Предсовнаркома Карелии тов. Гюллинг

Ощущение вины привело Вержбицкого в ужас. Он заболел, его пришлось перевести в больницу. По ночам он бросался вниз с койки, ему казалось, что он летит со скалы, спасаясь от чьих-то глаз.

Вдоль берега шестого шлюза идет инженер Кобылина.

– Здравствуйте, Наталья Евгеньевна.

Ее приветствуют многие, особенно ее любимец старик Гарбузов и другой ее любимец Трут.

Ощущением вины была раздавлена и Наталья Евгеньевна. В 1930 году ГПУ раскрыло контрреволюционную вредительскую организацию на водном транспорте. Нити следствия привели к дому Кобылиной на Тихвинской улице. Она арестована, но еще не допрошена. Скоро будет личный обыск. Но до обыска Наталья Евгеньевна незаметно проглатывает какой-то яд.

Ее спасли.

Через некоторое время она оправилась и на двух десятках страниц изложила свою вину и начертила схему всей вредительской организации.

Как-то один из чекистов говорил о вредителях:

– Все спрашивают, все интересуются, почему вредите ли сразу сознались и раскрыли организацию. Мы тоже в свое время сидели в тюрьмах, нас тоже допрашивали, но мы же не сознавались, не раскрывали… Ясно – почему. У нас была идея, цель, мы видели, что будет впереди. Уходя на каторгу, мы были уверены, что царизм падет. Попадая в ГПУ, вредители убеждаются, что советская власть прочна… Мы жили с чувством принадлежности к побеждающему классу, классу, которому неизбежно принадлежит будущее, – потому нас нельзя было сломить, потому нас не пугал арест. У вредителей арест обостряет чувство обреченности их класса, поражения, разгрома их класса, провала их дела – арест их доламывает, будущего нет. Ключ к «скорым» сознаниям в том, что в стране разрешен вопрос: кто – кого.

Поэтому не так уж удивительно, что тут-то они и начинают по-настоящему присматриваться к советской власти. Наталья Евгеньевна еще в тюрьме быстро растеряла ту сумму враждебных взглядов, которую ошибочно считала стройной и непоколебимой системой идей. Но присматриваться и чувствовать советскую власть начала только на канале. Сейчас, когда она стоит рядом с Афанасьевым и Вержбицким на голове шлюза, тот период в ее жизни давно миновал. Можно сказать так: он утонул. Он утонул в широко разлившихся водах Хижозера, которые вместе с лесистыми берегами и скалами затопили и ее прошлую жизнь.

– Наталья Евгеньевна, статья готова? – спрашивает ее Минас Бабиев.

Он приехал из другого участка, где печатается газета. Он кочует целыми днями со своими гранками и полосами по трассе: то в вагоне проходящего поезда, то на бричке. Типография отделена от редакции болотами, лесами и озерами.

– Статья готова, – отвечает Наталья Евгеньевна. Бабиев быстро пробегает глазами статью Кобылиной. «Сейчас, глядя на сооружения, – читает он, – и вспоминая

пройденный путь строительства за год истекшей работы, невольно встают картины той борьбы и трудностей, которые пришлось пережить на стройке водоспуска и дамбы… Хижозеро бушевало за перемычкой, – читает он, – грозя прорывом вследствие все увеличивающегося накопа и прибыли воды… Ударники Хижозера, – читает он, – показывали пример энтузиазма, самоотвержения и темпов. Я хочу отметить, – читает он, – лучшие бригады: бригадира Смирнова, Трута, Барнашева, Халиулина, Аржановского, Дементьева и Карпова».

Бабиев ростом невысок, и Афанасьев заглядывает через его голову в статью. Он читает имена бригад и улыбается.

– Наталья Евгеньевна, – спрашивает он, – помните, что вы сказали, когда вас назначили прорабом?

– Нет, Григорий Давыдович, не помню.

– Вы тогда сказали, что быть прорабом, имея такую рабочую силу, – это новое добавочное наказание, которое накладывает на вас ГПУ… помните?

Кобылина смеется.

– Помню, помню… Протокол мне прочитан, все верно, в чем и подписываюсь.

Дамба № 76

Оркестр заглушает ее слова. Раскрываются последние ворота последнего Повенчанского шлюза. Первому каравану открывается широкий разлив. Первый пароход вошел в эти воды. Они увидели первый дымок, первый хобот землечерпалки, воздетый к небу, услышали впервые стук двигателя.

– Который час, Константин Андреевич?

– Половина одиннадцатого.

– В половине одиннадцатого караван… – звонит Фирину Афанасьев.

Корреспонденты выстроились в очередь у телефонной будки.

– Не волнуйтесь, – успокаивает их Афанасьев, – покурите.

Его забавляют эти суматошливые люди, прискакавшие на готовое. Они строчат телеграммы.

– Сегодня в половине одиннадцатого… – пишет один.

– Сегодня в половине одиннадцатого… – пишет второй.

На улице светло, как в облачный полдень. Однако пора спать. Каналоармейцы расходятся по баракам. Мннас Бабиев спешит с гранками в Медвежку. Там ждет его в Управлении Фирин. Там, на горе, в маленьком светлом коттедже, ждет его семья – жена и дети. Бабиев давно получил свободу. Он остался здесь добровольно до конца работы на канале. Он хочет дождаться торжеств. Он едет лесом домой.

– Помню, – продолжает Кобылина, – это было всего год назад. Я привыкла считать себя инженером-исполнителем, но не организатором, не общественником. Вы знаете, какой новый термин придумал Климентий Михайлович Зубрик.

– Какой?

– Он называет себя инженером-чекистом.

Караван дошел до первой перемычки и остановился. Землечерпалка чистила свой хобот. Караван шел, гудя, дымя и требуя воды. Но в камерах Шаваньского шлюза еще было сухо, а в северных озерах стоял лед. Пока караван шел, снося и вычерпывая перемычки, таяли реки, уходили в море льдины, уплывало сало, мельчала шуга. Наполнялись далекие шлюзы. Вода лизала смолу бревен, клетки ряжей, бетон голов и переплеты ворот.

Караван шел дальше, продвигаясь в залитое русло старой Повенчанки. Сейчас это был широкий залив. Впереди на Волозере стояли баканы. По этим баканам хороша угадывалась дорога. Между баканами – тоненькие жердочки, на них висели тряпки. Они показывали, что в этом месте что-то неладно.

Хрусталев беспокойно посматривал на них. Хотя он и знал, что вода поднята примерно на 70 сантиметров против того, что должно быть по проекту, и ни один валун не мог вылезть выше, все же сердце его было неспокойно.

Наконец прошли баканы, впереди створ – два столба с раскрашенными щитами. Когда щиты сходятся вместе, значит пора свернуть с этого створа и перейти на другой: створы ставят на широком надежном пути.

Караван прошел Узкое озеро. Наконец вплыли в Верхнее Вадлозеро. Так как опоздали землечерпалки, пароход шел по временному и довольно путаному фарватеру.

Описав все кривые, караван оказался у выхода в Водораздельный канал.

– Этот канал, – сказал Хрусталев, – выполнен с большим изяществом. Техника обычно не знает такого изящества.

На первом километре канала караван встретили восторженные толпы каналоармейцев. Полетели шапки, раздались приветственные крики.

Здесь на пароход взошел председатель Совнаркома Карелии Гюллинг.

Ветер подымал верх серой кепки. Товарищ Гюллинг смотрел на измененную родину, на новые озера и подыскивал им имена.

Из восьмого шлюза вышли в озеро Матко. Ветер тянул в сторону. Однако караван прочно вступил в Беломорский бассейн. У протока Руманцы Хрусталев вспомнил, что там остался скальный недобор на бровке. Под водой его никак нельзя взять. Затем путь лежал через озеро Торос. Девятый шлюз построен на прекрасной скале. В скале вырублены водопроводные галлереи.

Из девятого шлюза караван вышел в Телекинское озеро. Тут ничего нельзя было понять. Высокая вода начисто изменяла пейзаж. На Телекинке Хрусталев испытал чувство тревоги. Пароход шел по нерасчищенному фарватеру. Было несколько спрямлений, и они могли улучшить ход, но эти спрямления еще не были готовы. Маленькой землечерпалкой сделать их было невозможно. Ждали с севера большую землечерпалку, но на севере находился совершенно неопробованный участок пути. Там было холоднее, и сооружения замачивать начали гораздо позже.