Капитализм — прокрустово ложе прогресса
Не только экономическое развитие, но и социальный прогресс человечества во многих отношениях обусловлены последовательным разделением труда. На протяжении истории это разделение происходило как в горизонтальной плоскости, путем расчленения непосредственного процесса изготовления продукта на ряд параллельных или последовательных операций, так и в вертикальной плоскости, путем выделения отдельных этапов общественного производства в относительно самостоятельные сферы экономической деятельности. В первом случае процесс производства по своему характеру оставался совместным трудом; во втором же он приобретал характер более или менее опосредованного участия во всеобщем труде. В обоих случаях, однако, в результате общественного разделения труда значительно возрастала его совокупная производительность благодаря специализации и кооперации, а также благодаря перемещению части рабочей силы в те сферы деятельности, где экономическая эффективность приложения труда в целом выше.
Развитием прежде всего науки и образования, а также ряда других социальных услуг научно-техническая революция как бы надстраивает следующий, новый этаж в экономическом здании цивилизации — третий, если рассматривать первым присвоение и умножение богатств природы в сельском хозяйстве, а вторым — их промышленную переработку. Дело не в том, что эти формы общественной деятельности не существовали прежде, а в том, что производство знания, его приобретение и технологическое применение в процессе научно-технической революции становятся необходимым предварительным условием современного общественного производства; общественно полезная деятельность в этой сфере превращается в общественно необходимую и экономически весьма эффективную; она вносит свою возрастающую долю в стоимость совокупного общественного продукта и уже в силу этого приобретает характер производительного труда.
К. Маркс и Ф. Энгельс отмечали, что понятие производительного труда является историческим, что его содержание меняется от эпохи к эпохе, от одного общественного строя к другому. «Только буржуазная ограниченность, считающая капиталистические формы производства абсолютными его формами, а следовательно вечными естественными формами производства, может смешивать вопрос о том, что такое производительный труд с точки зрения капитала, с вопросом, какой труд вообще является производительным, или что такое производительный труд вообще…»[143]— подчеркивал Маркс.
Известное расхождение в оценке той или иной деятельности как общественно полезной, экономически эффективной и производительной (либо наоборот) вызвано не столько различиями в исходной точке зрения представителей различных социальных слоев и профессий, сколько уровнем развития производительных сил данного общества. Точка зрения господствующего класса является преобладающей не просто потому, что он господствует в обществе; она до поры до времени объективно выражает сложившиеся экономические и социальные условия общественного производства.
Пока использование достижений науки в производстве было лишь ее побочным, во многом случайным результатом, пока медицина и образование оставались привилегией господствующего, эксплуататорского класса, труд ученого, врача, учителя мог рассматриваться в основном как непроизводительный не только с точки зрения капиталиста, поскольку он не создавал прибавочной стоимости, но и с точки зрения общества, ибо практически не сопровождался экономией общественно необходимого труда и не вносил сколько-нибудь соизмеримого реального вклада в конечный продукт. Собственно говоря, в этом смысле и физиократы были вправе считать непроизводительным труд на большинстве мануфактур, изготовлявших главным образом оружие, фарфор, зеркала, кружева, гобелены и другие предметы роскоши. Ибо в отличие от труда в сельском хозяйстве, от труда ткача-ремесленника или деревенского кузнеца мануфактурное производство не увеличивало сколько-нибудь заметным образом количество средств существования, которыми располагало общество. Однако такого рода «правота» весьма относительна и исторически ограничена. Становиться в современную эпоху после начавшейся научно-технической революции на позицию, будто только физический труд, или труд в промышленности, или труд, производящий материальные ценности, является производительным — это все равно что уверять после промышленной революции, будто производителен только труд в сельском хозяйстве, то есть равносильно тому, чтобы быть физиократом XX века. Вместе с тем и точка зрения капиталиста на производительный труд приходит в столкновение с новой экономической реальностью, порожденной научно-технической революцией.
В «Теориях прибавочной стоимости» Маркс приводит многочисленные примеры противоречия между здравым смыслом и капиталистическим критерием в оценке того или иного конкретного труда в качестве производительного. Так, труд учителя или артиста в капиталистическом обществе считается производительным не сам по себе, а лишь в зависимости от того, удается ли извлечь из него прибавочную стоимость. То, что было экономическим парадоксом и логической нелепостью, ныне превращается в глубокое экономическое противоречие и вопиющую социальную нелепость: общественно полезная деятельность и в науке, и в образовании, и в здравоохранении становится в процессе научно-технической революции экономически высокоэффективной; вместе с тем она в целом непроизводительна и нерентабельна как сфера приложения частного капитала.
Между капиталистическим способом производства и наукой как сферой общественно полезной деятельности существует весьма глубокое и в исторической перспективе неустранимое противоречие. Новые производительные силы, которые вызывает к жизни научно-техническая революция, предполагают для своего полного развития иные экономические и социальные принципы, чем те, которые сложились на основе промышленной революции в рамках капиталистического общества. Дело в том, что производство общественно полезного знания во многих отношениях существенно отличается от производства промышленных изделий — товаров и большинства услуг, предназначенных в конечном счете для индивидуального потребления в форме приобретения на рынке непосредственного, исключительного права пользования ими. В ходе научно-технической революции становится все более очевидным, что и эффективность капиталовложений в науку, и реализация ее продукции уже не могут успешно регулироваться механизмом частнокапиталистического товарного производства.
Роль науки как всеобщей производительной силы определяется в первую очередь достигнутым человечеством уровнем знания, который в каждом конкретном случае его использования и полезного применения выступает, согласно Марксу, как в некотором роде «даровая сила». Этот уровень, представляющий собой накопленный итог предшествовавшего развития науки, сравнительно мало зависит от текущей деятельности отдельного ученого или отдельной лаборатории, вносящих в него свой вклад. Напротив, результаты их деятельности в основном обусловлены именно этим наличным уровнем. Как ни велика экономическая эффективность капиталовложений в науку с точки зрения общества в целом, она отнюдь не укладывается в узкие рамки рентабельности инвестиций с точки зрения капиталиста. Ни одна монополистическая корпорация, какими бы финансовыми ресурсами она ни обладала, не в состоянии сколько-нибудь существенно повлиять на общий уровень знаний в данную эпоху. Больше того, такого рода усилия выглядели бы столь же тщетными, как попытки поднять уровень Мирового океана или же очистить воздух в каком-либо одном городском районе. Хотя положение в этом смысле и неодинаково в различных отраслях знаний, тем не менее использование достижений науки отдельными корпорациями в основном покоится на утилизации наличного знания и его технологическом применении.
С точки зрения общества расходы на науку не только оправданы, но и весьма эффективны экономически. Энгельс в свое время отмечал, что «только один такой плод науки, как паровая машина Джемса Уатта, принес миру за первые пятьдесят лет своего существования больше, чем мир с самого начала затратил на развитие науки».[144]И мы вправе сегодня повторить этот вывод применительно, скажем, к электронной вычислительной машине или транзисторам, а в будущем он окажется справедливым для космических исследований и мирного использования термоядерной энергии. Однако то, что правомерно в отношении затрат на науку в целом, далеко не всегда можно распространить на каждое конкретное исследование, взятое в отдельности. Чем ограниченнее масштаб исследовательских работ, тем сомнительнее конечный успех, тем больше риск, что затраты либо вообще не оправдают себя, либо окупятся многие десятилетия спустя, причем лишь косвенно.
Хотя в ходе научно-технической революции время от начала исследования до его первого коммерческого использования значительно сократилось (например, в США с 37 лет на рубеже XIX–XX века до 14 лет за последние два десятилетия), тем не менее капиталовложения в науку окупаются в несравненно более продолжительные сроки, чем обычные инвестиции. Причем в частной промышленности так называемый инкубационный период научных исследований вдвое дольше, чем для государственных затрат на эти цели, которые производятся в массовом масштабе.
Наконец, сама экономическая реализация научных открытий и частное присвоение их результатов не могут быть втиснуты в рыночные отношения. Вся предприимчивость и коммерческий дух бизнеса так и не изобрели способа, благодаря которому можно было бы, продав геометрическую теорему или физический закон в одном экземпляре, сохранить рыночную цену на их последующие экземпляры-копии. Как только сам факт открытий становится известен, вновь приобретенное знание в своей непосредственной форме перестает быть товаром и так или иначе превращается во всеобщее достояние. Оно может быть присвоено в частную собственность лишь косвенно и на ограниченный срок в виде патентов на его технологическое применение. Засекречивание же научно-исследовательских работ, практикуемое корпорациями, сулит лишь кратковременный выигрыш ценой замедления развития науки в целом, то есть, подобно бумерангу, обращается против их собственных долговременных интересов.
В своей автобиографии Норберт Винер, наученный, надо полагать, собственным горьким опытом, следующим образом заклеймил подобное хищническое отношение к науке в условиях капитализма: «Бизнес, возможно, и осознал необходимость долговременного риска при условии, что он заранее рассчитан; но ни один риск по самой своей природе не поддается столь трудному расчету, как ожидание прибыли от новых идей. Мы живем в век, когда мотивы прибыли часто экзальтированы даже вплоть до подавления всех остальных стимулов. Ценность идей для общества измеряется в долларах и центах, а ведь доллары и центы обладают преходящей ценностью по сравнению с новыми идеями. Открытие, которое сулит практическую пользу лишь пятьдесят лет спустя, имеет слишком мало шансов на благосклонность тех, кто платит за работу, ведущуюся над ним. А между тем если бы подобные открытия не были сделаны и мы продолжали зависеть от уже существующих, то мы распродали бы наше будущее и будущее наших детей и внуков».[145]
На протяжении последнего десятилетия на капиталистическом Западе, особенно в Соединенных Штатах, имеет место своеобразный «научно-исследовательский бум». Инвестиции ведущих монополистических корпораций на научные исследования и технические разработки стремительно возрастают из года в год и по своему объему уже превзошли капиталовложения в новое оборудование. Множатся корпорации и учреждения, специализирующиеся на «производстве и продаже знаний», вроде знаменитой «Рэнд корпорейшн» или Гудзоновского института. Капиталистическое предпринимательство как бы открыло для себя в лице науки новую неисчерпаемую «золотую жилу», более заманчивую, чем тысяча Клондайков. Но за этим фасадом коммерческого процветания в сфере научных исследований скрываются долговременные процессы, которые ведут к накоплению и обострению противоречий между наукой и частным капиталом. Государство, а фактически все общество, вынуждено брать на себя с каждым годом возрастающую долю капиталовложений в науку. Если расходы на научные исследования и технические разработки в США увеличились с 1954 года вчетверо, то одновременно доля только прямых государственных расходов на эти цели достигла свыше 2/3, а учитывая всякого рода налоговые льготы для корпораций, она, очевидно, еще выше. С помощью государства корпорации возлагают на общество в целом не только практически все затраты на развитие фундаментальных исследований, но и основное бремя расходов на такие исследования, которые не сулят им прямой и быстрой выгоды, например практическое использование атомной и термоядерной энергии, космические средства связи и т. п. Даже создание сверхзвукового пассажирского самоле-та, коммерческая эксплуатация которого сулит авиакомпаниям огромные прибыли, финансируется государством либо полностью, как во Франции, либо на 90 процентов, как в США. Иначе говоря, симбиоз частного предпринимательства с наукой чем дальше, тем больше превращается в экономический и социальный паразитизм: эксплуатация бизнесом золотых россыпей науки — это частное присвоение богатства, созданного за счет всего общества.
В исторической перспективе стремление сохранить принципы частнокапиталистического предпринимательства в сфере научной деятельности во многом напоминает попытки развивать промышленность в XVIII веке на основе феодальных методов эксплуатации путем создания крепостных мануфактур и горных заводов. Тогда просвещенные правители щедро наделяли горнозаводчиков крепостными душами и землями, всячески поощряли их за счет казны. Благодаря этому Россия, например, в XVIII веке даже ненадолго вышла на первое место в мире по выплавке чугуна и экспортировала его в Англию. Но эта пиррова победа феодального способа производства, достигнутая ценой расхищения людских и природных ресурсов страны, впоследствии обернулась многими десятилетиями экономической и социальной отсталости по сравнению с Западной Европой, ушедшей далеко вперед по капиталистическому пути. Эта историческая аналогия при всей ее условности весьма поучительна: впечатляющие достижения науки и техники на капиталистическом Западе за последние десятилетия не могут скрыть явные симптомы его грядущей отсталости, он был вынужден уступить приоритет социализму в космических исследованиях, в создании реактивной и сверхзвуковой гражданской авиации, приоритет и в ряде других областей.
Революционное воздействие науки на капиталистическое общество, как считает Роберт Хейлброунер, по своим социальным последствиям сопоставимо с разлагающим влиянием товарного производства и денежных отношений на феодализм. В конфликте между научно-технической революцией и капитализмом, констатирует он в своей книге «Пределы американского капитализма», обнажается непримиримость двух начал: стихийного саморегулирования и сознательного развития, общественных интересов и привилегий меньшинства. Исход этого столкновения, по его мнению, исторически предрешен: «Определенно лишь одно, а именно глубокая несовместимость между новой идеей активного использования науки в обществе и идеей капитализма как социальной системы… В конечном счете капитализм взвешен на весах науки, и обнаружено, что он легковесен не только как система, но и как философия».[146]
Несовместимость научно-технической революции с капитализмом обнажается и в сфере образования, которое становится одной из ведущих форм общественно полезной деятельности. В этой сфере, быть может, ярче, чем где-либо еще, проявляется переоценка экономических и социальных ценностей, которая происходит в нашу эпоху.
Вплоть до XX века ни одно общество, в сущности, просто не могло дать подавляющей массе населения более чем элементарное образование. Уже только по экономическим соображениям оно могло позволить себе содержать лишь горстку высокообразованных людей, ибо быть образованным — это на протяжении долгих веков означало то же самое, что быть непроизводительным. Университетское образование, как правило, было синонимом роскоши, принадлежности к господствующему классу в антагонистическом обществе. Научно-техническая революция произвела подлинный переворот в экономической и социальной функции образования: теперь уже, наоборот, остаться необразованным равносильно тому, чтобы быть малопроизводительным, а нередко вообще излишним для производства. Многие ученые на Западе называют этот переворот «революцией в образовании». Однако правильнее его рассматривать не как какую-то параллельную революцию, а как вторую неотъемлемую сторону научно-технической революции. Овладение знаниями, или человеческое применение науки, становится столь же важным фактором общественного производства, как и технологическое применение науки.
Современное общественное производство как при социализме, так и при капитализме нуждается в возрастающем количестве высококвалифицированных специалистов, обладающих знаниями на уровне последних достижений науки и техники. По мере того как возрастает значение умственного труда по сравнению с физическим, роль квалификации работников по сравнению с их количеством, принцип «максимум образования максимальному числу людей» становится не только требованием социальной справедливости, но и условием расширенного воспроизводства основной производительной силы общества — трудящегося человека. К концу нашего века в экономически наиболее развитых странах подавляющая часть подрастающего поколения должна будет получать образование, равноценное современному высшему.
«Современное производство предъявляет быстрорастущие требования не к одним лишь машинам, технике, но и прежде всего к самим работникам, к тем, кто эти машины создает и этой техникой управляет. Специальные знания, высокая профессиональная подготовка, общая культура человека превращаются в обязательное условие успешного труда все более широких слоев работников. Но все это в значительной мере зависит от уровня жизни, от того, насколько полно могут быть удовлетворены материальные и духовные потребности»,[147]— отмечал Л. И. Брежнев на XXIV съезде КПСС.
В ходе научно-технической революции образование, как профессиональное, так и общее, приобретает, с экономической точки зрения, характер «капиталовложений в человека». Экономическая эффективность образования (а им, разумеется, никак не исчерпывается его социальное значение) сейчас уже ни у кого не вызывает сомнений. Многочисленные экономические расчеты, а также конкретные социальные исследования убедительно подтверждают, что затраты общества на образование многократно возмещаются последующим ростом производительности труда. Больше того, хотя продление формального образования в годах неизбежно ведет к тому, что человек, получивший высшее образование, начинает возмещать обществу произведенные на него затраты на несколько лет позже, он все же окупает их полностью, как правило, значительно раньше, чем человек со средним образованием, не говоря уже о том, что на протяжении своей жизни производит несравненно больший, прибавочный продукт.
Наличие высокообразованной рабочей силы соответствующей квалификации и в соответствующем количестве — основное условие современного производства. Это не вызывает сомнений ни у буржуазных экономистов, ни у капиталистов-предпринимателей. «Существенный новый факт состоит в том, что развитое общество и экономика не будут вполне эффективными, если кто-либо получит образование ниже предела своих потенциальных возможностей, — заявляет, например, американский экономист Питер Ф. Дракер. — Необразованный быстро становится непроизводительным. Общество должно быть сегодня „образованным обществом“, чтобы прогрессировать, расти, даже просто выжить».[148]Однако от осознания этого факта капиталистическое общество автоматически не превратится в «образованное общество».
Необходимость дать специальное техническое образование основной массе населения предполагает колоссальные затраты общественного труда, причем в течение долгого времени: подготовка высококвалифицированного специалиста в среднем занимает до 15–20 лет обучения в школе и университете. В конечном счете «капиталовложения в человека», будь то в форме образования, здравоохранения и даже воспитания с детских лет, включая обеспечение подрастающего поколения пищей, одеждой, жилищем, более чем окупаются в течение его последующей производительной деятельности. Но, с точки зрения предпринимателя-капиталиста, это в целом совершенно нерентабельная сфера приложения капитала, во-первых, потому, что они окупились бы очень не скоро (по подсчетам демографов, человек возмещает все произведенные на него затраты в среднем к 30–35 годам); во-вторых, потому, что продукт его затрат — высококвалифицированный специалист — может быть на равных основаниях приобретен другими, конкурирующими фирмами на рынке рабочей силы, причем много ниже его стоимости. В лучшем случае крупнейшие корпорации готовы вложить средства в своеобразный «полуфабрикат», то есть в сравнительно краткосрочное обучение более или менее образованного работника, позволяющее рассчитывать на быстрый эффект. Все же остальные расходы по воспроизводству высококвалифицированной рабочей силы возлагаются частным капиталом либо на семью, либо все больше на государство, либо, наконец, даже на другие страны, откуда переманивают специалистов.
Итак, капиталовложения в человека, подобно капиталовложениям в науку, в современную эпоху превращаются во всеобщее необходимое условие общественного производства в целом. Но вместе с тем они лежат в основном «по ту сторону» частнокапиталистического предпринимательства. Экономическая эффективность общественной деятельности в этой сфере и капиталистическая рентабельность все больше расходятся между собой. Интересы общества и интересы частного капитала приходят в столкновение, которое перерастает в антагонистический конфликт, ибо основные издержки по созданию общественного богатства в возрастающих размерах перекладываются с помощью государства на все население, тогда как выгоды от его реализации в процессе товарного производства присваиваются частным образом, преимущественно монополистическим капиталом.
Пока расходы государства на научные исследования и технические разработки, на образование и здравоохранение укладываются в пределах 10–20 процентов национального дохода, подобное перераспределение общественного богатства в пользу монополистических корпораций, быть может, еще и удастся как-то оправдать в глазах общественного мнения с помощью идеологических ухищрений, какими-либо иными, мнимыми преимуществами капиталистической системы. Однако эти расходы стремительно возрастают и по мере перемещения рабочей силы в «третичную сферу» в процессе нового общественного разделения труда будут возрастать и дальше. Чтобы предотвратить экономический застой и социальную стагнацию, государство будет вынуждено и дальше изымать из сферы частного предпринимательства те формы общественно полезного труда, к которым неприменимы принципы товарного производства.
Колоссальный рост роли государства в экономической и социальной деятельности общества на капиталистическом Западе после второй мировой войны в значительной мере следствие научно-технической революции. И это не преходящий, а постоянно действующий фактор. В конечном итоге спустя несколько десятилетий, даже при сохранении в промышленности частнокапиталистического товарного производства, ее реальная доля в совокупном общественном продукте упадет до 15–20 процентов. В этих условиях сохранение частной собственности и принципа капиталистического предпринимательства в промышленности (не говоря уже о других сферах общественного производства) объективно будет выглядеть столь же диким, как сохранение крепостного права, феодальной ренты и сословных привилегий после промышленной революции в сельском хозяйстве. Иначе говоря, государство должно будет превратить капиталистическое производство в промышленности в своеобразную привилегию небольшого круга лиц, присваивающих в виде прибыли продукт общественно полезной деятельности в остальных сферах производства.
Даже если бы капиталистической системе удалось продлить свое существование до той поры вопреки неразрешимым внутренним противоречиям (что весьма сомнительно) и если бы ей удалось изобрести такой экономический механизм, который обращал бы в товар весь продукт «третичной сферы» (что в непосредственной форме невозможно), ее дни были бы сочтены в результате этого нового общественного разделения труда. Ни один капиталист не примирился бы с тем, чтобы вся его продукция, включая прибавочную стоимость, отчуждалась в виде натуральной ренты землевладельцу-феодалу на том основании, что предприятие построено на территории его владения. Также и общество не допустит, чтобы созданное им в новых сферах деятельности богатство реализовалось бы на рынке в форме промышленной продукции, а весь прибавочный продукт присваивался бы в форме частнокапиталистической прибыли горсткой собственников.
Частная капиталистическая собственность на средства производства и контрольные пакеты акций в глазах общества имели бы не больше моральных оправданий и правовой силы, чем ленные грамоты французских королей и сословные привилегии в развитом промышленном обществе. Привилегия капиталистов на частную собственность неизбежно будет взорвана в ходе научно-технической революции, а их шансы продержаться в условиях нового общества окажутся еще меньшими, чем шансы английских лордов в начале XIX века сохранить таможенные тарифы на хлеб.