Бойцы специальных подразделений — ненормальны
Военное ведомство США потратило миллионы долларов на попытки разобраться, каким же образом можно охарактеризовать людей, подобных Шахаму, то есть тех, кто сохраняет здравомыслие в смертельно опасных ситуациях и жизнестойкость после их завершения. Чарльз Морган III — профессор клинической психиатрии Йельского университета и директор лаборатории изучения эффективности деятельности человека Национального центра изучения синдрома посттравматического стресса. Последние 15 лет он занимался исследованием различий в реакции людей на предельные уровни стресса. Он начал с изучения ветеранов войн во Вьетнаме и Персидском заливе. Как и следовало ожидать, поведение людей с посттравматическим синдромом сильно отличается от поведения здоровых людей. Ветераны, страдающие от посттравматического стресса, ведут себя более нервно. Они чаще впадают в состояние диссоциации, отмечая неестественную яркость цветов или замедление движения даже в нормальной жизни. Такое ощущение, что их мозг, однажды войдя в кризисный режим, навсегда застрял в нем. У них даже наблюдаются повышенные в сравнении с другими людьми уровни содержания определенных гормонов стресса.
В 1990-х гг. большинство ученых сходились во мнении, что эти люди получили поражение в результате пережитых ими событий. Психологическая травма стала причиной изменений мозга, состава крови и личности. Но горстку исследователей такая теория не устраивала. «Мы делали предположения, — говорит Морган, — но, по сути, не знали ничего». Что было первично, спрашивали себя эти ученые, сама травма? Или данный человек обладал склонностью поддаваться воздействию этой психологической травмы? Чтобы выяснить это, Морган начал изучать людей до того, как они подвергались эмоциональному травмированию. Лучшие лабораторные условия для изучения стресса он нашел в Армейской школе выживания в Форт-Брэгге, штат Северная Каролина. После курса занятий в учебных классах проходящих обучение солдат забрасывали в леса с задачей как можно дольше не попасть в плен. У них не было ни еды, ни воды, ни оружия. Инструкторы выслеживали их, стреляли в них холостыми патронами и в конце концов ловили. После этого они привязывали курсантов друг к другу, надевали им на головы мешки и отправляли в лагерь военнопленных, где систематически лишали пищи, свободы действий и подвергали унижениям. Условия в этом лагере должны были походить на те, в которых приходилось выживать американским военнопленным в Европе времен Второй мировой войны, Корее и Вьетнаме. За 72 часа курсантам позволялось поспать меньше часа.
В школе выживания все происходит настолько реалистично, что по-настоящему пугает. Взяв у солдат анализы крови, Морган обнаружил, что их уровни стресса превышают ранее зарегистрированные средние величины для экстремальных ситуаций. Например, в кровеносной системе солдат содержалось больше кортизола, чем у людей, собирающихся впервые прыгнуть из самолета с парашютом. В среднем за курс занятий студенты школы выживания теряли по 15 фунтов веса.
Морган сразу же заметил большую разницу в поведении курсантов. Бойцы армейских частей специального назначения, также называемые «зелеными беретами», последовательно демонстрировали более высокие результаты, чем простые пехотинцы. «Казалось, им лучше удается сохранять ясность мышления, — говорит Морган, — и в стрессовой обстановке они глупели не настолько быстро и не до такой степени, как все мы». Это неудивительно. Специальные подразделения — это армейская элита, туда отбирают меньше 30 % всех желающих.
Но еще более удивительным был тот факт, насколько бойцы специальных подразделений отличались от всех остальных с химической точки зрения. Анализируя их анализы крови, Морган обнаружил, что бойцы подразделений специального назначения производят гораздо больше вещества, называемого «нейропептид Y» , среди прочего помогающего человеку не терять концентрации на выполнении задания в стрессовой обстановке. Уже через 24 часа после симуляции допроса уровень этого вещества у бойцов специальных подразделений возвращался в норму, тогда как другие солдаты оставались полностью вымотанными. (В гражданской жизни пониженный уровень нейропептида Y, как правило, наблюдается у людей, склонных к излишнему волнению или депрессиям.) Отличия были настолько разительными, что Морган буквально по анализу крови мог определить, является ли военнослужащий бойцом специального подразделения. Поэтому опять встал вопрос: что первично? Отличались ли «зеленые береты » от других людей изначально? Или они стали такими в результате тренировок?
Давайте сделаем паузу и признаем, что бойцы подразделений специального назначения не являются «нормальными» людьми. У них, очевидно, есть определенный иммунитет к предельным уровням стресса, но у них также нет и тенденции быть брутальными «мачо»: как правило, это бородатые люди, владеющие арабским языком и умеющие растворяться среди жителей других стран. «Им нравятся трудности и опасности, но они не ищут их намеренно. Если говорить о них как о группе, то они ведут себя достаточно тихо, педантично и сосредоточенно, — говорит Морган. — Если вы видели фильм «Падение Черного Ястреба», то там «зеленые береты» показаны действительно очень точно. Они и впрямь относятся к какой-то другой породе...»
Но удивляло то, насколько предсказуемо (и даже в биологическом смысле) они отличались от других солдат. В действительности Морган обнаружил, что может распознавать их, даже не делая анализ крови. Выяснилось, что предсказать, кто будет вырабатывать больше нейропептида Y, можно при помощи простейшей анкеты.
Он задавал солдатам вопросы из стандартного психологического теста, предназначенного для измерения симптомов диссоциации. Один из вопросов, например, был таким: Вспомнив последние несколько дней, скажите, были ли у вас какие-либо из перечисленных ниже симптомов:
все кажется происходящим в замедленном темпе; мир кажется нереальным, как во сне;
возникает чувство отстраненности от происходящих событий, будто вы смотрите фильм или театральную постановку.
Естественно, это всего лишь общие примеры вопросов. Если вы ответили положительно на все три приведенных выше вопроса, это не обязательно означает, что вы плохо проявите себя во время кризиса. Все зависит, как это часто бывает, от природы самого кризиса.
В течение нескольких последних лет Морган провел анкетирование более 2 тыс. солдат перед началом обучения в школе выживания. Он хотел увидеть, у кого из них была привычка к диссоциации даже в нормальных условиях. В среднем около 30 % опрошенных дали утвердительные ответы на вопросы. Около трети солдат сказали, что ощущают тот или иной тип отрыва от реального мира даже при отсутствии экстремальных стрессов. Этот процент был выше, чем мог бы предполагать Морган, но он снова и снова получал ту же самую цифру при опросах военнослужащих. А солдаты с положительными результатами тестирования были менее способны пройти курс школы выживания.
Когда-нибудь солдаты, возможно, будут привычно глотать таблетки, помогающие им справляться с запредельным страхом. Может быть, синтетический нейропептид Y будут выдавать им вместе с обмундированием. Ведь уже было доказано, что гормон окситоцин, вырабатываемый в теле матери после рождения ребенка и доступный теперь в синтетической форме, снижает активность расположенных в нашем мозге центров страха и стимулирует чувство доверия. В ходе одного из исследований у людей, вдыхавших окситоцин перед процедурой сканирования мозга, наблюдалась более низкая активность миндалины мозга, чем в случае, когда они не получали этого вещества.
Но пока мы не слишком увлеклись фармацевтической тематикой, стоит отметить, что диссоциация — это не всегда плохо. В самые сложные моменты курса школы выживания у всех студентов (даже у бойцов специальных подразделений) проявлялись симптомы диссоциации. У некоторых их степень сравнима с последствиями приема галлюциногенных наркотиков. Как выяснила в процессе эвакуации из Всемирного торгового центра Зедено, диссоциация может быть высокоадаптивной реакцией на психологическую травму. Виртуозный стрелок Джим Чирилло испытал диссоциацию, когда ему впервые пришлось стрелять в живого человека. В главе 7 мы увидим, что экстремальная форма диссоциации вполне может представлять собой древнейший механизм выживания.
Известны три типа жизнестойкости. Когда вам предстоит всего лишь спуститься по лестнице, умеренная степень диссоциации не скажется на результате. Если же вам нужно выполнять манипуляции с оборудованием или принимать какие-то решения, могут возникнуть трудности. «Но чтобы обнаружить врага или совершить иные действия, военным нужно активно включаться в окружающее пространство, и тенденция к отстранению от реальности снижает качество их деятельности», — объясняет Морган. В моменты диссоциации начинают отказывать сегменты мозга, отвечающие за пространственную ориентацию, кратковременную память и концентрацию. Если вы, например, солдат подразделения специального назначения, входящий в группу освобождения заложников, и должны незаметно проникать в здания, ориентироваться в полутемных помещениях и открывать огонь на поражение не по заложникам, а по захватившим их преступникам, то диссоциация может стать источником огромных проблем.
До, во время и после тренировочного плена отчеты бойцов спецподразделений свидетельствовали о том, что они испытывали меньше симптомов диссоциации, чем все прочие, и что их интенсивность была ниже, чем у всех остальных курсантов. Корреляция очевидна: чем меньше солдат подвержен диссоциации (особенно в нормальных условиях), тем больше он вырабатывает нейропептида Y и тем эффективнее действует.
Как ни странно, бойцы подразделений специального назначения сообщали о том, что в целом пережили больше психологических травм. Например, они гораздо чаще говорили о случаях перенесенного ими насилия в детстве. Это было неожиданно. Обычно пережитые ранее эмоциональные травмы определяли пониженную эффективность деятельности в стрессовой обстановке. Тем не менее в среде солдат спецподразделений ранее пережитые травматические ситуации не приводили к снижению способности справляться с травмами в будущем. Казалось, в результате они становились лишь крепче. Как это возможно? Это был парадоксальный вывод: одних людей психологические травмы заставляют «расклеиться», а у других лишь укрепляют механизмы выживания.
Ежегодно около 900 солдат заявляют о своем желании вступить в части особого назначения. Отбор происходит в процессе трехнедельной программы, в ходе которой тестируется их физическая выносливость, лидерские качества и способность решать проблемы в стрессовой обстановке. Этот процесс требует больших физических затрат, чем школа выживания, но отличается меньшей стрессогенностью с психологической точки зрения. Пройти этот отбор удается лишь трети кандидатов.
Что же обеспечивает этим ребятам дополнительную эффективность: сами тренировки или уверенность в себе, приходящая с пониманием, что ты — боец специального подразделения? Чтобы выяснить это, Морган решил изучить кандидатов до начала стадии отбора. Он раздавал им свою анкету, как только они прибывали на отборочный курс, с целью выяснить, у кого из них симптомы диссоциации наблюдались в течение предшествующей недели. Как и в случае курсантов школы выживания, около трети кандидатов на вступление в части особого назначения рассказали о том, что испытывали ту или иную форму диссоциации до прибытия на отбор. На данный момент Морган протестировал 774 человека, и результаты оказались поразительными: у любого человека, заявлявшего о случаях диссоциации в нормальной обстановке, значительно понижались шансы на удачное прохождение процесса отбора. Если кто-либо давал положительные ответы на 11 или более вопросов, Морган с 95%-ной точностью мог сказать, что этот человек будет отсеян.
Таким образом, при помощи простейшего теста Морган потенциально мог бы избавить некоторых солдат от необходимости попытки пройти через труднейший процесс отбора в подразделения специального назначения. «Если мы просто будем отсеивать кандидатов с самого начала, армия сможет сэкономить миллионы долларов», — говорит он. Но генералам эта идея не очень нравится, причем по причинам вполне философского характера. «Армии не по душе мысль, что можно запретить людям пытаться добиваться того, чего они хотят добиться», — говорит Морган. Поэтому сегодня все желающие по-прежнему продолжают попытки поступить в войска специального назначения, невзирая на химию
своего тела.
Тем не менее одна загадка остается неразгаданной: если эти люди отличались от прочих еще до вступления в спецподразделения, то как они такими стали? Жизнестойкость присутствует у них от рождения? Или их сделали такими определенные переживания в детстве?
Когда психолог (или кто угодно другой) пытается выяснить причинно-следственные связи, возникают непреодолимые трудности. Природу и воспитание невозможно четко разделить, как бы нам этого ни хотелось. Они переплетаются, как нити ДНК. Но мы все же хотим получить ответы на свои вопросы. Даже если невозможно полностью развести природу и воспитание, может быть, нам удастся понять, что имеет большее значение? Хоть в какой-то степени?!
Когда все остальные способы выяснить это не дают результата, у нас остается единственный выход — изучение близнецов. Объекты такого исследования встречаются не особенно часто. Однако если их удается найти, изучение близнецов представляет собой увлекательный процесс, элегантный и бесконечный, как число я.
Близнецы Томпсон
Даже сейчас Джерри и Терри Томпсон очень трудно отличить друг от друга. Они перестали носить одинаковую одежду еще в седьмом классе, но до сих пор при случайных встречах иногда обнаруживают, что одеты одинаково. Эти однояйцовые близнецы живут в Ардморе, штат Оклахома, на расстоянии 14 миль друг от друга. Оба ездят на пикапах Toyota Tacoma. Когда одним летним днем я разговаривала с Джерри, он дожидался Терри, чтобы тот помог ему вытащить застрявший в грязи трактор.
Если не считать одинаковой ДНК, у братьев Томпсон немного общего. «С нами достаточно переброситься парой слов, чтобы понять, насколько мы разные люди, — говорит Джерри. — Я всегда делаю все вовремя, Терри постоянно опаздывает. Я ненавижу беспорядок в своей машине, он бросает мусор прямо себе под ноги». Они росли в Южной Калифорнии, в семье, где было шесть детей, и постоянно пытались доказать друг другу свое превосходство. Когда братьям было по два года, отец купил им боксерские перчатки, и они до сих пор не упускают случая сразиться на ринге. «Он постоянно подначивает меня, — говорит о своем брате Джерри. — Когда мы боксируем, он всегда старается показать, насколько умнее меня. Брат на восемь минут старше, и это видно: он доучился до степени магистра, а я остался всего лишь с аттестатом средней школы». Сейчас Джерри уже на пенсии, а Терри занимается бизнесом, производя и продавая вяленое мясо.
Еще одно различие заключается в том, что Джерри воевал во Вьетнаме. По окончании школы братья пошли служить в морскую пехоту. «В общем-то, мы сделали это, чтобы защитить свою страну, — говорит Джерри. — С обеих сторон у нас в семье были военные, поэтому я не мог позволить себе уклониться от призыва. Да и о войне я знал так мало, что это просто не приходило мне в голову». Но на войну послали одного Джерри. Он прибыл во Вьетнам 3 июня 1970 г., а семь недель спустя попал в засаду. Ему прострелили правую руку и всего изрешетили шрапнелью: «Они бросили одну гранату, которая подбросила меня в воздух, а взрывом второй меня откинуло назад». Он пять недель пролежал в госпитале и получил за ранение «Пурпурное сердце». Потом его снова отправили в бой. «Вы не можете представить себе, в какого зверя превращаешься на войне, — говорит он, — я не раз отрезал людям уши, а с некоторых снимал скальпы».
Через девять месяцев Джерри отозвали в США. Коллекцию ушей у него отобрали в аэропорту Дананга. Вернувшись в Калифорнию, он поселился в родительском доме. Но родители совсем не понимали его: «Вернувшись домой, я словно жил в другом мире». Он сменил несколько мест работы, а потом его еще и отчислили из колледжа. Затем он женился и вскоре развелся. «Я не мог общаться ни с женой, ни с кем-то еще, — говорит Джерри, — и до сих пор остаюсь почти таким же. Наверно, именно поэтому я живу в сельской местности и стараюсь быть один. Я как-то онемел
внутри...»
В 1975 г. Джерри поставили диагноз — синдром посттравматического стресса. Но, оказалось, никто не знает, как можно ему помочь. Пережив неприятные ощущения в ветеранском госпитале в Вако, штат Техас, он даже не пытался вновь искать помощи до 1992 г. Он записался на программу реабилитации ветеранов с «поствьетнамским синдромом» (теперь его называют именно так) в госпитале Администрации по делам ветеранов в Оклахома-Сити, Оклахома. На протяжении двух недель он тратил по два часа на дорогу туда и обратно, потому что наконец-то стал получать необходимое ему лечение.
В середине 1990-х гг. ученые обнаружили, что люди, страдающие от посттравматического стресса, отличаются от других не только поведением, но и самим строением своего мозга. У людей, страдающих от этого синдрома, гиппокамп, расположенный в глубине мозга рядом с миндалиной, был немного меньшего размера. Гиппокамп напрямую связан с процессами обучения и запоминания, а также помогает нам определять степень опасности ситуаций. Во время катастроф и после них он может значительно повышать уровень нашей жизнестойкости. (Необычно большой гиппокамп наблюдается у лондонских таксистов, обязанных запомнить все улицы города.) Ученые предположили, что гиппокамп людей с синдромом посттравматического стресса уменьшился в размерах в результате перенесенных ими психологических травм. В конце концов, ведь именно это происходит с животными, подвергаемыми экстремальным стрессовым нагрузкам: их гиппокамп становится меньше. Но уверенности в этом ни у кого не
было.
В 1998 г. братьям Томпсон позвонили с предложением принять участие в изобретательном плане изучения вьетнамских ветеранов, имеющих братьев-близнецов. Психолог Марк Гилбертсон со своими коллегами по медицинскому центру Администрации по делам ветеранов в Манчестере, штат Нью-Гэмпшир, хотели исследовать человеческий мозг до и после психологической травмы. Они надеялись выяснить, присутствуют ли в мозге людей, у которых развился синдром посттравматического стресса, некие врожденные структурные отличия от мозга тех, кто не страдает этим синдромом. Особенно они хотели измерить гиппокамп, то есть ту часть мозга, которая помогает нам обрабатывать сигналы об опасности и, по некоторым данным, имеет отношение к феномену диссоциации.
Разумеется, очень трудно и чрезвычайно дорого вести мониторинг большой выборки людей на протяжении десятилетий. Поэтому Гилбертсон и его команда придумали способ, по сути, вернуть вьетнамских ветеранов в прошлое. Они будут изучать близнецов, из которых один побывал на войне, а другой — нет. «Это был хороший аналог для рассмотрения такой своеобразной проблемы яйца и курицы», — говорит он. При помощи списков близнецов Администрации по делам ветеранов Гилбертсон со своими коллегами разыскал 80 человек, подобных Джерри и Терри. На их поиски и тестирование ушло три года, но выборка получилась великолепная! В силу того, что все близнецы были однояйцовыми, размеры их гиппокампов должны были совпадать, если, конечно, эмоциональные травмы не внесли изменений в устройство их мозга уже после рождения. Другими словами, мозг не воевавшего брата представлял собой снимок мозга брата-ветерана до его ухода на войну. В выборку входили 17 человек, получивших синдром посттравматического стресса во Вьетнаме (и 17 их братьев, не обладавших опытом военных действий). У остальных ветеранов и их братьев-близнецов этот синдром не проявлялся вообще.
Братья парами прилетали из разных уголков страны в Манчестер или Бостон, где их мозг сканировался при помощи магнитно-резонансной томографии. «Все это просто завораживало, — рассказывает Гилбертсон. — Как правило, эти люди даже в пятидесятилетнем возрасте были почти неотличимы. Как только они входили, мне приходилось вешать одному из них на одежду какой-нибудь ярлычок, чтобы различать их». Многие из не воевавших братьев восприняли участие в исследовании как семейную встречу и возможность хоть чем-то помочь своим изуродованным войной братьям. Для некоторых ветеранов сам процесс исследования был мучительным. У многих из них и момент проведения томографии регистрировались всплески клаустрофобии, спровоцированные их помещением в камеру аппарата МРТ. Здоровые братья стирались всячески оберегать своих близнецов. «Некоторые из них ни на шаг не отходили от аппарата МРТ, пока их брат проходил процедуру сканирования», — вспоминает Гилбертсон.
Джерри и Терри прилетели на исследование в Бостон вместе. Они остановились в отеле Holiday Inn при аэропорте Логан и прекрасно проводили время, пока Джерри не пришла пора забрался в аппарат МРТ. Громкий лязгающий звук в камере аппарата был неотличим от звука пистолета 60-го калибра. В сознании Джерри возникла ретроспективная картинка момента, когда он находится в вертолете, а другой американский солдат решил выбросить из него трех только что захваченных в плен вьетконговцев. Вертолет в этот момент находился на высоте нескольких тысяч фут»в, и Джерри во всех деталях вспомнил, как трое пленных молили»пощаде, а потом падали, падали...
Оператор аппарата МРТ задал Джерри несколько простые вопросов, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Тест показал, что у него за ухом засели несколько осколков шрапнели, о которых он ничего не знал. Его спросили, не чувствует ли он жжения. Не получив ответа, оператор решил, что Джерри уснул внутри машины. Но он просто лежал в темноте и беззвучно плакал.
Сегодня Джерри принял участие уже в пяти разных исследованиях синдрома посттравматического стресса: «Мне кажется, что мы им нравимся: мы любим поболтать и, кроме того, всегда привозим всем вяленого мяса». Он, как и его брат, терпеть не может летать и очень сильно чувствует давление больших городов. Но он идет на все эти мучения, потому что хочет, чтобы врачи как можно больше узнали о его болезни и смогли помочь солдатам, возвращающимся домой из Ирака. «Там гораздо хуже, чем во Вьетнаме, — говорит он. — У этих ребят будут очень серьезны» проблемы. Потому я и хочу им помочь...» логично было бы сделать вывод, что эти люди просто пережили больше тяжелых эмоциональных травм, чем остальные. То есть решить, что они искалечены тем, что с ними произошло, а не из-за того, какие они есть сейчас и какими были всегда.
Изучив снимки мозга, Гилбертсон увидел, что внутри пар близнецов гиппокампы практически не отличались по размеру. Военные психологические травмы не привели к сколько-нибудь значительному изменению гиппокампов братьев, воевавших во Вьетнаме. Однако между парами близнецов обнаружились серьезные различия. В парах, где был ветеран с синдромом посттравматического стресса, гиппокампы были меньшего размера, чем в парах, где ветеран не страдал от этой болезни. Другими словами, меньший размер гиппокампа был первопричиной психологической травмы: у определенных людей риск заработать синдром посттравматического стресса был выше еще до того, как они отправились во Вьетнам. Таким образом, отсюда можно сделать вывод, что некоторым людям будет сложнее и перерабатывать страх во время катастрофических ситуаций, и восстанавливаться после этой психологической травмы.
Джерри был не сильно удивлен результатами исследования. Он знает, что Вьетнам покалечил его: «Я любил людей. Черт, я пользовался такой популярностью в старших классах школы... Все изменилось, когда я вернулся домой». Но он уточняет, что определенные проблемы были у него и до войны. По его словам, депрессия была у них в семье наследственной болезнью. В последнем классе школы его бросила девушка, и он помнит, как сказал ей, что поедет во Вьетнам, чтобы его там убили. «В общем-то, я находился в депрессивном состоянии и до Вьетнама. Думаю, именно поэтому он так сильно изуродовал меня », — говорит Джерри.
Гиппокамп — всего лишь один из факторов в огромной формуле синдрома посттравматического стресса. Как настаивает Гилбертсон, значение имеют и другие вещи. Количество травматических переживаний, поддержка, которую жертва может получить от своих близких, — все это может усугубить или, наоборот, снизить наносимый ущерб. Страдания накапливаются как долги.
Кроме того, небольшой размер гиппокампа не обязательно становится негативным фактором в любой ситуации. Гилбертсон
В соответствии с результатами проведенного в 1988 г. рационального исследования степени восстановления ветеранов вьетнамской войны почти треть из них после войны страдали от посттравматического стресса. Это очень высокий процент. Вполне подозревает, что маленький гиппоками может помочь людям и смертельно опасных ситуациях, заставляя их быть запредельно бдительными и менее склонными тратить время на фазу отрицания. Нетрудно представить себе, каким образом небольшой гиппокамп может служить эволюционным преимуществом в одних ситуациях и недостатком — в других. Поэтому Гилбертсон не думает, что мы должны проводить людям МРТ, прежде чем разрешать им постуяшть на военную службу или в полицию. Наш мозг слишком сложен, чтобы судить о нем по размеру одной из его зон.
Мой обнаженный мозг
Все мы задумываемся о том, каким образом можем повести себя во время катастрофических событий. Узнавая все больше и больше о специфических характеристиках, возможно, свидетельствующих о наличии повышенной жизнестойкости, я не смогла не поразмышлять о себе самой. Мне не кажется, что я ощущаю диссоциацию чаще, чем среднестатистический человек, но, с другой стороны, я часто не вижу смысла в хаосе жизни. Иногда я вижу только хаос. В каких-то ситуациях я могу чрезмерно волноваться. Не думаю, что кому-то придет в голову назвать меня неутомимой оптимисткой. Но теперь у меня появилась возможность проверить свою гипотезу.
Чтобы выяснить размер моего гиппокампа, Гилбертсон великодушно согласился просканировать мой мозг и целый день исследовать меня при помощи когнитивных тестов. Признаюсь, что немного нервничала. Неужели я действительно хочу знать ответ? Я знала, что дело не только в размерах данной области. Но если выяснится, что у меня маленький гиппокамп, не заставит ли меня этот факт потерять уверенность в своей способности достойно проходить через трудности? Не станет ли он самоисполняющимся пророчеством? Но отказаться от МРТ было так же трудно, как пройти мимо зеркала, не взглянув в него. Я не могла себе этого позволить.
За несколько дней до процедуры Гилбертсон прислал мне электронное сообщение, чтобы убедиться, что в моем теле нет шрапнели. Ее не было. Он ни разу не пожаловался, но я догадывалась, что для того, чтобы взглянуть на мой мозг, ему приходится утихомиривать целый полк адвокатов и бюрократов. Будучи репорте ром, я напрочь выпадала из стандартной категории объектов исследования. Он заставил меня подписать составленную специально для меня форму с согласием на проведение исследования. «Это на тот случай, если мы обнаружим что-нибудь серьезное», — сказал он. «А, опухоль, например? » — спросила я. «Да », — ответил он. Как ни безумно это может звучать, но я по-прежнему гораздо больше беспокоилась о размерах своего гиппокампа. Почему его не беспокоит вероятность вообще не найти у меня никакого гиппокампа? Что будет в этом случае?
В дождливое майское воскресенье 2007 г. мы встретились в бостонской женской больнице Бригхэм. Я совершенно заблудилась в паутине бостонских улиц и, потея и извиняясь, пришла с получасовым опозданием. Гилбертсон, представший передо мной в спортивном костюме и крошечных, поднятых на лоб прямоугольных очках, улыбнулся и посоветовал мне не волноваться. Он предложил мне несколько минут отдохнуть и расслабиться. Я поблагодарила его и пошутила, сказав, что опоздала специально, так как хотела, чтобы перед исследованием мои мозги хорошенько «промариновались» в гормонах стресса. Гилбертсон посмеялся. Я надеялась, что он подбодрит меня констатацией очевидного факта: мой гиппокамп не изменится в размере, насколько бы я ни опоздала. Но он этого не сказал. Поднимаясь в лифте, я прямо физически чувствовала, как съеживается мой гиппокамп. Я спросила Гилбертсона, сканировал ли он когда-нибудь свой собственный мозг. «Нет, не сканировал», — задумчиво проговорил он, как будто эта идея ни разу не приходила ему в голову.
В отделении МРТ мне на руку надели браслет, что было официальным разрешением присутствовать в больнице. Затем прямо перед тем, как я начала забираться в аппарат, Гилбертсон пожал мне руку и сказал: «Удачи! А я буду смотреть ваш мозг!» Я поискала на лице ученого оттенок сарказма, но его не было. Этот человек видел мозг других людей сотни, а то и тысячи раз, но его интерес казался вполне искренним.
Через полчаса лязга и жужжания тестирование было завершено, и мне выдали компакт-диск с изображениями моего мозга. Затем Гилбертсон продемонстрировал мне мой гиппокамп на экране. «У вас они есть!» — провозгласил он. (В действительности в нашем мозге их два, по одному с каждой стороны.) Я с глубоким облегчением посмеялась, и мы отправились в его нью-гэмпширский офис. Чтобы закончить точные вычисления, ему понадобится около недели.
Но были и другие способы проверить, насколько хорошо функционирует мой гиппокамп. На следующий день я встретилась с Гилбертсоном в его офисе в медицинском центре Администрации по делам ветеранов в Манчестере, штат Нью-Гэмпшир. На этот раз я приехала раньше. Он запланировал полный дневной курс когнитивного тестирования, то есть должен был применить ко мне десятки старомодных способов измерения размера и проверки качества функционирования моего гиппокампа. Гилбертсон привел меня в комнату с большим монитором и накрытым мягкими одеялами шезлонгом. Беверли, медсестра из его офиса, руководящая проведением некоторых тестов, помогла мне забраться в него с ногами. Работающие с Гилбертом исследователи гордились своей заботой о пациентах. Как правило, они работали с ветеранами войн, многие из которых страдали от посттравматического стресса.
Первый тест представлял собой более приятную версию испытания, много лет проводимого в лабораториях по изучению стрессов с мышами и крысами. Он называется «водный тест Морриса». Грызунам приходится плавать в бассейне с мутной водой и искать скрытую водой платформу, чтобы не утонуть. В моем случае надо было при помощи джойстика перемещаться по ярко-синему изображению бассейна, пока я не найду эту платформу. Тест повторялся снова и снова. Каждый раз я начинала с другой точки бассейна и должна была найти погруженную в воду платформу, которая всегда располагалась в одном и том же месте. Чтобы запомнить, где она находится, мне нужно было пользоваться ориентирами. В бассейне были разноцветные окошки, и по какой-то причине вдоль одной стенки стоял книжный шкаф. Беверли молча сидела рядом со мной и наблюдала, как я допускаю множество ошибок. Компьютер без моего ведома отслеживал все мои действия, а не только факт обнаружения платформы. Каждый раз он замерял время, необходимое мне на начало упражнения, длину пройденного мною пути, время, за которое мне удавалось найти платформу, и количество времени, проведенного мною в каждом из секторов бассейна. Тест заставлял меня пользоваться своим гиппокампом, чтобы ориентироваться при помощи кратковременной памяти и контекстных подсказок. По теории, чем лучше я справлюсь с выполнением этого задания, тем более способна окажусь обрабатывать и интегрировать информацию во время смертельно опасных ситуаций и после них. Животные, хорошо выполняющие это задание, как правило, обладают гиппокампом большего размера.
После теста с бассейном настала очередь гораздо более длинного и нервного теста на распознавание фигур. В наборах из двух комбинаций мне надо было находить «правильную». Размещать правильные комбинации в разные контексты оказалось на удивление трудным делом. Способности моего гиппокампа опять подверглись серьезному испытанию. Только после 36 попыток я научилась снова и снова уверенно выбирать нужные комбинации. Я надеялась, что Беверли не пришла в тихий ужас от моих способностей.
Затем я уселась за стол с клиническим психологом, чтобы пройти целую гору еще более старомодных тестов на память и IQ.Потрепанные карточки с картинками из эпохи 1960-х гг. выглядели здесь достаточно причудливо. Психолог раз за разом просила меня найти похожие лица незнакомых мне людей, расставить по порядку кадры из мультфильмов, сложить в нужной конфигурации разноцветные кубики, а также повторять в обратном порядке семь разных чисел. Она сказала, что у меня все получается просто замечательно, но это было еще до теста, в ходе которого мне надо было идентифицировать животных. Я должна была определять их по силуэтам, и это давалось мне с ужасным трудом. Я и сейчас могла бы поспорить насчет утки (клянусь вам, настоящие утки не имеют с тем силуэтом ничего общего), но, по правде говоря, это задание я выполняла просто отвратительно.
Через шесть часов от меня остались одни руины. Мой мозг явно не был приспособлен к таким испытаниям. Я даже кроссворды терпеть не могу. Гилбертсон предложил мне чашку кофе, а потом мы уселись обсуждать результаты. Он достал результаты «водного» теста. Мужчины, как правило, справляются с тестами такого типа, измеряющими среди прочих вещей способность к обработке пространственной информации, гораздо лучше. «Поэтому вы уже работали с гандикапом», — сказал Гилбертсон. Меня это немного успокоило. Он начал показывать мне экран за экраном, на которых был отмечен мой путь до скрытой под водой платформы. Иногда я шла к ней почти по прямой, иногда сильно петляла. «Это очень хороший результат, — сказал мне Гилбертсон, — просто замечательный. Вы точно знали, где находится платформа».
Я думала, что он говорит так из вежливости, пока он не показал мне результаты теста одного ветерана. Иногда он делал все правильно и плыл прямиком к платформе, но гораздо чаще бродил кругами, выписывал в воде шестиугольники, а иногда двигался зигзагами вдалеке от платформы. Его гиппокамп не мог получить четкого представления о том, где он находится и куда нужно
идти дальше.
Естественно, сравнивать нас было не очень справедливо. Я была гораздо моложе обычного участника исследований Гилбертсона, да еще и женщиной, не говоря уже о том факте, что мне никогда не доводилось воевать. Но мне было очень приятно узнать, что результаты моих тестов не были безнадежными.
Неделю спустя Гилбертсон получил данные сканирования моего мозга. Как он сообщил мне, полный объем моего гиппокампа составлял 7,38 мм, то есть он был размером с небольшой камушек. Это значительно превосходило размеры гиппокампа у ветеранов с синдромом посттравматического стресса. Конечно, мы говорим здесь об очень малых величинах. В среднем величина гиппокампа ветерана с посттравматическим синдромом составляет 6,66 мм. То есть мой гиппокамп был больше всего на 10 %. И что же все это значило? Ну, это говорило о том, что мой мозг, благодаря относительно крупным размерам гиппокампа может быть более жизнестойким в тех или иных аспектах во время смертельно опасной ситуации или после нее. По крайней мере, теоретически. В сравнении с солдатами, участвовавшими в боевых действиях и не получившими синдрома посттравматического стресса (другими словами, с людьми, обладающими высокой жизнестойкостью), мой гиппокамп был почти таким же по размеру (всего на 1 — 2 % больше, но это расхождение не считается значительным).