Бойцы специальных подразделений — ненормальны

Военное ведомство США потратило миллионы долларов на по­пытки разобраться, каким же образом можно охарактеризовать людей, подобных Шахаму, то есть тех, кто сохраняет здравомыс­лие в смертельно опасных ситуациях и жизнестойкость после их завершения. Чарльз Морган III — профессор клинической психиатрии Йельского университета и директор ла­боратории изучения эффективности деятельности человека На­ционального центра изучения синдрома посттравматического стресса. Последние 15 лет он занимался исследованием различий в реакции людей на предельные уровни стресса. Он начал с изуче­ния ветеранов войн во Вьетнаме и Персидском заливе. Как и сле­довало ожидать, поведение людей с посттравматическим синдро­мом сильно отличается от поведения здоровых людей. Ветераны, страдающие от посттравматического стресса, ведут себя более нервно. Они чаще впадают в состояние диссоциации, отмечая не­естественную яркость цветов или замедление движения даже в нормальной жизни. Такое ощущение, что их мозг, однажды войдя в кризисный режим, навсегда застрял в нем. У них даже наблюдают­ся повышенные в сравнении с другими людьми уровни содержания определенных гормонов стресса.

В 1990-х гг. большинство ученых сходились во мнении, что эти люди получили поражение в результате пережитых ими событий. Психологическая травма стала причиной изменений мозга, соста­ва крови и личности. Но горстку исследователей такая теория не устраивала. «Мы делали предположения, — говорит Морган, — но, по сути, не знали ничего». Что было первично, спрашивали се­бя эти ученые, сама травма? Или данный человек обладал склон­ностью поддаваться воздействию этой психологической травмы? Чтобы выяснить это, Морган начал изучать людей до того, как они подвергались эмоциональному травмированию. Лучшие лабо­раторные условия для изучения стресса он нашел в Армейской школе выживания в Форт-Брэгге, штат Северная Каролина. После курса занятий в учебных классах проходящих обучение солдат забрасывали в леса с задачей как можно дольше не попасть в плен. У них не было ни еды, ни воды, ни оружия. Инструкторы высле­живали их, стреляли в них холостыми патронами и в конце концов ловили. После этого они привязывали курсантов друг к другу, на­девали им на головы мешки и отправляли в лагерь военнопленных, где систематически лишали пищи, свободы действий и подвергали унижениям. Условия в этом лагере должны были походить на те, в которых приходилось выживать американским военнопленным в Европе времен Второй мировой войны, Корее и Вьетнаме. За 72 часа курсантам позволялось поспать меньше часа.

В школе выживания все происходит настолько реалистично, что по-настоящему пугает. Взяв у солдат анализы крови, Морган обнаружил, что их уровни стресса превышают ранее зарегистри­рованные средние величины для экстремальных ситуаций. Напри­мер, в кровеносной системе солдат содержалось больше кортизола, чем у людей, собирающихся впервые прыгнуть из самолета с парашютом. В среднем за курс занятий студенты школы выжива­ния теряли по 15 фунтов веса.

Морган сразу же заметил большую разницу в поведении кур­сантов. Бойцы армейских частей специального назначения, также называемые «зелеными беретами», последовательно демонстри­ровали более высокие результаты, чем простые пехотинцы. «Ка­залось, им лучше удается сохранять ясность мышления, — гово­рит Морган, — и в стрессовой обстановке они глупели не настоль­ко быстро и не до такой степени, как все мы». Это неудивительно. Специальные подразделения — это армейская элита, туда отбира­ют меньше 30 % всех желающих.

Но еще более удивительным был тот факт, насколько бойцы специальных подразделений отличались от всех остальных с хи­мической точки зрения. Анализируя их анализы крови, Морган обнаружил, что бойцы подразделений специального назначения производят гораздо больше вещества, называемого «нейропептид Y» , среди прочего помогающего человеку не те­рять концентрации на выполнении задания в стрессовой обста­новке. Уже через 24 часа после симуляции допроса уровень этого вещества у бойцов специальных подразделений возвращался в норму, тогда как другие солдаты оставались полностью вымотан­ными. (В гражданской жизни пониженный уровень нейропептида Y, как правило, наблюдается у людей, склонных к излишнему вол­нению или депрессиям.) Отличия были настолько разительными, что Морган буквально по анализу крови мог определить, является ли военнослужащий бойцом специального подразделения. По­этому опять встал вопрос: что первично? Отличались ли «зеленые береты » от других людей изначально? Или они стали такими в ре­зультате тренировок?

Давайте сделаем паузу и признаем, что бойцы подразделений специального назначения не являются «нормальными» людьми. У них, очевидно, есть определенный иммунитет к предельным уровням стресса, но у них также нет и тенденции быть брутальны­ми «мачо»: как правило, это бородатые люди, владеющие араб­ским языком и умеющие растворяться среди жителей других стран. «Им нравятся трудности и опасности, но они не ищут их намеренно. Если говорить о них как о группе, то они ведут себя достаточно тихо, педантично и сосредоточенно, — говорит Мор­ган. — Если вы видели фильм «Падение Черного Ястреба», то там «зеленые береты» показаны действительно очень точно. Они и впрямь относятся к какой-то другой породе...»

Но удивляло то, насколько предсказуемо (и даже в биологиче­ском смысле) они отличались от других солдат. В действительно­сти Морган обнаружил, что может распознавать их, даже не делая анализ крови. Выяснилось, что предсказать, кто будет вырабаты­вать больше нейропептида Y, можно при помощи простейшей ан­кеты.

Он задавал солдатам вопросы из стандартного психологиче­ского теста, предназначенного для измерения симптомов диссоциации. Один из вопросов, например, был таким: Вспомнив по­следние несколько дней, скажите, были ли у вас какие-либо из пе­речисленных ниже симптомов:

все кажется происходящим в замедленном темпе; мир кажется нереальным, как во сне;

возникает чувство отстраненности от происходящих событий, будто вы смотрите фильм или театральную постановку.

Естественно, это всего лишь общие примеры вопросов. Если вы ответили положительно на все три приведенных выше вопроса, это не обязательно означает, что вы плохо проявите себя во время кризиса. Все зависит, как это часто бывает, от природы самого кризиса.

В течение нескольких последних лет Морган провел анкетиро­вание более 2 тыс. солдат перед началом обучения в школе выжи­вания. Он хотел увидеть, у кого из них была привычка к диссоциа­ции даже в нормальных условиях. В среднем около 30 % опрошен­ных дали утвердительные ответы на вопросы. Около трети солдат сказали, что ощущают тот или иной тип отрыва от реального мира даже при отсутствии экстремальных стрессов. Этот процент был выше, чем мог бы предполагать Морган, но он снова и снова полу­чал ту же самую цифру при опросах военнослужащих. А солдаты с положительными результатами тестирования были менее спо­собны пройти курс школы выживания.

Когда-нибудь солдаты, возможно, будут привычно глотать таблетки, помогающие им справляться с запредельным страхом. Может быть, синтетический нейропептид Y будут выдавать им вместе с обмундированием. Ведь уже было доказано, что гормон окситоцин, вырабатываемый в теле матери после рождения ре­бенка и доступный теперь в синтетической форме, снижает актив­ность расположенных в нашем мозге центров страха и стимули­рует чувство доверия. В ходе одного из исследований у людей, вдыхавших окситоцин перед процедурой сканирования мозга, на­блюдалась более низкая активность миндалины мозга, чем в слу­чае, когда они не получали этого вещества.

Но пока мы не слишком увлеклись фармацевтической темати­кой, стоит отметить, что диссоциация — это не всегда плохо. В са­мые сложные моменты курса школы выживания у всех студентов (даже у бойцов специальных подразделений) проявлялись симпто­мы диссоциации. У некоторых их степень сравнима с последствия­ми приема галлюциногенных наркотиков. Как выяснила в процессе эвакуации из Всемирного торгового центра Зедено, диссоциация может быть высокоадаптивной реакцией на психологическую травму. Виртуозный стрелок Джим Чирилло испытал диссоциа­цию, когда ему впервые пришлось стрелять в живого человека. В главе 7 мы увидим, что экстремальная форма диссоциации впол­не может представлять собой древнейший механизм выживания.

Известны три типа жизнестойкости. Когда вам предстоит всего лишь спуститься по лестнице, умеренная степень диссоциации не скажется на результате. Если же вам нужно выполнять манипуля­ции с оборудованием или принимать какие-то решения, могут возникнуть трудности. «Но чтобы обнаружить врага или совер­шить иные действия, военным нужно активно включаться в окру­жающее пространство, и тенденция к отстранению от реальности снижает качество их деятельности», — объясняет Морган. В мо­менты диссоциации начинают отказывать сегменты мозга, отве­чающие за пространственную ориентацию, кратковременную па­мять и концентрацию. Если вы, например, солдат подразделения специального назначения, входящий в группу освобождения за­ложников, и должны незаметно проникать в здания, ориентиро­ваться в полутемных помещениях и открывать огонь на пораже­ние не по заложникам, а по захватившим их преступникам, то диссоциация может стать источником огромных проблем.

До, во время и после тренировочного плена отчеты бойцов спецподразделений свидетельствовали о том, что они испытывали меньше симптомов диссоциации, чем все прочие, и что их интен­сивность была ниже, чем у всех остальных курсантов. Корреляция очевидна: чем меньше солдат подвержен диссоциации (особенно в нормальных условиях), тем больше он вырабатывает нейропептида Y и тем эффективнее действует.

Как ни странно, бойцы подразделений специального назначе­ния сообщали о том, что в целом пережили больше психологиче­ских травм. Например, они гораздо чаще говорили о случаях пе­ренесенного ими насилия в детстве. Это было неожиданно. Обычно пережитые ранее эмоциональные травмы определяли пониженную эффективность деятельности в стрессовой обстановке. Тем не менее в среде солдат спецподразделений ранее пережитые травматические ситуации не приводили к снижению способности справляться с травмами в будущем. Казалось, в результате они становились лишь крепче. Как это возможно? Это был парадоксаль­ный вывод: одних людей психологические травмы заставляют «рас­клеиться», а у других лишь укрепляют механизмы выживания.

Ежегодно около 900 солдат заявляют о своем желании всту­пить в части особого назначения. Отбор происходит в процессе трехнедельной программы, в ходе которой тестируется их физи­ческая выносливость, лидерские качества и способность решать проблемы в стрессовой обстановке. Этот процесс требует боль­ших физических затрат, чем школа выживания, но отличается меньшей стрессогенностью с психологической точки зрения. Пройти этот отбор удается лишь трети кандидатов.

Что же обеспечивает этим ребятам дополнительную эффектив­ность: сами тренировки или уверенность в себе, приходящая с по­ниманием, что ты — боец специального подразделения? Чтобы выяснить это, Морган решил изучить кандидатов до начала ста­дии отбора. Он раздавал им свою анкету, как только они прибыва­ли на отборочный курс, с целью выяснить, у кого из них симптомы диссоциации наблюдались в течение предшествующей недели. Как и в случае курсантов школы выживания, около трети кандидатов на вступление в части особого назначения рассказали о том, что испытывали ту или иную форму диссоциации до прибытия на от­бор. На данный момент Морган протестировал 774 человека, и ре­зультаты оказались поразительными: у любого человека, заявляв­шего о случаях диссоциации в нормальной обстановке, значитель­но понижались шансы на удачное прохождение процесса отбора. Если кто-либо давал положительные ответы на 11 или более во­просов, Морган с 95%-ной точностью мог сказать, что этот чело­век будет отсеян.

Таким образом, при помощи простейшего теста Морган потен­циально мог бы избавить некоторых солдат от необходимости по­пытки пройти через труднейший процесс отбора в подразделения специального назначения. «Если мы просто будем отсеивать кан­дидатов с самого начала, армия сможет сэкономить миллионы долларов», — говорит он. Но генералам эта идея не очень нравит­ся, причем по причинам вполне философского характера. «Армии не по душе мысль, что можно запретить людям пытаться доби­ваться того, чего они хотят добиться», — говорит Морган. Поэто­му сегодня все желающие по-прежнему продолжают попытки по­ступить в войска специального назначения, невзирая на химию

своего тела.

Тем не менее одна загадка остается неразгаданной: если эти люди отличались от прочих еще до вступления в спецподразделе­ния, то как они такими стали? Жизнестойкость присутствует у них от рождения? Или их сделали такими определенные пережи­вания в детстве?

Когда психолог (или кто угодно другой) пытается выяснить причинно-следственные связи, возникают непреодолимые труд­ности. Природу и воспитание невозможно четко разделить, как бы нам этого ни хотелось. Они переплетаются, как нити ДНК. Но мы все же хотим получить ответы на свои вопросы. Даже если не­возможно полностью развести природу и воспитание, может быть, нам удастся понять, что имеет большее значение? Хоть в ка­кой-то степени?!

Когда все остальные способы выяснить это не дают результата, у нас остается единственный выход — изучение близнецов. Объек­ты такого исследования встречаются не особенно часто. Однако если их удается найти, изучение близнецов представляет собой ув­лекательный процесс, элегантный и бесконечный, как число я.

Близнецы Томпсон

Даже сейчас Джерри и Терри Томпсон очень трудно отличить друг от друга. Они перестали носить оди­наковую одежду еще в седьмом классе, но до сих пор при случай­ных встречах иногда обнаруживают, что одеты одинаково. Эти однояйцовые близнецы живут в Ардморе, штат Оклахома, на рас­стоянии 14 миль друг от друга. Оба ездят на пикапах Toyota Tacoma. Когда одним летним днем я разговаривала с Джерри, он дожидался Терри, чтобы тот помог ему вытащить застрявший в грязи трактор.

Если не считать одинаковой ДНК, у братьев Томпсон немного общего. «С нами достаточно переброситься парой слов, чтобы по­нять, насколько мы разные люди, — говорит Джерри. — Я всегда делаю все вовремя, Терри постоянно опаздывает. Я ненавижу бес­порядок в своей машине, он бросает мусор прямо себе под ноги». Они росли в Южной Калифорнии, в семье, где было шесть детей, и постоянно пытались доказать друг другу свое превосходство. Когда братьям было по два года, отец купил им боксерские пер­чатки, и они до сих пор не упускают случая сразиться на ринге. «Он постоянно подначивает меня, — говорит о своем брате Джерри. — Когда мы боксируем, он всегда старается показать, насколько умнее меня. Брат на восемь минут старше, и это видно: он доучился до степени магистра, а я остался всего лишь с атте­статом средней школы». Сейчас Джерри уже на пенсии, а Терри занимается бизнесом, производя и продавая вяленое мясо.

Еще одно различие заключается в том, что Джерри воевал во Вьетнаме. По окончании школы братья пошли служить в морскую пехоту. «В общем-то, мы сделали это, чтобы защитить свою стра­ну, — говорит Джерри. — С обеих сторон у нас в семье были воен­ные, поэтому я не мог позволить себе уклониться от призыва. Да и о войне я знал так мало, что это просто не приходило мне в голо­ву». Но на войну послали одного Джерри. Он прибыл во Вьетнам 3 июня 1970 г., а семь недель спустя попал в засаду. Ему простре­лили правую руку и всего изрешетили шрапнелью: «Они бросили одну гранату, которая подбросила меня в воздух, а взрывом вто­рой меня откинуло назад». Он пять недель пролежал в госпитале и получил за ранение «Пурпурное сердце». Потом его снова от­правили в бой. «Вы не можете представить себе, в какого зверя превращаешься на войне, — говорит он, — я не раз отрезал людям уши, а с некоторых снимал скальпы».

Через девять месяцев Джерри отозвали в США. Коллекцию ушей у него отобрали в аэропорту Дананга. Вернувшись в Кали­форнию, он поселился в родительском доме. Но родители совсем не понимали его: «Вернувшись домой, я словно жил в другом ми­ре». Он сменил несколько мест работы, а потом его еще и отчислили из колледжа. Затем он женился и вскоре развелся. «Я не мог общаться ни с женой, ни с кем-то еще, — говорит Джерри, — и до сих пор остаюсь почти таким же. Наверно, именно поэтому я жи­ву в сельской местности и стараюсь быть один. Я как-то онемел

внутри...»

В 1975 г. Джерри поставили диагноз — синдром посттравмати­ческого стресса. Но, оказалось, никто не знает, как можно ему помочь. Пережив неприятные ощущения в ветеранском госпитале в Вако, штат Техас, он даже не пытался вновь искать помощи до 1992 г. Он записался на программу реабилитации ветеранов с «поствьетнамским синдромом» (теперь его называют именно так) в госпитале Администрации по делам ветеранов в Оклахома-Си­ти, Оклахома. На протяжении двух недель он тратил по два часа на дорогу туда и обратно, потому что наконец-то стал получать необходимое ему лечение.

В середине 1990-х гг. ученые обнаружили, что люди, страдаю­щие от посттравматического стресса, отличаются от других не только поведением, но и самим строением своего мозга. У людей, страдающих от этого синдрома, гиппокамп, расположенный в глубине мозга рядом с миндалиной, был немного меньшего разме­ра. Гиппокамп напрямую связан с процессами обучения и запоми­нания, а также помогает нам определять степень опасности си­туаций. Во время катастроф и после них он может значительно повышать уровень нашей жизнестойкости. (Необычно большой гиппокамп наблюдается у лондонских таксистов, обязанных за­помнить все улицы города.) Ученые предположили, что гиппо­камп людей с синдромом посттравматического стресса уменьшил­ся в размерах в результате перенесенных ими психологических травм. В конце концов, ведь именно это происходит с животными, подвергаемыми экстремальным стрессовым нагрузкам: их гиппо­камп становится меньше. Но уверенности в этом ни у кого не

было.

В 1998 г. братьям Томпсон позвонили с предложением принять участие в изобретательном плане изучения вьетнамских ветера­нов, имеющих братьев-близнецов. Психолог Марк Гилбертсон со своими коллегами по медицинскому центру Администрации по делам ветеранов в Манчестере, штат Нью-Гэмпшир, хотели исследовать человеческий мозг до и после пси­хологической травмы. Они надеялись выяснить, присутствуют ли в мозге людей, у которых развился синдром посттравматического стресса, некие врожденные структурные отличия от мозга тех, кто не страдает этим синдромом. Особенно они хотели измерить гиппокамп, то есть ту часть мозга, которая помогает нам обраба­тывать сигналы об опасности и, по некоторым данным, имеет от­ношение к феномену диссоциации.

Разумеется, очень трудно и чрезвычайно дорого вести монито­ринг большой выборки людей на протяжении десятилетий. По­этому Гилбертсон и его команда придумали способ, по сути, вер­нуть вьетнамских ветеранов в прошлое. Они будут изучать близ­нецов, из которых один побывал на войне, а другой — нет. «Это был хороший аналог для рассмотрения такой своеобразной про­блемы яйца и курицы», — говорит он. При помощи списков близ­нецов Администрации по делам ветеранов Гилбертсон со своими коллегами разыскал 80 человек, подобных Джерри и Терри. На их поиски и тестирование ушло три года, но выборка получилась ве­ликолепная! В силу того, что все близнецы были однояйцовыми, размеры их гиппокампов должны были совпадать, если, конечно, эмоциональные травмы не внесли изменений в устройство их моз­га уже после рождения. Другими словами, мозг не воевавшего брата представлял собой снимок мозга брата-ветерана до его ухо­да на войну. В выборку входили 17 человек, получивших синдром посттравматического стресса во Вьетнаме (и 17 их братьев, не об­ладавших опытом военных действий). У остальных ветеранов и их братьев-близнецов этот синдром не проявлялся вообще.

Братья парами прилетали из разных уголков страны в Манче­стер или Бостон, где их мозг сканировался при помощи магнитно-резонансной томографии. «Все это просто завораживало, — рас­сказывает Гилбертсон. — Как правило, эти люди даже в пятидеся­тилетнем возрасте были почти неотличимы. Как только они вхо­дили, мне приходилось вешать одному из них на одежду какой-нибудь ярлычок, чтобы различать их». Многие из не воевавших братьев восприняли участие в исследовании как семейную встречу и возможность хоть чем-то помочь своим изуродованным войной братьям. Для некоторых ветеранов сам процесс исследования был мучительным. У многих из них и момент проведения томографии регистрировались всплески клаустрофобии, спровоцированные их помещением в камеру аппарата МРТ. Здоровые братья стира­лись всячески оберегать своих близнецов. «Некоторые из них ни на шаг не отходили от аппарата МРТ, пока их брат проходил процедуру сканирования», — вспоминает Гилбертсон.

Джерри и Терри прилетели на исследование в Бостон вместе. Они остановились в отеле Holiday Inn при аэропорте Логан и прекрасно проводили время, пока Джерри не пришла пора забрался в аппарат МРТ. Громкий лязгающий звук в камере аппарата был неотличим от звука пистолета 60-го калибра. В сознании Джерри возникла ретроспективная картинка момента, когда он находится в вертолете, а другой американский солдат решил выбросить из него трех только что захваченных в плен вьетконговцев. Вертолет в этот момент находился на высоте нескольких тысяч фут»в, и Джерри во всех деталях вспомнил, как трое пленных молили»по­щаде, а потом падали, падали...

Оператор аппарата МРТ задал Джерри несколько простые во­просов, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Тест показал, что у него за ухом засели несколько осколков шрапнели, о которых он ничего не знал. Его спросили, не чувствует ли он жжения. Не получив ответа, оператор решил, что Джерри уснул внутри ма­шины. Но он просто лежал в темноте и беззвучно плакал.

Сегодня Джерри принял участие уже в пяти разных исследова­ниях синдрома посттравматического стресса: «Мне кажется, что мы им нравимся: мы любим поболтать и, кроме того, всегда при­возим всем вяленого мяса». Он, как и его брат, терпеть не может летать и очень сильно чувствует давление больших городов. Но он идет на все эти мучения, потому что хочет, чтобы врачи как можно больше узнали о его болезни и смогли помочь солдатам, воз­вращающимся домой из Ирака. «Там гораздо хуже, чем во Вьетнаме, — говорит он. — У этих ребят будут очень серьезны» про­блемы. Потому я и хочу им помочь...» логично было бы сделать вывод, что эти люди просто пережили больше тяжелых эмоциональных травм, чем остальные. То есть решить, что они искалечены тем, что с ними произошло, а не из-за того, какие они есть сейчас и какими были всегда.

Изучив снимки мозга, Гилбертсон увидел, что внутри пар близ­нецов гиппокампы практически не отличались по размеру. Воен­ные психологические травмы не привели к сколько-нибудь значи­тельному изменению гиппокампов братьев, воевавших во Вьетна­ме. Однако между парами близнецов обнаружились серьезные различия. В парах, где был ветеран с синдромом посттравматиче­ского стресса, гиппокампы были меньшего размера, чем в парах, где ветеран не страдал от этой болезни. Другими словами, мень­ший размер гиппокампа был первопричиной психологической травмы: у определенных людей риск заработать синдром пост­травматического стресса был выше еще до того, как они отправи­лись во Вьетнам. Таким образом, отсюда можно сделать вывод, что некоторым людям будет сложнее и перерабатывать страх во время катастрофических ситуаций, и восстанавливаться после этой психологической травмы.

Джерри был не сильно удивлен результатами исследования. Он знает, что Вьетнам покалечил его: «Я любил людей. Черт, я поль­зовался такой популярностью в старших классах школы... Все из­менилось, когда я вернулся домой». Но он уточняет, что опреде­ленные проблемы были у него и до войны. По его словам, депрес­сия была у них в семье наследственной болезнью. В последнем классе школы его бросила девушка, и он помнит, как сказал ей, что поедет во Вьетнам, чтобы его там убили. «В общем-то, я нахо­дился в депрессивном состоянии и до Вьетнама. Думаю, именно поэтому он так сильно изуродовал меня », — говорит Джерри.

Гиппокамп — всего лишь один из факторов в огромной форму­ле синдрома посттравматического стресса. Как настаивает Гил­бертсон, значение имеют и другие вещи. Количество травматиче­ских переживаний, поддержка, которую жертва может получить от своих близких, — все это может усугубить или, наоборот, сни­зить наносимый ущерб. Страдания накапливаются как долги.

Кроме того, небольшой размер гиппокампа не обязательно становится негативным фактором в любой ситуации. Гилбертсон

В соответствии с результатами проведенного в 1988 г. рационального исследования степени восстановления ветеранов вьет­намской войны почти треть из них после войны страдали от пост­травматического стресса. Это очень высокий процент. Вполне подозревает, что маленький гиппоками может помочь людям и смертельно опасных ситуациях, заставляя их быть запредельно бдительными и менее склонными тратить время на фазу отрица­ния. Нетрудно представить себе, каким образом небольшой гиппокамп может служить эволюционным преимуществом в одних ситуациях и недостатком — в других. Поэтому Гилбертсон не ду­мает, что мы должны проводить людям МРТ, прежде чем разре­шать им постуяшть на военную службу или в полицию. Наш мозг слишком сложен, чтобы судить о нем по размеру одной из его зон.

Мой обнаженный мозг

Все мы задумываемся о том, каким образом можем повести себя во время катастрофических событий. Узнавая все больше и боль­ше о специфических характеристиках, возможно, свидетельст­вующих о наличии повышенной жизнестойкости, я не смогла не поразмышлять о себе самой. Мне не кажется, что я ощущаю дис­социацию чаще, чем среднестатистический человек, но, с другой стороны, я часто не вижу смысла в хаосе жизни. Иногда я вижу только хаос. В каких-то ситуациях я могу чрезмерно волноваться. Не думаю, что кому-то придет в голову назвать меня неутомимой оптимисткой. Но теперь у меня появилась возможность прове­рить свою гипотезу.

Чтобы выяснить размер моего гиппокампа, Гилбертсон велико­душно согласился просканировать мой мозг и целый день иссле­довать меня при помощи когнитивных тестов. Признаюсь, что не­много нервничала. Неужели я действительно хочу знать ответ? Я знала, что дело не только в размерах данной области. Но если выяснится, что у меня маленький гиппокамп, не заставит ли меня этот факт потерять уверенность в своей способности достойно проходить через трудности? Не станет ли он самоисполняющимся пророчеством? Но отказаться от МРТ было так же трудно, как пройти мимо зеркала, не взглянув в него. Я не могла себе этого позволить.

За несколько дней до процедуры Гилбертсон прислал мне элек­тронное сообщение, чтобы убедиться, что в моем теле нет шрапнели. Ее не было. Он ни разу не пожаловался, но я догадывалась, что для того, чтобы взглянуть на мой мозг, ему приходится утихо­миривать целый полк адвокатов и бюрократов. Будучи репорте ром, я напрочь выпадала из стандартной категории объектов ис­следования. Он заставил меня подписать составленную специаль­но для меня форму с согласием на проведение исследования. «Это на тот случай, если мы обнаружим что-нибудь серьезное», — ска­зал он. «А, опухоль, например? » — спросила я. «Да », — ответил он. Как ни безумно это может звучать, но я по-прежнему гораздо больше беспокоилась о размерах своего гиппокампа. Почему его не беспокоит вероятность вообще не найти у меня никакого гип­покампа? Что будет в этом случае?

В дождливое майское воскресенье 2007 г. мы встретились в бос­тонской женской больнице Бригхэм. Я совершенно заблудилась в паутине бостонских улиц и, потея и извиняясь, пришла с получа­совым опозданием. Гилбертсон, представший передо мной в спор­тивном костюме и крошечных, поднятых на лоб прямоугольных очках, улыбнулся и посоветовал мне не волноваться. Он предло­жил мне несколько минут отдохнуть и расслабиться. Я поблагода­рила его и пошутила, сказав, что опоздала специально, так как хо­тела, чтобы перед исследованием мои мозги хорошенько «прома­риновались» в гормонах стресса. Гилбертсон посмеялся. Я надеялась, что он подбодрит меня констатацией очевидного факта: мой гиппокамп не изменится в размере, насколько бы я ни опоздала. Но он этого не сказал. Поднимаясь в лифте, я прямо физически чув­ствовала, как съеживается мой гиппокамп. Я спросила Гилбертсона, сканировал ли он когда-нибудь свой собственный мозг. «Нет, не сканировал», — задумчиво проговорил он, как будто эта идея ни разу не приходила ему в голову.

В отделении МРТ мне на руку надели браслет, что было офици­альным разрешением присутствовать в больнице. Затем прямо пе­ред тем, как я начала забираться в аппарат, Гилбертсон пожал мне руку и сказал: «Удачи! А я буду смотреть ваш мозг!» Я поис­кала на лице ученого оттенок сарказма, но его не было. Этот чело­век видел мозг других людей сотни, а то и тысячи раз, но его инте­рес казался вполне искренним.

Через полчаса лязга и жужжания тестирование было завершено, и мне выдали компакт-диск с изображениями моего мозга. За­тем Гилбертсон продемонстрировал мне мой гиппокамп на экра­не. «У вас они есть!» — провозгласил он. (В действительности в нашем мозге их два, по одному с каждой стороны.) Я с глубоким облегчением посмеялась, и мы отправились в его нью-гэмпширский офис. Чтобы закончить точные вычисления, ему понадобит­ся около недели.

Но были и другие способы проверить, насколько хорошо функ­ционирует мой гиппокамп. На следующий день я встретилась с Гилбертсоном в его офисе в медицинском центре Администрации по делам ветеранов в Манчестере, штат Нью-Гэмпшир. На этот раз я приехала раньше. Он запланировал полный дневной курс когнитивного тестирования, то есть должен был применить ко мне десятки старомодных способов измерения размера и провер­ки качества функционирования моего гиппокампа. Гилбертсон привел меня в комнату с большим монитором и накрытым мягки­ми одеялами шезлонгом. Беверли, медсестра из его офиса, руко­водящая проведением некоторых тестов, помогла мне забраться в него с ногами. Работающие с Гилбертом исследователи гордились своей заботой о пациентах. Как правило, они работали с ветера­нами войн, многие из которых страдали от посттравматического стресса.

Первый тест представлял собой более приятную версию испы­тания, много лет проводимого в лабораториях по изучению стрес­сов с мышами и крысами. Он называется «водный тест Морриса». Грызунам приходится плавать в бассейне с мутной водой и искать скрытую водой платформу, чтобы не утонуть. В моем случае надо было при помощи джойстика перемещаться по ярко-синему изо­бражению бассейна, пока я не найду эту платформу. Тест повто­рялся снова и снова. Каждый раз я начинала с другой точки бас­сейна и должна была найти погруженную в воду платформу, ко­торая всегда располагалась в одном и том же месте. Чтобы запомнить, где она находится, мне нужно было пользоваться ори­ентирами. В бассейне были разноцветные окошки, и по какой-то причине вдоль одной стенки стоял книжный шкаф. Беверли молча сидела рядом со мной и наблюдала, как я допускаю множество ошибок. Компьютер без моего ведома отслеживал все мои действия, а не только факт обнаружения платформы. Каждый раз он замерял время, необходимое мне на начало упражнения, длину пройден­ного мною пути, время, за которое мне удавалось найти платфор­му, и количество времени, проведенного мною в каждом из секто­ров бассейна. Тест заставлял меня пользоваться своим гиппокампом, чтобы ориентироваться при помощи кратковременной памяти и контекстных подсказок. По теории, чем лучше я справлюсь с выполнением этого задания, тем более способна окажусь обраба­тывать и интегрировать информацию во время смертельно опас­ных ситуаций и после них. Животные, хорошо выполняющие это задание, как правило, обладают гиппокампом большего размера.

После теста с бассейном настала очередь гораздо более длин­ного и нервного теста на распознавание фигур. В наборах из двух комбинаций мне надо было находить «правильную». Размещать правильные комбинации в разные контексты оказалось на удивле­ние трудным делом. Способности моего гиппокампа опять под­верглись серьезному испытанию. Только после 36 попыток я нау­чилась снова и снова уверенно выбирать нужные комбинации. Я надеялась, что Беверли не пришла в тихий ужас от моих способ­ностей.

Затем я уселась за стол с клиническим психологом, чтобы пройти целую гору еще более старомодных тестов на память и IQ.Потрепанные карточки с картинками из эпохи 1960-х гг. выгляде­ли здесь достаточно причудливо. Психолог раз за разом просила меня найти похожие лица незнакомых мне людей, расставить по порядку кадры из мультфильмов, сложить в нужной конфигура­ции разноцветные кубики, а также повторять в обратном порядке семь разных чисел. Она сказала, что у меня все получается просто замечательно, но это было еще до теста, в ходе которого мне надо было идентифицировать животных. Я должна была определять их по силуэтам, и это давалось мне с ужасным трудом. Я и сейчас могла бы поспорить насчет утки (клянусь вам, настоящие утки не имеют с тем силуэтом ничего общего), но, по правде говоря, это задание я выполняла просто отвратительно.

Через шесть часов от меня остались одни руины. Мой мозг яв­но не был приспособлен к таким испытаниям. Я даже кроссворды терпеть не могу. Гилбертсон предложил мне чашку кофе, а потом мы уселись обсуждать результаты. Он достал результаты «водно­го» теста. Мужчины, как правило, справляются с тестами такого типа, измеряющими среди прочих вещей способность к обработке пространственной информации, гораздо лучше. «Поэтому вы уже работали с гандикапом», — сказал Гилбертсон. Меня это немного успокоило. Он начал показывать мне экран за экраном, на кото­рых был отмечен мой путь до скрытой под водой платформы. Иногда я шла к ней почти по прямой, иногда сильно петляла. «Это очень хороший результат, — сказал мне Гилбертсон, — просто за­мечательный. Вы точно знали, где находится платформа».

Я думала, что он говорит так из вежливости, пока он не пока­зал мне результаты теста одного ветерана. Иногда он делал все правильно и плыл прямиком к платформе, но гораздо чаще бро­дил кругами, выписывал в воде шестиугольники, а иногда двигал­ся зигзагами вдалеке от платформы. Его гиппокамп не мог полу­чить четкого представления о том, где он находится и куда нужно

идти дальше.

Естественно, сравнивать нас было не очень справедливо. Я бы­ла гораздо моложе обычного участника исследований Гилбертсона, да еще и женщиной, не говоря уже о том факте, что мне нико­гда не доводилось воевать. Но мне было очень приятно узнать, что результаты моих тестов не были безнадежными.

Неделю спустя Гилбертсон получил данные сканирования мое­го мозга. Как он сообщил мне, полный объем моего гиппокампа составлял 7,38 мм, то есть он был размером с небольшой камушек. Это значительно превосходило размеры гиппокампа у ветеранов с синдромом посттравматического стресса. Конечно, мы говорим здесь об очень малых величинах. В среднем величина гиппокампа ветерана с посттравматическим синдромом составляет 6,66 мм. То есть мой гиппокамп был больше всего на 10 %. И что же все это значило? Ну, это говорило о том, что мой мозг, благодаря относи­тельно крупным размерам гиппокампа может быть более жизне­стойким в тех или иных аспектах во время смертельно опасной си­туации или после нее. По крайней мере, теоретически. В сравнении с солдатами, участвовавшими в боевых действиях и не получивши­ми синдрома посттравматического стресса (другими словами, с людьми, обладающими высокой жизнестойкостью), мой гиппокамп был почти таким же по размеру (всего на 1 — 2 % больше, но это расхождение не считается значительным).

Наши рекомендации