Повенецкая бригада поет свои частушки о хорошем отношении к лошадям

Через день Успенский вернулся из Шнжни в Сосновец.

Он шел по дамбе. Ветер настойчиво цеплялся за шинель.

Дощатая, наклонная стена уходила в воду. По ней ползли с ведерками люди. Оглянуться страшно. Под ногами у них Выг, водяная пропасть. Стену смолят.

За стеной – щитом – со стороны берега штабелями складывают камень.

Вот она – всем известная двадцать восьмая плотина, состоящая из каменной наброски и дощатой стены-щита (экрана, как говорят инженеры).

Здесь самое трудное дело – сопряжение каменной части двадцать восьмой плотины с бетонной двадцать седьмой.

Бетонная плотина заставлена стропилами. Здесь в тепляках кладут бетон. Строит плотину бывший десятник Буйко, поэтому работа идет медленно.

Метеорологи! Их на Беломорстрое называли астрологами.

К 10 апреля предсказывали подъем воды. Десятого был мороз.

К 20 должны были по предсказанию широко разливаться реки. Двадцатого сыпалась крупа.

1 мая собирались встречать в тулупах. И вдруг, накануне, сразу, неожиданно когда все перестали верить, вода полезла вверх.

Успенский заволновался:

– Как обволока на 186-м канале?

– Выдержит, – уверил начальник ПТЧ Полетаев.

Перед митингом утром рано Успенский уже в лодчонке там, где проходил вчера пешком, перебрался к перемычке. Мокрое тело обволоки ползло и обвисало. Успенский из аварийной будки позвонил в лагерь.

Принаряженные, побритые, помытые, готовые раньше времени праздновать победу, лагерники бежали во всем новеньком к месту аварии.

Выг уже переплескивал через каменную струенаправляющую дамбу; вода сравнялась почти с краем обволоки. Перемычка выгнулась, и казалось, треснет сейчас в самой середине.

Под ногами хлюпало. Грунт полз в разные стороны. Сначала над котлованом нависла земляная губа, потом вода показалась над ней серым языком и хлынула мутным потоком. Обволоку прососало.

Мешками день и ночь загружали прорванные места, день и ночь укрепляли перемычку. Вода в канале поднялась до половины. Тачки, как утки, вверх ручками плавали поверху.

На вторые сутки забивали шпунт.

Успенский даже мысленно не ругал уже Полетаева. Он изнывал. Аварийная будка, телефон и прорыв, аварийная будка, телефон и прорыв – вот колесо, по которому он бегал. Он был похож на фельдшера из земской больницы, которого заставили делать сложную операцию.

Беспрерывная цепь людей третьи сутки отстаивает наполовину затопленный котлован. Успенский в аварийной будке кричит в телефон. Под глазами уже не круги, а багровые провалы. Он боится, что не справится с взятой на себя технической задачей.

Но вот на лодке через Выг переезжает гистр Хрусталев.

Хрусталев деловито проходит по обволоке. Он останавливается и ногами, слегка покачиваясь, ощупывает, прощупывает больные места.

– Здесь загружайте выше на полметра. Тут подымите на метр.

Он укладывает дамбу, приготовляя ее к операции. Успенский ходит за ним и, мысленно повторяя его движения и жесты, думает:

«Профессор, какой профессор!» Положение было спасено.

Выг-остров

Здесь жили раскольники. Жили. Помирали. Покойников хоронили в песке на бугре. Песок привозили издалека, за много верст. В Выг-острове песка не было.

Шли века. Рос песчаный кладбищенский бугор. А потом вместо монахов пришли сюда каэры из Москвы, Ленинграда, Ростова, воры из Одессы и Киева, баи и муллы из Ашхабада и Актюбинска, кулаки с приднепровских степей.

Здесь, в узких берегах, два шлюза и любопытнейшее сооружение: Выгостровская плотина. Она должна поднять воду на шесть метров.

Выгостровская плотина невысока и остроумно проста по конструкции.

Она состоит из брусков контрофорсов, обшитых по профилю досками.

Для придания плотине устойчивости конструкция загружена камнем. Это самая простая и, может быть, самая остроумная из беломорстроевских плотин; придумал ее инженер Журин буквально на ходу: во время посещения участка начертил схему карандашом, получил тут же согласие главного инженера Могилко и пустил в стройку.

Плотина не представляла трудности.

Трудно было с засыпкой ряжей. Нужен был песок.

Ананьев вышел из положения. Он решил пустить в дело и «песчаное кладбище». Другие карьеры были далеко. Прямо с автомобиля песок сыпали в ряжи шлюза.

Когда Френкель приехал туда, он увидел следующую картину. Подъезжает грузовик, на него налетает вихрь людей, песок летит в воздух. Минута – опять следующий грузовик. Френкель смотрел, смотрел – и крыть нечем. И разгрузка такая же замечательная. Автомобиль влетает и через полминуты разгружен. Хронометраж работы – предельный.

Френкель смотрит.

Ананьев в полушубке, горбясь слегка, разыгрывая бедного родственника, идет навстречу.

– Почему возите песок в ящиках, а не на платформах?

– Виноват, не подумали о платформах.

Френкель знает: Ананьев хитрит – в ящиках удобнее, а спорить не хочет.

– Садитесь, едемте на карьер.

Дорога разметена, лежит как гудронированная. Карьер для добывания песка как вырезанный. Френкель останавливается, он умеет стоять так по четыре часа. Стоять, спокойно взвешивать ошибки. Френкель ничего не сказал, так как он никогда не хвалит, но в других местах требовал такого же хронометража, говоря:

– На Выг-острове так делают.

До приезда Успенского Ананьев работал прорабом.

«Было экстренное собрание инженеров и техников всего Шижненского узла, – рассказывает Ананьев. – Приехал новый начальник отделения. Вошел сутулый человек, молодой, хмурый, и, не здороваясь, приказал всем нам представить к десяти часам утра следующего дня программу будущих работ и отчеты о проделанных. На нас напал ужас. Я пошел в свой кабинет. Через некоторое время пришел туда и Успенский. Приходит и спрашивает: „Где инженер Ананьев?“ Потом, к моему удивлению, подходит ко мне и говорит буквально следующее: „Ты, старикан, хорошо работаешь, старайся. Пора уже возвращаться к нормальной жизни“. Мне стало весело, я засмеялся и сказал: „Хорошо!“ С тех пор так я и пошел „стариканом“».

С этого дня началась самостоятельная творческая работа Ананьева на Беломорстрое. Вот почему он засмеялся и сказал: «Хорошо!»

Это был трудный экзамен для человека, отвыкшего работать по-настоящему. Его пугает ответственность. Он работает без контроля, без согласования, с прохладцей, без увлечения. Он видит странную вещь: каэры, кулаки, правонарушители работают с воодушевлением, увлекаются работой.

«По выходе из камеры, – пишет в своих заметках Ананьев, – я готовился к тяжелой физической работе в условиях тюремного быта, и, только приехав в Шижню, я увидел и понял необыкновенные вещи, до которых не додумался ни один из самых гуманных мыслителей цивилизованной Европы… вернуть заключенных в семью трудящихся путем их перевоспитания и приучения к коллективному труду».

Один из бригадиров, бывший тридцатипятник, погибший от несчастной случайности, произнес замечательные, полные высокого настоящего пафоса слова:

«Я сделал вам шестьдесят три человека. Думаю, что они заменят меня одного и я могу умереть».

Эти слова врезались в память старого инженера.

Встает Ананьев раньше всех. Зима. Сыплет снежок. Снежок сыплет на рельсы. Ананьев обходит пути и проверяет чистильщиков снега.

Нужно промести рельсы, прочистить стрелки, тогда вагонетки пойдут спокойно. У Ананьева есть на узле специальные люди, которые подбирают брошенные вещи. Он не допускает беспорядка. Нужно ему, чтобы все было как на ладони. Рельсы разметены. Можно итти пить чай.

Нужно пойти после чая на трассу, посмотреть, правильно ли лежат трапы, есть ли где развернуться автомобилю и тачке. Если все предусмотреть заранее, то суеты не будет. Остается и время свободное. В свободное время нужно думать о бараках, столовых.

В столовой должно быть так чисто, чтобы работник удивился. Тогда с него самого можно спрашивать чистую работу.

У Ананьева есть умение вытаскивать людей.

На бетон он взял человека, по профессии юриста. И хорошо человек на бетоне работает.

Ананьев понимает – бетон у него зимний, такого еще нигде не клали. Бетон у него рассчитанный по минутам, недаром на работе везде висят ходики, тикают на строительстве, как на кухне. Греют воду, песок, тщательно берегут цемент, правильно трамбуют положенный бетон.

Спокойно строит Ананьев.

– Работают же так на Выг-острове, – любил повторять Френкель.

Шижня

В Шижню надо ехать через Сороку. Стоит Сорока у Белого моря. Дуют с моря ветры, прижимая к земле низкорослые кусты. Сорока – древний поморский поселок. Наскоро сколоченные дома. На улицах можно встретить… негритят. Это следы интервентов. В Сороке деревянная мостовая. Курить не разрешается. Чтобы выкурить папиросу, надо ходить за город, где стоит бочка с водой.

Езды от Сороки до Шижни километров шесть.

Шижня – остаток смутного времени.

Сюда бежали остатки крестьянских болотниковских ратей, восставших против бояр. Шижня – скопление двухэтажных построек, пристроечек и бань. Идешь, огибая встречные дома. Сухая канава делит Шижню пополам.

На другом берегу в выцветшем доме сосредоточена жизнь Шижненского узла. Здесь Управление. Здесь Дели – руководитель переноса Мурманки.

За спиной дома роют подходный канал к 18-му шлюзу.

Плотники пригоняют отбойные брусья. Красивая будет опалубка у прораба Кракушина. Он – руководитель шлюза. Приехал прямо от проектировочного стола. Сначала жил неохотно. Кабинку обил одеялами. Живет без приключений, если не считать выговора от начальства за то, что он в ущерб работе зачитывается «Евгением Онегиным».

За шлюзом, на заросшем травой берегу, дощечка с надписью: «Здесь 194-й канал». Он почти подходит к Белому морю. У края канала находится последний шлюз…