Политический контроль над биотехнологией
Святая жестокость. — К святому подошел человек, держащий на руках новорожденного младенца. "Что сделать мне с этим дитятей? — спросил он. — Он хил, уродлив, и нет в нем жизни даже на то, чтобы умереть". "Убей его! — крикнул святой, — и держи потом на руках три дня и три ночи, чтобы запомнить. И никогда не зачнешь ты дитя таким образом, пока не придет тебе время зачать". — Когда человек услышал это, он ушел, опечаленный, и многие упрекали святого, что он дал такой жестокий совет, что велел человеку убить младенца. — "Не более ли жестоко было бы оставить его в живых?" — спросил святой.
Фридрих Ницше, "Веселая наука", раздел 731
Некоторые новые технологии с самого начала нас пугают, и согласие относительно необходимости установить политический контроль над их разработкой и применением возникает сразу. Когда в Аламогордо, Нью-Мехико, летом 1945 года взорвалась первая атомная бомба, никто из свидетелей этого события не мог не понять, какая страшная разрушительная мощь появилась в руках людей. Итак, ядерное оружие с самого начала требовало политического контроля: частным лицам было не разрешено свободно развивать ядерную технологию или ввозить компоненты, необходимые для создания атомных бомб, а со временем государства, подписавшие в 1968 году договор о нераспространении, согласились контролировать международную торговлю ядерными технологиями.
Другие новые технологии оказались куда более мирными, и потому регулируются законодательно намного меньше или не регулируются совсем. Примеры тому — персональные компьютеры и Интернет: эти новые формы информационных технологий (ИТ) сулят в перспективе создание процветания, распространение доступа к информации (а потому и к власти) более демократическим образом и порождают объединения своих пользователей. Тем, кто хочет найти обратную сторону Информационной революции, приходится сильно напрягать зрение, а найти пока удалось только вопросы так называемого "электронного раздела" (digital divide — имеется в виду неравенство доступа к ИТ) и угрозы для частной жизни — ни то, ни другое нельзя назвать потрясением основ справедливости или морали. Вопреки усилиям со стороны наиболее осторожных режимов взять под контроль использование ИТ, эти технологии в последние годы расцветают с минимальным законодательным надзором как внутри государств, так и на международном уровне.
Биотехнологии попадают где-то между двумя этими крайностями. Трансгенные посевы и генная инженерия человека вызывают у людей куда больше беспокойства, чем Интернет и персональные компьютеры. Но биотехнология также обещает многое для здоровья и благополучия человека. Когда ее заранее представляют как средство вылечить ребенка от муковисцидоза или диабета, людям трудно сформулировать причины, почему их тревоги должны встать на пути прогресса. Проше всего было бы возразить против какой-то новой биотехнологии, если бы ее испытание проводилось небрежно или если бы генетически измененные пищевые продукты вызывали опасные аллергические реакции. Однако на самом деле угрозы биотехнологии куда более тонкие, а потому их намного труднее учесть в любых утилитарных расчетах.
Перед лицом проблем, которые ставит перед нами подобная технология, где хорошее и плохое тесно переплетены, на мой взгляд, существует только одно возможное решение: государства должны политически регулировать разработку и применение таких технологий, организовав институты, которые будут различать технологический прогресс, способствующий процветанию человека, и прогресс, составляющий угрозу человеческому достоинству и благополучию. Сначала эти институты должны быть созданы на национальном уровне, а впоследствии — выйти на международный.
Сегодня в обсуждении биотехнологий выделилось два полярных лагеря. Первый — либертарианский, который утверждает, что общество не должно и не в состоянии накладывать ограничения на развитие новых технологий. В этот лагерь входят исследователи, ученые, желающие раздвинуть границы знания, представители биотехнологической промышленности, которые хотят получить выгоды от свободного технологического развития, и — в особенности в США и Великобритании — большая группа, идеологически приверженная сочетанию свободного рынка, дерегулирования и минимального вмешательства правительства в технологии.
Второй лагерь — неоднородная группа, испытывающая моральную тревогу по поводу биотехнологий, которая состоит из людей с религиозными убеждениями, энвиронменталистов, верящих в святость природы, противников новых технологий и людей с левыми убеждениями, которых беспокоит возможное возвращение евгеники. Эта группа, включающая в себя многих — начиная с активистов вроде Джереми Рифкина и заканчивая Католической Церквью, — предлагает запрет на целый ряд новых технологий: от оплодотворения ин витро и исследований стволовых клеток до трансгенных культур и клонирования человека.
Необходимо вывести дискуссию о биотехнологии из этой поляризации. Оба подхода — полное попустительство развитию биотехнологии и попытки широкого запрета различных ее направлений — ошибочны и нереалистичны. Определенные технологии, такие как клонирование человека, заслуживают полного запрета по причинам как внутренним, так и тактическим. Но почти все прочие формы биотехнологии, возникновение которых мы наблюдаем, требуют более дифференцированного подхода в законодательной регламентации. В то время как многие заняты заявлением своих этических позиций "за" и "против" различных технологий, почти никто не рассматривает конкретно, какого рода институты нужны, чтобы позволить обществу контролировать темпы и масштаб развития биотехнологии.
Давно уже прошли времена, когда говорилось, что если миру что нужно, так это более жесткая законодательная регламентация. Регламентация — в частности, международная — не такая вещь, к которой можно призывать легкомысленно. До революции Рейгана — Тэтчер 1980-х годов многие секторы экономики Северной Америки, Европы и Японии были сильно зарегламентированы, и многие еще остаются такими и сегодня. Регламентация влечет за собой разного рода неэффективности и даже патологии, которые сейчас хорошо известны. Например, исследованиями показано, как регулирующие органы государства обретают собственный интерес по усилению своей власти и положения, даже если они заявляют о приверженности интересам общества[312]. Плохо продуманная законодательная регламентация может неимоверно поднять стоимость экономической деятельности, застопорить новаторство и привести к неверному распределению ресурсов, когда предприятия начинают искать способы уклониться от обременительных норм. В последние лет двадцать был выполнен большой объем инновативной работы на тему альтернатив формальной регламентации со стороны государства — например, саморегулирование предприятий и более гибкие модели создания норм и обеспечения их соблюдения.
Неэффективность любой схемы регулирования — жизненный факт. Мы можем попытаться уменьшить ее, разрабатывая институты с целью упрощения процесса регулирования и повышения его способности реагировать на изменения в технологии и общественных потребностях, но все же есть некоторые проблемы, с которыми можно справиться лишь формальным контролем со стороны государства. Схемы саморегулирования лучше всего работают в ситуациях, когда соответствующая отрасль не порождает много социальных затрат (по терминологии экономистов, негативных экстернальностей), когда решаемые вопросы в основном технические и аполитичные, и когда у самой отрасли есть сильные стимулы за собой следить. Такова ситуация в вопросах установления международных стандартов, координирования движения самолетов и платы за воздушный трафик, испытания изделий и банковских расчетов, и когда-то так было для безопасности пищевых продуктов и медицинских экспериментов.
Но совсем не такова ситуация для современной биотехнологии или для тех видов биомедицинских технологий, которые могут возникнуть в будущем. Хотя научно-исследовательская общественность в прошлом блестяще контролировала себя в таких областях, как эксперименты на людях и безопасность технологии рекомбинантной ДНК, сейчас слишком много пересекается коммерческих интересов и слишком много крутится денег, чтобы саморегулирование продолжало и дальше успешно действовать. У большинства биотехнологических компаний попросту нет стимулов соблюдать многие из тонких этических различий, которые надо будет провести, а это значит, что правительствам придется вступить в дело, чтобы ввести нормы и заставить их соблюдать.
Сегодня многие считают, что биотехнологию не следует брать под контроль и что это практически невозможно. Оба эти вывода, как мы увидим, ошибочны.
Кому решать?
Кому решать, будем ли мы контролировать- новую биотехнологию, и если да, то какой именно властью?
В 2001 году во время дебатов в Конгрессе США по вопросу о клонировании людей конгрессмен от штата Огайо Тед Стрикленд настаивал на том, что мы должны руководствоваться наилучшей доступной на данный момент наукой и что "мы не допустим, чтобы на принимаемое нами решение влияли теология, философия или политика".
Есть многие, кто готов с этим согласиться. Опрос общественного мнения во многих странах показывает, что общественность относится к ученым с гораздо большим уважением, чем к политикам, не говоря уже о теологах или философах. Законодатели, как мы все хорошо знаем, склонны позировать, преувеличивать, вместо аргументов приводить анекдоты, стучать кулаком по столу и угождать публике. Часто они действуют и говорят по невежеству и всегда находятся под влиянием лоббистов и групп интересов. И почему это им, а не какой-нибудь незаинтересованной группе ученых, предоставлять последнее слово в таких сложных и специальных вопросах, как биотехнология? Попытки политиков указывать, что могут и чего не могут делать ученые у себя в лабораториях, вызывают в памяти средневековую католическую церковь, клеймящую Галилея как еретика за слова, что Земля вращается вокруг Солнца. Со времен Фрэнсиса Бэкона стремление к научной истине считалось само по себе легитимным как деятельность, которая автоматически служит широким интересам человечества.
К сожалению, эта точка зрения неверна.
Сама по себе наука не может определить цели, которым она служит. Наука может открывать вакцины и средства от болезней, но может и создавать инфекционные агенты; может открывать физику полупроводников — и физику водородных бомб. Наука как таковая абсолютно безразлична к тому, собирались ли опытные данные при скрупулезном соблюдении интересов людей — объектов исследования. В конце концов, данные есть данные, и часто лучшие данные могут быть получены (как мы увидим в разделе одиннадцатой главы, посвященном экспериментам на людях) отступлением от правил или вообще полным отказом от них. Многие врачи-нацисты, вводившие вирусы заключенным концлагерей или пытавшие узников до смерти огнем или холодом, были вполне легитимными учеными, которые собирали данные, потенциально весьма информативные.
И только "теология, философия или политика" могут задать цели науки и технологии, которую наука порождает, и объявить эти цели хорошими или плохими. Ученые могут помочь определить моральные нормы, касающиеся их собственного поведения, но это они делают не как ученые, а как научно информированные члены более широкого политического сообщества. В сообществе исследователей, работающих в биомедицине, есть много талантливых, целеустремленных, энергичных, порядочных и вдумчивых людей, но их интересы не обязательно соответствуют интересам общества. Учеными во многом движет честолюбие, а зачастую и денежная заинтересованность в каких-то конкретных технологиях или медикаментах. Следовательно, вопрос о том, что нам делать с биотехнологией, — вопрос политический, и решать его не технократам.
Ответ на вопрос, кто будет решать, что законно и что незаконно в науке, на самом деле очень прост и решен несколькими столетиями политической теории и практики: решать должна демократически устроенная общественность, действующая главным образом через своих избранных представителей, которая является в этих делах сувереном и обладает властью контролировать темпы и размах развития технологий. Конечно, у современных демократических институтов есть самые разные недостатки, от лоббирования специальных интересов до популистской риторики, но очевидно, что нет лучших альтернативных учреждений, которые могли бы выражать волю народа честно и легитимно. Можно, конечно, надеяться, что политики будут принимать решения продуманные и на основании глубокого понимания науки. История полна примеров, когда законы принимались на основании плохой науки, например, евгеническое законодательство в начале двадцатого века, которое было принято в Европе и США. Но в конце концов сама наука есть средство для достижения человеческих целей: то, что решает политическая общность, есть соответствующая цель, а не чисто научный вопрос.
Обращаясь к вопросу об установлении режима регламентации для биотехнологий человека, мы сталкиваемся с совсем иной проблемой. Вопрос не в том, должны принимать решение о научных исследованиях ученые или политики, а в том, кто должен решать, что лучше в терминах репродуктивных решений: конкретная пара родителей — или правительство. Джеймс Уотсон утверждает, что это должна решать мать, а не группа законодателей-мужчин:
Мой принцип здесь весьма прост: пусть большинство решений принимается женщинами, а не мужчинами. Это им вынашивать ребенка, а мужчины, как вы знаете, часто бросают своих детей, если те нездоровы. Мы должны более ответственно отнестись к следующему поколению. Я думаю, что женщинам следует разрешить принимать решения, и как по мне, так эти комиссии из докторов-мужчин надо убрать, чтобы не мешали.[313]
Противопоставление суждения мужиков-бюрократов заботе любящих матерей — умный риторический прием, но он не по теме. Мужчины — судьи, госслужащие и социальные работники — уже постоянно вмешиваются в жизнь женщин, говоря, что нельзя пренебрегать ребенком или обижать его, что ребенка надо отправлять в школу, а не выгонять зарабатывать деньги для семьи, что нельзя давать детям наркотики или оружие. И тот факт, что подавляющее большинство женщин используют свою власть разумно, не отменяет необходимости правил, особенно если технология сделает возможным всякие неестественные способы размножения (вроде клонирования), окончательные последствия которых могут быть неблагоприятны для здоровья ребенка.
Как показано в шестой главе, автоматическая общность интересов, которая предположительно существует между ребенком и родителем при натуральном размножении, при новых способах может не существовать. Некоторые говорят, что мы можем предполагать согласие еще не рожденного ребенка на свободу от врожденных дефектов или умственной отсталости. Но можем ли мы предполагать согласие ребенка быть клоном, или быть биологическим отпрыском двух женщин, или быть носителем нечеловеческого гена? В частности, клонирование открывает перспективу, что репродуктивное решение будет служить интересам и удобствам родителя, а не ребенка, а в этом случае государство будет обязано вмешаться и защитить ребенка.[314]