Тов. Горький на слете в Дмитрове

Мы находимся сейчас на строительстве нового канала.

Мы находимся на Москанале. Это то самое строительство, о котором столько разговоров было в последние месяцы на Беломорстрое.

Удача Беломорстроя позволила продолжить дело создания единой водной системы. Реализация сталинского плана продолжается. Волга потечет в Москве, у Кремля будут проходить суда с глубокой осадкой. Начальником строительства назначен Коган. Сотни освобожденных инженеров и каналоармейцев тоже находятся здесь.

Опыт сделал чекистов почти инженерами, а инженеров обучил чекистскому стилю работы.

В семь часов вечера начальник строительства Коган открывает слет.

«Товарищи каналоармейцы! – говорит Коган. – Ударники! Беломорстроевцы! Сегодня мы открываем наш последний слет, посвященный Беломорско-балтийскому каналу. Но на этом последнем слете нелишним будет хотя бы на минуту оглянуться назад, на первый наш слет, когда мы пришли в Карелию, чтобы строить новую водную дорогу, водяное шоссе, соединяющее моря».

Здесь вспыхивают аплодисменты. Они относятся к словам Когана, но, готовые стихнуть, они с необычайной силой разгораются снова: в зале появляется Горький.

Некоторые привстают, чтобы лучше его разглядеть. Им кричат: «Сядьте, нам не видно». Горький быстро идет к своему месту, нагнувшись, чтобы не заслонить эстраду. Аплодисменты усиливаются и превращаются в овацию.

У многих на глазах слезы. Все вновь подводят итоги своей жизни. Все опять с беспощадной силой и откровенностью проверяют самих себя. Горькому аплодируют с особой нежностью как мудрому учителю жизни.

Коган спешит перейти к следующей части речи. Моря соединены. Новое сложное строительство занимает его мысли. Позади то время, когда он впервые прибыл в лагерь и говорил в лесу: «Я, кажется, сентиментален». То время, когда он изобрел слово «каналоармеец».

Все это позади. Здесь не то. Уже не быстрые воды карельских рек надлежит стянуть в один узел, замедлить их течение, подчинить воле человека. Здесь, наоборот, надо убыстрить медленную и вялую Москва-реку, спрыснуть ее живой волжской водой и этой обновленной рекой омыть советскую столицу. Задача эта нелегкая.

Канал Москва – Волга – грандиознейшее гидротехническое сооружение мира. Он в семь раз превосходит Беломорстрой.

«Но мы задачу эту выполним, – говорит Коган.

Товарищ Ягода – наш главный, наш повседневный руководитель постройки Беломорско-балтийского канала, человек, который своей волей, своей глубочайшей верой многих из нас выводил из затруднений, человек, который вовремя умел найти нужное звено в этой огромной работе и указать на те недостатки, которые мешают настоящему, необходимому развитию темпов, – товарищ Ягода просил меня передать ударникам Беломорстроя свой привет и пожелания работать не хуже, чем на Беломорстрое, и даже не так, а лучше».

Весь зал аплодирует. Слет открыт.

Члены президиума занимают места. Им несколько неловко подниматься на эстраду – их оглушает туш, их ослепляют прожектора кинооператоров. Янковская, смущенная и красная, но с независимым видом выходит из рядов и поднимается по трапу на сцену. Она садится на стул рядом с тов. Г. Е. Прокофьевым – зампредом ОГПУ. По трапу поднимаются остальные. Следом за ними на места президиума проходят московские писатели, приехавшие на слет.

После тов. Когана получает слово тов. Фирин. В зале все та же атмосфера напряженного внимания. Фирин не делает вступления. Он начинает с прошлого, с оценки беломорских работ, и оканчивает будущим – тем, что предстоит сделать на канале Волга – Москва.

Ни одно слово не пропадает в настороженной тишине зала. Подле эстрады по-прежнему суетятся кинооператоры. Лицо оратора то становится ярким и голубым от вспышек юпитеров, то погружается в полутьму.

Фирин говорит о варварстве, к которому возвращается капиталистическое общество. На площадях Германии горят книги, сжигаются культурные ценности. Западные тюрьмы переполнены, но, невзирая на это, преступность растет.

«Что же делаем мы? – продолжает тов. Фирин. – Что произошло на Беломорстрое? Десятки тысяч заключенных были переданы горсточке чекистов (нас было 37 человек). И этих заключенных мы должны были перевоспитать. Ни на одном из этих людей советская власть не поставила крест. Осуждая этих людей на определенный срок, мы полагали, что они – будь то уголовные или политические правонарушители – не потеряны для будущего бесклассового общества. Мы перековывали этих людей при помощи самого почетного в нашей стране оружия, при помощи труда. При помощи труда в нашей великой социалистической стране. Партия учила и учит нас везде, где бы мы ни работали. По идее и по заданию тов. Сталина мы строили канал силами заключенных, перековывая их в честных тружеников».

В эту минуту Фирину подали из зала записку.

«Товарищ Фирин, – было написано в ней. – Скажите, пожалуйста, о библиотекарше Семеновой. Она – бывшая учительница и обучила свыше ста неграмотных тридцатипятников, за что, хотя и не соцблизкая, имеет жетон и классная ударница».

Эта записка есть тоже результат перевоспитания людей.

Разве раньше могла заинтересовать воров и бандитов судьба учительницы?

«Среди вас, ребята, – говорит Фирин бывшим уголовным, – почти нет сыновей помещиков и фабрикантов. Вы в основной массе дети городской и деревенской бедноты, поэтому вы нам близки. Если мы вас карали, если мы вас изымали из общества, то только потому, что вы жили в нем как паразиты.

Мы помогаем вам забыть прошлое, мы даем вам квалификацию, делаем вас слесарями, бетонщиками, монтерами. Мы возвращаем вас равноправными в дружную семью равноправных граждан. И таким образом открываем вам путь к личному счастью».

Зал слушает внимательно. Не пропадает ни одно слово оратора. В жизни каждого из присутствующих этот вечер последний, закрепляющий перелом.

«Но мы работали не только с вами, которых мы считали сбившимися с пути, но социально-близкими нам. Мы старались перевоспитать и классового врага. Мы проделали над ним огромную работу.

Очень многие из них в лагере впервые передумали и по-настоящему пережили всю свою жизнь сначала, произвели коренную переоценку ценностей, осознали все величие задач, поставленных коммунистической революцией. Нужно, чтобы советская трудовая семья приняла их по-хорошему, по-дружески и без всяких оговорок и кривотолков…»

Последние слова Фирина вызывают оживленное движение в зале, их повторяют в рядах.

– Да, да, принять как трудящихся, как в свою семью, – кричит женщина в красном платке.

Она вскочила и размахивает блокнотом. Все аплодируют, подавшись телом вперед. Все взволнованы, лица красны, глаза блестят. Здесь бы и снимать нашим кинооператорам. Но они, увлекшись сами, оставили аппараты и тоже аплодируют последним словам Фирина.

Слово получает Шир-Ахмедов. Аплодисменты встречают нового оратора: слушатели знают того, кто стоит на трибуне.

– Тот самый Шир-Ахмедов, смотри, – толкает один из сидящих в рядах чекистов своего соседа.

Имя Шир-Ахмедова знакомо всем. Сейчас он – начальник культурно-воспитательной части одного из отделений на строительстве Москва – Волга. Он говорит по-русски горячо и быстро, но слишком жестко произносит согласные, вместо «и» говорит «е» и путает окончания слов. Русский язык он начал изучать в Ташкенте, но овладел им в Карелии. Он – узбек, у него повадки горожанина, черные волосы, высокий лоб, смуглая бледность лица, нос с небольшой горбинкой. Это боевой оратор Беломорстроя, выступавший ночью и днем, в мороз, в оттепель, во время упорной зимней работы, во время весенних штурмов.

Он говорит короткими фразами, ухищрения придаточных предложений ему неизвестны.

«На шестом боевом участке Беломорско-балтийского лагеря я организовал фалангу. В ней было 450 человек. Это были нацмены. Они вместе со мной участвовали в четырех знаменитых авралах. На 282-м канале и 13-м шлюзе мы показали свою подлинную ударную работу. Мы объявили аврал. Руководство не разрешало. Мы настаивали. Наконец в два часа ночи руководство разрешило. В четыре часа утра мы встали на работу. На 13-м шлюзе один канал был засорен. Нужно было вывезти обломки скалы. Мы работали 38 часов беспрерывно. Так было четыре раза».

Оратора перебивают. Ему аплодируют люди, которые понимают, что значит работать без перерыва тридцать восемь часов.

«Мы, нацмены, полюбили Беломорстрой. Это наше родное дело. Это наш труд. Да здравствует партия, которая выстроила его». Это единственное придаточное предложение Шир-Ахмедова заключало в себе самое главное. Трубы оркестра не в силах заглушить грохот аплодисментов. Затем слово для приветствия было предоставлено Янковской, ударнице Беломорстроя.

Она вышла в маково-красной повязке, бледная, с таким рисунком молодых морщин у рта, какие бывают от частого плача. Впрочем это немудрено: ей всего двадцать четыре года, а испытала она все пятьдесят. Увидя ее, зал захлопал, а она так растерялась, что тоже захлопала в ответ. Кино-юпитера, громко жужжа, тотчас же впились в нее.

И это хорошо.

Хорошо, что в фильмотеках сохранится живое изображение этой женщины, которая по приезде на канал сказала себе: «Ну, меня так скоро не согнешь». Но ее и не пытались согнуть. Наоборот, ее выпрямили для подлинной жизни. И в данную минуту она особенно ясно это чувствовала.

Во время ее выступления в президиум поступила записка: «Мы подтверждаем, что Янковская с нами работала по-мировому». Председатель, улыбаясь, кивает в зал. И ему подтверждающее кивают оттуда.

После Янковской говорит Овчинников, представитель Болшевской трудкоммуны ОГПУ № 1. Он говорит от имени двух тысяч бывших воров и правонарушителей. Люди, сидящие в зале, понимают это и с особым вниманием слушают Овчинникова.

«Что бы ни говорили мне, бывшему вору, имевшему три судимости, будущему инженеру, работающему сейчас механиком на заводе, что бы ни говорили мне – теперешнему коммунисту, – я знаю, что ОГПУ не только карает, но и спасает. Мы на сегодняшний день в нашей трудкоммуне имеем десятки людей, которые через год будут инженерами. Мы имеем сегодня из бывших воров-рецидивистов пятьдесят коммунистов. Мы имеем из бывших воров – директоров фабрик».

Овчинников говорит пылко, но с большой четкостью и твердостью. У него иная интонация, чем у беломорстроевцев. У тех еще много расплывчатой восторженности. Этот человек уже закончен, отлит, выработан навсегда. Он воплощает в себе будущее своих слушателей и говорит с ними, как старший.

«Недалек тот окончательный слет, где мы с вами подведем итоги. Мы добьемся того, что у нас не будет правонарушителей в Советском союзе. Мы еще увидим съезд, где ОГПУ скажет: нет больше преступников».

Волнение оратора передается всему залу. «Добьемся того, что не будет блатных», – кричит Юрцева.

«Не будет», – кричит Аевитанус.

Слово имеет единственная женщина – инженер Беломорстроя, – награжденная орденом Трудового знамени, – Наталья Евгеньевна Кобылина.

Каждый из ораторов выступает по-своему.

По-иному и в иной форме выступает женщина-инженер. Но и она говорит на одну и ту же связывающую ее со слушателем общую великую тему.

Кобылина волнуется. Свою речь – в этот день мало было спокойных речей – она силится говорить четко, с сухим сугубо-деловитым выражением лица. Это стоит ей явственного усилия.

– Тужится, – говорят слева.

– Самолюбие, форс.

– Работала ночью, упала в котлован. Мы ее вытягивали. Так же топорщилась, будто ей нипочем.

– Молодая, своя.

«Я приехала на Беломорстрой уставшей, измученной, озлобленной. Я вся ушла в себя. Я ждала всего самого плохого. Первое, что меня удивило, – это отношение ко мне беломорстроевского руководства. „Вы инженер, – сказали мне. – Это отлично. Нам нужны инженеры“. Этого я никак не ожидала. Вскоре грандиозность постройки захватила меня. Я начала думать только о канале и работать для него.

Мы строили хорошо. Но почему мы строили хорошо? Потому, что у нас была с рабочими одна единая семья, потому что рабочий знал, что именно он строит.

Я работала на одном из участков Беломорстроя. Это была совсем небольшая боеточка. Но я там пережила столько счастья, как никогда раньше за всю свою жизнь.

Бывали и тяжелые минуты. Так было, когда промыло перемычку на Хижозере. Но и тогда мы не растерялись и поправили дело. Нет ничего непоправимого, когда работаешь с энтузиазмом. А мы именно так работали. Для нас не было дня и ночи. Мы не считались со временем. Перед нами стояла одна задача – выстроить безупречное сооружение. Каждый рабочий понимал это и стремился к этому. Я следила за тем, как рабочие живут, как питаются, как одеты. Мне было важно каждое их настроение. В этом был залог успеха».

Слет продолжается. Самые разные люди выходят на эстраду. На эстраде светло, сюда направлены юпитера. А перед эстрадой темный притихший переполненный зал. Он тихо дышит, изредка шепчет, порой смеется, порой задумывается.

Можно продолжить список выступающих. Вот Некрасов, бывший министр Временного правительства. Он округло вежлив, он парламентски многоречив. Но и он взволнован. Он говорит:

«Я помню, как мало было людей, веривших в то время в успех дела. Недаром некоторые из моих товарищей-инженеров в решающий период стройки говорили: „Да, как будто канал получается. Но это чудо, такие чудеса бывают редко“. Мы еще не знали тогда, что эти „чудеса“ повторяются часто на советских стройках. Что имя этому „чуду“ – рабочий энтузиазм.

Я помню о наших боях с проектным отделом, с которым мы соревновались. Помню отставание проектного отдела, где я работал, и первые победы генерального плана, составленного хотя на несколько часов, но раньше срока. Это было для нас в то время беспримерным.

Мы поняли в те дни, что наша инженерная „мудрость“ без вдохновения и творчества – убога.

Мы поняли, что мало иметь только рабочих, мало чувствовать себя подрядчиком или доверенным подрядчика, как это практиковалось до революции у многих инженеров. Нужно самому быть организатором масс.

Идя в лагерь, большинство из нас думало, что они кончили свое нормальное существование. Фразочки в таком роде нередко у нас встречались: „Жизнь моя кончилась и началось житие. Выхода нет. Все исчерпано, лишь бы как-нибудь дойти до конца жизни“.

Лозунг наших чекистов-руководителей: „умелый подход к человеку“ – сыграл для нас решающую роль.

Этой борьбе за человека мы научились сами, и мы восприняли эти методы борьбы. Но в первую очередь мы это почувствовали на себе. Мы поняли, что нет безнадежности, что перед нами, как и перед всеми другими, открыт путь полноправного участия в социалистическом строительстве.

Я с благодарностью думаю о том новом, что вошло в мою душу, – это сознание, что мы люди, которые могли исправиться, мы люди, которые могли снова стать полноправными участниками социалистической стройки.

Сейчас все мы имеем право строителям канала, руководителям канала и прежде всего руководителю всей социалистической стройки Союза тов. Сталину – вождю коммунистической партии – провозгласить наше общее: Белмор, ура!»

Вот Минеев, бравший штурмом 193-й канал. Он и его коллектив получили там красное знамя. Вот оно перед вами.

Минеев указывает на одно из знамен, прибитых к стенам зрительного зала. Все поворачивают головы. Эти покрытые пятнами знамена – исторические знамена первой большой перековки – люди рассматривают с гордостью или завистью: почему не наше?

Вот ударник Орлов.

– Орлов, расскажи про наш штурм, – кричат из зала.

«Мы подошли к начальнику, – рассказывает Орлов, – и заявили ему: „Товарищ начальник, хочешь вызывай конвой, хочешь не вызывай, но мы сегодня спускаемся на дно канала и не уйдем до тех пор, пока трасса не будет расчищена до последнего“. Начальник сказал нам, что нет распоряжений руководства, что это дело надо согласовать. Но это было все равно что горохом об стенку. Мы пошли на трассу и там работали до тех пор, пока я не вывесил плакат, что при входе в канал просят вытирать ноги, чтобы не смазать красную отметку. Я сам писал это объявление. Мы по 57 часов находились на трассе канала, и руководство было вместе с нами. Вместе с нами они плинтовали скалы и до тех пор не уходили с трассы, пока не кончили своей работы. Каждый забывал, кем он и чем был. Все являлись единой семьей».

Вот Хрунина – плотная, энергичная девушка. Она арестована одновременно с отцом, хотя и по другому делу.

«Наша бригада была организована в марте месяце в ответ на приказ № 1 и 19 марта выехала на трассу. Цель нашей бригады – контроль над производством. Все мы, люди, работавшие в аппарате, не были знакомы с производством, и, приехав на трассу, попав на производство, мы растерялись. Нас оглушал этот лязг молотков, этот свет, эта масса народа. Мы растерялись так, как я теряюсь сейчас, выступая на этом слете, потому что я никогда не выступала и никогда не умела говорить. Прошу извинить меня за это. Мой отец умер на канале, он уже отказался от многого в своем прошлом, он становился совсем другим человеком.

Когда я приехала на Беломорстрой, когда я увидела человеческое отношение к себе, внимательное и чуткое, особенно когда я пошла на производство, я почувствовала и осознала, какую большую ошибку совершила я тогда, когда была почти ребенком. Я поняла, что мне нужно как можно скорее реабилитировать себя чем угодно, какими угодно усилиями, какой угодно работой, но как можно скорее вернуться туда.

Беломорстрой снова вернул меня в семью трудящихся. Меня досрочно освободили с досрочным окончанием нашего канала… Отец этого не увидел, но он теперь был бы счастлив знать, что я буду полноценным участником социалистического строительства в нашей стране.

…Когда мы попали на 6-й участок, то мы имели 12–13 ездок паровоза в смену. Нам нужно было во что бы то ни стало довести эту цифру до максимума. Работая на 6-м боевом участке, мы взяли всевозможные методы работы, объединили соревнование не только по каждому звену, но мы охватили соревнованием каждого человека, устроили соревнование между участками, добились того, что улучшили питание рабочих, приносили им горячие завтраки и т. д. В смысле быта и одежды мы проводили ряд собраний в бараках, и вот в результате всего этого мы добились рекордной цифры – 19 ездок паровоза в смену. Эта цифра была впервые на Беломорстрое. Впоследствии у нас были разные показатели. Вот чего мы добились».

Вот ударник и поэт Беломорстроя Кремков. Кремков читает свое стихотворение «Чекист».

Его чтение патетично и яростно. Он размахивает руками, он наступает на аудиторию. Это беломорстроевская школа декламации. Так читали стихи с пней и глыб гранита в лесах бурные поэты БМС, окруженные самой впечатлительной в мире аудиторией. Поэзия на БМС была в почете.

Что день – успех, что час – то новый плюс.

Несется весть, сомненья рассеивая:

«Чекист» прошел восьмой, десятый шлюз,

Неудержимо продвигаясь к северу.

Братишка, знай, назад дороги нет.

Пусть нам порой как будто и не можется,

«Чекист» ведет нас лестницей побед

В великий бьеф бесклассового общества.

Следующий оратор Чекмазов, тоже поэт.

Как часто речи здесь оканчиваются стихами! Это понятно – речи лиричны. Для того чтобы они превратились в стихотворение-строчки, оратору достаточно снабдить свое волнение рифмами.

Я не сам покинул город шумный,

Разве я столицы не любил,

Правда, в жизни шатун безумный,

Я свободы должно не ценил.

Я не верил в жизнь с ее простором,

Я не верил счастью на земле,

Мне казалось, что рожден я вором

И умру воришкою в тюрьме.

А сейчас под знаменем коммуны,

Не пугаясь прошлого «вчера»,

Я вздымаю пламенным буруном

Трудовые вечера.

И встречая трудности нередко,

Веру в темпы не гася внутри,

Я с рабочим вместе пятилетку

По-ударному осуществляю в три.

Еще стихи. Выступает поэт Карюкин. (Этот вчерашний беспризорный недавно выбран на почетную должность каналоармейского поэта.)

Он читает стихотворение, посвященное борьбе за знамя Карелии.

Под этим знаменем дрались на Белморстрое

Фаланги сводные передовых бригад,

Оно – свидетель большевистской воли,

Не отступающей назад.

За это знамя спорили ребята,

Под этим знаменем прошли Водораздел.

Оно – маяк привета и почета,

Свидетель славных подвигов и дел.

И вот оно на трассе Волгостроя

Зовет сердца и будоражит ум…

Его несут ударники-герои,

Они идут на августовский штурм.

Во время выступления Карюкина тов. Коган задумчив. Только что он был оживлен и внимательно рассматривал зал. Он писал записки, он улыбался. Сейчас он как-то притих. Быть может, он думает о том, как не похожи эти стихи на те, что он писал сам на бессрочной каторге. Он тогда писал так:

Моя жизнь одинокая, бледная,

С роковым неизбежным концом…

После выступлений поэтов объявляется перерыв. Во время перерыва писателям сообщают более подробные сведения о Москанале. Они узнают, что из трех вариантов был выбран так называемый дмитровский, который идет по направлению железной дороги на Савелово, изредка пересекаясь. Дмитровский канал подходит к Волге двумя ветвями: судоходной и водоводной. Первый шлюз ставится на Дубне, вода в шлюз подается насосной станцией, в отличие от Беломорско-балтийского канала, где водораздельные озера и речки, совпадающие с трассой, дают возможность питать его самотеком.

Приближаясь к Москве, канал снова разветвляется: на Химки – судоходной ветвью и к Мытищам – водоводной. Здесь создается водохранилище-отстойник. Устраиваются два порта: у Покровского-Стрешнева для северных, волжских, грузов и у Сукина болота, где «Шарикоподшипник», – для окских, южных.

Грузовое движение между гаванями пойдет по Андреевскому каналу, от Канатчиковой дачи до Воробьевых гор, минуя петлю Москва-реки, омывающую центр.

Беломорстрой и Московско-волжский канал открывают новую эру в водном хозяйстве Союза, создавая сквозные и кратчайшие водные пути между морями и главнейшими бассейнами страны; из Москвы можно будет проехать по воде в любую область Союза.

В перерыве писатели много беседуют не только с руководством, но и с низовыми беломорстроевцами.

Карта Москанала

«Товарищ, разрешите мне вам представиться. Я – бывший уголовник-рецидивист, просидевший в тюрьмах и на Соловках пятнадцать лет, – говорит одному из писателей Чекмазов. – Сейчас я – директор музыкальной фабрики при трудкоммуне № 2. Я все думаю о том, какие глупости говорят твердолобые буржуазные ученые типа Ломброзо, будто преступность есть врожденность, с которой никак и ничем нельзя бороться. Однако наши преступники построили Беломорский канал, и теперь мы им говорите: „товарищи“. Перед нашими преступниками стоит еще более важная и почетная задача – это Волга-Москва».

В. М. Молотов

Это уже не первый выпад против Ломброзо на слете. Полемика эта неуклюжа по форме, но глубоко содержательна. Она вновь подчеркивает историческое значение слета. Замечательно, что Ломброзо впервые практически опровергается в стране, славившейся в его время ужасами беспощадной каторги.

«Я по своему уголовному прошлому, – говорит подошедший Пинзбург, – очень мало чем уступаю тов. Чекмазову. Он имел пятнадцатилетний стаж, а я имел 14 лет стажа. А теперь я получил квалификацию. Я научился быть десятником по скальным работам, а в настоящее время я – инспектор культвоспитательной части в восьмом отделении. Вот что дала мне советская власть».

В другой группе говорит знакомый читателям инженер Ананьев.

«Много лет тому назад я носил на своей груди академический значок, увенчанный царским гербом. Сейчас видите у меня на груди красный значок ударника строительства Беломорстроя. Я должен вас, товарищи, заверить, что никакие звезды, никакие знаки отличия капиталистического буржуазного мира никто из нас, инженеров, не променяет на этот значок».

– Эй, вождь филонских масс! Привет! – кричат в это время в зале.

Окрик этот относится к Волкову, который сквозь толпу пробирается к Всеволоду Иванову. Они знакомятся. «Скажу вам про себя, – говорит через некоторое время Волков, – о работе я вообще не имел никакого понятия. Что такое работа? Пусть ишак работает. Разве работа это мое ремесло?» Волков рассказывает свою историю.

К этому времени перерыв окончился. Приближался конец слета. Заканчивалось одно из необыкновеннейших в мировой истории заседаний. Мы слышали одну за другой деловые и восторженные речи, исповеди, стихи. Бывшие воры язвительно полемизировали с Ломброзо. Министры Временного правительства говорили об ударничестве. Чекисты аплодировали заключенным. Не было никого, кто бы оставался спокоен. Все были растроганы, взволнованы, ошеломлены. Перерыв кончился. На трибуне Максим Горький.

Горький говорит очень медленно, задумчиво. Он взвешивает слова, делает большие паузы, угловато жестикулирует, как бы разговаривая сам с собой. В зале необычайная тишина.

«Я счастлив, потрясен, – говорит взволнованный Алексей Максимович. – Все, что тут было сказано, все, что я знаю (а я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей), – все это не может не волновать. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!

В старину разбойники и купцы – а купцы тоже являются разбойниками – пели такую песню:

Смолоду много бито, граблено, –

Под старость надо душа спасать.

И спасали души – давали деньги монастырям, строили церкви, а иногда и больницы.

Вы не старый, вы молодой народ. Бито, граблено вами не так уж много: любой капиталист грабит больше, чем все вы, вместе взятые. А дали вы стране Беломорско-балтийский канал, который, во-первых, имеет огромное экономическое значение, во-вторых, усиливает обороноспособность страны, а в-третьих, переработав себя в труде, вы дали стране отличных, квалифицированных работников, которые будут заняты на других стройках.

Но кроме всего этого вы подняли настроение доброй сотни литераторов, воочию показали им и себя и то, что вы сделали. Это будет иметь большое значение. Многие литераторы, которые еще колеблются и многого еще не понимают в нашем строительстве, после ознакомления с каналом что-то приобрели, получили зарядку, и это очень хорошо повлияет на их работу. Теперь в литературе появится то настроение, которое двинет ее вперед и поставит ее на уровень наших великих дел.

Вы теперь сделаете канал Волга – Москва, вы проделаете ряд других работ, которые изменят лицо нашей страны, ее географию, и которые изо дня в день будут ее обогащать.

Обо всем этом нашим литераторам нужно написать. Ведь сначала происходит факт, а потом уже появляется художественный образ. А фактов достаточно.

Я чувствую себя счастливым человеком, что дожил до такого момента, когда могу говорить о таких вещах и чувствовать, что это правда.

К тому времени когда вы будете в моем возрасте, полагаю, не будет классовых врагов, а единственным врагом, против которого будут направлены все усилия людей, будет природа, а вы будете ее владыками. К этому вы идете, и больше тут нечего сказать, но до этого надо свернуть голову капитализму.

Я поздравляю вас с тем, что вы стали. Я поздравляю работников ОГПУ с их удивительной работой, я поздравляю нашу мудрую партию и ее руководителя – железного человека товарища Сталина».

Гром музыки и крики приветствий наполняют стены клуба. Подведены итоги, сказано самое важное, и, кажется, ничего не смогут сказать следующие ораторы.

Ворота лагеря Москанала

Но говорят еще много и долго. Последним выступает Коган:

«Каналоармейцы Беломорстроя, мы сегодня заканчиваем наш последний удивительный слет, посвященный строительству нашего любимого канала.

Я уверен, что этот слет несомненно будет слетом историческим потому, что недалек тот слет, который будет по-настоящему последним в системе лагерей. Недалек тот год, месяц и день, когда вообще не нужны будут исправительные лагеря, все включатся в один поток строительства социализма, и тогда грань перехода будет не от лагерей к работе, а от социализма к коммунизму. К этому нас ведет наша великая партия Ленина и Сталина».

Занавес задернулся.

– Черти драповые, вы сами не знаете, что сделали, – скалах Горький, войдя за кулисы. Чекисты улыбнулись. Они хорошо знали, что сделали. Они сейчас молчали потому, что были озабочены новыми задачами.

Они думали о канале Москва-Волга.

Москва-Волга

16 нюня 1931 года пленум ЦК по докладу тов. Кагановича вынес решение: «Разрешить задачу обводнения Москва-реки путем соединения с верховьями реки Волги»

Московско-волжский канал, создав сквозные кратчайшие водные пути между морями и главнейшими бассейнами страны, войдет в эксплоатацию в 1936 году и на много лет решит вопрос водоснабжения, откроет пути к невиданному благоустройству и красоте города.

Москва должна быть самым мощным экономически и самым красивым городом мира. Первая столица социалистического пролетариата волей истории оказалась в сердце континентальной страны, на берегу извилистой реки, в средоточии древних волоков – сухопутных дорог для лодок и челнов.

Тридцать семь речек-ручьев омывают московские кварталы, среди них Филька, Таракановка, Капелька, Жабинка, Чортовый, Синичка, Подон-Чуриха, Лихоборка, Кровянка, Черногрязка, Нищенка. Эти речки, как и Москва-река, как и Яуза, издавна превращены в сточные коллекторы. Они иногда проступают из труб прудами – Синичкиным, Птичьим, Антроповыми ямами, Черными, Постылыми, Чортовыми, наполняют воздух зловоньем, потому что вода в них обновляется только раз в году – весной. В старой Москве было два фонтана: на Лубянке и на Театральной; в новой Москве будут бить сотни фонтанов.

В старой Москве был один канал – Канава у Балчуга; в новой Москве их будут десятки.

Отравленной, грязной водой текут под московскими улицами тридцать семь речек со старыми грязными названиями. Как врага, встречают речки тоннели метро; стремятся затопить работы; двигаются грязными плывунами на подземные войска новой Москвы – на комсомольцев. Прошлое отравило московские речки: они зловонны уже много сот лет. Купеческая Москва забила, забросала, забыла их.

Новой, чистой придет к новой Москве волжско-москворецкая вода.

Мало тратил старый хозяин Москвы, купец, на свой город; была полутора этажной Москва и полудеревенской; булыжник глушил город пылью и громом весной и летом, громом и грязью – осенью.

Зимой все покрывал снег, чудесный московский снег, от которого хорошели захолустные дворы и кучи хибарок, а Кремль становился архитектурным чудом. Летом хозяин жил в Серебряном бору, в Мамонтовке – на даче в тамбовском именье, в Крыму, за границей, в Трувиле, в Висбадене. Напоказ иностранцам цари построили Петербург с набережной в великокняжеских палатах, с ростральными колоннами у Биржи, со Стрелкой, с чугунным узором оград.

Петербург рос, высасывая экономические соки севера, опустошая север, превращая его в место ссылки. Ленинград расцветает на том, что связан со всей страной, с севером, с Белым морем.