Выемка готова, но зачистка еще не произведена

Он повернулся и зашагал под гору, не оглядываясь. чувствуя всем существом, что сейчас же крутой ветер подхватит людей и неудержимо понесет вслед за ним. Фаланга стояла на месте всего только несколько секунд, потом вслед за прорабом и десятниками кинулись бурильщики Николаева, бригады Дьячука, Еремеева, все остальные. Затарахтели по гонам грабарки. Выбежали учетчики, врач и воспитатель. На берегу канала Шершаков приостановился, поднял руку и крикнул:

– Бушлаты долой, чтобы размахнуться можно было! – и первым сбросил свои наземь.

Под ногами и лопатами зачавкала жидкая глина. Бухали о скалы заступы. Из общего гула вырывалось звяканье кувалд бурильщиков. Десятки рычагов выворачивали из вековых гнезд валуны. Над грабарками мелькали лопаты. На стенках канала висела мохнатая плесень инея, рогатые сосульки, а от голых рук и мокрых тельников шел теплый пар и легким туманцем курился в морозном воздухе. В чугунных ладонях Усачева сломался рычаг, за новым бежать некогда, он встал на колени и, побагровев от натуги, сдвигал плечом зеленоватый, в трещинах камень, но не удержал – валун шумно закувыркался вниз.

– Берегись!

Несколько человек облепихи камень, взваливая на грабарку.

– Прими руки!

Матвеев Николай не успел – и острый угол породы раздавил ему палец.

Невозмутимый Лагзда не охнул, только чуть изменился в лице.

– Вам придется пойти в амбулаторию.

Матвеев, морщась, обматывал палец тряпкой.

– Честного человека, Август Иванович, и без руки уважают, а если совесть прожженная, так и голова не мила.

Не обращая больше внимания на десятника, он побежал к следующей грабарке. Матвеев не уходил с трассы до конца дня и сделал 185 процентов нормы.

Плывун появился неожиданно, сразу на двух пикетах. Его выпирало из недр, как хорошую опару. Становились лучшие рекордисты, упрямые и неуступчивые. Не разгибая спины, они черпали жижу часами, и все же яма не углублялась ни на сантиметр. Человек выдыхался, осатанело смотрел себе под ноги, и крупные капли пота падали с его лба на плывун, как слезы бессильной ярости.

Подходил Афанасьев.

– Надо что-то придумать. Пробейте канаву – он сам потечет под уклон.

Плывун желтым, густым ручьем медленно тянулся по каменному жолобу. Повеселевшие землекопы подгоняли его лопатами.

– Не силой, так сноровкой.

Каждая грабарка была прикреплена к группе землекопов. Поджидая, когда она вернется порожней, землекопы простаивали.

– Борьбу с обезличкой нельзя доводить до абсурда, – сказал Афанасьев и распорядился насыпать первую подъезжающую грабарку.

На возвышенности стоял наблюдатель и отмечал в книжке число заездов. Возчика, сделавшего 35 заездов, художник рисовал масляными красками. Число заездов увеличилось до 45.

Люди вылезли из канала, смотрели пьяные от усталости и счастья на развороченную утробу скалы, горы кавальера и не верили, что все это сделано вот этими руками, потрескавшимися от мороза, окаменевшими от мозолей.

– 180 процентов, – доложил прораб Афанасьеву.

– Так и держите, – указательный палец начальника сделал в воздухе черту, – но чтоб все в гору и в гору.

– Есть в гору.

К афанасьевцам приходили из других фаланг и спрашивали о причинах успеха.

Шершаков с гордостью показывал точно слитые гоны, упитанных сытых лошадей, способы борьбы с плывуном, потом разводил руками.

– Главное – люди. Об этом секрете спросите у начальника.

Опыт афанасьевцев обсуждался на заседании штаба штурма и переходил ко всем. Под руководством нового прораба Брангулеева и начальника КВЧ Титаренко подтягивалась сводная. Первая продолжала набирать темпы. Дьячук наконец дошел до 200 процентов, вскоре эту же выработку дала вся фаланга. Подрывники не успевали заготовлять породу. Угрожали простои. Тогда бурильщики Еремеева стали исчезать по ночам из барака. Прораб при обходе видел пустые нары.

– Где люди?

– Уйди, Шершаков, дай отдохнуть, – сонно отвечал бригадир.

Под утро бурильщики на цыпочках пробирались в барак, их встречал Еремеев.

– Как?

– Все в порядке, – отвечали ему и валились на постель, чтобы отдохнуть перед разводом.

Подрывники, раньше всех выходившие на трассу, видели десятки приготовленных на ночь бурок. Звонил Афанасьев.

– Сколько?

– 225, – неизменно отвечал Шершаков.

На очередной слет штурмовиков приехал Фирин. Он держал древко знамени Карельского ЦИКа и перед лицом всего слета говорил Афанасьеву:

– Ваша фаланга завоевала его не только количеством сделанного, но главным образом – качеством.

Григорий Давыдович стоял навытяжку, заметно бледный. Он не блестящий оратор, – и ответ его, обращенный к фалангистам, был немногословен.

– Вот ты, товарищ, что сидишь в первом ряду. Может быть, ты думаешь, что знамя – это простое красное полотно. Ты скажи, почему оно красное, а не какого-нибудь другого цвета? В свое время на нем запечатлелась кровь лучших борцов нашего класса, запоротых нагайками казаков, расстрелянных царскими палачами. Когда ты получишь свободу, то собери вокруг себя твоих бывших друзей, еще не пойманных воров, и расскажи им, что слышал от меня. А мне дай обещание, что знамя это мы не выпустим из своих рук до конца штурма и увезем его с Водораздела на наш участок.

И не выпустили.

Вплоть до окончания разработки своих пикетов фаланга не отступала от достигнутых 225 процентов.

Пикеты принимал Френкель. Он прошелся по их точно отполированному дну, не запачкав ноги, не обо что не споткнувшись. Он осмотрел точеные стены, уходящие вверх, и поджал губы. Френкель, от которого за все время строительства никто не слыхал ни разу похвалы, на сей раз процедил, как бы недовольный тем, что сделано лучше, чем он хотел:

– Чистенькая работа.

21 апреля строители остаются на свои обычные два часа, которые они отрабатывают каждый день сверх установленного времени. И вот эти два часа по всему фронту Водораздельного канала превращаются в непрерывный 48-часовой аврал, завершающий штурм. 48 часов не спит и не ест Водораздельный канал. Кони валятся с ног, но конюхи стоят бодро. Машины застревают в грязи, машины устали, но шоферы и грузчики непоколебимы.

Все это удивительно еще и потому, что здесь в течение 48 часов не спят все тридцать тысяч человек, собранных возле канала. Не спят добровольно, своей волей. Обслуживающие предприятия покинуты, бараки пустынны, кухни, лазареты, почта – все на трассе, все ждут конца.

– Не отставать!

Тридцать тысяч в непрерывном 48-часовом труде. Ведь здесь чрезвычайно разные люди: и слабые, и здоровые, и ни то ни се. Но что-то поддерживает их. Вот кто-то задремал, чьи-то руки подхватили, он свалился, заснул, проспал пять минут и сам проснулся. Ему дали глотнуть воды, он потер опухшие глаза и опять продолжает свою работу.

23 апреля в шесть часов вечера из клуба 1-го боевого участка выносят знамя. На красном зелеными буквами: «Даешь воду!» Длинной колонной строители идут пешком последний раз по дну канала к плотине Пуарэ. Впереди их – руководители. Строители идут крупными шагами, каждый думает: как же пойдет вода?

Крошечные ножницы разрезают красную ленту, которая стягивала все подъемные щиты плотины Пуарэ. Ножницы блестят, лента извивается и падает.

Короткий торопливый митинг. Говорят все чересчур громко, и всем хочется оглянуться на желто-шоколадное Вадлозеро. Уносчивые воды, крепкие, прах их задери, сколько над ними мучались! Речи окончены. Над каналом взвит уже флаг Республики советов. Площадку плотины занимает аварийная бригада.

Товарищ Большаков командует:

– Часовые, подняться вверх!

Часовые поднимаются. Теперь канал пуст. В семь часов вечера аварийная бригада, замирая сердцем, медленно приподнимает первый щит. В канал падает мощный, желтый поток воды. Его встречают салюты противоположного берега: глухие громы взрывов. Оркестр! Спеши вперед, вдоль канала! Подо что же, если не под твои звуки, должны мчаться первые потоки? Вот несут воды забытую папиросную коробку, вот вытащили громадную щепу и – дальше, дальше.

Поднят второй щит. Его черный рот исчезает, чтобы пропустить лавину воды, которая разваливается у плотины. Показываются горбы третьего щита, четвертого.

Вода, кувыркаясь, устремляется вдоль по каменному коридору.

Первая вода на Беломорстрое

Низкие бревенчатые стены, заклеенные диаграммами и сводками о движении рабсилы.

В комнате трое.

Небритый юноша, седоусый человек в спецовке и напротив него высокий человек с лицом ксендза. Проходит, медленно вздергивает рукавицу, прижимая ладонью к столу телеграмму.

В телеграмме несколько слов о том, что плотина Пуарэ готова к пуску воды.

Говорят тихо. Говорят о том, что лагерники Водораздела с волнением готовятся к этому событию. Это для них большой праздник. Еще бы! Первая вода на Беломорстрое. Подведение итогов многомесячной работы. Первое испытание сооружений. Выдержат ли они встречу с водой?

Впереди плотины перемычка – временный ряжевый водоспуск. Его надо взорвать. Говорят о том, что хлынет вода и взорванные бревна могут пробить деревянные щиты плотины Пуарэ. И тогда озеро Вадло ворвется в незаконченный 165-й канал. Но есть и другая опасность. Взрыв может оказаться недостаточно сильным, и тогда почти невозможно будет добрать под водой остатки взорванных ряжей.

Подрывной операцией руководит опытный инженер-минёр. Это успокаивает.

В будке звонит телефон.

– Алло. Медгора. Алло, говорит Водораздел. Сегодня в 20 часов пуск воды!

Ревущий открытый форд полным ходом мчится на трассу.

В автомобиле человек с лицом ксендза.

Это заместитель главного инженера Константин Андреевич Вержбицкий.

Воздух лопается, вспоротый взрывами.

Он рвется, как гнилая материя. На 165-м канале взрывают скалу.

Константин Андреевич Вержбицкий взбирается на дамбу.

Внизу горят костры. Кричат вагонетные составы. Скрипят, вздымаясь, ковши. Жужжат перфораторы. Дробно стучат молотки.

Все эти звуки сливаются в глухой, нестерпимый гул. Идет торопливая, нервная борьба со скалой. Торопятся с пуском воды.

Впереди плотины на ряжевом водоспуске – голоса.

Там торопливо выбивают доски, разбирают ряжевый водоспуск, вода переливает сквозь пробоины, медленно ползет к плотине. Гаснет электрический свет, смолкают голоса. Участок перед плотиной и за нею пустеет.

Только на мостике стоят несколько человек с фонарями. Свет от фонарей падает на смоленные щиты плотины. Шиты блестят, как полированные.

Впереди минированный ряжевый водоспуск. Там – пустота, молчание.

И вдруг – глухой подземный удар, сотрясающий плотину. Люди, стоящие на мостике, в испуге цепляются за поручни.

Над ряжевым водоспуском распускается на огромную высоту черный взрывчатый куст осколков камней, бревен и грязи.

Камни свистят в воздухе.

Черная волна, метра в полтора высоты, с ревом мчится на плотину и, не добежав, закружившись винтом, белыми пенными гребнями омывает щиты. И успокаивается.

Над местом, где был водоспуск, – мертвое зеркало воды.

Уровни до бывшего ряжевого водоспуска и от водоспуска до плотины сравнялись. Плотина Пуарэ приняла полный водяной напор. Воды Вадлозера пошли по каналу 165.

Было это ровно в 20 часов 30 минут 23 апреля 1933 года.

После штурма

Уже весна. Небо великолепное: лазорево-синее, а вокруг – светло-зеленая весна. Теперь бы передохнуть, выспаться. Посмеиваясь, люди идут в бараки.

Люди ложатся спать, но сон их недолог. Первыми просыпаются бригадиры: «Э, не убавлять высоты! – говорят они. – Беспрекословно, если мы утишили Вадлозеро, то еще не значит, что остальные водяные междуканальи дремлют».

Фаланги двигаются. Они идут на север и на юг, вслед за водами. Они уже мало думают о том, что ими совершено на Водоразделе. Давайте помогать другим. И фаланги присматриваются: кому же помочь?

30 апреля готов шлюз на Телекинке.

Прекрасный, емкий шлюз. А кто там еще выглядывает из-за сосен? Это на первом боевом пункте приготовили четыре новых шлюза Повенчанской лестницы. Боепункт с ног до головы увешивается плакатами. На крыше его – портрет Ильича с рукой, устремленной на север. Боепункт непрестанно гремит оркестрами. Строители пляшут все танцы, какие только им известны, а им известны многие танцы многих земель.

Вода соединила озера

«Мы стали любоваться воздвигнутой нами гордыней, повенчанскими шлюзами, – говорит нам организатор трудколлектива каналоармеец Левитанус. – Я со своим коллективом брал здесь первый грунт, а теперь заканчиваю канал, о котором мы все, вместе взятые, не имели полного и даже частичного понятия, что он выйдет такой – международный красавец. Я всю свою жизнь не забуду, как помощник прораба подозвал меня и сказал: „Давай, Левитанус, украшать берега шлюза елками“.

И я стал выкапывать лузы. Эту миссию я делал с таким чувством, как будто я кормил своего ребенка такой пищей, от которой он на моих глазах полнел и здоровел».

Нет, запал штурмовой работы не исчез, а, наоборот, усилился. Они «подшвырнут до моря свое бывшее несчастье», эти люди, так, как обещали.

Смотрите – на штрафной командировке 2-го боепункта организована бригада Петрова из лагерников, которые раньше вырабатывали не больше 15 процентов, имея кроме того по 20 или 30 отказов. Теперь бригада, подхваченная общим штурмовым порывом, переключилась на ударные «возможности» и ежедневно выстукивает от 220 до 265 процентов.

Расшатывается вконец старое здание глупой и пустой жизни. Дошибают это зло.

Вот бригада Подлепинского.

90 процентов состава бригады Подлепинского, что на Северном канале, 1-го боепункта 1-го боеучастка – тридцатипятники. Большинство членов бригады насчитывает несколько судимостей. Сам бригадир имеет их одиннадцать. В прошлом, в очень недалеком, кстати сказать, они завсегдатаи РУРа, злостные отказчики.

21 апреля, т. е. тогда, когда начался 48-часовой аврал Водораздела, 17 человек бригады Подлепинского вышли из отдельного помещения на работу. И сразу же бригада перевыполнила нормы. В мае она включается в соревнование. Она хочет немалого: она хочет получить знамя Карельского ЦИКа.

«Начались эти сверхрекордные дни, – рассказывает нам Подлепинский, – дни, когда было объявлено, что ежедневно знамя Карельского ЦИКа и Карельского обкома получает та бригада, которая в данную смену выявила наивысшие показатели.

И в первый же день соревнования – 6 мая – моя бригада дала 630 процентов на выемке нескольких грунтов. Знамя было вручено нам в торжественной обстановке, с духовым громким оркестром.

Каждое утро при разводе комиссия делегатов, опять-таки с оркестром, несшая мне это знамя, говорила:

– За такие-то показатели бригада Подлепинского получает его, и вот принимай, бригадир, заработанное.

Знамя это красивое, плюшевое, с золотистой обшивкой и круглыми кутасами. Мы забиваем колышек в землю и привязываем к нему знамя, дабы оно не повалилось. И возле знамени стоят почетные караулы, два вольных стрелка, чтобы никто из другой бригады не пришел знамя трогать.

И если в этот день никто не перекрывал моих норм, то знамя оставалось, и мы вновь утром выходили к месту работ в той же торжественной силе».

Подлепинцы чрезвычайно боятся потерять это знамя. Им предстоит большое испытание. Вначале им за рекордные показатели вне очереди предоставляют льготы. Бригада совещается. Ей лестно. Со знаменем приходят они в комиссию по льготам и в длинной и витиеватой речи заявляют свои желания. Они коротки.

«Знамя будет при нас, а насчет льгот скажем просто и обыкновенно: не хотим их заполучать, пока канал полностью завершим и увидим что-нибудь такое, похожее на пароход».

Отойдем в сторону от бригады Подлепинского и направимся к реке Повенчанке.

Здесь 9 мая в 12 часов 35 минут закрыт водоспуск дамбы, перегораживающей русло реки Повенчанки.

Воды Боровецкого плеса только что заполнили оконченный Северный канал 2-го боевого пункта.

Мы, товарищи читатели, не описываем торжеств и речей, мы не хотим утомлять радостью – ее много еще предстоит впереди. Итак, одной дамбой еще больше.

А сейчас мы вернемся к оставленной нами бригаде Подлепинского.

9 мая, день, когда закрыт водоспуск дамбы у реки Повенчанки, был для бригады тяжелым днем. В этот день пришлось бригаде Подлепинского уступить знамя Карельского ЦИКа бригаде Новикова, которая дала более высокий показатель. Откуда он появился, этот Новиков? И вот, «страдая бесслезно», с раннего утра 10 мая бригада Подлепинского работает с исключительно напряженным упорством и твердостью.

Бригада отказывается передать занимаемый участок. Рабочий день окончился. А ей какое дело?

Для нее он, рабочий день, может быть только что начался. Другая бригада пришла на смену, пускай в другом месте и работает. И с нею спорят, бранятся. И лишь по категорическому приказанию начальника участка, «подчиняясь таковому со злостью», подлепинцы возвращаются наконец в лагерь.

В этот день бригада Подлепинского дала новый невиданный рекорд: 852 процента плановой нормы, т. е. 17 человек произвели работу за 144 человека.

И мая на утреннем разводе бригаде Подлепинского вручено красное знамя Карельского ЦИКа. Но подлепинцы не одиноки.

Вот перед нами 6 тысяч человек ударников 4-го краснознаменного боеучастка, завоевавших в напряженных боях знамена: Карельского ЦИКа, знамя штаба по основным работам, знамя центрального штаба по лесным работам. Все они – 6 тысяч человек, брошенные на штурм 7-го боевого участка, – говорят:

«Нет, мы не снизили надвоицких темпов. Нет, мы добровольно отказываемся от первомайских льгот впредь до настоящего завершения работ, до прохода кораблей, советских, наших кораблей по каналу».

Неужели же ни одному из этих 6 тысяч не хочется домой? Неужели все 6 тысяч человек никого и нигде не любят: ни семьи, ни дома, ни города? Мы разговариваем с ними, просматриваем их переписку, мы их расспрашиваем. Здесь есть и крестьяне, есть и мелкие жулики, есть те, которых называют интеллигентами. Скучают ли они по дому? Ну конечно, скучают. И дети у них есть? Они любят детей. Они показывают фотографии. А если бы пораньше заинтересовались, так их и посмотреть нетрудно, они приезжали на свидание. Отличные дети, учатся отлично, понятливые, в науку надобно пустить, теперь, видите ли, все двинулись в науку. Да и домишки любят. Огородик там разведешь – капустишка или огурец, все-таки самими взлелеянная пища, – как не любить домишко? Да и город отличный. Стоит у реки. По берегу сады. Вдоль реки пароходы катят. Обрыв также и под обрывом – лодки, 50 копеек в час. Берешь там на три часа, тут тебе музыка, а рядом сидит некоторая любовь. Как не любить нашего города? Люблю! Оказывается, они любят, уважают многое, там, вдалеке, оказывается, семья, отцы, матери, возлюбленные или жены. Ну, так в чем же дело, почему вы отказываетесь? Вот все – 6 тысяч – от льгот?

– Да знаешь, совестно как-то. Начали большое хозяйство, а тут взял, да и бросил, не докончил. Вот все говорят, что даже заграничные страны, и те начинают завидовать такому огромному хозяйству. Детишки, да и небось весь город начнет попрекать, дескать, струхнули.

Мужик чешет поясницу, смотрит в юно-розовое небо и вздыхает:

– Обсудили все шесть тысяч. Ты не полагай, что без обсуды. Судили мы долго. Со всех сторон получается: совестно бросать. Уж лучше доробить, а там с тихой душой и поплетемся к своим. Самое трудное начало выдержали, а здесь же мы стерпим и поднажмем.

– Ты откуда?

– Алтайской мы области. Волчиху – такое село слышал?

– А ты?

– А мы – пензенские, родимый.

– Что ж, пензенский – так он и не понимает? Он в одном снаряде со мной думает. Уж и пензенские, и тульские, и самарские, и алтайские, а досидим, пускай он наши топорики помнит, канал-то, а как его по имени-батюшке будут называть – не знаю…

Глава одиннадцатая

Весна проверяет канал