам с вонью от пригоревшей еды. Выходя из жалкой комнатушки в коридор, неизбежно получаешь оплеуху от мокрого белья, гирляндами которого он обильно украшен.
Нож суровой жизни надежно отсекает лишние мысли и желания. Здесь все ко всему привыкли. Мальчик Сережа не обращал никакого внимания на вывешенные в коридоры трусы и лифчик его учительницы, которая жила в их же бараке. Да что там лифчики, если Сереженька видел всех своих соседок голыми, когда мать до восьми лет водила его с собой в женскую баню. Единственное воспоминание, которое осталось у него от тех дней - это страх. Сережа боялся семейства зубастых серых крыс, которые стремительно носились по предбаннику, пробегая по ногам одевающихся и раздевающихся людей. Однажды крыса остановилась, и в упор посмотрела на Сережу углями своих глаз. В тот миг он так испугался, что громко закричал, и стоявшая рядом голая тетя Катя обхватила Сереженьку руками и подняла его в воздух. "Тут она тебя не достанет. Летать они, слава Богу, не умеют", шепнула соседка.
Однажды барак чуть не сгорел. Сережа сквозь сон услышал страшные крики, и почему-то решил, что к ним в жилище пришел какой-то большой зверь, вроде слона, и теперь все его радостно встречают. Но нить сновидения тут же оборвалась, и Сергей увидел самого себя уже в коридоре, увлекаемый сильными руками матери. "Горим!", услышал он в чьем-то крике, и тут же разглядел, что в стороне кухни пляшет что-то очень большое и красное. Глаза сами собой плакали от дыма. Оттолкнув Сережу, в сторону кухни побежало немногочисленное мужское население барака - однорукий дядя Егор, дед Варфоломей, да скрипящий деревянной ногой дядя Вася. Вскоре оттуда послышалась ругань, смешанная с грохотом разрушения и шипением воды. Мать вывела Сергея прямо на мороз, и он запомнил пар, который шел от их тел.
От происшествия остались обугленная стена на кухне и прокопченный потолок. Делать ремонт было некому и некогда - с утра до ночи все трудились, валили лес. Рушили вековые сосны и маленькая тетя Ира, и большая тетя Катя, и дядя Егор - одной рукой. Крушил деревья и дед Варфоломей, несмотря на то, что после каждого удара топором садился на поваленный ствол и долго кашлял, орошая белый снег сгустками красной кровушки.
Когда Сергею исполнилось пятнадцать лет, мама умерла. Просто не проснулась на рассвете морозного утра. Пришедший в барак белый, как сам снег, доктор сказал, что причина смерти - множество болезней, долгие годы грызших организм изнутри. Мама Сергея, видно, просто забыла про них, устремившись к другой цели - заботе о своем сыне. Последнем, кто остался у нее из родных людей.
Сережа ощутил себя совсем одним среди бесконечных снегов и серых бараков. Но делать нечего, пришлось начинать другую жизнь, и он закончил курсы шоферов. Стал работать на грузовике. Какой груз он возил, догадаться не сложно - в этих краях нет иных грузов, кроме срезанных безжалостной пилой деревьев.
На беду Сергея, была в его жизни одна мечта - стать летчиком. И хотя он за свою жизнь пока так и не увидел ни одного самолета, знал, что они - существуют. Занозистые стенки своей жалкой комнатки он оклеил газетами, пестревшими статьями про летчиков-героев и фотографиями разных самолетов. Имена героев и рассказы про их подвиги он знал наизусть, мог пересказать их даже сквозь сон. Узнав, что его отец воевал и погиб в авиации, Сергей сам сочинил историю про еще одного героя-летчика, своего отца. В Сережином рассказе его папа воевал сразу с двадцатью вражескими самолетами, восемнадцать из них он сбил, а два уцелевших все-таки подбили его. У героя еще было время, чтобы прыгнуть с парашютом, но он вместо этого повел сгусток пламени, в который обратился его самолет, на смертельный таран. Немецкие пилоты с раскрытыми ртами наблюдали за летящим на них факелом. Их тела онемели, и летчики покорно дождались того мига, когда смерть врага смешалась с их смертями в пляске огненного вихря.
На самом деле Сережин папа был простым аэродромным солдатом. Неожиданно на аэродром прорвались немецкие танки. Единственное, что солдат мог противопоставить им - это большой гаечный ключ, который он держал в своих руках. Винтовка, и та осталась в землянке, до которой бежать пять минут. Да едва ли помогла бы и винтовка, против брони она не сильнее гаечного ключа. Так он и погиб.
Впрочем, правда о гибели отца ничуть не заглушала зова небес, и Сергей собрался поступать в летное училище. Его, правда, смущало, что для поступления туда знания о подвигах вовсе не требовались, но были необходимы науки, которых он почти не знал - физика и математика. Несведущ в этих учениях он был не по своей вине - учителя физики в их глуши никогда не было, а математику преподавали всего четыре года, пока не умерла их старая учительница.
- Можешь поступать в летное училище, - сказал Сереже военком, - Но если не поступишь, я сам тебя определю туда, куда сочту нужным. Вопросы есть?
- Никак нет, - коротко ответил Сергей, почему-то уверенный, что в училище он обязательно поступит.
Когда прокопченный паровоз ошпарил паром сибирский снег, Сережа подумал, что прощается с этим краем навсегда. Для него эта земля стала пустой, и больше уже ненужной. Нет больше тут, в Сибири, ни родных, ни друзей. Кто умер, кто уехал. Единственное, зачем он еще может вернуться в пропахшую лесом и морозом глушь - навестить могилу матери.
Но это все потом. Сейчас он едет учиться, чтобы взмыть в синие небеса и рассечь белые реки облаков. Особенно его радовало, что училище находится недалеко от родины Сережиных предков, на которой он никогда не был - в городе Липецке.
Но мечты часто не сбываются. Уже очень скоро такой же поезд затаскивал Сережу обратно в сибирскую глубину. В голове неудавшегося летчика продолжало маячить уравнение, которое преподаватель задал ему на экзамене, сказав, что оно - самое простое. Какое же оно простое, если его решение - свергнутая и раздавленная мечта? Стараясь не смотреть в окна, Сергей ходил по вагону, и постоянно курил в тамбуре дешевый табак.
Служить Сереже выпало недалеко, в Сибири, в лагере военнопленных. Работа - по специальности, шофером. На прощание военком даже пошутил:
- Государство уже на тебя потратилось. На шофера выучило, в Липецк, считай на прогулку, свозило. Так что все, батенька, беречь казенные деньги надо!
Лагерь для военнопленных был составлен из занозистых бараков, почти таких же, в каких обитали жители поселка. Единственное его отличие - колючая проволока да зоркие вышки по углам. Охранники очень радовались, что им не выпало сторожить лагерь с простыми отечественными зэками. Те и бежать норовят, и поганки разные устраивают, могут даже ножичком пырнуть, если зазеваешься. Да хотя бы дневное и ночное созерцание их свирепых, пропитанных ненавистью рож, и то многого стоит. Не знаешь, в кого и сам после этого превратишься.