Часть десятая. тайная вечеря
Поднимитесь по ступеням материи, и вы найдете Дух.
Поднимитесь по ступеням сознания, и вы найдете Бога.
Эдуард Шюре
Глава 1
И вот мы еще раз, так сказать, in corpore (в полном составе, — лат.), собрались все вместе — фух! И еще раз убедились в том, что мы готовы к рождению новой эры. Мы заждались этой минуты. Прошло немало времени, прежде чем Богу стало угодно снова собрать нас и свести всех в единый союз, связать в один узел. Прошли годы. Жора предложил по этому поводу поднять рюмку содружества.
— Лесик, скажи, — сказал он.
— Света, больше света, пожалуйста, — просит Юля.
Лев, вставая, долго и шумно отодвигал стул, наконец, встал, улыбаясь, обвел всех взглядом. Его по-девичьи длинные ресницы по-прежнему, как и десять лет тому назад, прикрывали глаза. Он стоял и молчал, высокий, знаменитый на весь мир профессор, мачо! с большим в залысинах блестящим без единой морщины лбом и редкими седыми волосами. Высоко поднятый бокал с шампанским завис над головой Вита. Мы, глядя на Льва, выжидательно молчали. Мне вдруг вспомнилось, как много лет тому назад Архипов взял нас на море, Жору, Лесика и меня в научную экспедицию на биостанцию. Я впервые увидел Лесика без одежды в одних только плавках и был поражен стройностью его по-женски изящного и белого как чаячий пух тела. Это было тело балерины: ровные, стройные, длинные ноги, напоминающие ножки циркуля, узкая талия, длинный торс с точеной тонкой шеей, на которую была насажена красивая правильных пропорций гордо сидящая голова с благородными, но и довольно надменными чертами лица патриция. Или аристократа. Его кожа была шелковой, беломраморная с голубоватым оттенком, без единой складки и не выдавала никаких мышечных усилий. А пальцы плетьми висевших безвольно-безжизненных рук, казалось, доставали колен. Голый он был похож на прыгнувшую и застывшую в полёте лягушку. Но в этом, казалось на первый взгляд, тщедушном теле таился огромный сгусток энергии: он был непревзойденным трудоголиком и впитывал знания, как губка воду. Меня поразил и его взгляд. Он пронизывал насквозь и, казалось, что Лесик знает все твои мысли. Утаить ничего было невозможно. Даже когда он улыбался, его серые, прикрытые ресницами глаза были очень серьезны. С тех пор он совсем не изменился. Выучившийся не на медные деньги и достигший мировых научных высот, он был нашим Леонардо да Винчи и Ньютоном, Парацельсом и Эйнштейном, и… Профессорское пузцо, укрупнившее талию и залысины, увеличившие лоб, не портили впечатления. Он даже молчал так же! Без каких-либо лишних высокопарных слов, он провозгласил наступление новой эры. Он понимал, что здесь, в нашей компании, не нужны торжественные сладкоголосые слова о мире во всем мире, о победах над бедностью и необходимостью войны с глобализацией, здесь нужны слова простые, как свет. Кто-то может сказать — как правда. Да, как правда. Правда слов — это знак судьбы, но и величия, и совершенства. Его речь всегда отличалась изяществом и простотой. Лев предпочитал даже стать священником (однажды он в этом признался), потому что говорить проповеди казалось ему прекрасным делом. Вообще, надо признать, он так много всего знал и читал так много хороших и умных книг, что слушать его было не только интересно, но и поучительно. Мы все дорожили знакомством с ним, хотя он никого не подпускал к себе близко.
Каждый из нас пытался в этот первый тост внести и свой звук, свою лепту, свое желание участвовать в этом первом слове, которое по желанию Жоры неожиданно выпало на долю Лесика. Он переводил взгляд с одного на другого, выслушивая и поддакивая, давая каждому возможность участвовать в этом первом, по праву самом значительном, может быть даже, пророческом тосте.
— Да, — только и слышалось, — да, да…
Взгляд его блуждал по нашим головам, он слушал нас, но не слышал.
— Да.
Он искал слова, которые могут вместить и выразить все наши мысли.
— Да.
Он ни разу не кивнул в знак согласия с говорившим. На его лице аристократа маской сердечной приветливости и простоты застыла полуулыбка неприкаянного. Когда тишина наконец пришла, Лесик выждал еще минуту (вдруг кто-то не успел все сказать), теперь и тишина заждалась, и мы услышали его покашливание. Потом он сказал просто, что вот, мол, мы все сделали для себя свое открытие, открыли себя в себе, нашли там в самом себе то самое главное, ради чего все эти годы жили и ждали. Ему не нужно было одевать свои мысли в изящные и высокопарные слова. Он сказал:
— Сегодня мы открываем новую эру!..
Никто не проронил ни слова, все знали, что так оно и есть. Мы настолько были уверены в успехе, что давно свыклись с мыслью о новой точке отсчета на циферблате истории. Мы не просто надеялись на успех, мы прожили его в мыслях час за часом, минута за минутой, пробежались с ним рядом, прощупали каждое зернышко, каждый его высверк, переспали с ним и крепко ухватили его за хвост.
— Никто не может упрекнуть меня в неискренности моих слов и моего знания каждого из вас. Ведь вы доверяете мне и моим профессиональным качествам. Мир науки легко обмануть, его можно убедить, усыпить, профанировать… Вас обмануть — невозможно.
Я не знал, зачем он так упирает на искренность и поет нам дифирамбы. Я думаю, среди нас не найдется ни одного, кого бы можно было уличить в неискренности. Жора, Юра, Аня, я, Наталья, Ната, Тамара, Юля, Стас, Вит — все мы впряжены в телегу перемен, и с абсолютно чистыми намерениями и помыслами тянем каждый свою лямку в попытке стащить Небо на Землю. И
Ушков с нами! Это факт! Как же он без нас? И Васька, и Васька Тамаров! И Женька, Женька! Как же без Женьки?! Да весь мир с нами, весь люд, как только узнает, куда мы едем, тотчас спешит к нам приклеиться, прилепиться, впрыгнуть в наш воз, хоть на подножку.
Лёсик ещё что-то говорил, мы слушали…
— … и вот этот-то Тутмос, — говорил Лёсик, — позволил себе…
Я слушал, закрыв глаза, лениво развалившись в кресле…
Я вдруг ясно увидел: Тутмос… Он стоял в двух шагах… Я мог до него дотянуться рукой… Наконец-то он встретил её на празднике... Она восседала рядом со своим Эхнатоном. Лучи восходящего солнца ещё ярче подчёркивали её природную грацию: открытые руки, плечи, шея, поворот головы… Искусный макияж слегка разрумянил щёки, а тени делали её светло-карие с изумрудными крапинками глаза ещё выразительней, глаза, от взгляда которых нельзя было ни спрятаться, ни прикрыться…
Неужели Бог расслышал меня, думал он, неужто мне удастся…
Перед ним было само божество!
Он уже закончил усыпальницу, над которой работал целых два разлива Нила и теперь… Что ж, если Богу будет угодно, думал он, и он подарит мне такую возможность… Он уже был хорошо осведомлён, как царица мечтает о том, чтобы её земной путь, земной, не небесный, был увенчан… Был долог, красив и полон, и чтобы потомки говорили о ней с восхищением, как теперь говорят о прабабке её мужа — великой Хатшепсут. И тогда, мечтала Нефертити, её с радостью после ухода примет в царство своё сам Осирис.
Я видел его глаза, когда она едва заметно кивнула ему…
Тутмос своего дождался — она согласилась! Да, она дала свое царское согласие позировать Тутмосу… И он уже давно раздобыл самый лучший для этого розовый гранит! Он даже во сне ваял её тонкие черты, и каждый день, каждый час мысленно вычерчивал каждую линию, каждый извив этого божественного тела и чела…
Каждый завиток этих пряных волос…
Солнце уже качнулось к закату, когда Тутмос впервые коснулся её лица: он искал ракурс… Безымянным пальцем левой руки он слегка приподнял её подбородок — вот … вот так… Ему не нужен был ни тот поворот головы, ни тот угол наклона, о которых из уст в уста уже кочевали легенды… Тутмос жаждал лишь одного — шеи! Высветить и увековечить! Он, признанный мастер своего дела, изучивший и воплотивший в своих работах знания и опыт своих учителей, был не только поражён совершенством этого божьего творения, он был просто ошеломлён!
Он видел и не такие глаза…
Но эта шея…
Он знал и не такие губы…
Но эта шея…
И этот… выпятившийся, как дыня и белый, как яйцо страуса, гордый затылок — свидетельство её принадлежности к сонму богинь!
Три дня и три ночи он, что называется, месил свою глину, и ещё три дня и три ночи его робкие пальцы правили и подправляли, час от часу смелея и набираясь воли и силы, и смелости и ещё смелости, и лишь утром седьмого дня они взяли резец… Первая крошка розового гранита упала на холодный мрамор пола с первым лучом Солнца — Амон был с ним…
Это были те редкие часы счастья, когда он не знал под ногами земли…
Но и муки, и муки… Он никак не решался и когда всё-таки решился — одним точным ударом молотка обкорнал этот ненавистный затылок: тюк! Кому нужна эта умничающая яйцеголовость! И эта царская ноша громко рухнула к его смелым ногам. Он даже пнул ее большим пальцем правой ноги — не путайся!.. Зачем миру знать о какой-то яйцеголовости его возлюбленной?! Он даже похвалил себя: тюк!.. Надо крепко знать природу камня, чтобы одним точным клюком волшебного молотка… Вот так — тюк!..
Затем были целые минуты цейтнота и абсолютного откровения… У него поднялась температура, волна экзальтации подхватила его и подобно цунами швыряла, как кошка мышку, как… Это был умопомрачительный катарсис, абсолютный оргазм…
Тутмос не помнил себя таким!
Это сумасшествие длилось ещё целые сутки.
Как только резец последним прикосновением подчеркнул призывную сладострастность нижней губы, Тутмос тот же час кончил: резец жалко звякнул о мрамор, а ваятель ничком осел в абсолютной прострации, как мешок, всем своим погрузневшим телом, распластавшись и замерев, точно дух его напрочь покинул тело…
Жар прошёл, но не проходила усталость.
Выхолощенный до полных пределов, Тутмос спал ещё трое суток, затем жадно ел, запивая сытную еду кислым красным вином, и снова спал… До здоровой усталости… Ото сна…
Венцом этого умопомрачения стала тень на стене, её тень… Тутмос даже не повернул головы в сторону своего творения. Он знал: оно совершенно! Такой шеи мир ещё не видел, не знал, это-то он знал наверное!
Он закрыл глаза…
Он наслышан был о чудесах трансмутации, он и сам владел этим искусством превращения металлов в золото и одухотворения камня, он ещё и слухом не слыхивал о Пигмалионе с его Галатеей, мир ещё был мертв для понимания этих превращений, а он уже знал… Знали его руки, его ум понимал: он умеет! Он то и жил только тем, чтобы розовый камень увековечил его мечту, и потом, даст Бог, он сможет при желании в любой момент жизни…
Это и было его предназначение на земле — увековечить Тити!
В розовом камне!
Никакие усыпальницы и саркофаги, никакие сапфиры и златы… никакие пирамиды, эти каменные гробы, никакие ухищрения мумификаторов не способны дать ей вечную жизнь. Только камень! Только его смелый резец, только его дух и его любовь!
— Только любовь, — негромко произнёс Тутмос, и словно утверждая на века эту истину, ещё раз кивнул головой: — только Любовь!..
Я слышал, как он это сказал…
Я видел его глаза… Только миг…
И открыл глаза…
Это видение длилось лишь крохотную долю времени, миг, и я снова увидел Юру… И Жору, и…
Тину… Я не понимал, при чём тут какой-то там Тутмос и какая-то там Нефертити, когда Тина явилась мне…
Я не понимал…
Я прислушался.
— … и только любовь, — продолжал Лёсик, — способна творить чудеса, да-да, только Любовь… С большой буквы!..
Мне показалось, что Тутмос и Лёсик просто сговорились.
— Да уж, — говорит Лена, — на них это похоже.
— Никто из нас тогда и подумать не мог, о том, что Жора…
Мы были как «Едоки картофеля» у Ван Гога!
— Слушай, — вдруг, наклонившись ко мне, спросил Жора, — а где твоя Ти?
Он просто ошарашил меня своим вопросом!
— Ты её нашёл? Где она? Почему ты ее прячешь? Приведи мне её! Нам! Пришли! Подавай на тарелочке!!! Вот жжжук!..
Я оторопело молчал. В самом деле — где же наша Ти?
— Чё сидишь истуканом… Молчишь? Промычи хоть словцо-то…
— Э-э-э..
— Ты, брат, не валяй мне тут дурочку. И сегодня же, вечерком, мы должны…
Жора улыбнулся. А Лёсик не обращал на нас никакого внимания.
— Да, ладно… ладно тебе кукситься… Но ты же понимаешь, надеюсь, что твоя Тина или как там ее… ну, мы без нее… сам знаешь… Это я знаю точно! Понимаешь меня?
Я виновато кивнул.
— Так что, детка, давай без заминок и остановок…
Жора шутил, но я ясно понимал, что та доля правды, которая таилась в этих игривых крикливых шуточках, эта доля правды (без Ти мы — просто пыль) была чрезвычайно весомой. Я не знал, почему я знал это. Я просто знал это, и всё!
Лёсик всё еще говорил, я не прислушивался.
Интуиция! Нет в мире знания более точного и значимого, чем интуиция. И этим знанием я был просто натоптан! Как пуд золотом!
— Заездил ты меня своей интуицией, пророк, — говорит Лена.
Жора нашёптывал:
— Ага, — добавил он, — рыжие нам очень сгодятся. Она ж рыжая?
Я снова радостно кивнул:
— Огненная! Рыжая! Как Ван Гог! Как его подсолнухи…
— Нам только рыжих тут не хватало…
А я просто не знал, куда бежать! Я понятия не имел, где искать эту нашу Тину. Рыжая? Да я ведь в глаза-то ее ни разу не видел! Какая она? Руки, ноги, глаза, глаза, пальчики, ладони, лодыжки, талия, грудь, грудь, волосы, волосы, губы, нос, лоб (Сократа ли?), улыбка (Моны ли?), запахи (свежескошенной травы ли? Или…)… ум, ум… Стихи… Стишки… ум, конечно, но запахи, улыбки, слезы и пот…
Где мне все это было взять?! «Принеси мне на тарелочке!». Хо!.. Да пошли вы все…
Я впал в депрессию… сдал… скис… скуксился… пссс…
ААААААААААаааааааааааааааааааа… — ором оралллл!!! И ору…
Вдруг слышу чей-то голос: «Ты не смог. Обещал, но не смог. Видно руки навек пусты…».
Опять эти руки!..
Медленно поворачиваю голову налево, затем направо… Кто-то сзади мне что-то там говорит? Голос — женский… Не звонкий, но я слышу каждое слово… Упрек? Что я не смог? Да мало ли? Хм, — не смог! Что обещал-то? Мысленно перебираю все свои обещания всем своим женщинам… Хох! Да тут… Если бы я смог выполнить хоть малую толику обещанного… Хех! Аня? Так там ничего такого, что могло бы… Юле? Ничего я ей не обещал, чтобы устраивать мне порку сердца… Собственно, где я сейчас? Осматриваюсь — никого! Сижу на скамье, греюсь на солнышке — кот, кот! Через час у меня встреча с этими цинькающими китайцами. Жду. А что делать — дела есть дела! Может, Людочке? Всё, что обещал я… Нате? Ничего и не обещал… Аааа, вспомнил! Это Света всё зудит со своим… этим… с этой своей блохой — Переметчиком! Но этого я и не думаю выполнять. Ещё чего! Нене… Не дождёшься, милая… И голос-то не её… Но вот что ещё меня прошибло — «видно руки навек пусты…». Ничего себе! «Навек пусты!». Руки!.. Это как же это может быть, чтоб «навек пусты»?!
Лесик кончил. Стали пить… Галдеть…
— Хватит рассиживаться, идем уже…
Это Жора подошел, улыбаясь.
— Ты чем так озабочен? Набычился. Кто-то рожает?
— Да иди ты…
— На, держи, — Жора сунул мне банку холодненького с испаринкой пива.
— О, здорово!.. Слушай, поясни мне, пожалуйста, как это…
— Да ты выпей, выпей… Разморило тут тебя на солнцепёке…
— Да нет, ты послушай, это важно…
Галдёж не умолкал.
Жора оторвался от банки, внимательно посмотрел на меня.
— Сейчас, — сказал он, — важно только одно: взять китайцев за яйца. А все наши важности… Ты Тинку свою нашел?
Жора был прав. От успешных переговоров с китайцами зависела судьба одного из наших проектов, вот уже второй месяц висящая на волоске. И мне утруждать Жору разговорами о каких-то виртуальных, едва слышимых женских голосах было бы верхом то ли беспечности, то ли неблагоразумия… Если не…Да! Но это емкое и пронзительное «Навек пусты» хорошенько меня зацепило. Надо же так — «Навек пусты»!
А голос, а голос… Я что же стал слышать какие-то голоса? И эти упреки!
Надо показаться психоаналитику, решил я.
— Показывался? — спрашивает Лена.
— Да ну их…
— Показался бы мне, я б тебя сразу вылечила.
— Так лечи, так лечи…
— Слушай, — говорит Лена, — что если это была твоя Ти?
— Где была?
— В голосе… ну, «навек пусты»?
— Лен, -прошу я, — перестань, плз… И ты меня…
Я страдал от непонимания: как это «руки навек пусты».
Глины мне, дайте глины!!!
Чтобы забить ею рот, замазать глаза, залепить уши!..
Или хотя бы вылепить ее, наконец, и, в конце-то концов, вылепить эту неуловимую Тину…
Чем я хуже какого-то там Фидия или Праксителя (дался он Тине!), или Микеланджелобуонаротти, или даже Родена? На худой конец! Да ничем!
Или того же Тутмоса!!!
Вылепить с кончиком язычка в уголке губ… Рыжую! С ее бубенчиками на щиколотках (откуда я это знаю?), с яремной ямочкой и ключицами, а плечи слепить хрупкенькими… и, да-да… кожу, кожу вымастерить живой, жадной к моим рукам, шелковым, такую кожу, чтобы каждая порочка…
— Ты же её уже и лепил, и рисовал, — говорит Лена, — и выковывал из чугуна или стали, выпиливал, вырезал… Лил и…
— Правда?
— Рест, мало того, что ты… так ты ещё уже и не помнишь…
— Правда?
Или сотворить ее, думаю я, совсем без кожи, без единой клеточки дермы, живой эпидермис, весь из нервов, из их окончаний-антенн, ага — содрать, содрать с нее кожу, живьем… чтобы…
А потом оживить!
Чем я хуже какого-то там Пигмалиона?
И содрать-таки с нее кожу, как шкурку с зайца, всю… до последнего лоскутка, до последней йоточки… Да!
— Да ты, батенька, у нас живодёр, — говорит Лена.
Да, живодёр!..
Я так и не слышал, чем Лёсик кончил. Кажется, Вит его перебил…
Мы ведь тогда ни ухом, ни, так сказать, рылом не могли и предположить, что Жора выведал у этого Тутмоса технологию трансмутации не для того, чтобы нагромоздить горы золота-золота из груд проржавевшего напрочь железа или потускневшего на солнце свинца… Нет! Он-то и носился со своей финтифлюшкой и особенно с той Нефертитиной статуэткой…
— Тутмосовой?.. Нефертити?
— Ага… Он-то её вскоре и…
— Статуэтку? — спрашивает Лена.
— Тити! Тити! Нефертити! — восклицаю я. — Свою Тити! Таки оживил. И не только голову без яйцеподобного затылка и с той безупречно совершенной шеей, что перевернула представление о женской красоте… Не только… Клон Нефертити превзошёл все ожидания, и Жора даже…
— Что?..
— Да, Жоре повезло как никому из нас…
— Слушай, — спрашивает Лена, — ваша Тити и ваша Тина… Ти и Ти… Они случайно не…?
Вот как раз этот случай!
— Не-а, — говорю я, — не знаю…
Я знаю только одно: надо быстренько выводить Тину в свет! И немедленно, и немедленно!.. Из своих виртуальных темниц. Засиделась там… Пора бы и делом заняться.
И что делать с этим шариком, тяжеленным, как ведро свинца?..
Слава Богу, хоть миражи оставили меня в покое…
И пора бы высыпать из штиблет песок той пустыни, где эта чудачка всучила мне это ведро…
— Света, — требует Юля, — больше света!..
Тинка, привет!..
Вот ты и поймалась в мои роковые сети!..
Или… я? В твои?..
Огненные?
Глава 2
Успеть на наш плот. В наш ковчег. Все. Все-все-все… Об Ане и говорить нечего. А Нана с Ютой! Наши зодчие. И Шут, и Шут… Ната… Даже султан, предоставивший в наше распоряжение лучшие свои апартаменты и, уверовав в нашу идею, бросившийся было распиливать Джомолунгму на глыбы, был искренне рад своим участием в нашем проекте. Мою уверенность мог поколебать только Вит, который неожиданно встал и, взяв Лесика за рукав, чтобы тот помолчал, вдруг сказал:
— Я обращаюсь ко всем и взываю к вашему здравому смыслу…
Вит понимал, что пришло время «Ч». Что еще день-два и наш маховик будет запущен, и что львиная доля тех денег, которые льются сквозь его пальцы, навсегда оставит его. Он не мог с этим смириться.
— …я поражен вашим недомыслием, вашей ослиной упрямостью, даже тупостью… Это же чи-истой воды ааа-вантюра!
— Вит, — перебил его Жора, — ты меня утомляешь. Сядь.
Лесик так и стоял с бокалом шампанского в руке.
— Тут среди вас есть хоть один нормальный?
Вит обвел всех своим рачьим взглядом и хотел еще что-то сказать, но Жора снова перебил его:
— Я, — мягко сказал он, — я — нормальный.
Здесь надо заметить, что Жора давно уже признан предметом, так сказать, изучения многих наук, в том числе психологии и психиатрии. Являясь любимцем немногих незаурядных умов, выпрыгнувшим из заезженной колеи повседневных забот, он вполне отдавал отчет своим мыслям и действиям, ну никак не втискивающимся в прокрустово ложе общепринятых норм. Многие просто не принимали его увлеченности наукой, не понимали каскада его колючих замечаний и шуток, этого вихря пытливого и бескорыстного азарта так щедро фонтанирующего на всякие выдумки и придумки и на умилительные экстравагантности. Холодный, правильный снобизм академической науки вздыбился и взъежился, просто взъелся на Жору, укоряя его в распутстве духа. Это только веселило его. Мир не мог смириться с Жориным тезисом о том, что тем самым Плодоносным Лучом, оплодотворившим Марию, зачавшую Христа, является не что иное, как космический Разум… Вездесущее разумное информационное поле, природа которого до сих пор не совсем ясна. И с уверенностью фаната он излагал свою версию генных модификаций в структуре ДНК яйцеклетки Марии, вызванных этим полем. Только так всё и было, утверждал он, а как иначе?!!
Почему только Мария смогла зачать? Как именно ей удалось…?
Да потому что…
Вот так!
Жора не разменивался на поиски ответа на этот вопрос. Мария ли, Виктория, Суламифь ли или даже Хилари не имело ведь никакого значения. Повезло Марии! На Марию пал выбор! Ну, просто подвернулась Мария под горячую руку! Ну, и пусть будет Мария! Не в этом ведь дело! Все дело в том, что…
Жора не особенно распространялся в чём, собственно, существо этого дела — как?
Такое случается!
Вит и здесь был первым его оппонентом.
— Я, — повторил Жора, теперь тыча себя в грудь указательным пальцем, — я — нормальный. Вот, Вит, смотри!.. Я!.. Я и мой лучший друг…
— Я и мой лучший друг…
Жора указал бровью на Лао, тихонько сидевшего в уголке комнаты.
Все посмотрели на Лао, он не шевельнулся. Он напоминал спящего ребёнка.
— Ну и на минуточку, — сказал Жора, — ну и на минуточку…
Все перевели взгляды на Жору.
Лучик солнца, пробившийся в прорезь жалюзи, высвечивал полоску на его лице, полоску с глазами, прикрытыми жёлтыми, казалось, тяжёлыми восковыми веками. «Старый ребёнок», подумал я. Лао спал! Казалось, что спал. Ни единым движением не прореагировал он на слова Жоры. Его словно и не было с нами, были лишь эти, казалось, мертвые глаза. Вот такая картинка на стене: глаза Лао, как улыбка спящей Джоконды. Я даже разглядел надпись на трафаретке: «Глаза Лао-цзы». Они не улыбались…
Тишина длилась целую вечность, кто-то кашлянул…
Глаза Лао ожили…
Тяжёлые восковые веки легко поднялись, уголки глаз заиграли гусиными лапками, а глаза вдруг бережно ожили, сверкнув на солнце, залучились, просияв и смеясь… И вся комната вдруг наполнилась светом… Солнцем… Солнцем, с которого словно сдернули толстый черный саван.
Тихий, как полноводная река, но до жути ломанный русский протиснулся сквозь поруганный светом мрак густой тишины…
Казалось, что говорили глаза:
— Китайский император Фу был рожден матерью, которая зачала его ступив в след великана… мать императора Шэнь — зачала сына от духа… Император Хуан родился матерью, зачавшей его от молнии… Яо — от того что мамочка посмотрела на дракона… Все родоначальники династии Ци были зачаты матерями от яйца ласточки… Конфуций — от драгоценного камня, подаренного его матери мифическим чудищем…
Взгляд Лао был устремлен навстречу солнечному лучу. Глаза ни разу не мигнули. Было ясно, что Лао, как тот солнцеед, подпитывается энергией светила, чтобы… Чтобы произнести и это:
— Я же был зачат от падающей звезды…
Мол, вот он я, живой и здоровый, можете меня все потрогать, понюхать, укусить…
Нет ничего более убедительного, чем правда видеть, слышать и обонять…Чем правда чувствовать и правда знать…
Когда я открыл глаза, жалюзи были подняты, солнце лилось рекой сквозь чистые стёкла… Я посмотрел на картинку, висящую на стене справа от меня — «Глаза Лао-цзы». Это были его глаза, открытые, живые глаза, они говорили: «Мы с Конфуцием — ягоды одного поля. «Дао Дэ Цзин» — это то, что тебе сейчас надо. Прислушивайся к нам, строя свою Пирамиду…».
Я слушал. Нет-нет, я не спал!
— Ну и на минуточку, — сказал Лао, — и представьте себе на минуточку…
И без этих слов было ясно — глаза ожили! Значит в наших руках теперь не только гены Лао, не только Конфуция и всех этих императоров, но и Марии, и Хилари… И Самого Христа!
В наших руках теперь Луч! Как меч! Как победительный меч — Плодоносный Луч!
— Ну и на минуточку, — сказал Жора, — ну и представьте себе на минуточку…
Они всё ещё спорили.
Нашла, что называется, коса на камень.
Вит ни разу не заикнулся. В таких случаях он не выбирал лестных слов, ни с кем не считался, становясь наглым, циничным, неустрашимым, неистовым. Никакой стыд не мог его остановить. Да что стыд — мир переставал для него существовать. Иногда его неуступчивость нас бесила. Он даже не посмотрел на Жору.
— Жор, — продолжал он, — но нельзя же быть просто тупым и таким толстокожим… И ты знаешь, сколько тебе уже лет?
— Сегодня? — сделав серьезное лицо, спросил Жора.
Вит даже не улыбнулся.
— Если мы потеряем это… И хватит нам рвать кишки за какое-то эфемерное совершенство. Его нет! Разве это неясно?
Я сидел и машинально листал какой-то журнал. Жутко хотелось спать. Тина не выходила у меня из головы.
— Вит, — снова сказал Жора, — если тебе так хочется разговаривать, то сиди и молчи.
Их спор я всегда находил блистательным и с наслаждением слушал, как они поносили друг друга.
— Жор, — вдруг взмолился Вит, — нас ни-икто не поймет.
Он впервые заикнулся. Его слова застряли у него в горле. Он смотрел на Жору глазами нищего, выпрашивающего милостыню. И тут снова заговорил Жора.
— Дорогой мой славный товарищ и брат, — сказал он, — ты… скоро умрешь, — Жора сделал паузу и затем, выбросив вперёд обе руки с открытыми вверх ладонями, словно поддерживая земной шар от падения, добавил, а это, — он качнул несколько раз руками, словно взвешивая нашу планету, а это — останется.
Вит словно окаменел.
— Сдай лучше анализы на СПИД, — сказал он через секунду, — а потом пугай.
Жора качнул головой, словно подтверждая сказанное и повторил:
— Это — останется. Только это!
Всем было ясно, что Жорино «Это» — это дело, которому мы усердно служили — строительство Пирамиды!
Вит на какое-то время онемел. Затем обвел всех своим желтым взглядом, и безнадежно махнул рукой.
— Вы все рехнулись, — едва слышно прошептал он, — вы чокнутые… И, знаешь, — он снова, презрительно щуря свои рачьи глаза, посмотрел на Жору, — есть такой закон: хочешь нажить себе врагов — попробуй что-нибудь изменить! Ты как тот Терминатор…
— Стоп-стоп, — остановил его Жора, — стоп, малыш! Какой же я Терминатор? Я — творец! Творец, понимаешь? Правда, прежде, чем что-нибудь стоящее сотворить, мне нужно распотрошить истину, распрепарировать ее, дезинтегрировать, понимаешь, разложить ее, так сказать, по полочкам и затем склеить, слепить, сотворить из этих зернышек-песчинок истинный шедевр. Истинный, понимаешь?..
Вит не понимал.
— Я мог бы согласиться с тем, что я — Дезинтегратор, — продолжал Жора, — да, это правда. Но не Терминатор.
— Твоя жажда все разрушать и неодолимое желание перевернуть мир с ног на голову погубят тебя, знай это!
Жора этого знать не хотел. Он сделал вид, что уже не слышит Вита.
— Ты жадный, — сказал он, глядя теперь в окно. — А нельзя быть жадным. Жадный — всегда больной, и поэтому ты скоро умрешь. А это — останется, понимаешь?
Вит просто кипел!
— Никогда не думай о выгоде и собственном интересе, — продолжал Жора, — это — признаки бедности. Твоя тяга к вечной выгоде — это философия нищего.
И не волнуйся ты так, мы все обязательно тоже умрем!
Вит молчал.
— Знаешь, почему тебе так не везет? — спросил Жора.
Вит ел Жору глазами. Он залился краской, лысина его побагровела.
— Потому что ты — это ты…
Кадык Вита дернулся, а Жорин скальп даже не шевельнулся.
— Посмотри на Гришку, — продолжал Жора, кивнув в сторону Гриши Перельмана, — тебе нужно у него многому поучиться. Как, скажем, легко расставаться с миллионами… И даже не этому! Важно ведь не то, что ты миллион долларов в грош не ставишь, гораздо важнее, какие мысли при этом наполняют тебя и питают твою сущность.
Жора так и сказал: «Питают твою сущность»!
— Гриш, — обратился Жора к Перельману, — скажи ему.
Гриша не произнес ни слова. Провел ладошкой по бороде. Затем:
— Я научился вычислять пустоты. Вместе с моими коллегами мы познаем механизмы заполнения социальных и экономических пустот. Пустоты есть везде. Их можно вычислять, и это дает большие возможности…
— Пусто место свято не бывает, — вставил Вит.
— Я знаю, — продолжал Гриша, — как управлять Вселенной. И скажите, зачем же мне бежать за миллионом?!
Наступила абсолютная тишина. Не сдержался Вит:
— Эти чо-окнутые маа-атематики…
Вит стал заикаться, понося свободу человека от материального мира. Мы слушали. Жора, как Цезарь в сенате, поднял открытую ладонь, мол, стоп!
— Я люблю математику, — сказал он, — за то, что в ней нет ничего человеческого, за то, что с нашей Вселенной ее ничего не связывает. Но мы — не математики. Мы не пересчитываем и не переводим в, так сказать, материальный эквивалент все сущее. Наша задача проще, яснее, чище, человечнее… Сегодня мир так порабощен денежными знаками… Так что твой девиз «Обогащайтесь!», — Жора посмотрел на Вита, — нам не совсем походит. Не так ли?
Вит молчал.
А Жора, вооружившись теперь терпением, холодным уверенным тоном уже произносил слова, производившие чрезвычайный эффект: мурашки бежали по коже, и, казалось, вот-вот откроется дверь и зайдет к нам старуха с косой («Ты скоро умрёшь!»). Он не первый раз таким образом останавливал Вита. И только так он мог заткнуть рот столь ненасытному гобсеку. Впрочем, не нужно думать, что Вит был уж таким ненасытным, нет. Так он взывал к нашему здравому смыслу. Мне тогда вспомнилось, как Жора однажды осадил нашего московского генерала. «Ты», — сказал он, — «просто овощ, полевой одуванчик, и тебя когда-нибудь обязательно сожрет какая-нибудь худобокая корова». Мне довелось видеть рожу этого генерала, невзначай подвернувшегося Жоре под горячую руку. «Ты», — говорил ему Жора, — «даже не овощ, а корм…. Ты просто корм для вшей и клопов, для всяких там кишечных палочек, бледных спирохет и грибков… Ты это понимаешь?». На что генерал, вылупив свои бараньи глаза, только срыгнул и тут же сглотнул слюну.
Вот и Вит напоролся. Тишина воцарилась такая, что слышно было, как у Вита заскрипели зубы.
— Ты — монстр, — едва слышно, не глядя на Жору, произнес он, — удав! Ты — паук! Спрут! Ты восстал против мира. И он не простит тебе…
Он не договорил, глубоко выдохнул и молча, смирившись, опустился на стул.
— Не зря все говорят, что ты даже…
— Слушай, — воскликнул Жора, — никого не слушай!.. Все, что обо мне говорят — чушь собачья! Здесь важно только одно — вера в меня! Ты — веришь?
Вит молча кивнул.
Какое-то время все смотрели на него, затем перевели взгляд на Жору.
— Слушай, старик, — улыбнувшись Виту, произнес Жора, — разорись на щедрость и ты почувствуешь себя другим человеком. Я уверен. И знаешь — ведь ничего личного… Понимаешь меня?
Вит кивнул еще раз. А с лица Жоры сползла улыбка.
— Да почитайте, почитайте вы все, — как-то вяло и разочарованно проговорил, наконец, Жора, — проштудируйте вы своего так любимого Тициана, который еще сто тысяч лет тому назад сказал, что…
— Тацита, — уверенно перебил Жору Вит, — Тацита, а не Тициана! Ты даже этого не можешь запомнить: Тацит, а не Тициан!
— Не все ли равно, — улыбнулся Жора, — кто сказал — Тацит, Тициан или твой Тит Ливий. Важно только то, что он сказал это навсегда. Когда умер Цезарь…
— Что, что он сказал? — спросила Горелова.
Жора не ответил.
— Оу! — вдруг воскликнул он, посмотрев на меня, — или вот вам Тина, — Жора задергал головой, мол, где она, где, покажи нам ее…
Я пожал плечами.
— Ты так и не привел мне её? Ведь нам надо было… что? Не привел?..
Я пожал плечами еще раз.
— Э, нет, так дело не пойдёт, — раздосадовано сказал он, — это никуда не годится… Вот она бы вам рассказала о щедрости… Еще расскажет! — уверенно произнёс он.
И повернулся к Лесику:
— Так что ты хотел нам сказать?
Надо сказать, что Жора, однажды признав, что на свете есть интересы, стоящие выше его собственных, никому из нас не позволял пренебрегать этими интересами. Он был рабом этого убеждения: все личное должно быть подчинено достижению общей высокой цели. Легче было выковать из чугуна молнию, чем заставить Жору отказаться от принятого решения.
— Я хотел сказать, — повторил Лесик, — что вас обмануть невозможно.
Что хотел Лев, крупнейший специалист в области применения новых инструментов познания истины, нам этим сказать? Преподать нам урок праведности?
— Мы откроем новые законы жизни, основанные на мерах любви и добра, — говорил Лев, — мы научим каждого гражданина нашей новой страны, не только видеть в соседе брата и друга, не только видеть, слышать и осязать его, но и — знать. Знать, что пришло время давать и гордиться этим знанием. И знаете — знать, что с тобой твой сосед поделился последним, как та нищенка у Христа — это вершина любви. Нет ничего сильнее этого знания… И это pura veritas (чистая правда, — лат.). Мы знаем, как это сделать, и теперь нам нельзя перестать знать, что мы это знаем.
— Да-да, — сказал Жора, — нам позарез нужно знать!.. Знать как! Когда умер Цезарь…
— Вот-вот, — кивнув, подтвердил и Алька Дубницкий, — знать как — это главное условие сосуществования.
Непревзойденный специалист в области обратных биологических связей, он лишь тогда соглашался с мнением других, когда был уверен, что связь эта установлена и принесет только ощутимую пользу выясняющим отношения спорщикам.
— И вы же помните, — добавил Алька, — мы должны быть в главном — едины! А в споре — свободны. А иначе…
— Когда умер Цезарь, — сказал Жора, — тут же стали говорить…
— Его жа-адность не мешала ему, — сказал Вит, — быть великим.
Этот спор не прекращался ни на минуту. Даже если все умолкали. Правда, это трудно было назвать спором.
Ко мне тихонечко подошел Валерочка…
— Какой Валерочка? — спрашивает Лена.
— Наш, Ергинец… Ну тот, что… ВИЧ, этот вирус табачной мозаики.
— Ты давно о нем не вспоминал.
— Просто не было повода… Подошел, даже нет — подполз. Давай, — сказал он почти шепотом, — мы Жору… ну… это…
Он не отваживался даже произнести это слово — кинем! Он часто предлагал мне дружить то против Юры, то против Лесика, а то и против Шута или Стаса. Инну он просто терпеть не мог, обхаживал Оленьку и по черному завидовал Юле. Он просто соткан был для интриг и во всем искал свою выгоду. И вот он осмелился предложить мне дружить против Жоры. Мне захотелось съездить его по ничего не выражающей кислой рожице, но я сдержался. Бить его значило бы сделать его достойным моего отвращения. Как он собирался подставить Жору, я не знал, но Жору предупредил.
— Кто?! Эта мокрица?! — Жора расхохотался. — Плюнь и разотри, — сказал он. Это ж планария…
— Почему планария? — спросила подошедшая Инка.