Список документально зафиксированных побед Б.С. Дементьева в составе 101-го гиап, на самолете «аэрокобра»

28.01.44 2 ФВ-190 Сев.-Зап. Катерлез

05.02.44 1 Ме-109 Зап. Малый Бабчик

08.02.44 ФВ-190 зап. высота 77.1 (Крым)

15.02.44 ФВ-190 Зап. Керчь

23.04.44 ФВ-190 6-я верста

05.05.44 ФВ-190 Сев. Бартеньевка

07.05.44 Ме-109 Севастополь

07.05.44 1 Ме-109 сев. г. Сахарная Голова

13.01.45 1 ФВ-190 аэродром Гроссшиманен

Всего сбитых самолетов — 10 лично;

боевых вылетов — 131;

воздушных боев — 42.

Дементеева (Михайлова) Раиса Григорьевна.

Начало войны я встретила в городе Витебске. В 1940 году я окончила 10 классов, поступила работать в 6-ю дистанцию сигнализации и связи Западной железной дороги, при которой после школы заканчивала курсы телеграфистов. Жили мы трудно: отец умер, семья была большая, а мама одна.

В воскресенье, 22 июня, мы договорились со своими одноклассниками собраться в парке. Я вышла, вдруг слышу, объявляют, что началась война. На душе стало тяжко, никакой у нас встречи не получилось. Вскоре начались бомбежки. Город горел, кругом пожары. Нас эвакуировали настолько поспешно, что я не смогла сообщить маме, которая жила в 8 километрах от города, о том, что уезжаю. Как потом выяснилось, ей кто-то сказал, что видел меня убитой при бомбежке. Так она и жила три года, считая меня погибшей.

Наш эшелон разгрузился на станции Бугуруслан. Там нас распределили по квартирам. Я попала на квартиру в семью военного. Они были очень добрые люди, приняли меня, как родную дочь. Он — военный врач при военкомате, она — сотрудник Сбербанка. Меня определили на работу учетчицей на стройобъекте № 488 УАС НКВД. Строили специальный аэродром. Строительство шло три месяца, а по его окончании семья, в которой я жила, переехала в Челябинск, а я пошла работать корреспондентом в центральное справочное бюро при НКВД. Бюро занималось розыском потерявших друг друга людей. Со всего Союза приходили письма с просьбой разыскать своих родных и близких. Мы, корреспонденты, эту почту регистрировали, искали человека, и как же мы радовались, когда нам удавалось его найти! В остальном, как и все в тылу, жили трудно, впроголодь.

В 1942 году я случайно узнала, что военкомат набирает добровольцев на фронт. Пришла туда, меня приняли, а на работе меня не отпускают. Что делать? Я — без разрешения, не получив расчета и трудовой книжки, фактически сбежала на фронт. Вот так 11 мая 1942 года я оказалась в эшелоне, который шел на Кавказ. Попала я в 49-ю шмас (школа младших авиаспециалистов), в которой обучались одни девушки. В этой школе, на отделении радиооборудования, я училась до декабря, т. е. около восьми месяцев. Конечно, нам было трудно: день и ночь шли занятия. Очень много занимались строевой подготовкой. Частенько ночью курсантов поднимали по тревоге, и мы с полной выкладкой, с винтовками и пулеметами бежали в горы. Там занимали оборону, а потом возвращались обратно в казармы. День учимся, вечером дежурим. И потом, климат совсем другой. Там было очень жарко, а мы к жаре не привыкли. Однажды, когда нас построили, я даже потеряла сознание. Получила солнечный удар и упала. Меня в госпиталь положили. Короче говоря, времена были трудные.

— Что изучали в школе?

— Радиотехнику и радиосвязь. В начале декабря 1942 года я, получив воинское звание сержант и специальность мастера по радиооборудованию, была направлена в 216-ю авиационную дивизию, а оттуда в 84-й иап, ставший впоследствии 101-м гиап. Командовал полком Середа Петр Сильвестрович. Назначили меня механиком радиооборудования. Полк был поначалу вооружен И-16 и «чайками», И-153. Радиостанции стояли в основном только на «чайках», а остальные самолеты не были ими оборудованы. Так что особой работы по специальности у меня не было. Приходилось ходить в наряд, охранять ночью самолеты. В штабе работала — словом, где придется. В начале 1943 года самолетов в полку почти не осталось. Многих — Клубова, Трофимова, Голубева и других летчиков — передали в 16-й гвардейский полк. А наш полк отправили в зап в г. Вазиани для пополнения летным составом и переучивания на новую матчасть. Получили американские «аэрокобры» и начали переучиваться на новую технику.

В октябре 1943-го полк перелетел на фронт. Вот тут-то у меня работки прибавилось, вдоволь стало. Приходилось самой и ремонтировать, и настраивать радиостанции. Конечно, крупный ремонт проводили в мастерских, а мелкий я сама делала.

— Что обычно выходило из строя?

— На «кобрах» стояли две очень хорошие радиостанции. В основном были боевые повреждения. Приходилось ремонтировать и приемники, и передатчики, и модулятор. Куда снаряд попадет. По штату у меня должен был быть мастер. К нам однажды прислали мастера-радиста. Молодые ребятки собрались, нашли гранату, начали ее рассматривать, а она у них в руках взорвалась, и все они погибли. Так что я в основном одна управлялась. Летчики прилетали с боевого задания, шли на КП для разбора полетов, а мы и техники тут же к самолету и начинали готовить самолеты к следующему вылету, а ведь в день бывало и два, и три, и четыре, и даже шесть вылетов. Но справлялась.

Когда мы с американцами стояли на одном аэродроме, они даже обращались ко мне за помощью, когда у них заболел радист. Пошла я к ним. У нас «кобры», а у них «мустанги», но радиостанции одинаковые стояли. Настроила им все. Они были очень довольны. Все никак не могли понять, как это так: девушка, а так разбирается в работе радиостанции.

— Сколько примерно в полку было девушек?

Вначале двое: Шура Полева и я. Мы с ней окончили одну и ту же школу, там и подружились. Она была специалистом по электрооборудованию, а я по радиооборудованию. У нее работы по специальности особенно не было, и она стала работать оружейницей. Потом пришла Мария Гринева — парашютоукладчица. Потом в полку стало 12 девушек.

— Девушки вместе держались?

— Да. Очень дружные были.

— На фронте мужской коллектив. Насколько тяжело было женщинам на фронте?

— Жили мы очень дружно. Ребятки относились к нам по-братски, а мы за них очень переживали. Помню, в начале февраля 1945 года с аэродрома Модлинг под Варшавой полк вылетел на штурмовку немецких войск под городом Данциг. Погода была плохая, облачность низкая. Стало темнеть, а самолетов наших нет. Мы, техсостав, проглядели все глаза, а наших самолетов все нет. Начали жечь костры, пытаясь обозначить аэродром. И вот появились первые самолеты. Как же мы радовались! Но вернулись далеко не все. Потом выяснилось, что некоторые самолеты сели на другие аэродромы уже в темноте, а некоторые на вынужденную. Слава богу, все живы остались.

Ребята-техники всегда старались помочь и по специальности, и по хозяйству. Помню, стояли мы в одном месте, жили в землянке. Там болото было. Приходишь, в сапогах воды полно, ноги мокрые. Надо растопить печку в землянках. Ребятки подходят к нам, чтобы дров нарубить. Девчонки наши больше на меня надеялись, я как-то с ребятами больше дружила. Они ко мне очень хорошо относились, что ни попрошу — никогда ни в чем не отказывали. Если жили в землянке, то девочки отдельно, ребята отдельно.

— Как был организован быт техсостава?

— Организовано все было нормально, кормили хорошо. Только в то время не хотелось ни есть, ни пить. Когда мы в школе учились, нас приглашают на обед, а ничего есть не хочется. На улице стояла колонка, только водички попьешь, и все. И дизентерией мы там переболели. А в полку было все нормально.

— Одеты вы были в юбки?

— Зимой ватные брюки и ватная куртка. А летом в комбинезоне для работы на аэродроме, а в остальное время юбка и гимнастерка. Девчонки у нас все считались младшими авиаспециалистами, а я уже была средним. Я механик, а они были мастера и штабные работники. Поэтому питание у них было одно, у меня уже другое, как у механика. А у летчиков третье, как говорится. Иногда бывало так: сидим за столом, кушаем. Ребята из летного состава притащат что-нибудь вкусненькое: то один, то другой. А я стеснялась, стыдно было. Думаю: «Господи, чего они на меня обращают внимание?»

— Вы пользовались успехом?

— Было такое. Если был какой-нибудь праздник, они мне винцо предлагали. Если бы я своей любви предпочла какие-то близкие отношения с начальством, то у меня бы и ордена были, и что хотите…

— Были у вас в полку такие?

— У нас в полку таких не было. Вот когда мы ехали с Борей в эшелоне в Полоцк, после моей демобилизации, с нами из других частей ехали девочки с орденами. Они были не из авиачастей, а из наземных, а там ведь жили одним днем. Поэтому, конечно, и награды получали, кто заслуженно, а кто и нет. А в наш полк из дивизии радиоинженер приехал, тоже клинья ко мне подбивал. Я ему, конечно, хороший отпор дала. Он сказал: «Я тебе отомщу». Меня представили к ордену Красной Звезды, а прислали только медаль «За боевые заслуги». А мне не нужно никаких орденов. Я подготовила больше 1000 боевых вылетов, и ни одного отказа радиосвязи по моей вине не было, и я этим горжусь. У меня есть медали «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», «За оборону Кавказа», «За победу над Германией». Все, что у меня есть, то — мое. Мне и это не обязательно. Главное, что у меня была честь. Я им всем говорила, что вы мне все как братья, все одинаковые. Другие девочки у нас тоже были очень скромные. С командиром полка одна была, но это их дело.

— По беременности никто не уезжал?

— Нет. Вообще у нас очень скромные девчонки были.

— Тяжело было Бориса Степановича из полета ждать?

— Всех тяжело было ждать. Пришлют к нам в полк молодежь, уже через день кто-то из них погиб… Молодежь только из школы, еще не облетались. Был у нас один летчик, знаю, что его звали Мишей, а фамилию и не знала. Он говорит: «Ты мне только скажи, что после войны за меня замуж выйдешь, только пообещай, что выйдешь». Погиб… А вот Борис Степанович без моего ведома пошел к командиру полка…

— Вроде вы были не против?

— У нас были дружеские отношения, но близости, конечно, не было. Я ему просто отдавала предпочтение. Мне было его жалко. Он так переживал. Я всем ребятам говорила, что они мне как братья. И тут вдруг Шурочка Полева говорит, что вот Боря так переживает, сказала бы ты ему, что вы будете друзьями. Это было в Польше. Мы там организовали танцы. Смотрю, инженер полка подошел, потом начальник штаба, сели рядом. Говорят: «Рая, о чем ты думаешь?! За Бориса замуж выходить! Да он же горячий, его же собьют. Что это ты придумала?!» Я ничего не знаю, а они уже слышали о приказе. Я отвечаю: «Какой есть, что будет, то будет». Никто из нас не знает, что его ждет. Вдруг появляется он. Говорит: «Я рапорт написал». Я говорю: «Ты что?!» — «Вы живете в землянке, девчонки все время тебя ждут, чтобы что-то сделать, печь без тебя растопить не могут. У них работы поменьше, а ты день и ночь на аэродроме. Мне тебя жаль. Давай поженимся, и все». Помню, он мне унты как-то притащил, потому что знал, что я мерзну. Куда мне было деться? Никуда не денешься, раз он уже написал рапорт. Командир полка одобрил. Тут у меня действительно переживаний прибавилось: то за всех переживала, а теперь за всех, да за него еще больше. Он горячий в бою, очень сильный летчик был. У него больше сбитых самолетов, чем записано, но для него главное было, что он сбил, что дело сделал. А запишут — не запишут, — это его не волновало. И везде он такой. Но, славу богу, выжил. И вот уже в марте было 61 год с тех пор, как мы поженились. Командир полка распорядился, чтобы нам дали жилье. На Украине в домах когда-то были умывальные комнатки. Вот такую отдельную комнатку нам и выделили. Там стоял широкий шкаф, мы его перевернули и на нем спали. Приходилось приспосабливаться. Но все равно было хорошо. Меня и наши командиры уважали. Расписались мы в Белоруссии. Когда война закончилась, Бориса командир полка в отпуск отпустил. Мы приехали в Полоцк, когда я уже демобилизовалась. Там и расписались 22 августа 1945 года.

Шугаев Борис Александрович.

Я родился в городе Ревде Свердловской области. Еще в детстве я начал заниматься в кружке «Юный авиастроитель». Сначала сам учился, а с 7-го класса уже и других учил, то есть, можно сказать, был на руководящей должности. Получалось у меня неплохо. Я построил фюзеляжный самолетик с размахом крыльев примерно 1,2 метра, с резиновым мотором. На соревнованиях по Свердловской области он пролетел 418 метров, и я занял второе место.

Когда руководителя авиамодельного кружка детской технической станции при Доме пионеров забрали в армию, меня и моего товарища, что на соревнованиях занял первое место, назначили его руководителями. Мы разделили между собой оклад, часы занятий и приступили к работе. Помимо всего прочего, нам приходилось обслуживать демонстрации 1 Мая и 7 Ноября. Когда погода была штилевая, мы запускали воздушные шары диаметром 3—4 метра из папиросной бумаги. В то время их называли монгольфьерами. К шарам прикреплялись специальные плакатики: «Да здравствует 7 Ноября!», «За ваши трудовые успехи!».

Подготовить шар к полету было не особо трудно. Ведро с выбитым дном ставилось на костер. Получалась такая своеобразная труба, теплый воздух из которой заполнял воздушный шар. Конечно, перед запуском приходилось делать расчеты, чтобы шар прошел как раз над демонстрантами. Но зато все с восторгом смотрели, как у нас получалось.

Так мы и проработали 6—8 месяцев, а зимой с 1940 на 1941 год я ушел учиться в аэроклуб. Если раньше в аэроклубах занимались без отрыва от производства, то есть работали или учились, а потом шли в аэроклуб, который заканчивали в пределах полутора или двух лет, то я попал в спецнабор. Нас отправили в Арамиль под Свердловском, где поселили в общежитии, нам выдали зимнее обмундирование. Впрочем, от морозов оно спасало далеко не всегда, ведь летать приходилось и при тридцати градусах мороза.

На самолете У-2 кабина открытая. Инструкторам выдавали кротовые маски, а курсантам фетровые, очень неудобные. Эта маска нам не помогала, а скорее вредила. Ее наденешь, очки наденешь, раза два дохнул — очки покрылись льдом, ничего не видно. Инструктор в рупор кричит: смотри то, смотри это. А чего ты увидишь?

Кроме того, в зимнее время было очень трудно определить высоту на посадку. Снег — он ведь с высоты белый, ровный: нигде никаких ориентиров. Тем не менее мы все-таки как-то садились на лыжи. И в результате, представляешь, за каких-то 3,5 месяца все окончили аэроклуб: и теорию, и практику изучили. Конечно, после ускоренного обучения в таких условиях у меня лицо, руки и ноги были обморожены. Та же беда была и у большинства моих товарищей по учебе.

Сразу после аэроклуба, даже не дав заехать домой, отправили в Батайскую авиационную школу пилотов. Она первоначально была организована для гражданской авиации, но когда я там оказался в апреле 1941 года, профиль школы был уже военным. Школа была очень большая. Мне кажется, там было не менее 12 эскадрилий по 150 курсантов в каждой!

Начало 1941 года, война еще не началась, но нас продолжали обучать в ускоренном темпе. Сначала мы учились летать на УТ-2, с тем чтобы впоследствии перейти на УТИ-4 и И-16. Последние были далеко не самыми современными самолетами: уже тогда появились Як-1, ЛаГГ-3, МиГ-3. Но их было еще очень мало. Скажем, в наше училище поступал ЛаГГ-3. Я на нем не летал, только изучал теоретически, поскольку с началом войны эти самолеты были отправлены на фронт, но слышал отзывы, что это был неудачный, тяжелый самолет с маломощным двигателем.

Как началась война? Мы были тогда в лагерях на полевом аэродроме в нескольких километрах от Азова. Нам объявили, что началась война, и сразу дали команду занять оборону. Мы вокруг полевого аэродрома расположились с винтовками и стали дежурить. Была откуда-то информация, что якобы немцы забросили и будут забрасывать десантников в тыл. Нужно было быть внимательными. И вот мы день и ночь там сидели, но никого не поймали: никто не появился ни в воздухе, ни на земле. Конечно, иногда вспыхивали огоньки фонариков, но там было не разобрать, где это и кто сигнализирует.

Училище наше не бомбили, пока мы были там. В этом плане повезло. Однако я не скажу, чтобы у кого-то был шапкозакидательский настрой. «Разобьем малой кровью» — так только в песнях пелось, но патриотизм был безмерный. Начавшееся отступление воспринималось всеми очень болезненно. Но я, например, понимал в какой-то степени, что у нас не хватало техники, самолетов, даже винтовок не хватало. Когда война началась, в Азове, в самом Батайске организовывались казацкие отряды. Они разъезжали там — шашки у них торчат, готовы встать на защиту Родины с клинком. А винтовок нет. Даже нам, курсантам, и то далеко не сразу выдали английские винтовки, наших винтовок не хватало.

Вскоре после начала войны из инструкторов был сформирован полк и отправлен на фронт на матчасти училища. Нас же, когда фронт стал приближаться к Ростову, начали готовить к эвакуации, и вскоре школу перебазировали в Азербайджан. Разместились на аэродромах. А там… бензина нет, боеприпасов нет… Придет приказ подготовить 50 или 100 летчиков. Для этих и бензин дают, и самолеты, а мы, остальные, ходим, изучаем теорию, матчасть, да еще помогаем отобранной сотне получше и побыстрее подготовиться.

К январю 1943 года я уже, по сути, закончил обучение на И-16. И вот, пришел к нам очередной запрос: дать сотню летчиков, пусть даже закончивших на И-16. Отобранные попали в запасной авиационный полк, который переучивал летчиков, поступивших из госпиталей и училищ, и, кроме того, туда же прилетали полки на переучивание на новую матчасть. Но оказалось, что примерно половина из отобранных не прошла штурманскую подготовку, и их вернули обратно. На их место пришлось подбирать других. А у меня тогда как раз были закончены все штурманские полеты. Вот меня и включили в группу. Вот так я окончил училище и был направлен в 25-й запасной авиационный полк.

Выпускался я сержантом. Мне была положена хорошая шинель. Эх, если бы ее выдали мне на самом деле… А то ж я выпускался в солдатской шинели и с обмотками. Летчик называется, сержант, сказать стыдно. Правда, в запасном полку нас снабдили кое-каким обмундированием.

Наш запасной авиаполк стоял в азербайджанском городе Аджикабуле. Он был предназначен для переучивания приходивших с фронта боевых полков на американские «аэрокобры». Однако первые месяцы, пока мой будущий 66-й полк не прибыл в зап, мы учили теорию, немножко подлетывали, но основательно учебой мы там не занимались. Мое обучение в запе продолжилось, когда полк, в который я был зачислен, получил самолеты «аэрокобра». Эти машины мы изучали вместе с боевыми летчиками, которые до этого летали на Як-1. Они уже много повоевали и в смысле техники пилотирования были асы. По сути, им только матчасть нужно было изучить, а мы-то были еще желторотые цыплята. Конечно, за нами старались присматривать, чтобы мы не убились на «кобрах». Слетал я по кругу, в зону на пилотаж. Потом прошли боевое применение: воздушные бои, штурмовку. Воздушные бои мы вели и групповые, и один на один, но чаще пара на пару. Слава богу, учиться нам было у кого, хотя нашего брата было больше половины состава полка. К примеру, с нами был один из лучших летчиков 66-го полка, дважды Герой Советского Союза Камозин Павел Михайлович. Первую Звезду он получил еще в другом полку на ЛаГГ-3.

Если говорить о «кобре», то это была очень строгая машина. Приходилось даже некоторым молодым летчикам запрещать выполнять вертикальные фигуры. Этот самолет срывался в штопор на любой скорости, в любых положениях. Очень капризный, он унес на тот свет немало пилотов.

Еще когда в крутой штопор «кобра» срывалась, можно было на что-то надеяться. Из плоского штопора самолет вообще не выходил. А ведь были еще перевернутый, комбинированный… Один раз так крутанет, другой раз так. По частям, где были «аэрокобры», специально посылали хорошо подготовленных инструкторов, прошедших практику вывода самолета из штопора. И то у нас был случай. Показывать, как выводить самолет из штопора, к нам пришел инспектор по технике пилотирования дивизии. Установили громкоговоритель, на который вывели радиостанцию. Он взлетел и передает по радио, мол, сейчас я буду вам показывать срыв в штопор. Сначала сделал штопор вправо, потом снова набрал соответствующую высоту, сделал штопор влево. И вот, представьте, штопорит он один виток, второй, на вывод дает, а самолет не выходит. Он и так и сяк, но результата никакого. Мы уже видим, что земля приближается, надо прыгать, бросать самолет. Тогда инспектор медленно-медленно в последний раз попытался, и юзом, юзом самолет вышел. Он совершил посадку, со старшими летчиками встретился, а к нам, молодым, даже не подошел. Был перепуганный, на нервах весь.

Но у него еще, можно сказать, удачно все обошлось. А чуть позднее в наш полк попал рыжеволосый Витя Свирин, молодой мужик, боевой такой. Говорил все время нам: «Как это так, такой дорогой самолет, а бросаете его! Надо выводить!» Надо же было случиться, что один раз он на пилотаже тоже сорвался в штопор. Дает на вывод, а самолет ни в какую. Наоборот, из крутого штопора самолет перешел в плоский штопор. Мы отсчитали, что он сделал 22 витка. Кричим Вите: «Прыгай, прыгай!» Но он до последнего хотел спасти самолет, потом возле самой земли уже сбросил дверь, но самому выпрыгнуть не хватило высоты. Не смог даже вылезти из кабины — ударился, погиб.

Таких случаев очень много было. «Кобра» срывалась в штопор даже на большой скорости, но тут ее вывести можно было, а вот на малой практически невозможно. Это происходило потому, что у этой машины мотор стоял позади летчика. Таким образом, у самолета была задняя центровка. Впереди была установлена 37-мм пушка и два крупнокалиберных пулемета. К ним боекомплект: 30 снарядов для пушки и 400 для пулеметов. Когда боекомплекты израсходуются, соответственно центр тяжести переносился назад, и самолет легко входил в штопор. Как противовес в носовую часть самолета крепились два свинцовых кирпича.

— В запасном полку какое было настроение? Летчики хотели на фронт или не очень?

— По-разному. Бывало так, что кто-нибудь получит письмо от родных, что отца или брата убило на фронте, тут же начинает сам проситься на фронт — мол, обидно: «Я здоровый мужик, а сижу в тылу». Много было и тех, кому было так невмоготу отсиживаться в запасе, что они писали рапорт, чтобы их направили в пехотную школу. Их направляли, и они буквально через месяц шли на фронт командирами взводов. Кроме того, уходили в десантные войска.

Но, конечно, были и такие, которым, наоборот, хотелось пересидеть. Скажем, инструктора в 25-м запе. Раз ты переучиваешь боевых летчиков, то и самому надо иметь боевой опыт, хотя бы небольшой. Вот руководство и приняло решение посылать по несколько человек в боевой полк на «стажировку». Некоторые, конечно, с удовольствием летали. А один был такой: его на фронт посылали три раза, он два раза увиливал, но на третий ему пришлось лететь. Прилетел он. У нас в дивизии было три полка: 57-й, 101-й и наш 66-й. Новоприбывших распределили по полкам и ставили ведомыми к опытным летчикам. Те двое, что были у нас, хорошо прошли стажировку. А тот, как рассказывали ребята из другого полка, только услышит по радио, что появился «мессер», сразу у него мотор якобы начинает барахлить, и пытается уйти. Пару раз он так ушел, а на третий его отправили в штрафники.

— Мне говорили, что летчики, которые были сбиты, горели, зачастую также не особенно рвались на фронт…

— Это уже от человека зависит. Был у нас Афанасьев Николай [Афанасьев Николай Тимофеевич,лейтенант. Воевал в составе 66-го иап. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях сбил 5 самолетов лично и 1 в группе]. В воздушном бою у него загорелся самолет, у него обгорело лицо, руки обгорели. Выпрыгнул, приземлился. Потом, после лечения, вернулся в свой полк и летал до конца войны. Или Иван Ильич Засыпкин — москвич, бывший таксист.

Засыпкин Иван Ильич.

Воевал в составе 66-го иап. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях сбил 12 самолетов лично и 2 в группе. Награжден орденами Красного Знамени (дважды), Отечественной войны 2-й ст., медалями]

Он закончил аэроклуб на У-2, поступил к нам в полк как летчик связи. И вот он обратился к командиру, что не хочет быть авиационным таксистом. Тот на свой страх и риск выпустил его самостоятельно. Это было еще до того, как я попал в полк, они тогда летали на Як-1. Засыпкина на «яке» сбили под Гудермесом, где тогда стоял полк. Он выпрыгнул с парашютом и приземлился на территорию, занятую немцами. Два дня бродил — никак не получалось пройти к своим. Только на третий день он смог пробраться и вернуться в полк. Никакого панического страха у него внешне не проявлялось. Наоборот, стал у нас командиром звена, когда «аэрокобры» мы получили. Так они, Афанасьев и Засыпкин, пролетали нормально до конца войны.

После войны Засыпкин в Польше погиб. Он тогда уже был командиром эскадрильи. И вот, не могут техники отремонтировать мотор: ремонтируют, ремонтируют — дает перебой. Он говорит: давайте, я его сейчас в воздухе облетаю, приведу его там в порядок. Кто такие вещи делает? Совершил большую глупость. Вылетел, не успел оторваться, мотор раз — и заглох. Хотел сесть впереди. Поляны не было, там были пни, вырублен лес. Начал садиться и, короче, разбился. Его привезли в Москву, похоронили на Новодевичьем кладбище.

— Вернемся к вашим первым дням в 66-м полку, когда вы оказались на фронте.

— На фронт полк перелетел в октябре 1943 года. То есть в запасном авиаполку я пробыл около пяти месяцев. Нужно сказать, что там нас уже одели по-настоящему: с сержантов обмотки сняли, выдали сапоги.

К тому же перед тем, как улететь на фронт, мне присвоили младшего лейтенанта. До этого как было — пришли в полк, а нам звания не дают. А в январе 1943 года уже ведь вышел приказ Сталина, но звание присвоили только перед отправкой на фронт.

Более того, у нас был случай такой. В то время была центральная газета «Сталинский сокол». А у нас в 4-й воздушной армии существовала небольшая газета «Крылья Советов». И вот в ней вышла хвалебная статья об одном летчике, что он, мол, сбил столько-то самолетов. А потом командующий воздушной армией приезжает туда, говорит: «Покажите мне этого летчика». Он пришел. Оказывается, он, во-первых, сержант. А во-вторых, ни одной награды у него нет. Командующий спрашивает: «Как так?» Ему отвечают, что дали два представления, а ничего пока не получили. Ну, и тут же все сделали, сразу при командующем летчику вручили одну награду, а через два дня он получил еще две награды. В общем, их у него целых три стало, и дали ему вместо сержанта офицерское звание.

Вот как было. Но вернусь к своему полку. В нашем полку было 3 эскадрильи по 10 самолетов плюс 3 самолета управления — всего 33 самолета. Командир полка Василий Алексеевич Смирнов [Смирнов Василий Алексеевич,подполковник. Командир 66-го иап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 131 боевой вылет, в воздушных боях сбил 5 самолетов лично и 1 в группе. Награжден орденами Красного Знамени (дважды), Александра Невского, Красной Звезды, медалями] был родом из Ленинграда. Он с виду был худеньким, маленьким, но летал хорошо, еще в Испанской кампании участвовал. Замполитом был подполковник Воронцов Петр Иванович. Он тоже умел летать, но, как и командир, летал нечасто. А вообще у нас в полку было 5 Героев Советского Союза и Камозин, который, как я уже говорил, был дважды Герой.

— Существует версия, что полк не стал гвардейским из-за драки, учинил которую дважды Герой Павел Камозин. А сам он после этого якобы был переведен в соседний полк. Что можете сказать по этому поводу?

— Драки не было. Не знаю такого. Что он был переведен, это да. Но по какой причине, не знаю. Его разжаловали с комэска на замкомэска, а за что именно, не помню.

Первым командиром моей эскадрильи был Сидоров Николай Григорьевич, Герой Советского Союза. Командиром звена был сначала Засыпкин, а его ведомым Борченко Федор Ильич. К концу войны Засыпкин стал командиром эскадрильи. Командиром звена к тому времени стал Глоба. [Сидоров Николай Григорьевич,майор. Воевал в составе 66-го иап и в составе Управления 329-й иад. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 350 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 16 самолетов лично и 3 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (трижды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды, медалями.

Борченко Федор Ильич,младший лейтенант. Воевал в составе 66-го иап. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях₃ лично сбил 2 самолета противника.

Глоба Алексей Семенович,старший лейтенант. Воевал в составе 66-го иап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 258 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 6 самолетов лично и 2 в группе. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1₄-й ст. (дважды), Красной Звезды (трижды), медалями]

— У вас был постоянный ведущий?

— Да. Петров Федор Семенович, старший летчик. Мы с ним вместе прошли всю войну. Вот мое первое звено: Засыпкин — Борченко, Петров — Шугаев. [Петров Федор Семенович,лейтенант. Воевал в составе 66-го иап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 157 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 5 самолетов лично и 1 в группе. Награжден орденами Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды, медалями].

— Свой первый боевой вылет помните?

— Не особенно. Наше руководство нас постепенно вводило в строй из запасного полка. Как я рассказывал, новички летали только с опытными летчиками. Мы знали, что если мы боевого опыта не имеем, зато он есть у наших товарищей, а они всегда помогут. Один за всех, все за одного. В результате каждый из нас вошел в строй более-менее нормально. Вводили постепенно, такая возможность была. И тем не менее с октября 1943 года по апрель 1944 года, за 7 месяцев, наши летчики полка выполнили около двух тысяч боевых вылетов. Полк при этом потерял только 12 летчиков. Машин чуть больше — около восемнадцати. Зато мы сами сбили 178 самолетов.

Перед каждым вылетом новичкам ставили задачу не зевать, смотреть во все стороны, крутиться. Нам специально выдавали шелковые шарфы, потому что гимнастерка была шерстяная. В кабине ты не только прямо смотришь, а надо крутить головой на 360 градусов. Если один вылет сделаешь в гимнастерке на голую шею, то шея будет красная. Шарфы помогали. А боев было очень много. За время войны я выполнил 152 боевых вылета, каждый третий с воздушным боем. 50 с лишним воздушных боев, сбил 6 самолетов противника. Один бомбардировщик Ю-87, один «фокке-вульф», остальные «мессеры». За этим как-то первый бой не запомнился.

Первые вылеты были связаны с поддержкой Эльтигенского десанта. Десантники были прижаты к берегу, находились на узкой полоске, длиной 2 километра, шириной 100—200 метров. Поначалу погода была нелетная, но только погода немножко улучшилась: буквально нижняя кромка была в пределах 100 метров, мы начали помогать авиацией. К штурмовикам Ил-2 подвешивали контейнеры с продовольствием и боеприпасами. Эти контейнеры они сбрасывали десантникам. Но как там точно прицелиться? Большая часть попадала в море и к немцам. Тем не менее регулярно Ил-2 летали парой сбрасывать контейнеры, а мы парой их прикрывали.

Запомнилось, как мы шли над Керченским проливом и вдруг видим — в здоровой бочке сидят два десантника. Они нам машут, мы им помахали крыльями и выполняем дальше свое задание. Они гребли в сторону Тамани. Там расстояние километров 20, если не больше. Следующий вылет делаем, смотрим, бочка плавает, а десантников нет. Думаю, наши сняли или немцы, шут его знает…

А не так давно была встреча ветеранов в Керчи, я туда ездил. Посмотрел, какой там памятник установили «45 лет Победы». И вот рассказываю там этот случай. Мне говорят: «Так это ж наши были ребята, живы они до сих пор. Сейчас не приехали, в прошлый год были». Назвали мне их фамилии, дали адреса. Я написал письмо. Ответ пришел. Получается, правда — живы ребята остались.

Что еще запомнилось? Немцы «кобр» боялись. Скажем, мы патрулируем четверкой над своей территорией. Появляется четверка «мессеров». Они нас не атакуют, а если мы их пробуем атаковать, они уходят. Пара на пару — тоже они обычно в бой не вступали. Однако как-то раз группа асов пришла на наш участок. Говорили нам, что эта группа «Удет». Вот они вели бой по-настоящему, как наши летчики, а не то что атаковал зазевавшегося или поврежденный самолет. Нет, они из боя не выходили, пока у них горючее не заканчивалось.

Ну, мы особо с истребителями не связывались. Наша задача не допустить бомбардировщиков к нашему переднему краю. Лапотники ходили большими группами, по четыре-пять девяток, и соответственно прикрытие там — самолетов 20—30. Мы четверкой барражирешали и так, этой четверкой, были обязаны вступить в бой. Там еще была станция наведения, там сидел обычно один генерал, который летчиками управлял. Ему в руководстве воздушной армии ставили задачу, и он передавал нам. Конечно, мы набирали высоту, обеспечивали себе скорость, чтобы атака приносила больший эффект. Для этого приходилось и в сторону уходить, чтобы обеспечить себе преимущество с тактической точки зрения. А генерал наш в таком случае начинал кричать, иногда даже матом ругался: «Куда пошли, мать вашу!» Не понимал он, что специально надо занять тактическое положение, чтобы эффект был большим для общего нашего дела.

Когда мы их атакуем, они сбрасывали бомбы непосредственно над своей территорией. Обычно наше звено за атаку 2—3 самолета сбивало. Правда, один раз у меня был случай: я нажимаю на гашетку, но ни пушки, ни пулеметы не стреляют. Уйти нельзя. Надо имитировать атаку, отвлекать внимание. Прилетел, доложил, потом разобрались. Оказывается, не подвели непосредственно боеприпасы к пулеметам и пушке, снаряды все есть, а туда не вставили. Я нажимаю раз, два, третий раз, ничего.

Запомнился мне день 31 декабря 43-го. Чуть меня не сбили тогда. Новый год был на носу, а погода не ахти. Немцы не летали. Мы тоже воздерживались от полетов. Командир полка во второй половине дня по случаю праздника отправил нас на квартиры, приказал побриться, помыться, подшить подворотнички. Только начали этим делом заниматься, команда — срочно вернуться на аэродром. Оказывается, сверху дали распоряжение штурмовать один из немецких аэродромов. Наших штурмовиков прикрывали «лавочкины», а мы на «кобрах» в свою очередь должны были блокировать аэродром. Для этого мы должны были вылететь раньше. Получилось немножко не так, как задумано. Штурмовики с прикрытием почему-то вылетели раньше нас, а мы уже понеслись за ними. Соответственно подходим к вражескому аэродрому, а в воздухе уже немецкие самолеты. У нас было две группы. Одна группа из восьми самолетов ушла за облака. А нас было семь, один у нас не вылетел почему-то. Получается, только мы подошли к аэродрому, а вокруг нас уже «кресты». Мы сразу вступили в бой. Через некоторое время один из наших закричал: «Я подбит, прикройте!» Оно и неудивительно. Там так все быстро происходило.

Я через несколько минут смотрю, идет наша «кобра», а за ней вплотную «мессер». Я, долго не раздумывая, передал по радио: «Кобра», за тобой «месс»!» Сам сразу нажал на все гашетки пулеметов и пушек. Сбил я его, фрица, даже наземные войска, как потом узнал, мне засчитали. А тогда стреляю, и в это время по мне сзади какой-то фашист тоже как открыл огонь! И нога у меня дернулась от удара. Удар 20-мм снарядом бронебойным лопал мне в сапог. Сапог был яловый и каблук кожаный, еще подковка была по всему каблуку 5-мм толщины. Каблук загнулся на 90 градусов. Однако благодаря этому удару нога дернулась, нажав на педаль, и самолет выскочил из-под обстрела. Как потом выяснилось, в самолет попало два снаряда — один мне в ногу, а второй в крыло. Ну, я вижу, что ранило меня в ногу легко. Попробовал рули — самолет слушается. Пока у меня скорость была, я, не снижая скорости, передал ведущему, что выхожу из боя, подбит. Высота у меня тогда была метров 500—600, прямо под облаками. Я полупёреворотом ушел из этого боя, с