Генная инженерия в сельском хозяйстве
Биотехнологические компании, такие как «Монсанта» и «Новартис», обещают нам необычайный ландшафт – бескрайние поля морозоустойчивых, устойчивых к паразитам, пышных, обильных и питательных сельскохозяйственных культур, которыми можно будет накормить весь мир из-за их высокой урожайности и с меньшим применением химических удобрений. Ученые этих фирм методами генной инженерии создают картофель без глазков, [237] сою с повышенным содержанием питательных веществ, фрукты с природными вакцинами, остистую пшеницу для приготовления высококачественной азиатской лапши или пшеницу с высоким содержанием амилазы, чтобы помочь людям, соблюдающим диеты, в богатых странах сбрасывать лишние фунты.
Люди обрабатывают землю на протяжении последних десяти тысяч лет. Какое место занимает генная инженерия в долгой истории сельского хозяйства? Специалист по эволюционной биологии Дэвид Дилчер из университета штата Флорида и Флоридского музея естественной истории, человек, который после тридцатилетних исследований доказал, что первый в мире цветок появился на территории современного Китая, делится своими размышлениями, основанными на очень дальней перспективе. Он вводит в свои рассуждения уникальный контекст для понимания места генной инженерии в совместной эволюции растений и животных. В то время как другие обращают внимание на гибридные растения, выведенные в начале двадцатого века или на законы Менделя о наследовании признаков, выведенные в девятнадцатом веке, или на первые свидетельства об одомашнивании животных и практику культивирования растений, чтобы в историческом контексте понять суть действий и манипуляций человека с землей, Дилчер заглядывает назад на миллионы лет, чтобы утверждать, что люди контролируют не так уж много, как они думают. Он указывает на долгую взаимосвязь отношений между растениями и животными.
Временами теории Дилчера о растениях звучат как научная фантастика, и он это признает. «Я настаиваю на том, что дело растений – контролировать поведение животных. Растения, если учесть, что это существа, лишенные способности к мышлению, сумели тем не менее разработать стратегию использования животных в своих целях. Сначала растения выработали яркую окраску цветов, чтобы привлекать к себе животных. Потом растения [238] предложили животным вознаграждение в виде пыльцы и нектара, для того, чтобы животные приходили регулярно». По мнению Дилчера, цветы – это «реклама половых органов», призванная заманивать животных, заставлять их подходить вплотную к себе и переносить генетический материал на дальние расстояния для дальнейшего оплодотворения и перекрестного опыления (исключительно важного условия выживания растений).
«Когда в процессе эволюции появились общественные насекомые, цветковые растения разработали специальную новую стратегию, – продолжает Дилчер. – Такие растения, как львиный зев, горох, орхидея, не только сохранили яркую окраску, но и создали на поверхности своих цветков настоящую посадочную площадку и хорошо заметный вход. Потом, когда в природе появились такие животные, как грызуны и птицы, у растений появились сочные плоды и питательные семена. Теперь в кадре появился человек, и растения начали извлекать пользу и из него, предоставляя ему массу семян».
Сегодня, спустя тысячелетия после начала эры культурного земледелия, люди обеспокоены возможными последствиями генетических изменений, производимых учеными в генотипе растений и животных. Страх вызывает вмешательство человека в ход эволюции, утрата биологического многообразия, катастрофические неурожаи, обусловленные тотальным ослаблением некоторых культур, распространение голода, очень устойчивые к пестицидам и гербицидам паразиты культурных растений и сорняки, патентование и контроль за семенами, которые свободно продавались на протяжении тысяч лет. Протесты, большая часть которых слышна в Европе и направленные против компаний, производящих генетически измененные семена, приобрели характер насильственных действий, которые даже спровоцировали полицию открыть огонь из автоматов по активистам этого движения. Но [239] Дилчер полагает, что дело вовсе не в контроле человеком сельского хозяйства.
«Растения пользуются нами так, где они этого хотят, – говорит он. – Мы целиком и полностью зависим от них. Мы должны репродуцировать и выращивать их, чтобы накормить самих себя. Итак, кто кого контролирует и кто кем управляет? Кто управляет – растения или люди? Итак, мое научно-фантастическое утверждение гласит, что в действительности растения настолько хорошо научились приручать животных, что подчинили своему контролю также и поведение человека. Они, растения, нужны нам, а они в нас нисколько не нуждаются. Мы должны ухаживать за ними. Мы должны размножать их. Если мы не будем этого делать, то мы просто вымрем».
Более строго формулируя свои научные взгляды, Дилчер говорит о том, что растения и люди претерпевают совместную эволюцию, поддерживая и используя друг друга так, что это делает возможным прокормить шесть миллиардов человек, населяющих сегодня Землю. «Как вы думаете, почему сегодня на Земле живут шесть миллиардов человек? – спрашивает он. – Это происходит, потому что сегодня нам не приходится бродить по лесам в поисках съедобных растений и животных. По различным оценкам население нашей планеты в течение ближайших пятидесяти лет достигнет 10, 11 или даже 12 миллиардов человек, – добавляет он. Таким образом, генная инженерия продовольствия с большим выходом может быть частью эволюции этих взаимовыгодных отношений растений и животных».
Если Дилчер прав, то забавно думать, что, возможно, растения просто хотят быть более красивыми, более пышными и более совершенными, точно так же как люди, желающие изменить свой генотип, мечтают о том же для своего биологического вида. [240]
Европейское сопротивление
Представитель Американской ассоциации сои Джозеф Зак, который пытается убедить европейцев стать более открытыми по отношению к генетически измененной сое, говорит: «Это просто следующий шаг в истории сельскохозяйственной технологии. Что значит этот «безумный» научный бизнес? Это явление того же порядка, как замена лошади трактором. То же самое происходило, когда появились химические удобрения или когда в результате целенаправленных скрещиваний стали получать лучшие продукты». Такого же мнения придерживается и Мишель Казаль, руководитель французской ассоциации производителей зерна. Он говорит, что помнит, как много лет назад люди точно так же протестовали против использования гибридных семян.
Европейские страны проявляют большую осторожность по отношению к использованию генетически измененных пищевых продуктов, чем население Соединенных Штатов. За последние несколько лет активисты постоянно заявляют протесты против преждевременного использования генетически измененных семян. Это движение в чем-то похоже на движение луддитов, которые триста лет назад протестовали против первых признаков надвигавшейся промышленной революции. Демонстрации проходили в Лондоне, Париже, Праге, Барселоне, Хельсинки, Милане и в других местах. Европейский Союз одобрил только двенадцать генетически измененных организмов по сравнению с сорока, одобренными и признанными пригодными к употреблению в Соединенных Штатах.
Весной 1999 года в Великобритании был принят закон, обязывающий владельцев ресторанов указывать все генетически модифицированные ингредиенты блюд, подаваемых в заведении; за неисполнение закона предусматривается штраф в 8 750 долларов. Однако рестораны [241] не смогут выполнить это требование до тех пор, пока закон не будет применен к фермерам, поставляющим продукты. Правда, вскоре закон может быть применен и к ним. В мае 1999 года британская медицинская ассоциация, представляющая 80% британских врачей, призвала к маркировке и отдельной кулинарной обработке всех генетически модифицированных пищевых продуктов, чтобы потребитель мог по своему усмотрению избегать их употребления. Врачи настаивают на такой процедуре, так как пока отсутствуют доказательства безопасности генетически модифицированных продуктов. Еще более эмоционально повел себя принц Чарльз. Генная инженерия пищевых продуктов, считает наследник английского престола, «заводит человечество в царство, которое принадлежит только и исключительно одному Богу».
Специалист по биоэтике Каплан высказывает свое мнение относительно сопротивления европейцев и молчаливого согласия американцев на потребление генетически модифицированных пищевых продуктов. «История формирует реакцию. Немцы не доверяют науке, которая может без надзора выйти за пределы дозволенного, – сказал он. – В этой стране еще слишком свежи в памяти страшные злоупотребления генетикой. Этого нет у американцев. Непрофессиональные занятия нацистов евгеникой обожгли память людей во Франции, Германии и Англии. Там труднее приучать людей к новой технологии. В то же время я думаю, что у европейцев более достойный взгляд на мудрость природы». Катастрофические проблемы, связанные с эпизоотией коровьего бешенства, о котором американцы только читали, также породили среди европейцев широкий скепсис.
«По Европе в настоящее время распространяется настоящая болезнь, – говорит швейцарский фермер Каспар Гунтхардт. – Какая-то компания пытается обогатиться, уговаривая нас, что природа недостаточно хороша и что мы должны взять гены у рыбы и пересадить их в клуб [242] нику, если хотим выжить. Они изменяют основные правила и законы природы и хотят испытать все это на нас». Напротив, из почти четырнадцати миллионов акров хлопковых плантаций в Соединенных Штатов в 1998 году на более чем пяти миллионах произрастал генетически модифицированный хлопок, поставляемый фирмой «Монсанто». Это хлопок, устойчивый к сорнякам и паразитам. Такая ситуация сложилась всего лишь через три года после того, как эти семена появились на рынке. В Европе эти культуры до сих пор находятся на стадии испытаний. В США от 25 до 45 процентов всех культур в настоящее время являются генетически модифицированными.
Американское сопротивление происходит на рынке
То, что начиналось когда-то как движение протеста против употребления в пищу более одного миллиарда фунтов пестицидов, включая гербициды, фунгициды и инсектициды, которыми американские фермеры каждый год поливали свои урожаи, перекинулось теперь и на генетически модифицированную пищу. В стране, построенной на принципах свободы, граждане считают себя вправе выбирать – есть им генетически измененные продукты или нет. Но это хитрый обман. Поскольку фермеры и производители пищевых продуктов не обязаны законом маркировать генетически измененные продукты, постольку все большее число американцев выбирает экологически чистые пищевые продукты.
Объем продаж экологически чистых продуктов возрос со 178 миллионов долларов в 1980 году до почти одного миллиарда долларов в 1990 году. Считается, что к 2000 году этот объем достигнет шести с половиной миллиарда долларов. К 2010 году в процентном отношении ко всем пищевым продуктам продажа экологически чистой пищи достигнет двадцати процентов, а с 1990 года [243] ежегодный прирост объема ее продаж составляет 20-25 процентов по сравнению с ежегодным увеличением производства пищевых продуктов на 3-5 процентов. Ожидают, что к 2000 году приблизительно 10 процентов всех растительных пищевых продуктов в Соединенных Штатах будут экологически чистыми по сравнению с двумя процентами в 1998 году.
Уже в настоящее время можно считать этикетку «экологически чистый продукт» вводящей в заблуждение, эта этикетка может стать еще более обманчивой, благодаря блестящему ходу биотехнологических компаний. «Мы считаем, что наш биотек тоже должен быть включен (в список экологически чистых продуктов)», – говорит Алан Гольдхаммер из ассоциации биотехнологической промышленности. В 1998 году компания «Монсанто» попросила министерство сельского хозяйства Соединенных Штатов продлить срок рассмотрения на три года, прежде чем давать заключение об экологической чистоте генетически модифицированных пищевых продуктов. Многое из того, что включается в семена в процессе генной инженерии, само по себе является пестицидом или гербицидом. Итак, хотя такие компании, как «Монсанто», отходят от принятой в сельском хозяйстве системы регулярно поливать культуры химикатами, они тем не менее ни на йоту не отошли от применения гербицидов, пестицидов и удобрений. Просто средство введения химикатов изменилось. В одном случае их сыплют в виде порошка, в другом – вводят посредством генной инженерии. Федеральное жюри пока закрывает на это глаза. Организация «Цельная пища» в настоящее время собирает миллион подписей, чтобы представить президенту, конгрессу и министерству сельского хозяйства просьбу об обязательной маркировке генетически модифицированной пищи и защите маркировки экологически чистой пищи.
Отвечая на отсутствие законодательных актов, регулирующих маркировку продуктов питания, производите [244] ли экологически чистых продуктов начали указывать на упаковках, каких веществ нет в их продуктах – «без пестицидов», «без гормона роста и антибиотиков», «Без опасных химических соединений». Но если большие биотехнологические компании добьются разрешения на продажу своей продукции с маркой экологически чистой пищи, то протесты, которые сейчас мы слышим только в Европе, начнутся и в Штатах. Американцы хотят иметь четкий выбор, и все больше американцев не хотят есть генетически модифицированную пищу.
«Основой концепции экологической чистоты является то, что вы питаете землю, а не растение, – говорит Джим Риддл, инспектор экологически чистых ферм, который осознает все возрастающую потребность фермеров, выращивающих экологически чистую продукцию, в политической организации и в пересмотре техники культивирования растений. Фермеры едва сводят концы с концами, говорит Уоррен Вебер с фермы «Стар рут» в графстве Мэрии, одной из крупнейших овощных ферм Калифорнии. Но «это новое движение должно быть организовано самими производителями, теми, кто растит урожай. Коалиция пока не образовалась, вот и все... Мы должны работать в тесном сотрудничестве с экологами и ставить перед собой практические и достижимые цели для того, чтобы улучшить состояние естественной среды. Это означает, что надо принимать в расчет водоразделы, угрожаемые виды и, среди прочего, свойства окружающей естественной среды». Вебер считает, что нужен новый набор правил землепользования, и калифорнийские фермеры должны стать во главе нового движения.
Представляется, что сельское хозяйство в Америке раскололось на два лагеря: с одной стороны – генетически модифицированные культуры, с другой – экологически чистые. Со стороны министерства сельского хозяйства было бы мудро провести между ними четкую разгра [245] ничительную линию, поскольку американцы хотят делать обоснованный выбор.
Предвосхищение последствий
Человеческий контекст
«Нужны не запрещения, а направляющая линия, общая директива. Знание должно распространяться, – рекомендует ученый индуист Рао. – Чем больше вы знаете, тем больше осознаете ограниченность своих знаний. Перед нами постепенно открываются тайны вселенной. По мере того как это происходит, нам надо думать, как нам справиться с возрастающим потоком знаний».
Генетика – это технология, проникшая во все сферы наук о жизни, точно так же, как компьютерный чип проник во все сферы информационных наук. Генетические технологии в буквальном смысле преобразуют жизнь на нашей планете. Но публика пока мало знает о мощи этой новой технологии. «Я бы сказал, что большинство людей, с которыми мне доводилось встречаться, все еще смотрят на генетические технологии, как на очередную серию «Межзвездных путешествий», – говорит архиепископ Слай.
Мощь технологии устрашает, и иезуит доктор Фицджеральд напоминает нам об опасности, которая будет серьезно угрожать нам, если мы не задумаемся: «Так как мы движемся стремительно, движемся быстро, движемся с такой мощью, как никогда ранее за всю нашу историю, то можем двинуться в неверном направлении. Мы будем двигаться плохо. Мы будем принимать неверные решения, и катастрофические последствия могут наступить намного быстрее и обойтись нам намного дороже, чем мы можем сейчас себе представить».
Многим мыслящим людям развитие генетики представляется таким же опасным, как разработка ядерного оружия, и в наших беседах мы часто слышали это срав [246] нение. Но признаки того, что наше отношение к технологии становится более зрелым, что мы учимся предвосхищать и предусматривать последствия будущих технологий с помощью плюралистических рассуждений, вселяют в богословов осторожный оптимизм. Они указывают на тот факт, что, несмотря на разрушительную мощь ядерной энергии (полученной до того, как мы осознали потребность в предвосхищающем диалоге), мы все же не разнесли себя и весь мир вдребезги. Пастор Джон Иген из церкви милосердия в Миннесоте проводит обнадеживающее сравнение между генной инженерией и ядерной энергией. «Величайшей угрозой человечеству на планете до сих пор остается все же ядерное оружие, – считает он. – И когда оно было создано, вопрос заключался не в том, надо ли это делать. Вопрос был поставлен по-иному – можно ли это делать. Ну и тогда мы столкнулись с перспективой самоуничтожения. Итак, мы поступили очень хорошо, сумев в течение последних пятидесяти лет держать страшного зверя в крепкой клетке». Возможно, если мы дадим себе труд немного подумать, подготовим себя к умению предвосхищать события, то не станем выращивать генетического зверя только для того, чтобы потом с большим трудом держать его в клетке». Раввин Гринберг тоже приводит оптимистическое сравнение. «Это страшно, быть таким сильным и одновременно таким разрушительным. Но вспомните холодную войну. Были моменты, когда мы просто висели на волоске и могли взорвать весь мир. В ретроспективе можно сказать, что наука открыла ужасный ящик Пандоры, но каким-то образом народы и общества сумели обуздать себя, отпрянуть назад и осуществить контроль над ядерным оружием. Вышло так, что демократия победила, поэтому я остаюсь оптимистом».
Предвосхищая последствия нарождающихся новых технологий, мы будем лучше подготовлены к их приложению – рассудительному и мудрому, – когда будут пол [247] ностью поняты возможности этих технологий. Предвосхищая последствия, мы, как общество, ведем себя зрело. При этом самым плодотворным контекстом размышлений о новых технологиях является человеческий контекст. Кто мы? Кем мы хотим стать? И как мы хотим этого добиться? Эти вопросы советует задавать иезуит отец Джеймс Кинан.
Исследуя генетические технологии через призму человечности или духовности, мы обретаем способность принимать вдумчивые, сострадательные и разумные решения, решения, не затуманенные страхом или предрассудками. Размышляя о технологиях, новых и старых, в контексте того, насколько хороши они для человечества, мы можем проявить проблеск той мудрости, которая означает нечто большее, чем рациональный интеллект. Мы должны рассматривать вещи через призму сочувствия, уважения и чувства благоговения. Исследуя свойства технологий, мы должны постоянно помнить совет теолога Дональда Шрайвера: «Способность человека любить впечатляет по меньшей мере так же, если не больше, чем способность познавать».
Догма науки и религии
Наука может задохнуться под гнетом своих собственных предубеждений, точно так же как и религия. Задачей западной науки в настоящее время является объяснение физической вселенной; задача религии – пролить свет на вселенную духовную. Маловероятно, что какой-либо из сторон удастся в обозримом будущем фундаментально изменить мировоззрение другой стороны. И не в этом состоит цель диалога. Отказ от узости мышления, догматических позиций и слепого высокомерия является основой открытого выдержанного диалога между богословами, учеными и другими членами общества. [248]
Но есть препятствия, которые следует преодолеть, если мы действительно хотим открытого диалога. Ученые должны осознать скрытые посылки западного научного мышления, а теологи должны перестать смотреть на науку и технологию, как на оскорбительный вызов.
Ученый буддист Роберт Турман, который считает дискуссию между учеными и богословами одним из своих главных научных приоритетов, объясняет суть традиционного барьера, воздвигнутого с обеих сторон, как наукой, так и религией.
Наука думает, что она лишена философии и что она просто эмпирически исследует и измеряет явления окружающего мира. Но в действительности у науки есть философия. Наука считает, что важны только материальные предметы. Наука даже не пытается заставить своих приверженцев и исполнителей мыслить философски. Эти люди просто изучают разные виды формул и технологии. У них есть крысы, которым они вводят нейротрансмиттеры. Это плохое образование для людей науки, и положение надо менять.
С другой стороны, религиозные деятели также должны обучиться иному стилю мышления, иначе они рискуют остаться догматичными теистами. Мы должны думать о религии, как о предмете, отличном от веры. Религиозные деятели должны вернуться к истокам, к трудам таких теологов, как Киноа и Бонавентура, и к тем людям, которые проявляли большую гибкость мышления, чем узколобые мыслители инквизиции.
Турман описывает восточную философию, особенно буддизм, как нечто среднее между западным научным мышлением и мышлением религиозным. «В Индии была выдвинута идея так называемой внутренней науки, под которой подразумевают психологию и философию – царя и царицу науки. В Индии существуют тщательно разра [249] ботанные классификационные системы ботаники, биологии, медицины – это намного более совершенные системы, чем современные им западные системы». Все индийские ученые должны были иметь хорошую подготовку во внутренних науках, «потому что эти науки являются ключевыми». Именно поэтому индийцы разработали йогу и «развили более сложный способ работы с сознанием, чем это удалось сделать на Западе, и именно этому Запад должен учиться у Востока. Но Запад и вся наша система образования все еще находятся под влиянием греко-римского промывания мозгов. Это порождение евро-американской ехидны. Все дело именно в этом и ни в чем больше. И это ошибочный путь».
Высокомерие науки
Научное мышление склонно к своеобразному высокомерию, надменности, которая может ослепить ученых и помешать вступить в дискуссию по широкому кругу вопросов. Нобелевский лауреат Джеймс Уотсон являет собой типичный пример такого высокомерия. Он с порога отвергает любую дискуссию с богословами относительно нерушимости генома человека. «Эволюция может быть чертовски жестокой, и неверно говорить, что мы обладаем совершенным геномом и что ему присуща какая-то святость. Хотелось бы мне знать, откуда явилась такая идея. Это же чистейшая глупость». Идея, естественно, явилась из религии, но ее нельзя проверить научными методами.
Биолог Дэниел Кошлэнд повторяет высокомерие Уотсона: «Мы должны начать, вероятно, с вопроса, поднятого некоторыми из тех, кто утверждает, что нам не следует заниматься зародышевыми клетками. Честно говоря, я не понимаю этих людей. Где они живут? Мы уже меняем наследственные линии направо и налево. Когда мы вводим инсулин диабетику, и он производит на свет детей, [250] то мы тем самым увеличиваем в популяции число дефектных генов. Никто всерьез не может предлагать, чтобы мы перестали давать спасающие жизнь лекарства генетически неполноценным людям».
Уотсон также не склонен вступать в какие бы то ни было дискуссии и рассуждения. «Я думаю, что мы можем вечно болтать о принципах, но люди хотят одного – не болеть. И если мы поможем им в этом, то они будут целиком на нашей стороне».
Даже некоторые специалисты по биоэтике проявляют близорукость и недальновидность, ослепленные блеском научных открытий, и закрывают глаза на роль, которую могут сыграть богословы в постановке контекста более широкого, более холистичного диалога. «В целом, религия играет весьма консервативную роль в реакции на генетику, – сказал биоэтик Джон Флетчер на симпозиуме в Калифорнийском университете. – И действительно, самой худшей чертой религии является то, что она делает людей робкими и пассивными перед лицом ужасных страданий, которые природа и генетическая рулетка причиняют нашим детям».
Одним из главных, основополагающих допущений западной науки является преклонение перед объективностью, что не всегда очевидно для самих ученых или представителей биоэтики, но это должно быть так, чтобы диалог был конструктивным. Историк Кирби Гукин говорит, что опасна не наука, а «скорее предполагаемая «объективность», которую наука накладывает на наше восприятие мира». Угроза усиливается, когда эта объективность направлена на живые организмы, на самого человека. «И в этом случае врагом является не наука, как таковая, – говорит Гукин, – и не технология. Враг – это настоятельное утверждение того, что рациональный порядок и контроль пронизывают каждую грань нашей жизни».
В дополнение к научному преклонению перед объективностью сами ученые часто отделяют свое стремление [251] к познанию от приложений этого знания. Химик Нед Симен считает, что хотя в каком-то смысле ученые несут ответственность за то, как используется их работа, они тем не менее чаще всего производят чистое знание. «А знание может быть использовано как в добрых, так и в дурных целях, и очень трудно контролировать это, когда знание уже появилось, – признает он. – Суть научного предприятия всегда публична. Оно всегда может быть использовано в великих целях, но его могут использовать и злодеи. С точки зрения ученого, здесь уже невозможен контроль. – Симен продолжает рассуждать: – Если бы такой контроль был бы отдан нам в руки, то, думаю, для нас это было бы своего рода несчастьем».
Доктор Майкл Уэст, исполнительный директор «Эдвансд селл текнолоджи», соглашается с тем, что «любой технологией можно злоупотреблять», но считает, что мы должны сосредоточить свое внимание на позитивных приложениях. Он утверждает: «Когда общество поймет, как можно использовать эти клетки для лечения заболеваний, обусловленных утратой или плохой деятельностью клеток – от болезни Паркинсона и диабета до сердечнососудистых заболеваний, – озабоченность останется в прошлом». Эта догматичная вера в технологии и отделение жажды познания от его приложения вызывает сомнения теологов в том, что наука способна сама себя контролировать.
Богослов Шрайвер полагает, что есть необходимость в более широком взгляде на вещи и некоторых ограничениях. «Это можно выразить очень просто – все, что мы делаем, это не всегда то, что мы должны делать, – считает он. – У ученых есть некоторые проблемы, поскольку они рассматривают себя в потоке увеличивающегося знания и думают, что если что-то можно познать, то это надо попытаться познать. И все остается в полном порядке до тех пор, пока знание такого рода остается взаперти в лаборатории или в каком-то подобном месте. Но [252] сейчас мы говорим о технологиях, которые довольно быстро внедряются в нашу повседневную жизнь».
Шрайвер затрагивает также вопрос о корпоративных интересах, определяющих конечное использование генетических технологий. «Открытие, сделанное в лаборатории (особенно если оно уже было профинансировано какой-то корпорацией), само по себе становится потенциальным источником дохода. Оно становится предметом, который надо разрабатывать дальше, поскольку в этом заключается интерес разрабатывающих его людей, которые к тому же и финансируют его. С другой стороны, я думаю, что мы достаточно свободное общество, и члены общества имеют право на собственный интерес. Но мы нуждаемся в достаточно ответственном обществе, способном обуздать некоторые из таких интересов и наложить на них некоторые ограничения в свете того, что является добром для большинства людей и человечества».
Религия: добровольный друг науки
В то время как некоторые ученые проявляют высокомерие в отношениях с непосвященными, религиозные лидеры занимают скромную позицию, стоя лицом к лицу с технологией и наукой. Богословы приближаются к столу переговоров более осмотрительно, отчасти потому, что несколько смущены тем, что в прошлом они не раз отрицали ценность науки и сопротивлялись ее применению, и тем, что в истории они всегда относились к технологии, как к врагу. Иезуит отец Кинан так иллюстрирует этот пункт: «Вы знаете, что произошло с иезуитами? Нам надо было стать либо на сторону Папы, либо на сторону Галилея. Мы встали на сторону Папы, и доверие к нам сильно пошатнулось».
Выражая обычную критику по этому поводу, микробиолог Сильвер сказал: «В конечном итоге Церковь приняла точку зрения Галилея. Им, правда, понадобилась пара [253] сотен лет, чтобы понять, что это решение не ослабило ее. Вначале Ватикан проявил завидное упрямство. Становится грустно, когда слышишь последние заявления Папы. Действительно, Папа теперь признает эволюцию, и Папа признает генную инженерию, когда она применяется для лечения болезней». Католической церкви потребовалось почти четыреста лет, чтобы признать правоту Галилея, и почти сто пятьдесят лет, чтобы принять теорию эволюции человека, но ей потребовалось всего десять лет, чтобы принять противоречивую генную терапию, включая терапию стволовыми клетками. Поистине положение вещей меняется».
«Я не чувствую, что это великий рекорд религии, – признает раввин Ирвинг Гринберг. – Для того чтобы религия могла конструктивно участвовать в диалоге, ей надо отказаться от своих постоянных подозрений». Напротив, считает он, религия должна служить «участливым наблюдателем и быть добровольным другом этого процесса. Думаю, что первостепенной задачей религии является поощрение, уважение и почитание науки и технологии. Другими словами, я думаю, что религия слишком упорно и слишком долго занимала оборонительную позицию, пугаясь каждой ошибки науки и цепляясь за нее».
Некоторые богословы, такие, как, например, пастор Иген, хорошо сознают ловушки чрезмерно догматического подхода. «Верующие люди должны научиться понимать разницу между образованием и идеологической обработкой. Я должен сказать, что первыми учениками должны стать сами религиозные лидеры. Они должны принять на свои плечи трудности чтения журналов, чтобы изучить вопрос, а не заранее чувствовать себя способными отвечать на любые вопросы. Задача верующих – обрести способность обращаться с этими вопросами не с сектантских позиций, а говорить о них языком публичных дискуссий. Это, я думаю, будет более плодотворный и универсальный подход». [254]
Архиепископ Слай стал добровольно изучать генетику. Он говорит: «Я считаю, что в этом отношении Церковь до основания потрясли дебаты относительно эволюции и творения, и, думаю, что теперь богословы начинают осваивать новый подход не с реакционной точки зрения, а просто для того, чтобы быть хорошо информированными. Я нахожу, что теперь мне надо изучать не только богословие, я должен, кроме того, читать статьи о генетике».
Пастор Иген, богослов Шрайвер, раввин Гринберг, буддист Турман, католик Дерфлингер, иезуит Фицджеральд, мусульманин Сахедина и архиепископ Слай, среди прочих, играют активную роль в изучении генной инженерии. Пастор Иген подчеркивает, что теологам не надо рассматривать генетику с буквальной библейской точки зрения. «Дело не в том, что надо брать Библию и черпать оттуда инструкции. В Библии нет таких слов, как «оплодотворение в пробирке», «генная инженерия» или «суррогатное материнство». Итак, то, что мы должны сделать с нашей стороны, – это уяснить принципы нового мышления и научиться применять их к новым измерениям, а не тому, как буквально отвечать на возникающие вопросы. Меня очень радует то, что я принадлежу к поколению, которое столкнулось со столь новыми проблемами».
Поощрять диалог
Попытки начать диалог между учеными и религиозными лидерами предпринимались давно, но только сейчас в Соединенных Штатах сложился благоприятный для такого диалога климат. В марте 1999 года Темплтонский фонд наградил физика Яна Г. Барбура премией в один миллион долларов за прогресс в религии, учтя его пожизненную самоотверженную деятельность по организации диалога между богословами и учеными. Барбур, который в свое время получил в Йельском университете степень [255] по богословию, призывает к общественным размышлениям по поводу генной инженерии, и считает, что теологи обязательно должны участвовать в дебатах для того, чтобы не упустить такие проблемы, как достоинство личности и ценности индивида. «Наука может сказать вам, что возможно, но она не сможет сказать вам, что желательно». Барбур предлагает, чтобы ученые уважали и почитали мудрость богословов, так же как раввин Гринберг утверждает, что теологи должны начать почитать и уважать науку и технологию.
Приписывание научных открытий руке и разуму Бога стало модным среди великих ученых с мировыми именами, включая специалиста по теоретической физике Стивена Хоукинга из Кембриджского университета и астрофизика Джорджа Смута из национальной лаборатории имени Лоуренса Беркли. Даже Френсис Коллинз, директор проекта «Геном человека», признает, что испытывает чувство религиозного благоговения от каждого открытия в генетике. «Мне не известны никакие непримиримые конфликты между научным познанием об эволюции и идеей божественного творения, – говорит Коллинз. – Почему Бог не мог использовать для акта творения механизмы эволюции? В моей отрасли, биологии, благодаря креационистам утвердилось стандартное допущение, что любой верующий становится слабоватым на голову. Когда такой ученый, как я, признается в том, что он верит в Бога, то коллеги реагируют мгновенно: «И как этот парень ухитрился получить степень?»
Но ученый буддист Турман задает вопрос, действительно ли вера и наука сегодня мирно сосуществуют друг с другом. Многие ученые вполне уютно чувствуют себя со своими религиозными верованиями, а богословские лидеры примиряют Большой Взрыв с книгой Бытия. «На Западе в течение некоторого времени существовал раскол между религией и наукой, и это очень затрудняет диалог. Однако тема генетических технологий в высшей [256] степени заслуживает обсуждения. Мы должны организовать мультирелигиозный диалог и хотим заручиться в этом помощью наших восточных братьев – даоистов, индуис-тов и буддистов для того, чтобы диалог получился действительно конструктивным».
Согласие между религией и наукой на Западе должно быть выше личного вероисповедания, принятия Бога учеными, извинениями папства за гонения на Галилея или мирного сосуществования религии и науки. Нужны многочисленные публичные форумы, где могли бы встретиться богословы Востока и Запада, ученые, академики, деятели искусств и политики.
«К этому делу обязательно должны быть привлечены богословы. То же самое касается социологов, философов и ученых, – предлагает иезуит Фицджеральд. – Наше понимание самих себя не исходит от тонкой прослойки академических ученых. Оно не исходит от какой-то одной методологии. Оно исходит из интеграции всего вышеперечисленного. Нам надо обогатить наши представления не только о том, кто мы, но и о том, куда мы хотим прийти и какое общество мы хотим иметь. В прошлом такую интеграцию часто предоставляли или, скажем, поручали, философам, например, метафизикам, которые пытались задавать кардинальные вопросы и предлагали высокие всеобъемлющие парадигмы. Теперь, как мне кажется, с приходом мощных, чрезвычайно мощных технологий, мы вдруг поняли, что просто вынуждены задавать эти глобальные вопросы, так как мы должны с ними справиться, рассмотрев их с разных точек зрения».
Человеческие страдания
Один из предметов, который мы постоянно затрагивали в наших интервью, была озабоченность тем, что сегодня небывало интенсивное внимание уделяется телесному здоровью человека, удлинению срока его земной [257]